Ядро и Окрестность

Владимир Масленников, 2019

Известно, что все разнообразие наблюдаемых в мире движений можно свести к двум видам: притяжению и отталкиванию. Эта пара управляет как небом, с его большими и малыми объектами, так и землей, образуя течение народов, групп и даже отдельных людей. Россия, сверх всякой меры нагрузив себя государством во времена СССР, захотела легкости, вступив в период отталкивания. Однако отталкивание от самой себя быстро привело страну вместо точеной фигуры к истощению. Максим начинал свой путь из глубины народного тела, постепенно приближаясь к поверхности в надежде света и воздуха. Он принял сторону жизни, ведь кто что выбирает, тот тем и отмечен. Между тем принадлежность к живому требует его понимания. Это и было самым трудным. Ведь предстояло ни много ни мало включить последнюю русскую смуту в цепь Большого времени и только им все объяснить.

Фай

Студентом Максим водил дружбу с приезжим таджиком. Тот бросил учебу стал вольным человеком и жил шабашкой. По выходным он брал с собой Максима в напарники. Вместе чистили низкие подвалы пятиэтажек, которые время от времени наполнялись грязевыми ливнями, носили раствор для стяжек, откапывали кабели высокого напряжения. Иногда Файзу, так звали парня, хотя Максим говорил ему Фай и тот легко принимал, иногда ему удавалось получить работу у богатого дачника. Фай взваливал на Максима все самое трудное и тяжелое, но и отстегивал, а получив деньги с заказчика, варил плов.

Он делал это с большой любовью. В угловом помещении, которое ему отвела какая-то контора, где он числился сторожем, плавали удивительные запахи и дымы.

— Режу мясо, душа отдыхает, — говорил он.

Восточный человек, думал про себя Максим. Промывать рис, чистить овощи, отмерять специи — можно ли во всем этом находить удовольствие. Стряпню и кухню он в мыслях соединял с женщиной. Если готовил сам, то не очень вникая и с большой неохотой. Чистка и варка, мытье посуды ощущались им потерей времени. Приготовил себе обед, тут же и съел. Труд твой стал невидимкой.

Время мужчины всегда отливается в крупные вещи — дома, мосты, дороги, станки и машины. Время женщины течет привычно и незаметно, как ручей в кустах, порхание птиц и даже однообразно ровный стрекот кузнечиков. Фай, однако, был крепкий упругий малый с шапкой черных волос на голове. Волосы его росли не в длину, а в гущу, поэтому шапка становилась все шире. Сама природа предназначила его к тому, чтобы приводить в движение крупное и тяжелое вещество, никак не морковь с отборным рисом, изюмом, сливами и кусочками мяса.

— Любишь вкусно поесть? — задевал его необидно Максим.

— Пойми! Вот плов, — Фай ловко поднимал желтый рис куском хлеба, отправляя в рот, — раз он входит в тебя — он ты. Остальное нет. Тело это знает и радуется, когда моет, чистит и разделывает на части.

От сытной еды у него туманились глаза. Белые неиспорченные зубы с хрустом пережевывали зелень.

— Почему не остальное, — возражал Максим, — что видишь и слышишь, к чему прикасаешься, все твое.

Фай благодушно смотрел на него сквозь наволоку сытости.

— Разве оно входит в тело?

— Не хлебом единым, — вспомнил Максим.

— Продолжай.

— Но всяким Словом, исходящим из уст Божиих.

— Так у вас же нет больше Слова. А без него не стало и хлеба. Что ты ешь в своей столовке? Молочный суп и мятую серую картошку, называемую пюре. Аллах послал человека на Землю, дав ему тело и душу. О молитве я помню. Но у молодых, как ни старайся, тело идет впереди, а мы с тобой молоды. Или ты не в счет, вместе с твоим народом, лишенным радостей тела. Никогда не видел рядом с тобой женщину, значит, род людской принадлежит тебе не весь целиком. Скажу больше. Если не весь, то и ты не в нем. А без него тебе холодно. Потому что только от него из глубины идет тепло.

— Женщины теплые от того, что не мужчины?

— От того, что в глубине рода. Мужчины на поверхности, а те в глубине, как пчелиная матка в своем улье.

Максим знал: одни люди мерзнут, другие нет. До него холод добирался через руки и ноги. Спину он тоже норовил прятать от зимнего ветра. Руки время от времени совал в карманы пальто, а пальцы ног шевелил, разгоняя кровь.

С годами каждый привыкает к себе, невольно перенося свои ощущения на остальных, во всем подобных ему сочеловеков. Понятно было, что зима не щадит стариков. Все свое тепло они уже отдали, даже летом носят валенки с телогрейкой, кому за семьдесят. Однако разницу в температуре между мужчиной и женщиной он не улавливал. Женщины были теплее, но не градусом тела. Он очень удивился, узнав, что птицы разогреты до сорока с лишним градусов. Оказывается, и женщинам тоже дано лишнее тепло. Наверное, потому, что они не могут согреться физикой быстрого и долгого движения.

На шабашках встречались отделочницы — по малярке, плитке, обоям — молодые девчонки-лимитчицы. У них были розовые лица и жаркие руки. Фай, проходя мимо, любил завести разговор:

— Кабанчик? — спрашивал он.

Так называлась прямоугольная толстая плитка для облицовки фасада.

— И что?

— Тебе нужен скакун, чтобы унес за облака.

— Где ж его взять?

— Далеко ходить не надо, посмотри на меня. — Он тряс своей черной густой шапкой. — Не нравлюсь? Ладно, доставайся другу. — И он тянул Максима за плечо.

Тот переминался под взглядом синих глаз.

— Как ты терпишь плитку голой рукой? — спрашивал он, чтобы не стоять дураком.

— У меня руки огнянные.

Его поразило это слово — не огненные, как говорят и пишут, а огнянные, и на него дохнуло жаром раскаленных углей. Видимо, из Владимира или Ярославля, успел подумать он.

— На, возьми. — Она протянула узкую, но крепкую ладонь.

— Ой, да ты чуть теплый, — не удержалась плиточница.

— Кровь не греет, соплями не согреешься, — бросила ее товарка.

— Грубая ты, Клавка, все у тебя на х… А ты не хули, да подхваливай.

— Пойдем, — сказал Максим Фаю.

Было ему неприятно, будто подловили на тайной слабости. Дома он взял купленную в храме Библию. Третья книга Царств начиналась так: «Когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться. И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтобы она предстояла царю и ходила за ним и лежала с ним, — и будет тепло господину нашему царю».

Вот оно что! Одолевший некогда Голиафа мог унять непрерывный свой озноб лишь с помощью женского тела. Сколько же ему было? Он перечитал историю жизни Давида и нашел лишь, что времени царствования его над Израилем было 40 лет. Немало, но не древним же старцем сошел он в могилу. Или такова участь всех государей. Власть, как пресс, выжимает их досуха. И в русской деревне на печи лежали сплошь старики, довершая жизнь. Старухи же любили постель по свойству своего пола, согревая ее собой.

Фай брал с собой кетмень на шабашку. Он привез его сюда из далекой Азии. Слово не было совсем чужим. В памяти Максима вдруг всплыл рассказ о бедном дехканине, читанный в детстве. Тот обрабатывал свое поле кетменем. Не у кого было тогда спросить. Максим думал, это лопата — что еще мог держать в руках земледелец. Но это оказался совсем другой инструмент. Его рукоять стояла под прямым углом к рабочей поверхности. Металл ковали вручную. Следы от ударов молотка отливали серебром. Мощное усиление вблизи крепежного кольца сходило на нет к лезвию. Сама рукоять была не обычным прямым фабричным черенком, а упругой узловатой палкой, способной гасить удары. Работал он по принципу мотыги, не лопаты. Не переворачивал слой почвы, а разбивал и рыхлил. Фай бросал с его помощью раствор на носилки. Он тянул кетмень на себя. Движение шло сверху вниз, было удобным для тела и потому экономным и сильным. Лопата же, наоборот, поднимала свой груз, чтобы потом опустить.

По человечеству Фай и он шли рядом. В чем заключалась разница, Максим не мог определить, но она лежала на виду, такая же как между лопатой и кетменем.

Он вспоминал все, что знал об орудиях, выстраивая их в ряд. Все начиналось с палки. Ее заостренный конец делал лунку. Максим услышал об этом в школе, ее называли копалкой. Потом люди придумали деревянный кол. Он походил на лом, только лом сделан из железа и потому тяжелый, а кол не имел силы. На него надевали камень с отверстием, который заключал в себе необходимую массу. Известно, что масса впитывает энергию, как сосуд воду. Кол с утяжелителем вбирал силу рук, отдавая ее земле в момент удара. Мотыга появилась намного позже, в век бронзы, и развилась в плуг, но это уже с приходом железа.

Каждому орудию соответствовал свой способ обработки, тип участка и набор полезных культур. Кол использовался при сооружении клумбы. Засеянный участок напоминал в те времена не поле и даже не грядку, а клумбу. Мотыга трудилась над грядкой. Он вдруг понял, что огородничество средней полосы с окучником и тяпкой пришло оттуда, из зоны мотыжного земледелия. Но там оно начиналось в качестве основного способа почвообработки. Сюда же докатилось в виде придатка к полеводству. Занимались им не мужчины, а женщины, и без применения животных, вручную.

Фай сообщил ему, что кроме кетменя была еще и лопата, вернее, не одна, а две — штыковая и совковая. У себя дома он работал в рисоводческой бригаде.

— Рассаду сажаешь — окучиваешь. Чек должен держать воду. Нужна стенка вдоль его границы — гряда, насыпь. Через руки проходит всякий инструмент, но кетмень главный.

— Они меняют друг друга?

— Конечно.

— Часто?

Фай смотрел на Максима, вникая.

— Тебе зачем?

— Хочу увидеть твое рабочее время.

— Разве оно оставляет след, как варан в песках?

— Если оно сплошное, то нет. В нем только начало и конец. Меняешь инструмент, оно возникает. Вот смотри, в руках у тебя кетмень, он нагребает землю на рисовый стебель. Обваловываешь чек, нужна лопата. Ты меняешь одно на другое, тут-то и возникает время.

Лицо Фая дрогнуло в улыбке.

— Понимаю теперь. Тело времени состоит из перемен.

— Вот, вот. Так часто ли это происходит? — напомнил Максим.

Фай уставил глаза в пространство своей далекой родины.

— В бригаде реже. Дома на своем огороде все у меня под рукой, чтобы не ходить взад-вперед.

— Почему?

— В колхозе земли много. Долго делаешь одну работу Из конца в конец кетмень пройдет все поле, руки не отнимешь. Время застыло, как солнце над головой. Ничуть не подвинулось, тут ты прав.

— А дома?

— Дома хорошо. Одно, другое. Жена позвала — плов кушай, дети пришли из школы.

— Время подталкиваешь?

— Само идет!

Они стояли друг против друга в воротах богатой дачи. Хозяин выстелил въезд тяжелыми плитами. Он не пожелал строить обычную дорогу из щебня и бетона. Плиты вывезли со старого кладбища, скорее всего, заброшенного. Максим пробовал читать надписи, когда-то четко выбитые, теперь полустертые. Надо было бы положить сверху тыльной пустой стороной, а лицевую спрятать, но работягам все равно — той ли стороной, этой. Теперь хозяин обратил внимание и велел переделать. Они чесали головы, как подойти и взяться. Каждая плита весила близко к полутонне.

Фай хотел поставить точку в разговоре — ему не хватало полной ясности.

— В бригаде время движется прямо, — заговорил он медленно, — дома — зигзагами, как зубья пилы.

— Объясни, — попросил Максим.

— Конец поля далеко — время прямое. Дошел до конца, повернул, его линия тоже сложилась пополам. До того была прямой, теперь пополам. А на своем участке время кривое. Не кривое, — поправился он, — резаное. Бывает масса — бывает немасса.

— Что такое немасса? — спросил Максим.

— Чего не понять, легкая вещь по сравнению с тяжелой — немасса. Масса инерционна.

Максим, конечно, изучал школьную физику, и в общем ему все было понятно, но он не удержался спросить:

— Что значит инерционна?

— Бездействует.

— По-твоему выходит, тяжелое бездействует, легкое нет.

Фай секунду помедлил и сказал:

— Легкому легче действовать, проще прийти в движение. Зато тяжелое вбирает энергию — это тебе не мяч, звонкий, но пустой. А вот гиря или лучше ядро — совсем другое дело.

Максим вспомнил, однажды на уроке физкультуры их класс отрабатывал упражнение с ядром. Нужно было научиться включать не только толчковую руку, но и весь корпус. Их подвели к высокому кирпичному забору, отсекавшему двор от улицы. Толкали в сторону забора, чтобы избежать случайного попадания в человека. Даня толкнул десятикилограммовый металлический шар мощным и резким разворотом корпуса. Тот влетел в стену. Из нее брызнули кирпичные крошки.

— Разве бомбы легкие, — продолжал Максим, — или снаряды. Ведь они летят и поражают благодаря своему весу.

— Не весу, а энергии пороховых газов.

— Будь снаряд легким, — возразил Максим, — впитал бы он эту энергию?

— Так и я про то.

— Значит, только массивные вещи вбирают энергию, и тем больше, чем они тяжелей.

— Это не новость.

— Тогда почему масса — мера инерции, по-русски — бездействия. Как раз именно действия, притом неукротимого и мощного.

— Будешь спорить с классиками?

— Хочу разобраться. У тебя за плечами физфак, — сказал Максим. — Загляни в суть. На мой взгляд, формулировка не точная. В определение массы должна войти в первую очередь и в качестве главной черты ее непосредственная связь с энергией. Нет ее, масса обездвижена.

— И как бы ты сформулировал?

— Мера энергии.

— Каждый материал имеет свою меру, — отозвался Фай. — Дрова одну, уголь другую, нефть, бензин и т. д. Все они заключены в природу химии, но есть и ядерная энергия.

— Уровни разные, — не сдавался Максим. — В соответствии с ними меняются разрешенные соотношения между веществом и его способностью нести энергию. Мировое вещество выступает в роли сосуда. Причем только перед лицом энергии. Чем оно крупнее, тем больше вмещает.

