Муравейник Russia Книга вторая. Река

Владимир Макарович Шапко, 2018

"Хроника времён неразумного социализма" – означил жанр двух книг "Муравейник Russia" автор. В книгах рассказывается о жизни провинциальной России. Даже московские главы прежде всего о лимитчиках, так и не прижившихся в Москве. Общежитие, барак, вокзал, движущийся железнодорожный вагон, забегаловка – не только фон, место действия, но и смыслообразующие метафоры неразумно устроенной жизни. В книгах десятки, если не сотни персонажей, и каждый имеет свой характер, своё лицо. Две части хроники – "Общежитие" и "Река" – два смысловых центра: обывательское болото и движение жизни вопреки всему. Содержит нецензурную брань.

4. Танцы в парке по средам и субботам

В количестве восьми человек на дежурство дружина вышла ровно в половине восьмого. Александр Новосёлов во главе. Танцы ещё не начались, и в парке было пустовато. Уводили малышей домой молодые мамаши. Пенсионеры сворачивали газеты. Поднимались, кряхтели и устанавливались. Как паромы для отплытия. Изредка попадались свои. Лимитчики. С тоскующими, какими-то испуганно промежуточными глазами.

Не торопясь дружинники шли. Вдоль аллеи, словно шершавые ноги слонов, стояли старые тополя. В двух местах вылезли из земли мордастые дубы. Возле одного из них, на детской опустевшей площадке, какой-то гражданин в майке и домашних тапочках стискивал руки, ставил себя в натужно-дикие позы. Гражданин был пьян в той степени, когда о прежней своей жизни совершенно не помнят. Он только культурист был сейчас. То в одну сторону натужится-пригнётся, то уже в другую присел. Девчонки его боязливо обегали. Он про девчонок не помнил. Дружинники подошли. Окружив, смотрели. Гражданин, всё так же тужась, приседал, зверски оскаливался. Мучимые жиловые руки его были сродни сервелату. Ы-ыык! — помогал он себе голосом. Ы-ыыык! Ы-ыыык! Полностью ожелезнённого, его подвели к скамейке. Усадили. Уходя, дружинники посмеивались. Культурист застыл. Раскрытый рот его напоминал карьер. Со скальными породами.

Из боковой аллеи вышел навстречу воинский патруль. Офицерик впереди. Молодцеватый, как щелчок. Два солдата рядом с ним — просто везущиеся увальни. Не знающие куда деть свой рост, свои руки. (Вопрос: почему кто командует — всегда маленького роста, а кто подчиняется — горбыли, увальни?) Проходя, офицерик дружину не видел в упор. А солдаты все так же едва за ним поспевали.

Кто-то высказал предположение, что — Дембелей Секут. Сегодня же День пограничника. Ну, дембелей им уже вылавливать незачем, возразил Новосёлов. Не их они уже. Да и сходка была наверняка в парке Горького. Куда они и не сунутся никогда. А вот своих, салаг каких-нибудь, загребут, надо думать, сегодня немало.

Школа Настоящего Мужчины пройдена совсем недавно, поэтому все уважительно ухмылялись, почесывали в затылках, вспоминали. Да. Армия. Она — того. Не больно там. Это самое. Да. Это точно. Пошли армейские байки, легенды. Кто-то вспомнил, как надул Старшину Товстуху (парни, парни, ха-ха-ха!). Другой — как из самоволки возвратился вдребезину, и — ничего, братва, пронесло! Кто ещё что-то плёл. Вспоминали о дембельских сходках. О сходках в День танкиста, в День воздушно-десантных войск. О повальных пьянках там, о драках со штатскими, с милицией…

