Как молоды мы пили. Сто историй спортивного журналиста

Владимир Гескин, 2016

Автор этой книги – известный спортивный журналист Владимир Гескин, лауреат нескольких профессиональных наград, в том числе премии Правительства РФ в области печатных СМИ и медали Николая Озерова. Сразу должны предупредить: это вовсе не мемуары, как можно было бы предположить. По словам Владимира Гескина, он собрал под одной обложкой множество историй и баек – тех самых, без которых не обходится ни одно журналистское застолье. В общем, веселое чтение гарантировано!

© Владимир Гескин, текст 2016

© Дмитрий Винокуров, дизайн обложки, 2016

© Александр Федоров, фотография на обложке, 2016

© «Аякс-Пресс», издание 2016

Здравствуйте, давайте знакомиться!

Меня зовут Владимир Гескин, я — спортивный журналист.

Хотя, может быть, мы давно знакомы. Если вы болельщик, то, скорее всего, читали мои репортажи, статьи и комментарии сначала в «Советском спорте», а потом в «Спорт-Экспрессе». Горжусь тем, что писал о множестве видов спорта — от футбола и легкой атлетики до гонок на плотах и полетов на воздушных шарах, своими глазами видел 11 Олимпиад, исколесил полстраны и полмира. Было интересно. Мне повезло, я этого не скрываю.

Но если вы не болельщик — тоже не беда. Потому что эта книжка — не о спорте, точнее — не совсем о спорте, о чем легко догадаться из ее названия.

Тогда о чем? О репортерской жизни, о командировках, о людях, с которыми мне довелось работать и встречаться. Веселых — и не очень — ситуаций в моей профессиональной биографии было множество, у моих коллег — тоже. По сути, перед вами — сборник баек, без которых не обходится ни одно журналистское застолье.

Одному своему знакомому я дал прочитать главку, где он был главным героем. Знакомому не понравилось, он сказал: «Как-то все слишком просто написано. Не хватает литературы».

А для меня это был комплимент. Байка, по-моему, и должна быть простой, чтобы ее было удобно слушать. Ну или по крайней мере читать.

Название книги, конечно, провокационное. Но некоторые из моих историй этому названию, увы, полностью соответствуют. То поколение спортивных журналистов, к которому я себя отношу и которое за редким исключением уже сошло с дистанции, скажем так, злоупотребляло. Из песни слова не выкинешь. Да и поздно.

И еще. Хотел бы уведомить почтенную публику, что читать эту книжку можно с любой страницы. Пусть внутри повествования существует определенная последовательность событий, вам ее придерживаться вовсе не обязательно.

Первая командировка

Говорят, первую командировку журналист помнит всю жизнь. Не знаю, как у других, а в моем случае это действительно так. Сувенир из прошлого — магнитофонную бобину с записью, сделанной сорок с лишним лет назад во время моей первой командировки, — храню до сих пор. Жаль, что прослушать записанное нельзя: пленка на бобине давно размагнитилась, да и большие студийные магнитофоны в половину человеческого роста, которые когда-то стояли во всех радиоредакциях страны, остались разве что в музее и на фотографиях. Так что вам придется поверить мне на слово.

* * *

Но сначала — несколько поясняющих абзацев. Позже вы поймете, зачем они мне понадобились. Итак…

Поскольку экзамены на факультет журналистики МГУ я сдал на все пятерки, меня записали на престижное отделение международного радио. Учиться там почему-то дозволялось исключительно лицам мужского пола, а работать после университета, как предполагалось, мы должны были на иновещании. В связи с чем нам усиленно преподавали разные иностранные языки. В моем случае это были английский и сербо-хорватский.

С первым из них у меня проблем не было — я закончил английскую спецшколу. А вот со вторым возникли сложности. Язык вроде бы похож на русский, но слишком уж много в нем, как бы это точнее выразиться, ненормативного. Сербо-хорватский у нас вела совсем молодая преподавательница, и каждый раз, когда дело доходило до очередного специфического словечка, она густо краснела. А мы дружно по-мужицки ржали. Не могли сдержаться.

Сейчас вам все станет ясно. «Сосиска» в переводе на этот замечательный язык — хреновка. «Пылесос» — усисивач. Глагол «лопнуть» — пукнути, поэтому «лопнуть от смеха» — пукнути од смеха, а «лопнуть от гордости» — и вовсе пукнути са поносом. Помню, как мы учили патриотическую песню «Пукни зоро» (то есть «Займись, заря!»)

Но и это еще цветочки. Знаете, как переводится на сербо-хорватский название знаменитого романа «Унесенные ветром»? — «Прохуяло с вихором»! Нет, правда, я не шучу! Но самое большое впечатление на меня производил глагол сукоблявати, то есть «сталкиваться». И в результате этот удивительный язык я так и не освоил.

С международным направлением моего обучения кое-как разобрались. Теперь о радио. Это было интересно. Только вот когда дело доходило до практических занятий, я почти всегда попадал в какую-нибудь историю.

К примеру, изучали мы тему «Шумы». Сначала освоили теорию, потом перешли к практике — нужно было записать какой-нибудь шум. Мне досталась смена караула на Красной площади.

Пришел, внедрился в толпу у Мавзолея. Включил «Репортер» (переносной магнитофон, который тогда использовали радиожурналисты), выдвинул до максимума штатив микрофона, поднял его повыше. И вот что у меня записалось.

Бом-тиребом-тиретиребом (это куранты Спасской башни). Топ-топ-топ-топ (это караул приближается к Мавзолею). Клац-клац-клац (это уже непосредственно смена караула). И сразу после этого: «Первый, первый, я семнадцатый, вижу подозрительного с микрофоном, прошу разрешения на задержание!»

