Сожженная рукопись

Владимир Иванович Кочев, 2021

Книга В.И. Кочева «Сожженная рукопись» открывает для читателя, наверное, самые страшные страницы российской истории. Гражданская война, раскулачивание, голод, репрессии, Великая Отечественная война… В центре повествования находится история нескольких крестьянских семей – одни остались в разоренной сталинской коллективизацией деревне, другие, пережившие трагедию выселения и ссылок, пополнили ряды рабочего класса. Несколько семейных линий объединены образами автора, который рассказывает о том, что он сам пережил, от первого лица и его дяди Андрея – человека необыкновенной, яркой и трагической судьбы.Размышляя о характере русского народа и о том, почему народ, расколотый коллективизацией и репрессиями, в годы войны, как один поднялся против общего врага, автор приходит к выводу, что это произошло вопреки воле Сталина. Это и есть мудрость народа и страстная любовь к родной земле, и чувство чести и долга, и многое другое.Содержит нецензурную брань.

Тайга уральская

Если тонет корабль — спасайся,

Но один лишь спасательный круг,

смерти не бойся, мужайся,

пусть же выплывет маленький друг.

Пахан закончил свой рассказ. Свинцовый налёт снова закрыл его ясные глаза. Он опрокинулся лицом к земле и тяжело замолчал. Андрюша, слушая, молчал, ошарашенный открытием. Сознание не поспевало за чувствами.

Солнце всё ещё не взошло, но уже расплылось на горизонте расплавленной платиной. Сухарь догорел, от горячей выжженной земли веяло, как от печи.

Проснулся Сёмка, по-детски доверчиво улыбнулся. Бледный и Андрюша уже стояли, готовые в путь. Очнулись и Братишки, закурили, поплевались, хмуро молчали. «Отлили» на место, где был костёр, и на ходу жуя колбасу, поплелись последними. До станции — час, два прогулки, и целый день впереди.

Незнакомый лес удивлял Оньку. Он сравнивал свой лес в Зауралье — невысокий да кудрявый. По грибы да по ягоды ходили как к себе домой. Бывало, поблудишь, да всё равно выйдешь к людям. А тут Бледный сказал, что по этому лесу можно до океана дойти, и человека не встретишь. Он всё знал, ещё в скаутах они с компасом по лесам путешествовали.

Тайга пугала бездонной глубиной. Но здесь не боязно: лесная дорожка вела их вдоль, не удаляясь от железной дороги, входила в лес, огибая низинки, и снова встречалась с ней. Притихли Братишки, и уж не «натыривались» друг на дружку, говорили вполголоса. Чистота незнакомой природы удивляла. Вот из нутра каменного угора сочится, журча ручеёк. Подходи да пей и набирай водицы в дорогу. А рядом кедр наронял созревшие шишки. Собирай, желуби, неси в своё жильё. Зимой ночь длинная, лежи на пече, да шшолкай, лакомись. Сладкая малина да сытные грибы уж почти отошли. Но назрела нужная для здоровья и клюква и брусника. Ходи, но с опаской, по болоту, собирай полну торбу. Да гляди, не провались: земля на болоте только сверху плотная, а под ней — водица-озеро. Ничего этого не знали путники. Здесь в просторах урёмы они были всего лишь паразитами, пришельцами с другого мира. Тропа заводила их в дебри. На пути стоял великан, свесив свою лапистую крону до земли. Казалось, он охранял вход в это неведомое царство. Вот узкой полосой влетел в столетние деревья какой-то хулиган-ураган. Свалив двухвековую лиственницу, успокоился. Корневище десятиметровой «тарелкой» возвышалось к небу, всё ещё удерживая в своих лапах матушку-землю. А вот ель наклонилась на крону кедра. И он держал её, словно возлюбленную, прижав к себе, не давая упасть. Другие деревья поменьше, как травинки, сдутые ураганом, лежали вповалку, отдаваясь гниению, словно бойцы, погибшие в схватке. И пройти через них непросто: где-то надо пригнуться, где-то вскарабкаться по-медвежьи.

В одном месте лес неожиданно по-праздничному преображался — открывалась гигантская аллея. Кажется, она создана по воле разума. Коридор её закрыт от солнца, но в ней почему-то светло. Проход усыпан ковром сухих жёлтых иголок. Всех, кто ступает в этот природный храм, охватывает благоговение. Быть может, так кажется, — живут тут души заблудших людей.