Фай устремил взгляд в пустоту, собрал лоб в гармошку и начал декламировать, как стихи:

— Всякое тело продолжает удерживаться в состоянии покоя или равномерного и прямолинейного движения, пока и поскольку оно не понуждается приложенными силами изменить это состояние.

— Откуда это? — спросил Максим, хотя тут же и догадался, потому что слова были знакомы по школьному учебнику — Хорошо сказано, — поспешил он добавить. — Одно вытекает из другого. Тело, то есть вещество, вместе с силой образует первую пару, покой и движение — вторую. Только где же здесь энергия?

— Сила, она и определяет динамику.

— Но сила есть составная величина.

— Как это составная?

— Ведь сила вектор.

— Ну и что?

— Вектору принадлежит направление, и притом одно-единственное, кроме того, он неотделим от движения. Источником движения служит не сила, а как раз энергия, у нее не может быть направления. Получит его, тогда и превратится в силу, не раньше.

Фай был слегка озадачен.

— Возьмем обыкновенную тачку, ее толкают вперед, она катится, подчиняясь силе, — продолжал Максим.

— Вот видишь, силе!

— Это потому, что человек соединяет свою энергию с целью, которую сам же и выбрал. С повозкой все обстоит сложнее. Лошадь тянет, а правит возничий или кучер, если это экипаж. Здесь сила уже расщеплена на энергию и управляющее начало. Когда дорога хорошо знакома лошади, она не спутает поворот к дому. Но лошадь животное умное. Вообще у живых существ масса и энергия сливаются. Трудность состоит лишь в определении цели — куда и на что следует направить свою волю. Если все три компонента налицо, сбывается самое главное, на чем стоит этот мир.

Фай подался вперед, взглядом вытягивая из Максима конец фразы. Его шапка волос от напряжения съехала на лоб. Скорее всего, он умел шевелить кожей головы. Максим перевел взгляд с черных его глаз на шапку. Она снова подалась назад, видно, кожу отпустило.

— Ты чего? — спросил он.

— Да так, — неопределенно сказал Фай. — Говори, что сбывается?

— Движение.

— И это главное?

— Без него все останавливается.

— Куда ты денешь покой?

— Они меняются местами. Сущее обнаруживает себя в движении. Иначе перестает быть.

— Прячется или перестает? — Фай его испытывал.

Максим вспомнил Грана. Его полная фамилия произносилась Гранин, но все сокращали. Он любил быть незаметным, искусно маскируясь, и не темные углы выбирал, а умел уходить в себя и даже проваливался из глаз, застывая.

Однажды Максим вошел в класс. Никого не было. Его обступил свет из окна, парты сходились в ровный ряд. Он почувствовал себя наедине с собой и постепенно расслабился. Вдруг сквозь завесу света проступил предмет, почти сливавшийся с цветом парт. Он насторожился и разглядел Грана.

— Ты! — не удержался он от восклицания. — Как тебе это удается?

— Прячу лицо в грудь, а кисти — в рукава. Белая кожа на темном выдает. — Гран показал глазами на крышку парты, покрытую смолистой краской.

Максим понял. Гран увлекался спортом и любил подремать, накапливая себя, а так как их жизнь проходила на виду у всех, он придумал способ укрытия.

В тот раз Максиму впервые неподвижность явилась как состояние таинственное, полное необычных свойств, и когда снова ее замечал, останавливался, подолгу наблюдая.

Однажды их привели в зоопарк. Он увидел живого крокодила, еще детеныша. Его глаза пересекали тонкие вертикальные щели зрачков. Они несли так мало мысли, что казались слепыми, но главное было в другом. Пасть стояла открытой, Максим ждал, пока она захлопнется, но откинутая верхняя длинная и узкая челюсть не хотела падать. Он ждал, пересиливая нетерпение. Как можно следить за тем, что отсутствует! Он смотрел на открытые выпуклые белые слепые глаза и разинутую пасть, пытаясь обнаружить хотя бы тень перемены. Наконец челюсть сместилась вниз, но очень медленно, как минутная стрелка часов, и, нисколько не ускоряясь, замкнула длинную пасть. А говорят, что они умеют быстро бегать. Настоящее чудо, подумал он, заключается не в том, чтобы успевать в одном, но и в противоположном ему тоже.

Пока говорили, глядя на дачу, подошел хозяин, молодой высокий мужчина в бордовых сапогах с отдачей в легкое отемнение. Бригадир поспешил навстречу.

— Газовый ввод уже закопали? — спросил хозяин.

— Только что.

— Прогудронили?

У бригадира уже срывалось с языка послушное «да». Он открыл рот, соображая, и стал похож на крокодила с открытой пастью.

— Все переделать, — холодно отрезал хозяин.

Работяги, бросив работу, стояли в стороне, ожидая команды. Край одной из плит был уже вывернут из своего ложа. Она стояла на ребре. Старая автомобильная покрышка готовилась принять ее падение на лицевую сторону. Бригадир кивнул Фаю:

— Забирай напарника, делаешь котлован.

— Какой котлован? — тихо спросил Максим.

— Яму под газовый стык.

Минут пять они усердно вынимали еще не слежавшийся грунт — Максим лопатой, Фай пустил в ход кетмень.

На людях он любил зажигать, его кетмень действовал, как ручной экскаватор. Сам он бурно дышал, лицо наливалось румянцем. Бабы на стройке останавливались на его силу.

— У меня за спиной говорят «зверь». — Он произносил это слово, не смягчая на конце: «звер».

Когда же зрителей не было, Фай себя распрягал. Они копали в стороне от других, в точке соединения магистральной трубы с отводом. Кетмень легко выбирал грунт с поверхности. Но уже на небольшой глубине был бесполезен, так как, зачерпнув, не мог сбросить глину на край котлована. У экскаватора намного больше степеней свободы, подумал Максим. Наполненный ковш поднимается высоко вверх своим гидравлическим предплечьем, совершая также и боковое движение к кузову самосвала. На тяжелой операции в качестве землеройного орудия кетмень выигрывал в силе, но не имел маневра. При окучивании большого усилия не требовалось, он легко обходил своим широким лезвием стебель. «Каждый солдат должен знать свой маневр», — вспомнил Максим известные всей России слова.

Это означает применяться к местности. Не идти на врага в лоб, а если надо, то падать и ползти, сближаться с его окопом короткими перебежками, отсекать фланги и тыл. Маневр — это особое движение в ряду других. Чем длиннее этот ряд, шире спектр умений и навыков, прилагаемых к бою, тем меньше потерь. Полководец, говоря свое, имел в виду не отдельное движение, но этот ряд, способность к постоянному маневрированию. Ведь, если наступаешь в лоб, надеешься взять силой. Сила — вектор, поэтому четко ориентирована. Чем она сильнее, тем больше противится отклонению от прямой и остановке, что как раз и есть разные виды маневра. Итак, говорил про себя Максим, с ростом силы снижается гибкость, понимаемая не как скорость или количество движения, то есть произведение массы на эту скорость, но как сумма отдельных движений.

Снаряд, отправленный в полет выстрелом пушки, наделен огромным количеством движения, его немалая масса сливается с бешеной скоростью. Почему сливается? Их нельзя складывать ввиду разности природ: масса есть вещество, а скорость — отношение пространства ко времени. Раз они перемножаются, то итог движения громадный. Итог в пользу массы, которая доносит до цели энергию выстрела. Отсюда следует, что снаряд не имеет права уйти в сторону от цели. Движение, совершаемое им, велико. Но оно единственное из всех, наполняющих мир. В нем одном заключена жизнь этого снаряда, и если все-таки пройдет мимо цели, промахнется, то жизнь не состоялась. Он летел изо всех своих страшных сил, но это не стало движением. Тогда что же такое движение, вопрошал Максим самого себя. Конечно, масса — его твердое тело, оболочка, потом энергия, оживляющая это тело. Но только их мало, нужен третий компонент — знание! Масса и энергия должны знать свою траекторию. Зачем? Чтобы встретить мишень или цель. Опять-таки для чего? Оказать на нее воздействие. Третий компонент — информация, его можно обозначить символом I. В начале классической физики такой категории не было, она и не вошла в формулу силы. По второму закону Ньютона сила равна произведению массы на ускорение. Масса — скалярная величина. Где в таком случае источник векторной природы силы? Только в ускорении. А это что такое? Отношение пройденного пути к квадрату времени. Можно ли считать время вектором? Как будто нет. Развертывается от прошлого к будущему, тесно связано с действием. Однако все начинается с материи. Она и устанавливает ритм, в котором дышит Хронос. Много ее, например, в звездах — дыхание Хроноса едва заметно. Мало материи — грудь его ходит ходуном. Этот последний случай как раз касается земной жизни. Раз время меняет свой характер, то несет информацию. Притом вот что странно — несет не само по себе, но отражая влияние массы. Значит, и она не совсем скаляр. А что сказать о пространстве, без которого нет ни скорости, ни тем более ускорения? Если это линия, никакая информация не нужна. Шар катится по желобу, поезд мчится по рельсам. Правда, он испытывает боковую качку, но бандажи колес прочно удерживают его на пути. Плоскость изобилует направлениями. О трехмерном пространстве нечего и говорить, его информационная емкость предельно велика. Итак, на первый взгляд действие есть единство трех мировых величин — массы, энергии и информации. Впрочем, в нашем мире мы часто отождествляем массу с энергией, через ее родство с материей. Вероятно, действие можно определить и проще, как взаимное наложение полюсов массы и информации.

Масса с трудом маневрирует, поэтому вынуждена высверливать в преодолеваемом пространстве тоннель. Все многообразие мерности сводит к линии. Точка означает покой, линия — единичная мерность. Это свойство массы означает отрицание информации. Они смотрят друг на друга как два противоположных полюса. Чем больше одного, тем меньше другого. Энергия их разделяет. Смотрят через газовое прозрачное облако посредине, стремясь разглядеть вожделеющими очами образ второй половины.

Какими чертами наделена масса? Во-первых, она родоначальница всего сущего, во-вторых, — пассивна. Информация должна занимать противоположную сторону и черпать свои свойства оттуда. Какие? Легкость и, значит, быстроту перемещения и действия. Скрытность и тайну, уходящую в глубину бытия. Все малое наделено особой ловкостью. Взять, например, белку, прыгающую по ветвям сосны. Вдоль забора, сложенного из блоков, стояли в ряд тяжелые сосны. Они хорошо смотрелись на фоне камня. Вся усадьба с искусственным озером посередине, розовым домом над водой, имела вид дворянского поместья на переходе из средних веков в новые. Тогдашние дворяне жили открыто, им уже некого было опасаться — внешние стены пали. А эти, напротив, поднялись, свысока посматривая на соседние штакетники и дощатые крашеные ограды.

Белка шла по стене, Максим поднял голову, их глаза встретились. Он замер, постеснявшись своих размеров рядом с ней. Она легко прыгнула на ближайшую ветку. Тонкий конец прогнулся на самую малость. Максим почувствовал, насколько ладным и почти избавленным от земной тяги было это существо. Она побежала к стволу, поднялась выше и так зигзагами и прыжками добралась до безопасного верха, оглядываясь на Максима любопытно и одновременно испуганно. Из невесомого тела выглядывала детская душа.

Максим ждал, пока Фай выполнит свою часть работы. Подошла его очередь, он спустился в неглубокий котлован и слегка подкопал стенку. Отступая от нее, лопата забирала все глубже. Дело пошло быстрей, когда весь штык погрузился в глину до железных плеч. Фай стоял на краю, свесив к нему голову. Он смотрел не на озеро и сосны, а на то, что делал Максим, хотя смотреть было не на что — дно медленно понижалось, глина ложилась ломтями в ряд, не прилипая к листу. Озеро пребывало во сне. Сосны стояли неподвижно, а здесь жила пусть простенькая, но динамика. Максим понимал его. Люди всегда тянутся к тому, что происходит на их глазах, тишину долго не слушают, если стоит не шевелясь. Спешат к звукам.

— Назови составные части действия, — заговорил Фай.

— Речь шла о движении.

— Это одно и то же. Каждое движение есть действие.

Максим, подумав, не согласился.

— Действие подчеркивает природу состава. А движение возникает из отношения пространства ко времени. Масса, энергия, — стал перечислять он.

— Что еще? — потребовал Фай. — Ты говорил о знании траектории.

— Назовем более точно, — поправил Максим. — Информация! Действие всегда осмысленно.

— Информация придает ему смысл? — спросил Фай.

— Да, если ни на что не направлено — не действие.

— Допустим, нечто происходит, совершается, абсолютно не имея цели. Будет ли оно событием?

— Думаю, нет.

— Но ведь возникло, состоялось.

— Ты же сам сказал — событие. То есть одно бытие сошлось с другим. На самом деле масса и энергия вошли в смесь с информацией. Отъятая от материи, информация ничто, но в соединении приобретает бытийность. Впрочем, полного отнятия нигде и никогда нет, поэтому даже случайность информирует. В ней, по крайней мере, сквозит намек на действие. Чем меньше информации, тем слабее намек.

— Раз она множитель, — снова начал Фай, — то проникает во все компоненты действия.

— Пропитывает, — согласно кивнул Максим. — Ведь в действии участвует не сколько угодно массы, но определенное количество, и энергия тоже имеет меру. Они должны быть тщательно пригнаны друг к другу, паз к выступу, как в шпунтованной доске, но главное все-таки направление. Благодаря ему информация проявляет себя в чистом виде. Так мне кажется, — добавил Максим на всякий случай.

— Направление неотделимо от пространства, — вставил Фай, — не в нем ли все дело?

Максим ждал, опираясь на лопату.

— Я хочу сказать, что информация возникает там, где нужно определить направление, пространство как раз и есть такое место.

— Вмещает, порождая информацию, — повторил Максим его мысль.

Черенок лопаты он воткнул в подмышечную впадину. Руки были свободны, на каждой из них он как будто взвешивал оба эти слова — вмещает и порождает.

— Что ж, в этом, вероятно, и состоит двойственная природа пространства.

— Почему двойственная?

— Ты ведь хочешь проникнуть в его суть. Что оно такое? Как устроено? В каком отношении стоит к другим элементам, которые участвуют в сложении мира?

— Например?