И меня отконвоировали в кремлевское отделение милиции, располагавшееся в здании Исторического музея. Разбирались долго — кто я такой, от кого получил задание и где взял звукозаписывающее средство. Ясное дело, позвонили на факультет, проверили, правду я говорю или вру. И в итоге отпустили, взяв с меня обещание в следующий раз, когда мне вновь дадут дурацкое задание, тридцать раз подумать, стоит ли его выполнять.

Только ведь я хитрый — «Репортер» в отделении выключать не стал, так что записалось все, в том числе и данное мною обещание. Не уверен, что преподавателю, которому я представил плоды своего похода на Красную площадь, пришлось по душе выражение «дурацкое задание», но в остальном он был очень доволен и сказал, что с шумами у меня все о'кей.

* * *

И вот теперь, наконец, мы с вами подошли к самому главному — к моей первой командировке.

После второго курса меня направили на практику в Архангельский областной радиокомитет. Там я подготовил несколько передач разной степени паршивости, подружился с местными журналистами, стал выпивать с ними прямо на рабочем месте, начальство учуяло запах и решило, что мне, столичной штучке, самое время познакомиться с жизнью в российской глубинке.

Следующим утром я сел на старенький то ли тепло-ходик, то ли катер, и он неспешно двинул по Северной Двине. Свободных мест внизу не было, и я устроился на палубе. Темно-синяя река, голубое небо, изумрудные берега, редкие деревни, посеребренные временем, — всем этим, наверное, нельзя было не восхищаться, но мне было не до красот. Я думал о предстоящей встрече с героем своей командировки, бригадиром на лесопильном комбинате, и мысленно вновь и вновь шлифовал первый вопрос, который должен буду ему задать. В итоге, как мне казалось, отшлифовал до блеска:

— Скажите, Иван Иваныч, как удалось вам, возглавив отстающую бригаду, сделать ее самой передовой в области?

Вечером теплоходик добрался до нужной мне пристани. Я сошел на берег, дождался, когда придет автобус, и долго трясся на ухабах разбитой лесовозами грунтовки. До нужного мне поселка добрался уже под утро и вновь принялся ждать, когда бригада Ивана Иваныча заступит на смену.

Теперь-то я знаю, что ожидание — обязательная составляющая журналистской работы, и отношусь к этому философски. А тогда…Минуты тянулись невероятно медленно. Я жутко хотел спать. Я страшно хотел есть. Где ты, Иван Иваныч? Когда появишься?

Он появился ровно в девять утра. Сразу же повел меня к своей бригаде, работавшей, как выяснилось, на лесопильных рамах. Зрелище было завораживающее: только что было бревно — и вот уже вместо него доски. При этом все вокруг грохотало, выло и визжало.

Нашли место, где было чуть-чуть потише. Я включил «Репортер» и задал отшлифованный мною вопрос. Иван Иваныч на мгновение задумался, потом сказал:

— Секретов нет. Мы решили работать не за деньги, а за совесть. Кто мы — рабочий народ или какие-то прощелыги? — Тут бригадир рубанул ладонью по воздуху. — У нас гордость есть!

Это было как раз то, что мне требовалось, чего от меня ждали в радиокомитете. Молодец, Иван Иваныч! Спасибо тебе!

Остальное было делом техники. Я задал еще несколько вопросов, коротко поговорил с работягами, отдельно записал грохот и визг, на которые потом, уже в редакции, можно было бы наложить мой текст, и с чувством выполненного долга отправился в обратную дорогу. Добрался до Архангельска, в радиокомитете отдал кассету с записью оператору Людочке и отбыл в гостиницу — отсыпаться.

* * *

Вот, собственно, и вся командировка. Но, когда я вновь пришел в радиокомитет, народ повел себя странно. Тыкал в мою сторону пальцами и умирал от хохота. Исключение составлял мой непосредственный начальник, который с металлом в голосе задал два вопроса:

— Ты зачем Людочку в краску вогнал? Сам-то слышал, что записал?

После чего мне дали прослушать плоды моей работы, которые юная операторша, получив кассету, перегнала на студийный магнитофон.

Лязг, визг. Потом мой вопрос:

— Скажите, Иван Иваныч, как удалось вам, возглавив отстающую бригаду, сделать ее самой передовой в области?

Мгновенная пауза — и пламенный ответ:

— Секретов нет, сука-бля. Мы решили, сука-бля, работать не за деньги, а за совесть, сука-бля. Кто мы, сука-бля, — рабочий народ, сука-бля, или какие-то прощелыги, сука-бля? У нас гордость есть, сука-бля!

Бог ты мой, как же я этого не заметил? Когда мы разговаривали, речь Ивана Иваныча казалась мне такой стройной и правильной — а тут… Да, я хотел спать, да, изнывал от голода, да, вокруг грохотало, еще тридцать всяких «да», но все это не объясняло одного простого факта: каким образом бригадирские слова-паразиты (это если по-научному) пролетели мимо моих ушей?!

…Когда отсмеялись, Людочка, которую, несмотря на ее молодость, сложно было вогнать в краску, вырезала из записи все лишнее и заменила, где надо, печальные вздохи на оптимистичные. Материал вышел в эфир и был отмечен на планерке.

Все суки-бля Людочка собрала на одной бобине, которую мне торжественно вручили перед отъездом в Москву. Гонорары, выписанные радиокомитетовским начальством, оказались на удивление щедрыми, так что стол ломился. Выпивали, травили байки, я старался не отставать от остальных и под общий гогот познакомил собравшихся с некоторыми особенностями сербо-хорватского языка.

— Что ж ты нам прежде об этом не рассказывал? — воскликнул один из редакционных начальников. — Все объясняется просто: твой Иван Иваныч — серб!

— И немножко хорват, — добавила Людочка.