Память возвращает прошлое

Через полвека я побывал там. Ностальгия овладела мной. И судьба, будто нарочно, подставляла эти исторические для меня места. На этот раз нашим проводником был Алексей Иванович. Он вырос здесь. Сейчас работал в леспромхозе, собирался на пенсию. Обычно, взяв свою непородистую собачку и потёртое ружьё, шёл с удовольствием, как будто не спеша. А мы, отмахиваясь от комаров, напрягались, чтобы не отстать. Его же они почему-то не беспокоили.

Но когда он приезжал к нам в город, будучи в командировке, чувствовал себя так же неуверенно, как и мы в его лесу. Ему неудобно было ходить по асфальту. Он смешно растягивал шаг, делая страдальческое лицо. А здесь он хозяин. И собачка его — дальняя родственница лайки, тоже хозяйка. Дерётся, если надо, с большими собаками так же коварно, как лайка с медведем. Забегает сзади, кусает, убегает. Но снова повторяет свой маневр до тех пор, пока измученная псина не убежит, поджав хвост.

По дороге Алексей Иванович, как экскурсовод, рассказывает нам и дает пояснения. Сыновья его, сейчас уже повзрослевшие, бедовые были в детстве. «Завалить мишку» считалось в их посёлке ухарством. Возвращаясь как-то из леса с ягодами, увидели они его, переваливающего через тропинку. Вместо того чтобы затаиться и переждать, старший тут же вскинул дробовик. Он забыл, что ружьё заряжено не жаканом, а дробью. Да его и пулей-то не сразишь. Все помнили такой поучительный случай. Ушёл охотник на охоту и не вернулся. Нашли его мёртвого, с содранным скальпом, рядом с убитым им медведем. Две пули от берданки были в голове зверя. Знал этот случай и сын Алексея Ивановича. Но таёжный закон иной: сначала стреляй, потом думай. И он выстрелил, и «мишка» остановился, стоит и стоит. Вот тогда-то и трухнули охотники-ягодники, дали дёру. На помощь набежали мужики из посёлка. Жаканами палили в несчастного «Михайло Потапыча», а он хоть бы что, стоит, не шевелится. Не выдержал один, матюгнулся, подбежал да прикладом торнул. Мишка тожно и пал. Фельдшер после объяснил: медведю нерв двигательный перебило, вот он и стоял, как замороженный. «Если встретишь медведя в малиннике, не смотри ему в глаза, — назидал далее Алексей Иванович. — В глаза смотреть зверю — звать на поединок».

Мы старательно шли за Алексеем Ивановичем, боясь отстать.

«Гиблое место», — вдруг сказал он, махнув в сторону рукой.

«Болото?» — переспросил я.

«Нет, не в том дело», — и он рассказал нам, как в том месте заблудился нездешний житель посёлка. Не стал ждать паровоза, чтобы проехать каких-то семь километров. Пошёл пешком напрямик по лесу. После одёжку его и обглоданные кости нашли далеко-далеко в стороне от железной дороги. — «Обманное место там есть. Паровоз справа идёт, а шум его слышится слева. Там угор каменный стоит, вот звук то и отражается, слышится с другой стороны».

«Во как! — думал я. — Он ещё и физику знает».

«В тайге по другим приметам надо ходить», — поучал нас добрый Алексей Иванович. И, чтобы ещё раз нас удивить, он завёл нас в заброшенный посёлок леспромхоза. Пути к нему уже заросли. Странно было видеть жилища, магазин, клуб, правление, но без людей. Стояла необычная тишина, но не мёртвая. Собачка Алексея Ивановича вела себя необычно: к чему-то прислушивалась, вздрагивала, оглядывалась, думала. Она, должно быть, слышала угасшее поселение, лаяла на невидимых существ, а то вдруг испуганно замолкала, отходила.

Конечная точка судьбы и пути

Но вернёмся же к нашим беглецам. Следующий привал сделали у вывернутого дерева. Корневище возвышалось над маленькими притихшими странниками. Доедали припасы Бледного молча. В пустую бутылку набрали ключевой воды. Язык почему-то не поворачивался для разговоров. А мудрая природа будто наблюдала за пришельцами и всё понимала. Братишки чего-то побаивались. Дорожка постепенно сузилась в тропу, она уводила из богатырского леса. Здесь деревья были другие — может быть ещё молодые, но чахлые.