— Да к той же самой массе. Или ко времени. Мы упомянули информацию, и к ней тоже. Если ты не используешь двоичность как форму существования, с одной стороны, и способ рассмотрения, с другой, то ничего не поймешь в своем предмете. Пространство всегда было местом. Здесь — там. Любая точка Вселенной может стать сценой. Приходи и играй, что хочешь.

— Так уже давно не считают, — возразил Фай.

— Правильно делают, всякое пространство конкретно. Один участок, слой, край и предел не похож на остальные.

— Но что тогда наделяет особенностью, лицом? Каждая точка информирует по-своему?

— Именно. И, значит, не равнодушно вмещает, а привязано к определенному событию.

— Все равно место пассивно по отношению к действию, тут ничего нового.

— Как сказать. Действовать можно только там, где сложились условия вмещения. Я представляю это так. На электрических проводах сидят воробьи. Ждут, когда им кинут семечек или хлеба. Увидят — сразу слетаются, отнимая друг у друга, по-иному действия себя не ведут. Они невелики по сравнению с местом, проворные, быстроглазые, спешат занять удобную позицию. А ему очень непросто стать пригодным для жизни. Вот откуда двойственность. Пространство вообще как таковое не интересно. Но есть самое удобное из всех, остальные все более жалкие его виды.

— От чего зависят твои условия? — спросил Фай после долгого молчания.

Он присел на корточки, как принято на Востоке. Максиму обычай казался странным. Попробуй посидеть в такой позе полчаса — ноги онемеют. В последнее время попадались и русские, подражавшие азиатам. От них издалека шел запах тюрьмы или зоны. Там существовало особое пространство, где люди сидели, как кузнечики, у которых, говорят, «глаза расположены на высоких коленях». Ясное дело, глаза должны видеть далеко. Но ведь на то и дана голова — самое высокое место тела. А у кузнечиков колени.

Женские глаза широко расставлены, подмывают берега висков. У женщин зрение сферическое, чтобы видеть весь полукруг впереди себя. У мужчин, наоборот, — фокусное. Максим объяснял просто: будучи слабым существом, женщина должна узнавать опасность, явленную в разных сторонах света. Мужчина же ничего не боится, ему нужны глаза, устремленные на линию добычи, успеха, боя. Если подумать, напрашивалось некоторое сходство с царством животных. Олени, косули, антилопы и другие мирные красивые трепетные создания имеют боковое зрение — так у них расположены глаза. Поэтому, если стать прямо перед ними, они повернутся боком, чтобы лучше видеть. Волк всегда смотрит прямо.

— Так от чего они зависят? — донеслось до Максима сквозь дым набежавших образов.

Фай курил, сидя на корточках. Он выпускал голубую струю, откусывая кольца вытянутыми в трубку губами.

— Пространство распределено по ступеням качества.

— Каскад?

— Может быть. И тянется от начала до самого конца, ступени его переламывают.

— Разве оно не бесконечно?

— Бесконечное не конкретно, я ведь уже сказал.

— Что служит началом?

— Наибольшая масса.

— Относительно кого и чего? — спросил Фай.

— Наибольшая в данном цикле.

— Цикле времени?

— Нет, в цикле пространства. Нас пока интересует оно.

— Приведи пример.

— Солнечная система. В центре ее самая большая масса. Здесь начало цикла, началом служит ноль или близкая к нему величина. Будем считать, что середину Солнца занимает нулевое пространство, то есть в чистом виде, лишенное времени. Постепенно слой за слоем огненная масса приближается к поверхности. Обозначим ее за единицу. Промежуток от середины до поверхности есть первый шаг в цикле состояний, которые ткут пространство, все более и более пронизанное временем.

— Что в этом рассуждении от физики? — спросил Фай.

— В центре звезды удельное значение массы наибольшее для данной системы.

— Какой системы?

— В нашем случае Солнечной. Нигде в другом месте этого небесного дома не найти такого же высокого отношения массы к пространству.

— Ну и что?

— Как что! Это и есть точка отсчета. Надо же с чего-то начинать. Пространство каскадно. Мы ищем самую нижнюю ступень, поднимаясь к верхней.

— Почему ты выбрал небесную механику для доказательства?

— Принцип везде один и тот же. Вселенная повторяет себя в главных чертах, а детали всегда разные. И вот еще что: чем выше смотришь, тем яснее открывается скелет. На низовых уровнях все заслоняют и даже отводят глаза частности, мешая разобраться в сути. Небо же, наоборот, очень удобно, оно велико, движется медленно, подставляя себя со всех сторон взгляду. Его порядок легко прочитывается.

— Порядок — это убывание массы от начала к концу?

Фай не случайно переспрашивал. Он делал отметки в голове.

— Масса, естественно, убывает по мере удаления от начала. Это лучше, чем если бы ее разбросали в космосе без всякого плана. По крайней мере, у нас появляется нить, но одной массы мало, чтобы вывести закономерность. Вслед за Солнцем идут планеты земной группы. По сравнению с ним бросается в глаза резкая убыль вещества. Однако дальше, вопреки ожиданию, всплывает Юпитер и другие гиганты из недр эфира. Линейный порядок разрушается, поэтому ориентиром служит не количество вещества, а его нормирование по пространству.

— Разве сдвиг массы относительно себя самой ни на что не указывает? — перебил Фай.

— Не понимаю.

— Было больше, стало меньше или наоборот безотносительно к пространству. И что?

— Если все больше и больше — это мегамир, меньше и меньше — мир погружается в кристаллы, молекулы и так далее. Без пространства не получается. Только теперь оно проводит границы не внутри отдельного цикла, но между циклами: метагалактика, звездные острова каждый со своим центром, сами звезды со шлейфом планет. Не исключено, — продолжал Максим, — что гиганты из класса Юпитера занимают промежуточное положение. С одной стороны, принадлежат местному солнечному циклу, с другой — звездному, более обширному и мощному.

Глаза у Фая заблестели.

— В этом что-то есть. В самом деле, ведь должен, в конце концов, существовать межзвездный переход, благодаря которому происходит укрупнение циклов и вещество стягивается в новое единство.

— Думаю, должен — в подобие молекулярной связи. Но ты забегаешь. Прежде нужно понять устройство отдельного цикла, его работу. Мировое пространство повторяет себя в каждом из них с поправкой на масштаб.

— Что ты считаешь главным в цикле?

— Неравномерное распределение массы. Почти вся она собрана в начале координат.

— То есть в нулевом пространстве? — уточнил Фай.

— Да, в нулевом. Затем идет резкий спад. Похоже на обломок скалы, рухнувшей в море: столб воды и брызг. На Солнце нельзя смотреть открытыми глазами. Планеты, и то не все, видимы лишь вечером и ночью в его лучах. Небольшие холодные шары.

— Не такие уж и маленькие.

— Все вместе почти в тысячу раз легче Солнца.

— Хорошо, есть неравномерность, что из этого следует?

— Двоичность пространства. Установив ее, можем изучать функции каждой части.

— Нулевой по отношению к периферии? — спросил Фай.

— В нулевой сосредоточена почти вся масса. Разве это ни о чем не говорит?

— Только о большом и малом, тяжелом и легком.

— Вот-вот, но тяжелое инерционно. Легкое, наоборот, импульсивно и подвижно. Из всего момента количества движения Солнечной системы львиная доля принадлежит планетам.

— Это давно известно, — сказал Фай, теряя интерес.

— На одной стороне — масса, — продолжал Максим, — на другой — движение.

— Спор о словах, — возразил Фай.

— Применительно к планетам движение — слово из учебника. Их запустили, они следуют по своим орбитам из года в год, миллионы лет, белка в колесе, ничего не происходит, автоматы. Но ничуть не автоматы, они действуют.

Максим прочитал в одной книге, будто Земля, обходя свое Солнце, не выполняет никакой работы. Во время работы расходуется энергия, потому что при переносе предмета из одной точки в другую нужно преодолеть силы трения. Земля летит в пустоте, рассуждал автор, ничего не задевая своими боками, откуда же возьмется трение. Без него не будет и работы. И Максиму стало обидно за Землю. Однако если она действует, а не просто перемещается неизвестно зачем и для чего, то все предстает в ином свете.

— Хорошо, пусть не автоматы, — сказал Фай.

— Не знаю, как ты, я бы поставил на этом месте ударение. В одном случае движение велико, в другом нет. И там, где велико, массы с булавочную головку, где нет, наоборот, тяжелое ядро. Толкнешь в сторону стены — брызнут кирпичные крошки.

— Раз ядро и удар такой силы, это означает большущую работу.

— Не о работе речь, хотя и о ней тоже. Не исключено, что планеты выполняют не меньшую работу, чем Солнце, только оно пускает в ход массу, а планеты действуют с помощью скорости. Почему?

— Ты же сам сказал, легкие и импульсивные.

— Договаривай, — настаивал Максим, — все разжевано, остается только положить в рот.

Фай улыбнулся:

— Пружина заключена в структуре движения?

— Именно!

— А в ней на первый план выдвинуто информационное начало, — догадался Фай, — в противовес массе, из которой Солнце. Странно, — протянул он, как бы возражая самому себе. — В старину считалось, что Солнце вращается вокруг Земли, потом решили, все наоборот — Коперник, Бруно. Теперь выясняется, не так все просто.

— Что не так?

Фай задумчиво смотрел мимо него:

— Я всегда считал, мне казалось, что планеты — придаток своих звезд. Могут быть, могут и отсутствовать.

Максим насторожился, ему вспомнилась случайная встреча. Он шел полем. Впереди пожилой мужчина подкашивал траву, набивая ею мешок. Далеко вокруг никого не было. Он порадовался за это место, оставленное в покое. Лес шел стороной, напоминая о средней прохладной России. Говорят: тише воды, ниже травы, — надо бы наоборот, тише травы. Он никогда не слышал ее шума. Лес очень большой организм, думал он. Пусть стоит вдалеке на заднем плане. А полевая трава скромна и беззвучна. Уходящее солнце плавало в собственном свете, как в масле. Он поравнялся с человеком. Можно было пройти мимо, но их свела не дорога, а простор этого поля. Что-то в нем шевельнулось, он остановился. Старик поставил свою косу на пятку.

— Кролики? — спросил Максим.

Тот легко заговорил:

— Баловство. Болеют, не знаю, что им надо. И сидеть дома не будешь. Вышел на пенсию, никому не нужен. А все загадывал, когда ж конец.

— Жене нужен, — сказал Максим.

— Сирота, уже два года как.

— Я о жене, — поправил его Максим.

— Так и я о ней. Вторая мать. О первой горевал меньше. Молод был и крепок. Что я теперь, стою на одной ноге.

Максим вдруг произнес фразу, которая показалась ему нелепой здесь, в окружении деревьев и трав:

— Говорят, нейтрон вне атома живет всего несколько минут.

Старик опешил, лицо его стряхнуло привычное уныние и даже как будто помолодело.

— Почему уходит в отказ?

— Откуда я знаю. Опыты проводят всякие. И не в этом дело, — отмахнулся Максим. — Сам по себе, отдельно от других не живет, вот что важно.

— Не знаю, — протянул старик, — важно ли. Мы с тобой стоим на Земле. — Он повел рукой вниз.

Максим почувствовал, что стоит не в траве, а на планете. Едва заметная выпуклость поля доказывала ее шарообразность.

— Вот она, а вот Солнце, — продолжал старик, повернув голову резко, как птица, в сторону света. — Земля провалится, небо не почует перемены ни на волос.

— Это еще почему?

— Потому! Было девять, стало восемь — ни жарко ни холодно.

— Зря ты так. — Он незаметно перешел на «ты». — У тебя жена умерла — горе, целая Земля пропадет — и ладно.

— Не в том смысле, просто все останется на своих местах.

— Так она его держит.

— Кто кого? — не понял старик.

— Земля держит Солнце, не дает ему упасть.

— Куда?

— На мировую поверхность. — Видя, что говорит неясно, Максим поправился: — В центр Галактики. Притянет, оно и упадет.

— Сейчас тоже тянет.

— Выдерни у птицы хвост, будет летать?

— Не хвост, а перо. Восемь перьев останутся, как-нибудь полетит.

— То-то и оно, как-нибудь. А ты говоришь, ни на волос перемены.

Фай напомнил своей репликой тот давний разговор. По-настоящему ощутить Землю могло бы только все человечество, сомкнув руки. Его бы легко хватило. Отдельный человек слишком крошечное создание. Его руки могут обнять жену или мать, никак не Шар, на котором он стоит в траве или копает его глину, как сейчас в котловане под газовый ввод.

Он представил себе живую бесконечную цепь. Она успела уже много раз опоясать Землю — род человеческий достиг небывалой мощи, продолжая увеличиваться на глазах. Однако не отставал ли его совокупный разум от массы тела, с грустью подумал Максим. Все большое есть источник силы, иначе зачем ему гнаться за размерами. Сила становится сначала неуклюжей, потом грубой и даже бесчувственной. Она не будет обнимать Землю, скорее продавит ее хрупкую оболочку. Другое дело отдельный человек или небольшая группа. Она настолько же умнее всего непомерного рода людей, насколько он тяжелее ее.

Разве народы договариваются друг с другом о самом важном для них — например, о войне и мире? Этим заняты их вожди. Чем мельче группы, тем тоньше и гуще связи, оплетающие их. Неужто пролетарии всех стран соединятся когда-нибудь? Ясно, что нет. Слишком велико их число, хотя, казалось бы, живут и работают рядом и чуть ли не друг на друге. Земледельцы тем более не сойдутся в одну голову. Их разделяет много гор, лесов, полей и рек.

Вожди представляют свои страны, ездят по всему миру, встречаются и беседуют — такова их работа. Им, безусловно, легче найти общее понимание. Но они не сами по себе, за их спиной колышутся ветрами века необозримые посевы людей. Все требуют тепла и света, главное же — пространства, которого все меньше, потому что людей все больше. Как же быть? Вожди поневоле следуют за своими народами. Если не следуют, им дороже. Народ сведен в массу. Ее нижние слои испытывают огромное давление. С ростом глубины тяжелее печать гравитации, не позволяющая придонным элементам до времени всплывать на поверхность. Они должны провариться миллионами градусов. Тогда водород станет гелием, тот перейдет в литий и так далее. Вожди, достигшие поверхности своего народа, отмытой водами его истории, все равно что благородный металл рядом с оловом и железом.