В первые годы после службы Новосёлов тоже таскался на такие сборища. И у себя, в Бирске, и здесь, в Москве, один раз побывал. Однако сейчас, идя со всеми, восторженными, неумолкающими, не хотелось даже вспоминать об этом. На фоне всех этих пьяных сборищ ослов в фуражках, всего этого позора и безобразия в масштабах городов… его всегда печалили совсем другие встречи — встречи ветеранов. Неприкаянные встречи участников войны. В Москве — неподалёку от могилы Неизвестного солдата. В День Победы. Больно было смотреть на рядовых. В солдатском которые пришли. Или в матросках и бескозырках. Какие-то неправдашние они были здесь. Седые все, со старыми, в морщинах, лицами. С железными посвистывающими коронками. На всех было слишком опрятное всё. Не с фронта. Сшитое гораздо позже. Какое-то маскарадное… И вот стоят кто где. Точно состарившиеся грустные плясуны. Как обрядили их сейчас. Шуточно, зло… Генералы да полковники — будто родились в своей форме. Похаживали, разговаривали громко, похохатывали, похлопывали снисходительно плясунов. А те, походило, так и остались рядовыми в своей жизни. Печалило это всё. Обидно было за стариков… Новосёлов вздыхал, старался отвлечься от наплывшего. Тем более что офицерик и солдаты давно с аллеи исчезли. Да и разошедшиеся «дембеля» по одному умолкали.

Мимо, к закатному солнцу, тянула сорока. Исподними белыми перьями помахивала как двумя веерами. Конец мая, а всё почему-то не улетела из города. Усевшись на ветку — стрекотала. (Дружинники задирали головы, прищуривались. Все, можно сказать, деревенские. Соскучились.) Как обгорелое полено, мотался хвост. Сорока склюнула последний луч — и осталась в печёном закате как таракан в хлебе. Сразу же застучал ударник на танцплощадке. Замяукали гитары, настраиваясь. И вдарили дружно так, что над деревьями луна разом поднялась. Как таз. Большой, удивлённой.

Дружинники, внутренне подобравшись, пошли… в другую сторону от танцплощадки. Рано ещё. Пусть там всё разгорится…

Когда, сделав круг, снова вышли к центру — танцплощадка бушевала. Полная до краёв. С тонкошеими шляпными фонарями по загородке — напоминала лагерь. Зону. Этакую высвеченную зонку счастья в тёмном парке. Где идёт повальное братание заключённых с охранниками, мужчин с женщинами и в которую рвутся все кому не лень, рвутся сами, добровольно. То тут, то там парни взбегали на забор с проворностью пожарников. Билетерши взывали о помощи. Дружинники нервно посмеивались: поймай такого гвардейца!..

Снова ушли гулять. В глухом тёмном углу парка пели на деревьях какие-то птицы. Словно создавали кутерьму комет в звёздном небе. Хорошо-то как! И никуда вроде бы не надо больше идти…

Однако пришлось завернуть к танцплощадке и в третий раз. Зонка тарабахала, ревела, ухала. Колебания почвы ощущались значительно сильнее. Прямо за загородкой, с краев мотающегося месива тел стайками стояли девчонки в коротких юбках. Нетерпеливо постукивали ножками, помахивали папиросками. Этакие подмалёванные мальвинки. В обязательном порядке над ними скучно загнулись длинные их подруги. По одной, по две на стайку. Тоже намалёванные. Мальвины натуральные. Кавалеры их выдергивали. Как ракеты.

Из темноты аллеи на освещённое вышел странный дядька. Со стриженной под бокс головенкой, в бобочке, узкоплечий, в чудовищных брюках под самое горло. Прямо из 50-ых своих выпал. Не вымершим динозавриком.

Перед иллюминированно взыгрывающей кассой стоял, поматывался, вспоминал Невесту Галю. Или Маню, к примеру… Дружина затаивала дух, не знала что делать: вести ли его куда, оставить ли здесь, чтоб мотался? Не обращая ни на кого внимания, дядька начал запускать в карман брюк руку почти по плечо. Видимо, искал деньги. На него смотрела из кассы старинная, вся в золоте сова. Кинул ей мелочи, чтоб не смотрела. С длинным билетом, толкнув Александра Новосёлова (дружинника), двинулся к турникету. И билетерши, от изумления, его пропустили.