Из него хотелось скорее выйти. Тропа плутала и завела к лесной речке. Поток на переправе сужался. Вода здесь крутила и бурлила. Но глыбы гранита, покрытые скользкой тиной, выставлялись, чтобы дать возможность её перейти. Три прыжка с камня на камень, и ты на том берегу. Но если соскользнешь, да башкой — об камень, вода закрутит и унесёт. Но ведь все тут ходят, раз тропа протоптана. Бледный, Онь-ка и Сёмка стояли уже на том берегу. Только Братишки, как перед смертью, топтались на месте. Онька несколько раз переходил туда и обратно, прыгая с камня на камень, показывая, как это легко, не понимая их упрямства.

Пахан, отвернувшись в другую сторону, о чем-то думал. Он понимал: природа не пускает городских паразитов. Они смелые перед слабым — забьют лежачего, но перед силой, трусливы. Всё же Братишки насмелились, но лишь после того, как пацаны приволокли и бросили на опасном месте мощную сушину.

Тропа ещё некоторое время уверенно бежала куда надо, но вскоре раздвоилась. По какой идти, однако, было понятно: прошёл паровоз и слышен был его шум. Но постепенно «правильная» дорожка заводила их в худой чахлый лес. А ноги проваливались в сырую прогнившую листву. Но путники всё шли и шли. Тропинка давно стала еле заметна. А они всё шли в том направлении, надеясь вот-вот выйти к злосчастной железной дороге. Погода менялась, зарядил типичный уральский дождь на неделю. Не дождь — сплошной туман из невидимых капель. Он мочит незаметно, но до нитки. Темнело быстро. Дальше идти бессмысленно и опасно, пришлось табориться. Братишки стояли неподвижно, вода стекала с испуганных лиц, будь они одни, умерли бы, не пошевелясь. Но драгоценный баульчик не выпускали из рук, нося его по очереди. Зажечь бы костёр, да нечем — всё промокло, лес чахлый, сухарь мокрый.

Случайно или нет, в портфеле оказались непромокаемые спички, и на растопку — сухое бельё Бледного. Впервые для доброго дела сгодился и нож-топор Быка.

Дождь моросил, а костёр разгорался. Огонь ещё не дал жару, но стало как-то теплее. Зашевелились Братишки, подставляя себя к огню. Оторваться от костра боязно, ничего не видно. Пацаны на ощупь ломали и рубили ветки. В сырости горит лишь большой костёр. Возле огневища наконец стало сухо и даже весело. У каждого в руках появилась кедровая шишка из волшебного портфеля пахана. Огонь уже съедал и мокрые тонкие стволы. Оказалось, что можно спать и сидя. Сон мягко охватывал со всех сторон, показывая виденье. Тело плавно падало, но, наткнувшись на какой-то предел, вздрагивало, вырываясь из пелены сна. И так без конца. Но костёр догорал, тёмный лес пугал, и пацаны снова шли за топливом.

Весь следующий день ушёл на поиски выхода из чахлого леса. И даже та тропинка, ведущая обратно к лесной тропинке, не находилась. Выйти из заколдованного места не удавалось. Они прислушивались, но даже и шума паровоза не было слышно.

Настала ночь, костёр повторился. Дождь по-прежнему стоял стеной тумана. Братишки обронили где-то свой баульчик и даже не вспоминали о нём. Но на их рожах, кроме страха, теперь появилась хитрая гримаса. Они чем-то донимали пахана, но тот не менял своего обычного поведения. Пацаны набегались больше всех у костра, и усталость пудовой гирей прижимала к земле. Онька уже видел сон, а какое-то зловеще слово, смысл которого он ещё не понял, заставило проснуться. Не меняя позы, дремал, а голова испуганно думала. Догадка, как холодная вода окатила его изнутри. «Одну овечку надо съесть», — повторяла память. Позже Андрей узнал, что это был обычный приём ýрок — брать в дорогу вместо продуктов пацана. Ходячее мясо для шашлыка. Бледный молчал, не отвечая ни «да», ни «нет».

Онька толкнул товарища: «Костёр гаснет, надо бы дров». Братишки словно обрадовались: «Да, да, и побольше, побольше». Темнота через два шага спрятала их. Не объясняя, Андрюша схватил друга за руку и потащил, что было силы, не разбирая пути, натыкаясь на ветки, проваливаясь в ямы. Отбежав, когда костра уже не было видно, поведал о страшной угрозе. Откуда взялись силы? Они шли, взявшись за руки, подбегая и запинаясь, подальше от спасительного, но зловещёго огня. Лесная яма с болотистой жижей оказалась на пути. Хорошо, что держались за руки. На этот раз Сёмка спас товарища, вытащив его, завязшего в трясине.