Масса разламывается сверху. Здесь не наложены скрепы давления. Воздух и эфир не скрепы. Трещины не сразу проникают до основания, но захватывают постепенно все более тяжелые слои. Сначала были февраль-март, все ходили с красными бантами на груди. Наступило лето вместе с июньским переворотом. За ним последовал октябрь, проложивший дорогу уже непосредственно к преисподней Земли. Оттуда через разломы и трещины начинают выдавливаться придонные слои с неполным развитием. Земля в своей утробе не успела соткать их в целостное существо с телом, душой и зачатками духа. Законченным было тело. В народной глубине оно завязывается в первую очередь. Его вызывают к жизни условия труда и быта, необычайно суровые вблизи ядра. В нормальной обстановке при постепенном развертывании в человеке всех его свойств, примерно на полпути от нулевого пространства к единице, над телом встает душа. Ближе к поверхности просыпается дух. Он устроен так, что дышит воздухом Земли — легкие не сгорают от избытка кислорода, ловит глазами солнце — они не слепнут от света. В обстановке переворота твердь человечества опускается вниз в раскрытые трещины, изнутри хлещет огнерыжая магма, оставляя после себя лунный пейзаж.

Вожди стоят в особом отношении к народу. Они нужны ему, как таинственный минус своему плюсу. Народ заряжен энергией. Ей следует дать направление, иначе она расплещется в никуда. Движения не будет, действие не состоится. Не случайно в предгрозовые времена простые люди ищут того, кто мог бы их возглавить. Казалось бы, чего проще, если народное собрание охвачено одним чувством, пусть впереди него встанет любой, неважно кто, и за ним пойдут. Но все чего-то ждут, никто не хочет первым поднести спичку. Дело даже не в том, что спичка сгорит, а хватит ли у нее огня.

Вожди успевают пройти, по крайней мере, половину пути от нуля до единицы, поэтому состоят из смеси души и тела. Тело, обработанное душой, уже не давит на землю с силой монумента. Наоборот, его размеры заметно меньше, чем у среднего человека из простонародья. Ему не довелось пахать и сеять, ходить за скотиной, стоять у станка. Все таковые ближе к ядру с его металлической основой. Например, Учитель, окрасивший Октябрь в цвет крови, совсем не отличался ростом. Рост был чуть выше карликового. У других тело, все еще не достигая нормы, смотрелось почти как настоящее русское тело. Но никого из них не называли учителем. Тот был один, остальные ходили в ранге вождей.

Душа в смеси с телом есть особое состояние. Тело хочет одежды и пищи. В сущности, его легко удовлетворить — ведь больше желудка не съесть. Душа, забытая духом, необъятна в своих желаниях. Прежде всего в стремлении к власти. Власть — от слова «владеть». Все, что видит душа, то и хочет сделать своим. Видит же не так, как тело, видит весь мир, его и стремится заполучить. «Даешь Варшаву!» За ней маячат другие столицы — Будапешт, Вена, Берлин — голова кружится от счастья. Тяжелая голова набита мыслями, как пуля свинцом, пуля летит в сторону всяческой контрреволюции — капиталистов, помещиков, попов, белогвардейцев и прочей нечисти. Голова свинчена с телом, оба пришли из разломов земной коры, образовав новую химеру.

Рядом с Учителем всегда возникал вождь, они шли в паре, но постепенно портреты вождя вытеснили все вокруг. Их было так много, что виделись сквозь закрытые веки. Лишь некоторое время спустя черты расплывались в пятно и пропадали. Так устроено зрение. Оно помнит упавшие на сетчатку следы света и тени, особенно следы контрастные. В праздники изображения заключали в раму из электрических ламп. Вечерами они зажигались, украшая верхние этажи домов. Тогда защитить глаза было непросто.

Фай недоуменно поглядывал на Максима. Тот делал резкие движения головой, стряхивая память, как ртуть в градуснике.

— Ты чего?

— Да так, привиделось и захватило.

— Не понимаю.

— Как бы это сказать, мысли приходят сами собой — ничего не поделаешь. Главное, не допустить появление образа. Если образ и мысль смыкаются, это уже сила.

— Что ж плохого?

— Сила всегда живая. Ты смотришь на нее, она в ответ на тебя.

— Мысль не смотрит?

— Дразнит, мелькнет и пропала. У нее нет массы, только скорость.

— А образ?

— Образы массивны, как звезды, восходят и долго не гаснут. Ты говорил про Землю и Солнце, — напомнил Максим.

— Да, да. Сначала Солнце ходило вокруг Земли, так считали древние, потом Земля перестала быть центром. Не изменится ли снова представление о ее космической роли, так ли мала она, как принято думать?

— Пылинка, мерцающая в столбе света? — сказал Максим с легким уклоном в вопрос и, слегка прищурясь, как будто изучал Фая.

Тот молчал.

— Возьмем автомобиль. У него есть двигатель, такой же неподвижный, как корпус, но вырабатывает энергию, только ее, ничего больше. Очень массивный — оттого передняя часть машины намного тяжелее задней. Зачем и для чего производит, не знает. Его дело нагнетать компрессию в цилиндрах и толкать поршни. Таково Солнце.

— С двигателем понятно, — кивнул Фай. — Что есть корпус?

— Вся система в целом.

— Почему тогда масса сосредоточена в двигателе?

— Потому что энергия все еще материя, хотя и стоит между массой и информацией. Чем выше этаж мироздания, тем больше масса сливается с целым. Сверхмасштаб наполнен веществом, — продолжал размышлять он. — Все соотношения между базовыми элементами сдвинуты в его сторону. Информация ничтожна. Движения почти нет, да и пространства тоже. Спускаясь вниз, Вселенная, наоборот, сочится энергией. Ее норма растет.

— Это ведь открытый космос, вбирающий галактики, — возразил Фай. — Не там ли пространство?

— Нет, внизу, где движение. Между галактиками очень мало пространства, настолько они массивны.

— На Земле тоже, — вспомнил Фай, — производство энергии связано с большим расходом вещества. Это касается и строительных материалов, и топливных элементов. Слушай, Макс, — сказал он вдруг, — а ведь нас постоянно оттесняют в сторону массы.

— Тебя и меня?

— Россию. Хотя и мы тоже вечно копаем и перетаскиваем.

— Как иначе? На шабашке не делают числовых машин, только строят, да и то — дороги, траншеи, фундаменты.

— Россию, — повторил Фай. — Себе выбрали информацию, — он кивнул в сторону светящихся облаков, — нам сбагрили материю. Вот оно, мировое разделение труда! И без конца удивляемся: до того уж богаты ресурсами, что вопреки всему плохо живем. Какими ресурсами мы богаты? — продолжал он. — Таблицей Менделеева? Попробуй ее достать из-под земли, миллиарды тонн породы. Копаем Шар земной, пробиваем его оболочку — нефть, газ, уголь, минералы. Чему обрадовались сдуру!

— Хотя бы это, — сказал Максим, — другого ведь нет ничего. Раньше зерно, лес, пенька, демидовское железо. Теперь вот нефть и газ. Сколько-то продержимся.

— Атом, — напомнил Фай.

— И он тоже. Не все лен и сало.

Фай молчал, обдумывая сказанное. Максим стоял по пояс в отрытой глубине. Самым неудобным было резать дно у стенок. Сухая и плотная глина, зажатая со всех сторон, с трудом поддавалась железу. Фай продолжал сидеть на корточках. Их лица оказались рядом. На другом конце участка парни ворочали надгробья рычагами ломов. Изредка доносился звук падения камня на резину. Бригадир, покинув бытовку, уехал по делам. Он ухаживал за хозяином, выказывая расторопность и быстроту, невзирая на тяжесть комплекции. Фай следил за ним глазами, принимая вид человека, поглощенного работой. Даже в минуту отдыха чистил свой кетмень, пребывая в готовности к исполнению команды.

— Говоришь, нефть и газ? — продолжил он. — Я мальчишкой пропадал на уборке хлопка. Занятия в школе начинались в ноябре. Летом работал на огороде — кукуруза, бахча.

— Хлопок с камнями? — поддел его Максим. О чем-то таком он слышал.

— Попробуй отчитаться за миллионы тонн. С каждым годом планы поднимали.

— Мы идем за массой внутрь Земли, берем готовое, вы мотыжите поверхность. Ваш путь мы уже проделали, потому и говорим про себя Евразия. А вы чистая Азия, отличаетесь от нас, как твой кетмень от лопаты.

Фай хорошо знал Азию. Его лицо темнело ею, но хотелось ему не Востока, а Запада. Он иногда проговаривался Максиму о своем желании зацепиться за Москву. Лучше всего было бы жениться на местной, получив прописку на ее площади.

— А как же Курган-Тюбе в родном Таджикистане? — спрашивал Максим.

— Буду тянуть своих в Москву. Что там делать: хлопок и рис. Ты верно сказал, слишком много коротких и слабых движений. Здесь, — он пощелкал пальцами, — длинные и сильные.

Максим улыбнулся — Фай схватывал на лету. Он шевелил кожей головы, морщил лоб, внутри него защелкивались капканом створки ума. Максима удивляло то, что понимание для Фая было физическим процессом. Он понуждал свое тело к мысли, собирая кожу.

Однажды Максим шел мимо стройки, огороженной забором. Доска разошлась, он увидел по ту сторону великолепного боксера с рельефными мышцами. Остановился, залюбовавшись. Пес подскочил к распаху, стараясь протиснуться. Оскаленная морда, похожая на дьявола, сверлила его глазами. Бугры мышц не могли одолеть лаз, и тут с собакой что-то произошло. Тряхнув головой, поняла, что нужно делать, став похожей на человека, решившего задачу. В двадцати метрах отсюда забор кончался, открывая улицу. Она ринулась в обход, и Максим едва унес ноги.

— Ты рассказывал про автомобиль, — вернул его Фай к себе. — Где в нем Земля?

— Она движитель.

— Колесо? — переспросил Фай.

— Движитель. Ни моторный блок, ни кузов сами не перемещаются, везут колеса.

— Все планеты — колеса? — настаивал Фай.

— По крайней мере, они вращаются.

— Солнце тоже вращается.

— Тоже, — согласился Максим. — Но ради самого себя, поворачиваясь вокруг собственной оси. Но ему принадлежит и поступательное движение. Колесом оно служит ядру галактики. Для него наше Солнце — движитель.

Очередная плита рухнула на резину.

— Покрышка от колеса, — сказал он, вздрогнув. — Бывает же такое. Слова пришли из разных миров и вот сложились.

В глазах у Фая стоял вопрос. Максим собирался с мыслями. Одно дело иметь самому, другое — передать найденное, и не из рук в руки, как вещь твердых очертаний, но из своего ума в чужой. Сколько раз он убеждался в том, что мысль изреченная есть ложь. Может быть, те странные люди из детской книги, которые общались с помощью предметов, не прибегая к словам, просто не желали лгать. Ведь, принимая разводной ключ, не спутаешь его со скрипичным.

— Понимаешь, — начал он. — Материя и движение стоят по разные стороны двоичности. Каждый отвечает за свое. Материя облекает в плоть, рождает энергию. Стронуться с места уже не может — слишком нагружена собой.

В спортзале Максим видел штангиста. Тот поднял снаряд, и вес ему засчитали. Руки были такими толстыми, что Максим затруднился определить, выключены они в локтях или нет. Все заросло мышцами.

— На помощь приходит материальный объект меньшей массы, — продолжал он. — Тот владеет движением и становится колесом. Тяжелая масса едет, но не как седок, развалясь на мягких подушках. Ей тоже нелегко, она везет массу следующего масштабного уровня.

— И так без конца, — воскликнул Фай, — где пружина от мировых часов?

— О пружине я ничего не знаю, что вижу, то и говорю.

— Что значит везет, ведь не в прямом же смысле?

— Хорошо, пусть не везет. В самом деле, невозможно себе представить маленькую планету, на плечах которой звезда. Однако, как ни крути, звезда только двигатель, светит и греет, подвешенный на цепях Млечного Пути.

Максим поднял голову к западу. Фай машинально сделал то же самое. Он держался за ручку кетменя, тот стоял на подошве, напоминая сапожную лапу. Оба смотрели на Солнце, стараясь разглядеть в нем котел.

— Кто-то должен стать мастером движений в этой паре, — сказал Максим, — раз их труд разделен. Земля намного меньше и легче, делает то, к чему назначена. Пусть не везет, — продолжал он через минутную паузу, — образует в пространстве спираль. Солнце внутри нее, как в коконе. Все внешние воздействия остаются в стороне. Оно может без боязни окунуться в работу.

— В чем она?

— У Солнца свой маршрут. Огромная масса спрямляет его траекторию. Разогретый шар светит своим спутникам, но по отношению к себе слеп, не видит того, что впереди. Земля накидывает вокруг него широкие петли, выхватывая глазами все неровности пути.

— Предупреждает?

— Думаю, да. Выбирает и показывает.

— Что? — не удержался Фай.

— Направление, что же еще.

— Но разве она может влиять на поведение Солнца?

— Конечно, может, иначе зачем была бы нужна. Место занимать? Все места во Вселенной пронумерованы.

«Как кресла в кинотеатре», — добавил он про себя, вспомнив Алика и «Встречу на Эльбе».

— Действия спутников и Солнца взаимоувязаны, — добавил Максим. — Они видят, знают. Оно следует их указаниям.

— Как же следует, если путь его прям, тяжесть тела препятствует маневру?

— Само по себе информационное наклонение спутников уже оправдывает их жизнь в свете Солнца. Но я не исключаю и прямого действия.

— Как? — выдохнул Фай.

— Через отталкивание, другого способа нет. Солнце тянет к себе, планеты — в противоположную сторону. Это руки мироздания, эффекторы, — уточнил Максим.

— Эффекторы?

— Да, всякое тело нуждается в специальном органе, который шевелит среду: руки, ноги, лапы, крылья, щупальца, что там еще.

— Уши, усики, — подхватил Фай.