А дядька — руки в бока — уже стоял перед танцующими. Как перед долбящимися деревьями. Затем сунулся в них, локотками поработал и был принят: боксиковая головенка с чубом замоталась вместе со всеми. С облегчением дружина снова пошла подальше куда. Слушать птиц или еще чего там. (Однако — дружина!)

Вышли на улицу. Из боковых дверей кинотеатра напротив начали вываливать наружу зрители. Вытирались платками. Почему-то все хмурые. Достал, видать, фильм до селезёнки. Пугая дома, о двух колесах промчался ревущий шлем. За ним вдогонку второй, такой же трескучий. Затем неслась домой с моржовыми стеклянными усами поливалка. И улица опустела. Потоптавшись, дружина вернулась в парк.

— Кретинва-а-а-а! — рвалось изо рта маленького человечка в чудовищных брюках. Не спуская с него глаз, дружина, как во сне, продвигалась вдоль загородки. Поражённая тем, что человек так сильно может кричать.

— Кретинва-а-а-а-а! — всё не унимался человечек в расшатнувшейся, недоумевающей толпе, стукая себя по колену и зажмуриваясь. Дружинники уже бежали, налетая друг на друга.

— Кретины-ы-ы-ы-ы! — неистовал и бился дядька. Делая ударение на «ы-ы-ы-ы», выдирая его из себя. И уже осаживал, осаживал толпу. Осаживал рукой, приседая: — Стоять! стоять, я сказал! — Так осаживают, дрессируют щенка: — Стоять, кретинки, стоять. — Говорил уже почти ласково: — Вот так, вот так… А теперь слушай сюда!.. Я б вас всех взял, вот так бы намотал… — Тощими руками он показывал, как «наматывает», — вот так… Удавил бы! (Он показывал теперь как «давит», выкатывая глаза на свой сжатый трясущийся кулак)… и выкинул бы вон за загородку к такой-то матери! — Он отряхнул руки, «выкинув»: — Ну как, кретинки? Устраивает? А ну подходи кто смелый!

Как после тихой команды, от толпы ножами проскочили к нему с трех или четырех сторон. Он тут же был сбит с ног. Пинаемый, удивлённый, вскакивал:

— Лежачего — не бьют!

Его снова сбили с ног и начали убивать, с размаху, ногами, под дых, в лицо, в спину. И он опять на удивление всем вскакивал:

— Лежачего… не бьют!

Снова сшибли его с ног и страшно били ногами.

Опал, наконец, на доски, вздёргиваясь на руки, со шнурами крови из носа, промятый в спине — как проткнутый резиновый детский мяч…

— Лежачего… не… бьют… — проталкивались с кровью наружу слова.

Новосёлов Александр пробивался сквозь толпу, расшвыривал. Цапнул удирающего парня. «Ну, ты, лимитный! — Нос парня был как брезгливая пуговица. О двух расширенных ноздрях. — Прочь!» Парень вырвался. Быстро сунул руку в карман брюк. Не раздумывая, Новосёлов саданул по ноздрястой сопатке. Полетел на пол нож, парень опрокинулся. Новосёлов прыгнул, подмял его под себя, выдергивал ремень, чтобы вязать. Бросились Юшкин и Коноплянкин. Оба белые, судорожные, помогали. (Почему фамилии-то у них такие? почему? — нелепо проносилось у Новосёлова.) Остальные излишне суетились сначала: бросались в ноги толпе, искали там нож, будто расчёску, подхватывали его, передавали друг дружке, точно обжигаясь им. Но быстренько раскидались спинами к своим, ополчились, изготовились для драки. Толпа колыхалась, не решаясь ринуться и смять.

Вздёрнули с пола парня, повели. Уводили, утаскивали с собой и дядьку. Чтобы не добили. Голова дядьки моталась, как размозжённый красный пион.