Лес, который недавно пугал темнотой, теперь не страшил. Страх рождает бесстрашие. Сёмка представил, как его сейчас бы уже резали на шашлык. Но его снова спас от смерти Андрей. Теперь он его пахан, нет, не пахан, а брат. Наконец, утро осветило чахлую мокрую поросль. С неба уже не моросило. На земле лежало сваленное деревце. Это вчера его срубил Бледный. Когда понял, что заблудились, он начал искать речку, от которой ушли. По трём направлениям уходили и возвращались к огневищу. Оставалось проверить четвёртое. Но это уже будет без них. Они шли, не выбирая пути, лишь бы подальше от злых Братишек.

Земля стала твёрже. Низина пошла на подъём. Онька обернулся — гиблое место отпустило их. Но Сёмка, озираясь, всё ещё держал нож-топор Быка на изготовке. Он уже не походил на телка, как прозвали его Братишки.

Вот они и выбрались. Впереди возвышались и горы и лес, их ждала неизвестность. Но это уже не пугало. Ноги отяжелели, обретённые братья еле шли, карабкаясь и срываясь, продвигались вперёд.

К паужне влагу раздуло. Они добрались до вершины. Онька лежал под самым высоким деревом, копил силы, чтобы забраться на макушку. В памяти возвращался родимый дом. С детства его тянула даль и высота. Зачем-то залазил на самые высокие деревья. Забирался до самой макушки, да так, чтобы обхватить её в ладони. Хоть и не ветрено, а покачивает, и дышать опасно. Всё в нутре замирает, и время не крутится, стоит на месте. Залез наверх — благодать, слез на землю — гордость. На небе побыл, страх одолел. А однажды внизу его тятя встретил. Пока Онька на макушке был, отец молчал. А как слез — вожжами отходил. Да так, что тот как червяк крутился. Стегал да приговаривал: «Мало в родне горбатых, мало в родне горбатых?» Это он дядю Захара вспоминал. Тот озорной был в детстве. На скаку с «вéршины» падал. А зимой с крыши на лопате в снег слетал. Вот где-то «буткнулса» и нажил себе горб. В гвардию, в кавалерию собирался, в уланы метил. Но вот и пропала судьба.

Теперь нужда заставила Оньку лезть, обнимать дерево, отдыхать и снова карабкаться. Знать, судьба пожалела их. За следующим угором виднелось что-то похожее на поля, и как будто макушка церкви. Кое-где в низине петляла тёмно-зелёная зеркальная река. Должно, деревня скрывалась за угором. Чудные эти края. Земля то сжималась, образуя угоры, то расстилалась низинами. Ещё не спустившись, Онька закричал: «Деревня, деревня, деревня!». Обрадовался, завопил, заплясал и увалень Сёмка. Так, верно, радуются матросы, увидевшие берег. Сгоряча ребята двинулись было в путь, но скоро поняли, что «сёдни» им не дойти. Да и темнело как-то вдруг. Упасть, не хочется и есть, и боязни нет, только бы спать. Земля притягивала, ноги подгибались, но голова не давала заснуть.

«Теперь ты пахан», — услышал Андрей свои мысли. Ноги распрямились. «Нарубим лапника, и спать», — как приказ отчеканил он голосом Бледного. Падая в сон, ещё одна мысль теребила его: «Почему, если то была церковь, не слышно вечернего звона?»

Утром отчего-то проснулись оба враз. Хорошо, что наломали веток — в норе теплее. В балаган пробивалось приветливое холодное солнце.

«Люди близко, хоть бы к вечеру добраться», — твердил разум, а руки и ноги не слушались. Земля тяжело притягивала. Вдруг справа послышался шорох. Кто-то уверенно шёл, ломая ветки. «Люди!» — обрадовался Сёмка, сбросил лапник, но тут же замер. Из кустов выходил медведь. Вот почему ветки малинника были обсосаны, а рядом — странный помёт, похожий на человеческий. Хозяин здешних мест приостановился. Приподняв морду и переднюю лапу, как человек, внимательно посмотрел в сторону ребят. Потянул носом, унюхав что-то противное, фыркнул почти рявкнул. Мохнатым комком покатился дальше, хрустя поломанными сучьями.