— Нет, они информаторы. Чем меньше тело, тем мощнее эффекторы. В относительных единицах, — добавил Максим. — Мы удивляемся, почему муравей сильнее слона. Потому и сильнее, что намного-много меньше.

— Что помогает малому быть сильным? — не отставал Фай.

— Я же сказал, оно мастер движений. Действие равно произведению вещественных факторов на информацию. Доля вещества падает, роль информации растет, и наоборот.

— Вещество — это масса и энергия, — уточнил Фай. — А поле?

— И оно тоже. Но лучше говорить материя. Каждый фактор обнаруживает себя отчетливо, достигает наибольшей высоты, лишь получив свободу от остальных. Например, та же самая информация растет с убылью массы. Информация обратно пропорциональна массе.

Фай тряхнул головой.

— Солнце лежит у начала координат, из спутников набрана окрестность. Так тебя следует понимать? — не отставал он.

— Именно. Окрестность всегда составлена из объектов меньшей массы.

— Зачем все это нужно? Еще одно представление о мире среди многих других?

— Нам не уйти от того, как устроена и движется материя. Это касается каждого человека. Ядро галактики смотрит на звезды, те — на свои спутники. Земля спускается к нам и ждет.

— Чего ждет?

— Чтобы мы ее поняли. И не только ее, но все вокруг, потому что все наше, а мы принадлежим всему.

Фай молчал, обдумывая сказанное.

— Мы с тобой копаем, — снова заговорил Максим. — Что делает хозяин?

— Торгует.

— Чем?

— Раритетом. Точно не знаю. Баб между делом проговорился.

Бабом они называли бригадира. Фамилия его была Бабич. Он производил ее от какого-то славного предка.

— Он что же, разбирается, хозяин?

— Наверно, раз торгует.

— Вот видишь, у него в руках формы тонкой работы, у тебя кетмень. Почему? А ведь ты не моложе его. Он имеет дело с информацией, причем не сам ее получает, присоединяя новую к старой, но всего только обращает на рынке, крутит колесо отношений. Провернул движением языка — посыпались деньги. Мы приставлены к массе, находимся у начала координат. Он силою своего ума отнесен к окрестности.

— Это ловкость, никакая не сила, — угрюмо поправил Фай.

— Причем отнесен к ее глубине. Баб занимает середину радиуса.

— Какую середину! Есть несколько мелких подрядов. Этот вот закончим, опять начнутся простои. Будем чистить подвалы, носить раствор под стяжку где-нибудь за городом.

— Как влияют спутники, — продолжал Максим. — Ты ведь спрашивал.

— Влияют через расстояния. — Фай холодно улыбнулся.

Холод возникал из-за легкой асимметрии лица. Правая сторона — он был правша — шевельнула угол рта, левая осталась неподвижна. Максим давно обратил внимание: в открытой улыбке не было перекоса лицевых мышц. С возрастом у многих людей рот заметно провисал тем самым углом, который чаще прикасался ко лжи и сомнению.

— Ты меня не понял, — возразил он улыбке. — Битый час толкую об информации, она вложена в расстояние, через него и действует. Здесь работает правило рычага. Скажи мне, чему равен момент силы?

— Ее произведению на плечо.

— Ну вот, плечо — радиус, соединяющий Солнце с той самой ступенью окрестности, которую занимает спутник. Однако не радиус создает момент, а вложенная в него информация.

— Ты что же, отрицаешь пространство?

— Покажи его, — возразил Максим.

— Да вот оно, всюду, мы в нем находимся. — Фай свободной рукой указывал в разные стороны.

— Это все воздух.

— Хорошо, дальше воздуха. Какая-нибудь сфера. Не знаю: тропо-мезо-экзо.

— Чем дальше от поверхности, тем слой становится более разреженным, но ты не найдешь места без всякого слоя вообще. Да, конечно, состав меняется. Вблизи планет один, между ними другой. Еще дальше третий, все тоньше и тоньше. Ни пощупать, ни увидеть, и, может быть, только по запаху догадаешься, какой из них перед тобой.

— Пахнут? — спросил Фай.

— Слои, — повторил Максим, — от центра ядра чем дальше, тем легче: жидкость, газ, корпускулы, поля. Тяжелые и мутные сферы сменяются прозрачными и почти бесплотными, но материя нигде не прекращается. Наоборот, от самой малой рассеянной и неуловимой вдруг начинает сгущаться, пока не станет новым ядром. Где тут пространство?

— Все то, что ты перечислил.

— Нет, это сферы, одна в другой. Топографическая карта расписана горизонталями. Чем выше местность, тем гуще горизонтали. На равнинах они раздвинуты широко. Вот модель так называемого пространства. Сжатие и растяжение, но не пространства, а вещества. При этом сжатие совпадает с накоплением массы. Сборка и сгущение материи направляют ее развитие внутрь. Там происходит главное. С внешней стороны она выглядит малоподвижной и информационно пустой. Разрежение есть, напротив, источник всех различий и любой комбинаторики. Мир представлен совокупностью сфер. Все они не только единственны в своем роде как целое, но и внутри каждой нет одинаковых точек. Любая точка определяется двойной характеристикой: массой и информацией. Первая говорит о материальном субстрате, вторая о его движении. Устройство сфер или слоев таково, что в центре лежит ядро, на периферии собраны элементы качества. Их взаимодействие рождает богатство системы.

— Россия — Солнце? Таджикистан — что?

— Солнца в ней мало, у вас его больше.

— Мы маленькая страна, с юга прижата к Памиру — «крыше мира». На севере узбеки, к нам много воды течет с «крыши», к ним попадает не сразу.

— Завидуют? — спросил Максим.

— Как сказать. — Фай замялся.

— Тебя на хлопок посылали с каких лет?

— Третий-четвертый класс, увозили автобусом в пятницу с ночевками. Вечером в воскресенье были дома. Это дети. Старшеклассники пропадали два полных месяца на уборке.

— Ночевали где?

— Обычно в колхозном клубе, казарме. С девяти утра до шести в поле, с перерывом на обед.

— Я думал, у вас сборщицы девушки.

— Какие девушки, все. Кусты начинают созревать — обольют химией, чтобы листья осыпались. Тогда уже проходит комбайн. После него мы — ручная сборка самая ценная.

— В корзину?

— Зачем? В фартук, обе руки должны работать.

— И сколько?

— Мой рекорд — восемьдесят килограммов. Опытные сборщицы приносят на весы в два раза больше.

— Вот видишь — девушки, а за ними не угнаться. Почему так, они же слабее ребят.

— Я тебе скажу: слабость нужна. Руки тонкие, легкие, не устают.

— Что затягивает работу?

— Весь хлопок не сразу созревает. До конца октября народ привязан к полю.

Максим слушал и думал, как ему получше ответить на вопрос Фая. Тот жил недалеко от Солнца. Оно стояло высоко над головой все лето, нагревая воздух, как печь духовку. В детстве Максим часто заглядывал в духовку. Железо, отделяющее ее от топки, прогорело в середине. В отверстии лежал огонь. Рваные края были обведены малиновым светом. Фай кончил школу, поступил в институт, хлопок с ним не расставался. И Фай все чаще стал поглядывать в сторону России. Она была прохладной и даже морозной с приходом зимы. Все покрывалось снегом. С южных гор в долины стекали громадные ледники. А на севере на крышах домов висели сосульки. Он об этом узнал из книг. Но самое главное, там, куда он стремился, не собирали хлопок, его превращали в ткань, раскрашивали и носили.

— Теперь скажу о ядре. В его центре находятся начальные элементы: водород и гелий. Их очень много. Природа отсылает множество к началу чтобы шаг за шагом привести его к единице. Центр кипит, как в аду возводя грешные элементы в новое достоинство. Не случайно говорят, — продолжал Максим, — о девяти кругах. Над первым сияет корона света, а выше струится эфир. Вечные муки ада — это те миллиарды лет, на которые рассчитаны пламенеющие ядра Вселенной. Науке известны нейтронные звезды. Вот они, скорее всего, и есть пристанище истинной вечности.

— Говори о Солнце, — потребовал Фай.

— Все большое движется медленно и живет долго. Долголетие объясняется массой. Назовем длительность массы отрезком Большого времени. Масса состоит из отдельных частиц. У них свое время, такое же малое, как и они сами. Давно замечено, что мелкие животные не держатся на Земле. Рождаются, дают потомство, и на этом все. Насекомые — те вообще мелькают из жизни в смерть.

— Черепахи одолевают не одну сотню лет, — вспомнил Фай. — Почему?

— Потому что живут медленно. Все дело в скорости жизни. Скорость зависит от размеров тела, чем оно легче и меньше, тем полнее охвачено огнем движения, быстрее вычерпывает свое Большое время. Черепахи сами по себе не велики, хотя бывают исключения, но очень заторможены, потому и переползают из одного века в другой.

— Вороны, — опять вставил Фай.

— Тут другой случай. Они тоже много не суетятся. Все больше наблюдают, а это уже действие мысли, не тела. Ворону не сразу напугаешь. Видит, что с ней шутят, не взлетит, зачем напрасно тратиться. Большое время витально, — продолжал Максим, — заключает в свой круг всю жизнь от начала до конца. Малое акционально, его хватает всего только на отдельное действие. Действий тем больше, чем они короче. Коротким каждое из них будет только с уменьшением массы. Меньше масса — крупнее выброс энергии. Не потому, что ее вообще больше. Просто становится доступнее, ближе к краю чаши. В больших и темных массах залегает глубоко, достать ее трудно.

— Как это связано с Солнцем? — не выдержал Фай.

— Связано простым отношением: чем крупнее масса, тем мельче частицы ее состава, приводимые в движение. Большое существует. У него есть функция. Природа возводит до небес громады вещества не просто так, но действует по плану, соединяя малое в большом. Пропорция между ними растет — очень большое может жить и развиваться, лишь опираясь на предельно малое. Так на единицу массы бактерия выделяет больше энергии за одно и то же время, чем Солнце, но работает на молекулярном уровне, энергетически бедном. Молекулы образованы сопряжением электронов, частиц с ничтожной массой. Звезды питаются энергией ядер и только так могут выполнить свою задачу.

— Бактерия ест энергию, уже поданную на стол, родилась в мире химии, пришла на все готовое.

— Так и звезда на готовое. Ни одна из них не умеет выпекать в своей духовке водород, для этого нужны уже не миллионы, а миллиарды градусов и совсем другая масса даже по сравнению со звездой.

— Ядро галактики? — усомнился Фай.

— Не знают! Надо подняться на самую крайнюю точку Млечного Пути или даже еще выше, чтобы получить исходный материал для сооружения звезд.

— Что может быть выше?

— Метагалактика. Говорят еще, водород стал результатом чуть ли не Большого взрыва, но я в это не верю. Водород должен вывариваться в котле, который находится на этаж выше видимой Вселенной. В этом как раз и присутствует логика эволюции. Конкретно о жизни внутри котла пока никто не знает.

— Всего-навсего протон, — хмыкнул Фай, — и так высоко подвешиваешь его начало?

— Великое дело получить протон, — не согласился Максим. — Основание нашей Вселенной, первый шаг к химии. Дальше уже звезды с целым веером элементов, составленных из тех же протонов. Не сказать, чтобы очень просто, другой класс работы.

Фай смотрел на него, как будто видел впервые.

— Ты как об этом узнал?

— Тут ничего нового. Большие ядра — вот они перед глазами. Прошлое висит над нами в виде светящихся шаров. По холодному шару мы ходим. Все они требуют от нас сиюминутного и длящегося действия, в котором течет их настоящее. Живи мы на Солнце, утонули бы во времени, как муха в киселе. Чтобы почувствовать его, пришлось бы спуститься на Землю. Попав на поверхность электрона, не знали бы, что такое масса и связанная с ней прочность бытия. Наш с тобой мир слишком мелок, не может целиком укрыть в себе человеческую душу, но и не лишен хотя бы малого и относительного покоя.

— Ядра перед глазами, это верно. Откуда ты взял окрестность?

— Из двоичности.

— А ее?

— Совсем просто. Куда ни глянешь, всюду она. Неужели не замечал? Горячее — холодное, близкое — далекое. — Он споткнулся, подбирая примеры. — Да вот самое обыкновенное: мужчины и женщины.

— Окрестность далеко?

— Окутывает ядро.

— Зачем?

— Без нее нет целого.

— Холодная или горячая, — продолжал Фай по инерции. — Нет, не так, — поправил он сам себя, — мужчина или женщина? — Глаза его маслено блеснули.

— Ты-то сам как считаешь?

— Женщина. Похожа на окрестность — маленькая, легкая, прячется.

— Где же она прячется?

— Вдали.

— Как серна робкая, она умчалась вдаль, — вспомнил Максим.

— Хорошо сказал — серна! — Фай даже слегка причмокнул губами.

— Разве восточные женщины холодны?

— Зачем? — обиделся Фай. — Стыдливость не принимай за холод.

Он был прав. Недавно у него побывала сестра. Фай спал на стульях, стелил себе пальто. А утром все убирал. Нурия, так ее звали, недолго думая, купила ему матрас, хотя он отнекивался. Она приехала в столицу по приглашению брата, но женским своим чутьем догадалась, как тут непросто.

Максим смотрел на стулья, не придавая им значения. Он жил в витальном времени. Малое каждодневное проходило мимо, не оставляя ничего, словно так и надо. Теперь, бывая в гостях у Фая, он видел два ряда стульев, обращенных друг к другу, и широкий полосатый матрас на них. Ему было приятно осознать встречу обоих времен: витального с акциональным, — здесь в этом месте. Но сам он внезапно обнаружил непонятную грусть в окрестности собственного сердца.

— Если есть два, почему не быть трем? — размышлял Фай вслух.

— Сказать откровенно, я начинал с единицы. Все из одного источника.

— Да, — подхватил Фай, — чем ближе к нему, тем тверже мир.

— Почему тверже?

— Плотнее.

— Нет, — отмел Максим. — Ты говоришь о ядрах. Они только сгущают. Я имею в виду настоящий источник всего. Мы покидаем его, спускаясь все ниже и ниже, но это не конец. Предстоит возвращение: самое далекое в нас сольется с близким, холодное с горячим, тяжелое с легким.

— Аллах, — сказал Фай, — все из него и к нему.