Вдруг начали разгораться вопли, скулёж. С двух-трех голосов

— Су-ки лимит-ные! Су-ки лимит-ные!..

Врубились гитаристы, ударили ритм с ударником во главе. И вот уже вся толпа, приседая, кроя рожи, скандировала:

— Су-ки лимит-ные! Су-ки лимит-ные!..

Новосёлов шёл, стискивал зубы, держа большой нож в руке, как сложенный зонт.

А толпа всё орала и орала, валя за дружиной, накаляя себя, готовая кинуться, растерзать.

Было ясно, что ноги не унести. Когда с танцплощадки все свои вышли, Новосёлов с ножом бросился назад. Ощерился, пугнул. Задвинул турникет:

— Закрывай!

Билетёрша (второй уже не было) накинула замок, закрыла. Побежала, подвывая: ма-ма-а-а! Толпа взревела от такого вероломства, начала выдирать высокий турникет с мясом. Закачалась, затрещала загородка — шпана посыпалась сверху. Скандёж оставшихся заключенных резко усилился, вдохновенно взмыл.

Чувствуя близкую свободу, парень рвался, орал. Его тащили, пинали. Утаскивали и безжизненного дядьку. Новосёлов кулаком отшибал уже налетавших, которых становилось всё больше и больше, которые брали в кольцо, забегали вперёд, отрезая путь, оскаливались ножами, как волки, всё не решаясь по-настоящему напасть. Новосёлов метался с ножом наизготовку. Пугал. Не подпускал к своим. Толкал, чуть не тащил дружину вперёд, к воротам, понимая: если остановятся — конец. В свою очередь, дружина словно не замечала волков. Была словно бы сама по себе. Тащила по-прежнему рвущегося парня, уводила изувеченного дядьку. Как будто углублённо работали все. Засовывались в работу, как страусы в песок. Словно только от этого зависело: жить им или не жить. Коноплянкин, а потом и Юшкин получили палками по горбам. Ничего, работа. Требует она. Да. Новосёлов отбивался. Уже от троих или четверых. Пролётом полоснули ножом по руке. От плеча вниз. Ничего, гады, ничего! Работа! Новосёлов поддел кулаком одного и тут же второго. Ничего! Ещё одного достал. Работа! В разрезанной до локтя белой рубашке точно красный огонь полоскался…

Вдруг орать на танцплощадке перестали. И в аллее все остановились. И преследуемые, и шпана — в парке замелькали, завизжали мигалки. Одна, вторая, третья. Бежали милиционеры, дружинники. И всё перевернулось, всё разом стало наоборот: преследователи рванули кто куда. «А-а! Испуга-ались! — чуть не плакали дружинники. — А-а! Так вам и на-адо!» На бегу шпана выкидывала ножи, кастеты. Лезла на прутья ограды парка. Многие сигали обратно на танцплощадку, чтобы смешаться с танцующими и тоже танцевать. Одного выдернули в трусах. Из-под куста. Но с брюками на руке. Ещё тащили немало к машинам.

Осторожно подсаживали в газик, чтобы везти в больницу, изувеченного дядьку. Парень со связанными руками был брошен к стволу тополя. Точно безрукий, весь скукоженный, качался, гнулся к траве. Пуговичные ноздри его расширялись. «Погоди, сука. Придёт и мой черёд. Из-под земли тебя, гада, достанем. Погоди-и!..» С перетянутой платком рукой устало сидел на пеньке Новосёлов. Молча смотрел на парня, удерживая его нож. Нож парня был выкидной. Так называемая выкидушка. Свисал с руки Новосёлова чуть не до земли.

На другой день Александр Новосёлов проезжал на автобусе мимо парка. Парк был пуст. Дул сильный ветер. По аллеям летала бумага, пыль, вверху, как тряпки, уносило-кидало ворон. Тополя резко клонились-кланялись, как от стыда накидывая на головы серебряные исподы листьев.