Снова, не разбирая дороги, но в сторону деревни, подгоняемые страхом, бежали ноги сами. Убежав от опасности, пацаны упали, ноги снова не слушались. Но надо было вставать и пробираться вперёд. Их намеченный путь проходил по гриве, заросшей могучим хвойным лесом. Роскошные деревья о чём-то весело шептались между собой. Близость человеческого жилья уже чувствовалась. Появлялись и явные признаки. Кое-где на деревьях развешены колоды для сбора дикого мёда.

Неожиданно лес отодвинулся, и они увидели жилища. Ещё десять шагов, и грива обрывалась отвесным обрывом. Под ним билась вода. Когда-то созданный по чертежам Создателя каменный гребень выбегал далеко вперед. Вода обегала его, тратя своё драгоценное время. Но река с уральским норовом была нетерпелива. Вот и разрушила половину угора, сделав его круто отвесным. Вода камень точит, подтвердилась пословица. Не одна барка с демидовским железным литьём раскололась когда-то у этой скалы. Потому и назвали её Кара-камень, то ли по-русски, то ли ещё по-каковски. Но об этом ребята ничего пока не знали.

Деревня-красавица, скрытая зелёной занавеской, вся обнажилась, стыдясь своей наготы. Смущалась, потупив глаза, но не уходила: любуйтесь, люди, красотой. Церковь на возвышении белым лебедем глядела на них. Дома ладно сложены, как игрушки, рассыпались по берегу. Глазам не верилось — да не кажется ли всё это? Но почему-то людей нет. Не змей ли Горыныч здесь побывал? Не видно было и моста через реку. Битые были наши Иванушки-дурачки: разгадали вход в деревню. Подальше от обрыва был спуск к реке. Тропа приводила к воде. От кованого железного кола уходила в воду цепь. А на другом берегу так же было излажено. При нужде переберёшься, воды хлебнёшь, да не утопнешь. И природа умная, посерёдке оставила подводный каменный гребешок, чтоб людям легче перебираться с берега на берег. А в паводок река вздувается так, что и баркасы пройдут. Река тут с норовом, местами кипит. Мост ставили — в первую же весну снесло. Боле не пробуют. Но это всё Андрюша после узнает. А пока под ногами текла, кипела, натыкаясь на камни вздувшаяся от дождей холодная река. Там, на том берегу, их ждало спасение. Но как туда добраться? Добрались, держась за цепь до гребешка, отдышались. Но на второй половине перехода дно ушло из-под ног. Вода била в глаза и рот, руки слабели. Массивный Сёмка оказался проворнее в этой стихии. Он держал за одежду зубами обессилевшего друга. Они не утопли, их судьбы ещё начинались.

Безгрешных, глупых Бог спасёт

Едва шагнув на берег, упали, их рвало. Сколько лежали без чувств — может, час, а может, минуту? Очнулись, очухались: над ними стояла бабка-Баба Яга, будто сошедшая к ним из весёлой сказки. День угасал, она повела их молча ко своей малухе, что стояла напротив. О чём спрашивать? И так всё знала: в лесу поблудили, одёжку оборвали, гнус рожи поел, один на переправе чуть не утоп, едва на ногах стоят. А тот вон, востроглазый, в жару весь, вот-вот от «болести» свалится. Как-то не словами говорила она. Её избушка не на курьих ножках была невелика, да вмещала всё для жизни: и стол, и лавки, и печь на полкомнаты, и божницу с иконой. Добрая Баба Яга выставила на стол всё, что было: картофь да молока козьего кринку. Не набросились ребята на еду, а ели, пили помаленьку.

Бабка ни о чём не расспрашивала ребят: «Айдате вон туды в хоромы, ночуйте». Она показала на дом, что напротив Кара-камня.

Здесь всё было огромно, будто жили тут великаны. Печь стояла посередь избы на крепком из брёвен полу. Во второй комнате — своя печь, поменьше. Лавки, стол, полати — всё из брёвен вытесано. Но в доброй избе всё вверх дном перевёрнуто, будто Мамай воевал. Добра там уж не было, а дерюжка, чтоб выспаться, с избытком каждому нашлась. Прямо за окном бурлила река, налетая на Кара-камень. А он и не глядел себе под ноги, гордо стоял, выпятив грудь, сдвинув набекрень зелёную шапку. Необычная красота удивляла.