— Потом я стал думать, как это происходит, и пришел к двум.

— Не ты один.

— Если два, то оба разные.

— Верно. Единство и борьба противоположностей — прожужжали все уши.

— Прожужжали, не сказав главного, — кивнул головой Максим. — В чем она — эта противоположность. Пришлось брать за основу первичную комплементарную пару: кто или что в ней, во-первых, и как отдельное становится собой, во-вторых.

— Но из двух возникает три, — опять закинул Фай. — Ты не можешь остановиться.

— В горизонтальном плане третий — это посредник. Например, энергия. Она стоит между массой и информацией.

— Бог, — возразил Фай, — Он поверх всего.

— Верх, даже самый последний, означает вертикаль. Вертикаль входит в механизм Вселенной. Бог не механизм. Впрочем, некоторое превосходство и подчинение можно обнаружить и среди двух. Каждая противоположность считает себя главной. Кому принадлежит первенство у вас?

— Инженер, мираб, председатель — уважаемые люди.

— Это лестница власти. У нее множество ступеней, особенно на Востоке, тебе не надо рассказывать. Я говорю только о двух — разных и равных, о мужчине и женщине.

— Мужчина старше, — сказал Фай без тени сомнения.

— Вас же всего двое, чего тут делить?

Фай тонко улыбнулся:

— Жена приходит в дом к мужу, он платит калым. У богатых до сих пор несколько жен. Дом большой, всем хватит места.

— Ты почему не женат?

— Я?

— Да, ты.

По лицу Фая пробежала волна.

— Я же здесь, в России, спустился в ядро, твое слово — не мое. А прошлое осталось там. У нас на свадьбе жених накрывает стол длиной в сотню метров, родственники, соседи, друзья. Как можно обидеть!

Максим молчал, пытаясь представить себе такое застолье.

— Ты не спустился в Россию, а поднялся к ней.

— Так ведь она ядро.

— Периодическую систему знаешь? Каждый период изображает поэлементную развертку пары. Ядро — металл, окрестность — все остальное, кроме инертного газа. Россия стоит в начале строки, она металл. Ты в самом конце — там, где металлоиды, но номер твоего периода ближе к началу таблицы.

— Считаешь себя умнее?

— При чем здесь ты и я, речь о наших странах.

— Ладно, — мотнул головой Фай, — четыре, пять. Не твои числа? — продолжая, он загибал пальцы.

— Нет, чем дальше от единицы, тем меньше силы. Это как круги на воде. Впрочем, четверка попадается часто. Например, электричество и магнетизм, у каждого по два полюса.

— А пятерка? — Фай свел пальцы в замок.

— Пятерка неинтересна совсем.

— Звезда, — поправил Фай.

— Лучи — всего лишь способ описания самосветящегося ядра, что тут интересного?

— Я говорю о пятиконечной звезде.

— Ах, пятиконечной! — Максим совсем о ней забыл.

А ведь она никуда не девалась, метила здания и башни, груди и лбы. Число ее превосходило ночную небесную сверкающую пыль. Он еще не ходил в школу — ему показали, как ее следует рисовать на песке палкой и мелом на красной кирпичной стене. О значении никто не думал, он и сам не спрашивал — просто знак. Потом перестал замечать. Она сделалась невидимкой. Привык, и глаз уже не выделял. Звезда не совпадала с всегдашним повторяющимся действием. Люди научились шагать намного шире ее лучей. Она могла бы держаться, собирая по-прежнему дань со своего символа, таким же большим в прошлом, как время звезды. Но время уже истекало, а кроме того, его смысл был утерян уже в начале. Странно, одно и то же слово и два совершенно разных значения. Что имели в виду первые люди звезды? Растянуть свое время на миллиарды лет? Но тогда требовалось запустить конвейер переделки наипростых частиц, не поддающихся счету, в немногие сложные, создав небывалые в прошлом температуры и давления.

Первые люди были сметены вторыми, вторые — третьими. Дело было зимой. Максим вместе с такими же, как он, прокладывал кабель. Грелись у костра. Бросовые длинные доски протягивали поперек огня. Прогорев в середине, они удваивали сами себя, вздымая пламя.

— Сегодня у Лёни день рождения, — сказал шабарь, сидевший справа от Максима, — небось, еще одна звезда.

— Сегодня какое? — спросил тот, что слева.

— Девятнадцатое.

— Постой, сегодня же Николай-угодник.

— Ну!

— Гну! Не Лёнька он, а Колька. Родился при царе. Неужели не крестили?

— Бормотун, — сказал третий.

Максим очнулся. Иногда он видел свое прошлое с высоты полета. Словно оно принадлежало не ему одному, отдельному от всех. У всех было общее прошлое. В него входил не только железный век, но и много других, вплоть до каменного и даже еще дальше. Там у своих костров сидели косматые люди, покрытые шкурами. Огонь отгораживал их от остального мира. Здесь, перебравшись в железное время, они сидели в стеганых куртках и ватных штанах, заправленных в резину. Сапоги собирали пот, ноги мозжили. Штаны давили на колени, когда приходилось работать на полусогнутых. Он не обращал на это внимания, пока не услышал от других того же. Будут ли они все так же сидеть, покинув железо, думая больше о водке, чем хлебе.

Большое время становится все крупнее, разбивая Малое в мутные брызги. Плантационный раб в Луизиане имел хижину, в ней жену и детей. Зэк получал пайку, его барак был огорожен проволокой. Если мужчина и женщина разлучены, дети не приходят на Землю. Но и согласившись прийти, пожалев человечество, что оно без них, все равно не смогли бы. Перволюди звезды, построив бараки и вышки, не были совсем бездушны. Но понимали, что время запертого и пронумерованного человека течет совсем по-иному, чем открытого. Муж принадлежит жене, отец — детям. Оба создают гирлянды многоцветных действий. Создают, взбираясь по ним, как по ступеням витального времени. У мужа и отца оно есть. Они это чувствуют. Большое время отдается звоном в каждом поступке, у него звучит бронза, у нее — серебро. Что оставалось делать перволюдям, замыслившим ядро? Разделить мужчин и женщин по разным трудовым отсекам. Их акциональное время превратится в брызги, что как раз и нужно звезде. Пока люди еще худо-бедно водились — дозвездный мрак, наполненный пылевыми галактическими облаками, оставил их после себя в дивном изобилии, хотя многих уже перебили в войнах, выморили голодом, так вот, пока они еще водились, дети были не нужны. Однако ядерный котел внутри звезды требовал все больше пищи. Он буквально пожирал русское человечество. Тогда рядом с котлом стали устраивать комнаты свиданий. К зэку приезжала жена или подруга, знакомая, словом, существо другого пола. Он и она уединялись для продолжения самих себя. Так приходили дети, правда, не самые лучшие. Лучшие присматривались к своим будущим родителям, побуждая их к долгому ухаживанию, возгревая любовь не только телес, но и душ. Ведь детям нужно и то и другое. Понятно, что тело происходит от тел, но и душа от душ.

В чистом виде работа котла заключалась в давлении. Оно сжимало вещество до такой степени, что ядра атомов полностью обнажились. Лишенные электронной оболочки, то есть своей окрестности, они сближались. В ходе синтеза выделялась огромная энергия. За ней как раз и охотились перволюди.

Для чего нужна окрестность? Во-первых, это барьер, охраняющий неприкосновенность ядра. Во-вторых, с ее помощью оно вступает в союз с другими ядрами, создавая молекулу — в сравнении с ними некое высшее существо микромира. Нет барьера — ядро похоже на дом без дверей.

Но вот синтез позади, возникло новое более тяжелое ядро, например, гелия и лития, далее по порядку. Что с ним делать? Ведь ему захочется стать полноценным элементом, окружив себя электронами, другими словами, добыть окрестность. Но тогда оно перестанет извергать энергию. Это будет дом, окруженный усадьбой, а в нем свободные существа.

Полной ясности у Максима не было о работе котла. В обыкновенной печи продукты горения вылетают дымом в трубу, проваливаются в виде золы через колосники на дно. Воздух поступает из поддувала, дрова подкладываются время от времени. Идет непрерывный обмен. Как поддерживается обмен в звездном котле? Водород становится гелием. Тот должен периодически покидать камеру сгорания, чтобы новые порции вещества всасывались в топку. Скорее всего, дымом был свет, непрерывно испускаемый Солнцем. В межпланетном пространстве он постепенно смягчается и уже на Землю падает золотым потоком. Не странно ли, что наши растения питаются солнечным дымом. Что представляют собой зольные элементы? Не те ли самые кости, в множестве разбросанные по вечной мерзлоте.

За стенками котла находится следующий отсек, зона. Не туда ли вытесняется гелий или все-таки оседает на стенках? Конвективную зону можно уподобить «химии». Секторы труда устроены по-разному. Есть у самого дна, но есть и выше, на приличном удалении от него. Здесь отрезки пространства длиннее, движения не гаснут, едва начавшись. Их время, соединяясь, нащупывает цель. У мгновенного действия нет настоящей цели. Оно не успевает ничего осознать, как раз для этого его и торопят всячески, лишая сознания. Народные стройки тем и хороши — собирают Большое время, разбивая вдребезги Малое. Некоторое удаление от нестерпимого огня и есть «химия».

Еще Максим не мог понять, почему в атмосфере Солнца такое разнообразие элементов. Кроме водорода и гелия, чего тут только не находят, вплоть до железа, кобальта, никеля, меди и цинка. Их немного, у тяжелых металлов всего-навсего ничтожные доли процента. Но в спектре они присутствуют. Неужели синтезировал котел? Тогда как ему это удалось? Солнце до отказа набито водородом и гелием. По расчетам, их до сих пор все еще очень много, и это спустя несколько миллиардов лет звездной жизни. Ведь там, где варится железо, пусть даже в крайне малых дозах, более легкие элементы должны давно прогореть. Остается предположить, что они не входят в продукцию котла, но являются реликтом первичного газопылевого облака. Администрация ядра не формируется из местного материала, но назначается сверху. Ее эволюция закончилась намного раньше и протекала в иных средах. Администрация направляет процесс, сжимает его тугими кольцами. Звезда должна гореть ровно, постепенно расходуя топливо. Тогда жизнь ее продлится.

Ряд вопросов возникал по поводу состава этого таинственного облака. О нем можно было судить по распределению вещества внутри Солнечной системы. Львиная доля всего объема приходилась на водород, затем процентное соотношение по видам вещества резко падало. Вероятно, материя облака поступала из разных этажей мироздания. Только так можно было объяснить безусловное преобладание исходных элементов — основы будущего синтеза, но при этом и определенное смешение низшего с высшим.

Откуда берется водород с гелием, спрашивал себя Максим. С такой задачей мог справиться единственный объект в галактике — ее ядро. Оно стоит во главе звездного вихря. Ему доверена самая трудная часть работы — сборка водорода из неких проточастиц. Химия означает смешение. Так вот здесь происходит предельно глубокое смешение, требующее неизвестной нам физики. Наука считает, что протоны образовались в ходе Большого взрыва. Пусть так. Но чем занят центр галактики? Каждому ядру отведен особый этаж мироздания. Ему и порождаемой им окрестности. Возникает пара, оба составляют целое. Ядро создает новые базовые элементы, окрестность складывает из них формы. Если Большой взрыв снабдил строительным материалом нынешнюю Вселенную, то какую службу несет загадочный объект в центре Млечного Пути? А ведь есть и метагалактика, заброшенная на немыслимую высоту. Она тоже не сидит сложа руки. Тяжелые элементы лишь в очень малой степени разбавляют протооблако. Их поставляют звезды, закончившие свой путь. Больше некому ведь звезды для того и нужны, чтобы подхватывать факел развития, передаваемый им сверху По отношению к ядру галактики — они окрестность и штампуют номенклатуру элементов. По-видимому, расход вещества на единицу конечного продукта падает, процесс становится все более экономным, происходит удорожание материи. На передний план выступает информация.

Максим извлек из своих наблюдений еще один вывод. Тот очень напрашивался. Сравнивая внутренние пропорции каждого этажа, он понял, что те становятся все более вытянутыми. Ядро и окрестность заметно расчленяются пространственно с переходом от верха к низу. В рамках Млечного Пути окрестность, во-первых, очень густа, во-вторых, теснится к ядру. Уровень Солнца являет другую картину. Его спутники комфортно устроились в пространстве, каждый на своем плече, их длина экспоненциально растет. Распределение масс, с одной стороны, и количества движения, с другой, между ядром и окрестностью меняется от этажа к этажу. Надо полагать, что внутри атома разграничение функций окрестности и ядра выражено особенно четко. Одно отвечает за материальное наполнение системы, другое — за информационное. Итак, сверхмассы, скорее всего, стягивают субчастицы, звезды, массы которых на много-много порядков меньше, заняты постройкой атомов. Их газовые спутники осваивают химию, плотные шары ваяют макроформы. Центр галактики постоянно поддерживает творение звезд, орошая свою окрестность ливнями вещества. Концы их изгибаются. Еще в древности их коловорот отложился в головах наблюдателей в виде знака. Окрестность звезд возникает единожды. Второго или третьего рождения ей не дано. Вероятно, определенный переток материи от ядра к ней имеет место в подобии жизни на уровне галактики, например, в виде света или солнечного ветра. Но на балансе вещества он вряд ли сказывается. Звезды — дочери центрального сгустка. По сравнению с ним информационно окрашены. Их связь с собственными спутниками более определенно строится на разделении функций — масса по одну сторону, движение по другую.

Где и как продукция галактического котла или того, что выше, вступает в смесь с частицами сгоревших звезд? Звезды, как рыбы, вынашивают драгоценную икру. Сами погибают, но икра остается. Внутри облака она берет на себя роль одного из элементов пары. Это отрицательный полюс — масса его невелика и составлена из вещества вторичного передела. Скорее всего, взаимодействие полюсов и приводит к сдвигам внутри облака, оно начинает сжиматься. В центре возникает звезда, на периферии — планеты. Солнце сложено из того, что поставляет котел. Внутренние планеты впитали главным образом вещество отработанных звезд. Кое-что из него досталось гигантам — Юпитеру, Сатурну, Нептуну. Причем опять-таки в прежней последовательности — гигантам относительно меньше, их спутникам — больше. Налицо определенная периодичность в строении космической вертикали.