Зло отпустило ребят, осталось там, за рекой. Андрюша лежал под дерюгой, его то морозило, то бросало в жар. То ли в бреду, то ли наяву он видел Бледного. Тот являлся к нему и молчал. Но Онька знал, о чём спрашивал отважный пахан.

«Ты предал меня, ты не поверил мне — офицеру, дворянину».

«Но я спасал Сёмку. Ты сам учил: рисковать можно собой, но не другом», — отвечал ему мысленно Онька.

«Погляди, что с Братишками стало, я расстрелял их, как зло человечества».

«Но почему ты не сделал это раньше?»

«Вот в этом я виноват, не кори себя». Бледный приставил револьвер к виску и выстрелил. Андрюша, вскрикнув, вскочил. Но Николая Павловича Кравцова уже не было — он застрелился.

Сёмка, не понимая, что случилось, успокаивал, придерживал друга. А Андрюша то кричал, то по-детски плакал. И, наконец, тяжело дыша, обессилев, успокоился. Всю ночь Семён не отходил от него: то давал попить, то мочил его лоб, пытаясь остудить.

Едва рассвело, появилась на пороге бабка. В руках её была кринка, но не с молоком, а с отваром. «Пои его, как захочет», — сказала и пошла. На пороге, обернулась, перекрестила. «Через три дни поправится», — добрым голосом добавила она.

С каждым днём Андрюше становилось легче. Сёмка приходил от доброй бабки с полной кринкой молока. А через три дня Андрюша поднялся, как заново родился. С радостной вестью они оба и пришли к доброй бабушке. Чем её благодарить?

«А давай-ка, баушка, дров тебе наколем, на зиму запас будет», — догадался Сёмка.

«На зиму-то, поди, не надо, а на баньку порубите. Сами попарьтесь, и я обмоюсь перед смертью. Да и с Богом, ступайте отсель». Такими загадками говорила бабка. Всё здесь было не так. Тут леса-дерева не жалели, строили крепко да основательно. И шарниры дверей излажены из крепких корней. Видать, давно строилось это пристанище. А баня, печь-каменка уж сложена по-новому. Огневище обложено чугунными чушками. Откуда здесь литое железо, как попало сюда, в эту глушь? Всё после бабушка поведала. В паводок, когда вода уж у крылечка «плёшшотса», плыли тут барки, железо демидовское сплавляли. По разным рекам железный товар до самой Москвы доходил. А чтоб вода где надо подымалась, в нужном месте плотину отпирали, а где надо, запирали. И весточку подавали — пушки бухали. А после, как дорогу железную положили, река и не нужна стала. В жаркое лето она мелеет, броди да собирай на дне каменном «чушки» литые. Вон у того Кара-камня барки бились.

Ребята с охотой ели зарумяненные из печи печёнки, хоть и без соли. А теперь подливали и подливали из медного чайника чай с душистым настоем, да с сушёными ягодками. Здоровый пот проступал на лбу. Всё было просто и благостно.

Загадка эта баушка, по лицу как есть Баба Яга, а душой добрей доброй. Но «ничо» не скрывала она, «ничо» не утаивала». Малуха её вот-вот падёт, но ей и хватит. Господь приберёт намедни, сама просила. Будет, пожила. Свет не мил стал. Нехристи храм нарушили, иконостас «раззорили», а ноне налетели, староверов трясли. Золото в иконах искали. А образа наши все золотые: потому, как лико там Господне. Да в поганых руках и золото помеднеет. Вспомнив про Бога, она повернулась к божнице и перекрестилась: «Прости, Господи».

«А что за отвар такой ты нам, бабушка, давала?» — простодушно спрашивал разомлевший Сёмка.

«То не отвар, дитятко, — молитва… Молитва с того свету подымат». И в подтверждение своих слов она вспомнила случай.

«Покойный хозяин мой, царство ему небесное, чуть не кончился, — молитву запамятовал. Давно то было. Он золото мыл на Сибирке. Варнаки, отпеты да не схоронены, заявились к нему на заимку. Всё честь по чести: обогрелись, штей с салом похлебали, а потом грабить стали. Песок из мешочка ссыпали, промеж себя поделили. Да пока решали, кому грех на душу брать, хозяина порешить, он молитву творил. Могутный был, бывало, и на медведя хаживал. Да токо норовом тихой, жалела я его. Лежит не лавке, глаза закрыл, молитву твердит».«Что же, баушка, у него и ружья не было? А на медведя хаживал», — не поверил Сёмка.