Когда Максим был ребенком, Землю покрывали песок и глина, часто попадались куски кирпича, глыбы бетона с торчащей из них арматурой, битое стекло, гнутые ржавые рельсы и балки. В траве лежали брошенные консервные банки, дохлые кошки и коровий помет, облепленный зелеными мухами. Летом он ходил босиком и больше всего боялся стекла. Разбомбленные высокие дома были загажены. Сюда заходили взрослые. Дети любили улицу, доверяя ей себя. Но его притягивали руины тоже. Он осторожно поднимался по лестницам, выбирая тропу, чтобы не запачкать ноги. Из пустых проемов и окон открывался город. Взгляд скользил вдоль неба, и небо поднимало его над грязью. Он понимал, что все самое ценное стремится вверх, а тяжелое и некрасивое вниз. Оказалось, все не так. Земля, которая плодила скользкие лужи после дождя, высовывала наружу проволочные петли, обдирающие пальцы, состояла из чистого золота, отчеканенного в звездных телах. Оно и легло благодаря своей тяжести на дно планетной системы.

Максим стоял в котловане. Перед ним вибрировала туго натянутая вертикаль. Она пронизывала железокаменные Шары убывающей массы. Фай сидел на корточках между Максимом и короной света.

— Пятиконечная звезда, — повторил Максим, — ты задал мне вопрос, но и я спрошу тебя. Что общего между звездой и твоим кетменем?

Фай смотрел, не понимая. Кетмень торчал в его руке сапожной лапой.

— Ничего нет.

— Тогда послушай давнюю историю о том, как поспорили между собой мотыга и плуг. Кетмень и есть мотыга, так ведь?

— Да, заступ.

— Теперь скажи, откуда плуг, кто его родил?

Фай наморщил лоб:

— По-твоему, он сын мотыги?

— Конечно, сын. Рабочее железо расположено под углом к рукояти, как и у нее. Если запрячь буйвола или вола, будет вести борозду через все поле. Сын должен любить свою мать, носить ее на руках, но прошло время, он возвысился и забыл о старухе. Пути их разошлись. Народ, видя умение и навыки плуга, полюбил его всем сердцем. Старая мотыга отступила в тень его славы. Она по-прежнему исполняла всю самую трудную работу, но теплые слова доставались другому. И вот однажды, не выдержав, мотыга бросила вызов гордецу, призвав его к трону Энлиля.

— Откуда это? — спросил Фай.

— Вавилон, клинопись, боги Месопотамии. Но как все современно!

Максим снова перешел на речитатив:

— Брезгливо взглянув на мотыгу, плуг речь свою начинает: «Взгляни на меня, деревяшка, взгляни, как я безупречен!» — деревяшкой называет ее, стараясь больней уколоть, — сказал Максим, бросив взгляд на кетмень.

Фай пересел на край ямы, подложив под себя рабочие рукавицы, видно, ноги его затекли. Ручка от долгого употребления была отполирована кожей ладоней и слегка искривлена, чтобы смягчать удары.

— Что плохого в дереве? — продолжал Максим. — Топор, молоток, стамеска, отвертка — весь ручной инструмент такой же точно. Рабочая часть — металл. Кстати, постоянно меняется: камень, бронза, железо, сталь, наконец, а держак по-прежнему деревянный. «Сам царь под пение лютни мою рукоять сжимает, и день этот праздником людным в календаре отмечает». Вот оно что! Похоже на то, как первые трактора, восемь-двенадцать лошадиных сил, выезжали в поле. Деревенская детвора бежала следом, разинув рот. Молодой парень сидел на железном насесте, переключая рычаги — сам царь. «И нет мне равного в мире. Я целину поднимаю. Я землемер Энлиля. Благоговение и трепет в людях я порождаю». Почему же трепет? Да ведь произошло чудо. Орудие получило животную тягу стало машиной. Его рабочий орган полностью изменился — сошник, лемех, отвальная доска. Кетмень обрабатывает точечное пространство, окучивая отдельное растение на грядке. Движение плуга непрерывно, заканчиваясь на границе поля. Пахарь поворачивает упряжку, в этот момент возникает информационный импульс, больше его нигде нет. Весь проход, составляющий борозду, есть силовое действие. «…Им поднимается целина…» Но что такое распашка целины или нови? Покорение пространства в хозяйственных целях. Плуг во времена Энлиля был тем же самым, что для нас трактор. В предвоенные годы с помощью трактора провели коллективизацию, а через двадцать лет подняли ковыльные земли Сибири и Казахстана. «Я груда зерна золотого, всему народу я пища». «…Зерна золотого…» — проговорил Максим нараспев. — «Пошевели мозгами, мотыга, кто кормит нищих колосьями, я или ты? И незачем мне, сестрица, в грязи с тобой копошиться, у моего ведь дома может всегда поживиться бедняк остатком соломы!» И заключает, — Максим поднял ладонь, призывая к вниманию, — «Мне быть в этом мире князем, тебе ж в непролазной грязи весь век, как рабыне, лазать». И он прав. Перемена в орудии меняет все. Работник приобретает княжеское достоинство, участок земли, при обработке вручную едва способный прокормить семью, становится полем. Продукт труда уже не корнеплод — ямс, таро, маниок и другие бедные протеином культуры тропического земледелия, но полновесное зерно, становой хребет древнего мира с его первородными государствами. Мы говорим Египет, Вавилон, Ассирия, Китай и Древняя Индия, но держать в уме надобно плуг, ибо он им отец.

Фай напряженно смотрел. Он видел свое прошлое: хлопковое поле и рисовые чеки. Он не думал над сказанным — думающий поворачивает глаза внутрь, спеша ухватить мысль. Но прошлое — не мысль, а чувства. Оно массивно, поэтому останавливает взгляд. Максим понял это по неподвижным стеклянным глазам Фая. Повисло долгое молчание. Наконец Фай пробудился и сказал:

— Где же спор. До сих пор я слышал один голос. Есть ли второй?

— «Что ж, будь по-твоему», — отвечала плугу мотыга, — снова начал Максим. — «Пойми, нет в грязи позора, как и в работе малой. Ведь ею возносится город». Интересно как? — прервал себя Максим. — Фундаментом. Под него надо рыть площадку. Кроме того, частные дома на юге до сих пор строят из глины. Копают, месят, режут на блоки и сушат на солнце. Дувалы все глинобитные. Улица — две сплошные глинобитные стены. Обожженный кирпич ведь тоже из глины. И берет ее своей лапой кетмень. «Его, то есть город», — продолжал Максим, — «украшают каналы. Они не тобой ведь прорыты. Тружусь я себе в убыток, не числюсь среди чистоплюев. Черноголовых кормлю я на протяжении года. Твоя краткосрочна работа».

Фай не носил зимой шапки. От ветра он закрывался воротником. Вся голова его была черной, вместе с двухдневной щетиной, подпиравшей глаза. Он брил ее, но не до конца. Бритва не досягала до остатка черных волос, как бы продолжавших ресницы. Фай говорил про себя, будто он перс и знает фарси, и многие таджики из персов. У него на подоконнике лежала толстая книга о правлении Ахеменидов. Однажды он удивил Максима:

— Я понял беду твоего народа.

— Что же ты понял?

— Помнишь историю Синдбада?

— Какое из приключений?

— Встреча со стариком, который прыгнул на него сзади и давил ногами на горло, требуя послушания. Синдбад добыл свободу, опоив вином своего душителя.

— Ну, так что?

— Твой народ сам припал к вину вместо демона.

Фай мыслил образами, это было красиво. Максим представлял себе старика с огненными глазами. Из короткого горбатого туловища росли сильные руки и ноги. Правда, ручей, из которого пили все, был наполнен водкой.

Однажды в воскресный день они с Фаем спустились в овраг. На краю стоял пивной ларек. Очередь была не то чтобы длинной, но толстой, как коса, сплетенная из женских волос. Подходили со стороны, им отпускали. Двое негров стали прорываться к окошку, и тут толпа заворчала. Они сидели на склоне, у каждого по две кружки, четвертинка черного хлеба с колбасой, припасенные заранее. На дне оврага стоял шалаш, собранный из мелких веток. Изнутри выдвинулся человек. Проморгавшись на белый свет, он стал перебирать пальцами лицо и одежду, стряхивая мусор.

— Ухаживает за собой, — сказал Фай.

Максим захлебнулся пивом от смеха.

Много лет спустя он оказался вблизи мечети. Старик в тюбетее просил милостыню. Подавали молодые узбеки. Он громким и чистым голосом говорил, обращаясь к небу. Это была молитва, и как же долго она длилась. Незнакомый язык звучал как музыка среди говора хмурой толпы и шарканья подошв.

— О чем он? — спросил Максим.

— Благодарит создателя.

— Как много разных слов!

— Аллах шепчет ему на ухо, он повторяет.

— Это нужно Аллаху?

— Нет, ему самому, да и нам, слушающим слова молитвы.

Почему же старухи наши у входа в храм так безгласны и принижены, промелькнуло у Максима в голове.

— «Великой славы не жажду. Рою рвы и колодцы», — продолжал он под ждущим взглядом Фая. — «Но место в хижине каждой для малой мотыги найдется. И когда у костра соберутся после работы люди, им о мотыге куцей полезно услышать будет. Ведь ею руки Энлиля твердь от воды отделили». Что скажешь? — спросил Максим. — Кому бы ты отдал предпочтение?

Фай выжидал:

— У каждого своя правда. Один кормит, показывая на груды зерна, другой строит. Мне ближе кетмень.

— Разве пища не начало всему. Какова она, таким будет и все остальное. Ямс и маниок едят в африканской деревне, зерно — уже в субтропиках и только в городе. Крестьянин его выращивает, а сам питается тем, что попроще и подешевле. Он все еще стоит одной ногой у начала человечества.

— Кетмень тоже кормит.

— Чем?

— Огородом. Молодая картошка. Горох, помидоры, зелень, отец сажал кукурузу, подсолнух. Есть черешня, слива, орех, гранат. Вода течет с предгорий, земля драгоценна. И скажу еще, кетмень был всегда. Не плуг создатель Вавилона.

— Назови кто?

— Хозяин воды, вот кто. Первые цивилизации были речными — Нил, Месопотамия, Амударья, Инд, Ганг, Брахмапутра, Меконг, Желтая и Голубая в Китае. Дамбы и плотины, рвы и каналы, по-нашему арыки, в сухих местах колодцы. Поливное земледелие возникло благодаря ручному труду, плуг пришел на готовое.

Тут Фай попал в точку. О речных цивилизациях Максим знал, вода была для них всем. Египет изобрел шадуф — рычаг, поднимающий воду. Ему повезло со своим Нилом, тот сам орошал и удобрял землю. По всему остальному теплому поясу воду добывала мотыга.

Все яснее виделась последовательность. В зоне тропиков главной фигурой был сажальный кол. Он только рыхлил почву, к воде не имел никакого отношения. Она считалась даром небес, который нисходит на зреющий плод в строгом соответствии со сменой сезонов. Человек использовал климатическую машину, не прибегая к принудительному водораспределению. Масштабное регулирование стоков с развитой системой каналов и дамб, препятствующих наводнениям, сложилось на субконтинентах Азии: в Китае, Индокитае, Индии и дальше, — в местах, где имелись крупные водные артерии. На первых порах возникали местные примитивные системы. Воду отводили из малых притоков и озер. Лишь постепенно все они срастались в общую сеть, захватывая страну в целом.

Размышляя дальше, он понял, что вода выступает в разных лицах — иногда как питающая субстанция, иногда в виде источника энергии. В земледелии она питает растения и животных. Предантичные общества достигли больших успехов в водопользовании, что объяснялось размахом самой хозяйственной работы. В ней участвовали десятки миллионов человек. В результате к питающей функции прибавилась движущая. Вода — жидкость, ее агрегатный индекс говорит о промежуточном состоянии. Она имеет массу, но довольно легкую, стоящую недалеко от энергии и потому очень возбудимую и капризную. Текучесть воды позволяет использовать ее в транспортных целях. Речные цивилизации строили не только оросительные каналы, но и водные магистрали, по которым передвигались караваны лодок и судов с самыми разными грузами. Они не доросли до идеи воды в качестве двигателя или источника силы. Это было делом далекого будущего и стало практикой лишь в средневековой Европе с распространением водяных мельниц.

Максим внутренне содрогнулся, представив себе миллионы кубометров песка, глины, скальных пород, перемещенных скромной мотыгой. Он вспомнил давнюю то ли быль, то ли притчу о человеке, который столкнулся с горой. Человек хотел пошире развернуть перед собой горизонт неба. По слухам, там находилась земля, пригодная для обработки. Гора не сдвинулась с места. «Ты слишком слаб, чтобы тягаться со мной», — гремела она с высоты. — «Зато я буду повторяться в своих детях и внуках, а ты нет. Мы снесем тебя от макушки до основания». — «Хватит ли у вас на меня времени?» — «Время не имеет значения, ведь нам расти, а тебе уменьшаться».

Неужели человек со своей мотыгой, недоумевал Максим, сильнее циклопа? Горная цепь есть часть литосферы, в ней заключена планетарная мощь. Можно ли сравнить одно с другим. Но если подумать: камень выплавлен из мантии. Он ее и ест. Растение сосет камень — все эти мхи и лишайники так крепко цепляются за него безо всякой почвы — не оторвешь. Оленя кормит ягель. Человек стоит на самом верху. Он во столько же раз быстрее горы, во сколько она массивнее. Муравьиные действия мотыги берут на измор Большое время камня. Главное — добраться до земли, которую можно засеять.

Люди кетменя живут в мировой деревне на солнечной стороне Шара. Деревня занимает громадные континентальные выступы. Континенты просторны, деревне как раз это и нужно. Предмет ее труда очень тонок. Лучшие черноземы не идут в глубину больше метра. Чтобы получить урожай, следует как можно шире раскатать зеленый ковер полей и лугов. Поэтому мировая деревня и вросла в континенты. Она испытывает потребность в воде, но не морской. В морской воде есть нечто от жидкого минерала. Растению минерал не нужен, оно добывает необходимые соли из почвы. Мировой город тянется к морям и океанам. Над деревней жаркое солнце — небесное ядро. Когда оно покрывается пятнами, деревню знобит. Небесным теплом она собирает вещество земли в сгустки семян и плодов. В глубине корней и листьев создается россыпь тончайших и бесчисленных действий.