«Всё было, солдатики, — продолжала бабка. — И ружьё, и ножик, токо это на зверя. У нас вера строгая. Все заповеди блюди, и заглавную особо: «не убий». За смертный грех Господь не простит, покарат. Людям добро делай, да не для показу, а по совести внутре… Ну, так вот, — продолжала она. — Твердит молитву, а втору-то половину и запамятовал. Но ничо, снова перву половину твердит. А варнаки уж решили, кому грех брать — хозяина убивать. Подошёл один замахнулся, да отступил, и ножик обронил, испужалса. Бормочет: гли, робя, сатана лежит, половина здеся, а половины нету. Разбежались оне со страху кто куды. Хоть и не зима была, а замёрзли в лесу. Собирал их хозяин и схоронил по-людски, и грехи их отмаливал».

Такую вот историю поведала бабка ребятам. В малухе её под божницей красовался наклеенный на стену портрет Николая Второго и царицы.

«Не боишься, баушка, а ну власти нагрянут?» — не унимался Сёмка.

«Через мой порог лихоимец ногу не поднимет», — закончила бабка.

Ребята засиделись в гостях, уходили уж затемно. Завтра решили отправляться спозаранку. Уходя, Андрюша достал свой потайной червонец и протянул бабке: «Возьми, баушка, на похороны от нас». «И возьму, не обессудьте, пущай по-божецки в домовине схоронят». Солнце давно уж взошло, а ребята отсыпались — когда ещё придётся поваляться, понежиться. Но права была бабка — надо было уходить спозаранку. Сёмка, вставший по нужде, вдруг увидел из окна такое, что заставило отскочить от него.

Растолкал Оньку. На дороге у реки стояла бричка. Лошадь держал под уздцы ГПУшник. Всадники, человек десять, спешились, сдерживая ретивых коней.

Какую-то пожилую женщину, которую, видимо, привезли на бричке, подвели к реке. Человек в плаще и сапогах о чём-то зло говорил. Старуха, прямая и высокая, одетая во всё чёрное, не переставая, крестилась. Крестилась, но по-своему: двумя перстами, а не «щепоткой», и платок на ней повязан необычно. Одежда её была почему-то мокрая. Затем человек в плаще дал знак, и двое, схватив её за руки, опустили в воду. Она не сопротивлялась, но, видимо, теряя сознание, начинала дёргаться. Выждав ещё какое-то время, её поднимали. Приходила в сознание, её рвало. Затем, овладев собой, выпрямлялась. Человек в плаще говорил что-то зло, а старуха снова крестилась. Так повторялось несколько раз, она не сдавалась.

Первым не выдержал человек в плаще. Махнув рукой всадникам, он направился к бричке. Бричка — это большая корзина с рессорами и колёсами. Вместо подножек были прикреплены стремена. Но нога человека в плаще соскользнула, и он лицом ударился о борт. Из носа закапала кровь. Корзина затряслась, как от хохота. Осуждающе посмотрели всадники на хренового ездока. Вырвав из бокового кармана наган, человек, резко развернувшись, подскочил к старухе. Охранники отпрянули. Он несколько раз грохнул. Эхо повторило выстрелы. Но разрешения на её смерть, видимо, не имелось. Все пули принял на себя Кара-Камень. Арестованная, стоявшая неподвижно, снова начала креститься, губы её что-то шептали. Выпустив злость, человек в плаще чуть успокоился. Спрятав наган. Размазал под носом кровь. Затем, приблизившись к самому лицу измученной старухи, что-то негромко сказал. Она вздрогнула, на секунду задержав в кресте руку. Видимо, сказанное им подействовало. Посвистывая, человек в плаще твёрдо поставил ногу в висящую подножку и лихо запрыгнул в корзину. Старуху подвели к бричке, она не могла приподняться, и её, как мешок, забросили. Человек махнул рукой, и бричка, сопровождаемая эскортом, ринулась из села.

Вот тебе и глухое село. Здесь оказалось опаснее, чем в городе. Опричники уехали. Село ожило. Люди зашевелились, залаяли собаки, замычали коровы. А ребята, опасаясь новой беды, покидали селение. Ещё раз заглянули к доброй бабушке. Она всё, всё знала и не скрывала от «робят». Та гордая женщина, которую пытают, — настоятельница староверческого молельного дома, успела спрятать от нехристей старинные образа да обрядную утварь. Помрёт, да не скажет.