Почему деревня плоская? Такова биота. Ничего с этим не поделаешь. Она не вполне подчиняется гравитации, как это делают космические ядра, но собирает первозданную массу почвы, воды, воздуха и света в жизнедательный продукт. Стоит посмотреть на горы зерна и овощей в конце лета.

А мировой город? Лежит вдали от континентов. Легкую и светлую воду, ее называют пресной, использует в качестве питьевой. Много ее идет на нужды производства. Однако по-настоящему жгучий интерес город испытывает к морской воде. Она несет его корабли во все концы Земли через пропасть расстояний. Куда же несет? К континентам, на которых расположена мировая деревня. Первые города строились по берегам рек и озер. Деревня находилась рядом. Продуктовый оборот был местным. Вторые и третьи города старались опереться на полноводные реки, имеющие выход к морю, а еще лучше, если перед ними расстилалась ширь самого океана. Вот так и шла жизнь: мировой город, будучи точкой на карте, правда все более жирной и ставшей почти пятном, постоянно искал встречи с континентальными массами Азии, Африки и Южной Америки. Максим чуть не забыл упомянуть Россию. Она ведь тоже континент, да еще какой!

Его мысль сама собой настроилась на другой масштаб. Не так ли точно действует космос. Спутники Солнца по мере их взросления удаляются от него, расширяя окрестность. Земля во младенчестве была перемешана внутри себя, никакой из слоев не успел как следует выделиться. Их разделение на ядро, мантию, каменную оболочку означало отталкивание легкого от тяжелого, вплоть до поверхности, а затем накрыло Шар водой, окутав сверху газом. Солнечная система есть, в сущности, то же самое. Если она еще не закончила своего развития, то ее окрестность продолжает расти, расстояния между спутниками, как и удаленность от самого Солнца, становятся все шире. Хорошо бы их замерить.

Он опять подумал о человеке, который готов был обрушить гору ради доброй земли. Больше всего деревня любит такую землю, называя ее кормилицей. Будь континенты вдвое и втрое, вдесятеро больше, деревня заполнила бы их без остатка. Правда, при условии воды и света. Ничто не может удержать ее от распространения, никакая сила. В этом она похожа на траву, которая растет повсюду. Недаром нашу планету называют зеленой. Хотя она голубая по цвету теплого океана и серая по цвету холодного, но зеленая в самой выпуклой части и белая у полюсов.

Континентальные выступы велики. Чего стоят китайские равнины или исполинский треугольник Индостана. Раньше до появления здесь деревни все это пространство занимала дикая буйная древесная жизнь, тростники, болота, джунгли. Но пришла деревня с мотыгой в руках, и все изменилось. Откуда пришла? В каком-то виде она жила здесь и раньше, только не была деревней, а чем-то совсем другим. Чтобы стать иным, надо из одного места уйти, в другое прийти. Нельзя измениться, не совершив движения. А так как перемена обитаемой среды есть самый простой способ развития, то племена, придумавшие клумбы и грядку, постепенно просочились на континентальные выступы. Просочились, принеся с собой приемы и навыки земледелия, выработанные дома. Существуют же теории диффузии человечества из древних ареалов в новые. На наших глазах белая раса перебралась через океаны, заселив Австралию и Америку. Это ли не доказательство. Деревня неукротима в своем движении к континенту, как набухшая почка, коробочка с семенами, как зеленый лист. Беда в том, что на ее пути встают горы, как, например, в Индии или Индокитае, пески великих пустынь: это и Китай, и Центральная Азия, Средний и Ближний Восток, а также необозримая Северная Африка. Природа всюду воздвигает неодолимые барьеры безостановочному росту, и по большому счету правильно делает, иначе вся поверхность Земли, став деревней, рано или поздно положила бы этому росту предел. Мы лишились бы многого, что украшает Шар: тех же гор и песков, тростников и болот, провалов, пещер и других таинственных мест. Ведь Шар дан не только человеку с его домашним скотом, но остальной флоре и фауне, древним отложениям, скалам, каньонам, фьордам и так далее.

Все это — крупные формы, которые доверены Шару. Наша звезда умножает мельчайшие формы — основу химии — от лития через углерод и кальций все дальше и тяжелей — почетная и трудная работа. Шар получил эту основу в наследство от неизвестной нам древней звезды или звезд, уже успевших разбросать семена из раскрытой коробки по Млечному Пути. Шар сумел возвести из них крупные формы — дело тоже очень нелегкое и необычайно важное. В Солнечной системе много самых разных Шаров — больших, малых и совсем почти незаметных. Точное их число до сих пор не установлено. Все они несут свою высокую службу. Солнце неустанно создает свои элементы, немногие по названию, но не поддающиеся никакому количественному учету. Шары, наоборот, вырабатывают беспредельную номенклатуру форм, хотя их общая масса не идет ни в какое сравнение с продукцией Солнца. И формы эти от самых мелких, как, например, отдельная песчинка, порой бывают грандиозными, заслуживая отдельного имени: Эверест, пик Победы, ледник Федченко, Байкал. Шары не то чтобы соревнуются друг с другом, однако никто не хочет уступить пальму первенства в выработке самых разнообразных сочетаний массы, элементного и молекулярного состава. Максим вспомнил про Эверест на Земле. Марс, радиус которого вдвое меньше, сумел поднять над собой вулкан Олимп высотой в 27 км. Планетам земной группы повезло больше остальных, их атомарный список оказался намного длиннее. Поэтому по-настоящему острое соревнование развернулось между ними. Земля вышла в лидеры, выстроив помимо каменной, водной и газовой оболочек биосферу. Вот уж воистину, когда Вселенная творила Землю, она ей материнство обещала.

Однако чем все-таки прирастает деревня? Пространством, если оно еще есть. И людьми. Но пространство рано или поздно заканчивается, а люди нет. Наоборот, их становится все больше и больше. Во-первых, потому, что они живые существа. Их время течет стремглав. Во-вторых, сама Земля требует новых работников. Супружеская пара лишь тогда входит в силу в качестве земледельческой ячейки, когда рядом с ней поднялись дети и заполнили функциональный спектр хозяйственной жизни. В результате уже через два-три поколения Земля безнадежно отстает от людей. Вырвавшись вперед, они попадают в демографическую ловушку, похожую на глубокую яму, из которой выбраться невозможно.

Мировая деревня колеблется между бурным ростом населения, востребованностью рабочих рук и их катастрофическим избытком. Она не привлекает людей со стороны, как делает город, способом социальной возгонки. Она воспроизводит население естественным путем. Если есть земля, способная плодоносить, будут и дети. Едва встав на ноги, они уже ее работники, растут не по дням, а по часам, подобно стеблям бамбука.

Дети в Мировой деревне рождаются не столько хотением мужа, сколько земли. Раз она кормит, за ней нужно ухаживать, и тем заботливей, чем больше оскудевает силой от множества людей, припадающих к ее сосцам.

Голос Фая вошел в него издалека, как будто они находились в разных слоях одного и того же времени и теперь перекликались. Максим успел удалиться в окрестность. Там всюду порхали мысли, предлагая себя поймать. Их было много, одна лучше другой, его внимание постоянно раздваивалось. Это походило на сон, ведь во сне тоже много чего происходит, но без осознания самого себя. Если попал в поток случайных образов, тебя несет, как вещь. Не ты вызываешь их, они появляются. Так же точно и мысли: ты думаешь их, и вдруг в какой-то момент они начинают думать тебя.

— Плуг пришел на готовое, — повторил Фай, — без мотыги ничего бы у него не получилось. Самого себя не родишь, нужен родитель.

Максим ждал продолжения.

— Копает? — спросил он.

— Да, рвы, каналы, колодцы, но я не о том. Раз копает, то нивелирует, расширяя. Здесь и там создает ровные участки, террасы, сносит холмы. В конце концов все клочки объединяет в поле, только тогда приходит плуг. Ведь он не может перемещать грунт, лишь бороздит.

Вероятно, так и было, подумал Максим. Мотыга — дискретное орудие, ее труд разбит на короткие импульсы, однако именно она проложила путь непрерывному действию, образовав сплошное и плоское пространство. Его называют изоморфным, то есть одинаковым в каждой своей точке. Одинаковость или отсутствие формы как раз то, что снимает преграды перед потоком энергии. Она легко течет без остановки. Ведь всякая форма требует к себе внимания, цепляет. Физики говорят — сопротивление. Чем оно больше, тем слабее поток. Изоляторы состоят из неметаллов, это формы. А поле — проводник. Он тряхнул головой, пытаясь избавиться от ассоциаций, погружавших в сон механических мыслей. Речь шла о плуге. Он был настоящей энергомашиной. Совсем не то, что кетмень с человеком в качестве двигателя. Тот ходил вокруг да около, окучивая растения. Каждый новый взмах и удар, надвиг почвы к корням, поворот корпуса, смена позиции — все это были отдельные движения. Перерывы между ними обкрадывали поток. Да и кто, кроме человека, мог водить его по ухабам формы. Но человек слаб, даже мужчина, мускулистый и жилистый, с позвоночником, прорезающим спину, как глубокий арык глину. Животное могло, ведь формы больше не было. Оно медленно и бездумно переступало по полю. Одинаковая везде земля, разрываемая плугом, не требовала мысли, надо было лишь выдерживать направление, заключавшее мысль. Работник плуга как раз это и делал.

— Ты говоришь о рождении, — обратился Максим к Фаю.

— Все приходит через другое, не от себя. Вещь от вещи, человек от людей, те от Бога.

— Плуг от кетменя, — добавил Максим.

— Понятно, что от него, но как?

Максим знал: только античный бог выходит весь сразу из театральной машины. Все остальное надо ждать. Фай стал объяснять:

— Возьми человека или животное, не важно. С чего они начинаются? С клетки, — ответил он сам себе.

Максим усмехнулся: Фай был немножко наивен.

— Но это одна сторона, — продолжал тот.

— Какая же вторая?

— То-то и оно, какая. Клетка ведь начало жизни.

— Ну!

— Она самое простое, что может быть.

Максим был заинтригован. Обычно Фай больше слушал, чем говорил, по бережливости речи, которой был научен дома.

— Простое прививается к простому, они находят друг друга. Сложное его оттолкнет.

Максим все еще не понимал.

— Что самое простое в человеке? — спросил Фай, показывая глазами на низ своего живота.

— Ах вот ты о чем, — дошло наконец до Максима. — Ты считаешь, это зависит от места?

— От строения, — поправил Фай.

— Разве человек не равен самому себе во всем, из чего состоит?

— Голову с ногами не путай!

— Попробуй пожить без ног!

— Живут! Нельзя вырастить клетку будущего человека в желудке или сердце.

— Греки извели Афину из головы Зевса.

— Чтобы подчеркнуть ее ум, — возразил Фай. — Любое тело чем дальше от начала, тем сложней. Желудок дает тепло, в сердце рождается чувство, в голове мысли. Дети приходят не сверху, а снизу. Они должны повторить весь путь, чтобы стать людьми.

— Пройденный человеком?

— Одного человека мало. Раз он от земли, должен повторить землю, иначе не будет к ней привязан.

— Может быть, греческие боги все-таки из головы, раз живут на небе.

— Сказки. Я так думаю. Кетмень по форме трапеция. Земля мягкая, можно рыхлить одним углом как плугом, другой не нужен, вот тебе и сошник. Вместо грядки борозда. Сначала тянули руками, потом впрягли животное. Чтобы родиться, надо войти в семя того, чем станешь. Мы спускаемся вниз, — Фай опять показал взглядом, куда следует спускаться, — вниз за своими детьми, берем их на руки и вместе с ними поднимаемся вверх.

— До головы?

— Да, только не нашей с тобой, а их собственной. Она выше.

— Как плуг выше кетменя?

— Нет, между ними было много рождений, десять или сто, никто не знает. Во сне мы спускаемся за собой, — сказал вдруг Фай.

Это прозвучало как эхо в лесу. Оба слушали его некоторое время.

— В детстве после сна долго не понимал, где я, — проговорил Максим. — Все было похоже на новое рождение. Теперь уже просто засыпаю ночью и встаю утром.

— Да, с годами проходит, — вздохнул Фай. — У меня был хлопок. Во время сбора ни одной мысли в голове. Тело работало, душа спала. А ведь ночью в постели она что-то делает. Я понял, что застреваю между утром и вечером. Время измеряется движением. Оно короткое, их много, вот коробочка, вот, вот. Время становится очень мелким. Песчинки видишь, песок нет.

— Светлое будущее — песок?

— В пустыне видишь барханы. Мертвый песок не задевает зрения. Барханы сегодня здесь, завтра там.

Максим его понимал: человек должен совпадать со временем суток, сезонов, лет и всей жизни. Хлопок не совпадал с Фаем. Хлопку нужна была девушка, которая тонкими быстрыми пальцами набирала в фартук больше ста килограммов чистого волокна. Фай был медлительным. Когда думал, на лбу его вздымались волны морщин. Лучше всего он смотрелся у себя в просторном полуподвале, готовя плов для друзей. Работал ножом в ритме машины, нарезая на разделочной доске морковь, красный глянцевый перец и зелень. Широкое длинное лезвие, Максим сравнивал его с клинком, играло светом лампы. «Делаю плов — отдыхаю», — говорил Фай. На его лицо сходило вдохновенье.

Максим не любил готовить, поэтому ходил в собачники. Так назывались уличные столовые с народом, идущим сплошной чередой. Занимал очередь, уткнувшись в книгу, чтобы прогнать бестолковое время. Иногда до кассы доносился крик из глубины кухни: «Каша вся» — или что-нибудь в таком же роде. Это означало, что рисовая каша на молоке, любимая им, закончилась.

Фай не только мыл и разделывал овощи, но и ходил по базару, выбирая и торгуясь, то есть поступал как женщина. Его время было намного тоньше, чем у Максима. Где-то должно существовать особое место, предполагал он. Там заняты тем, что нарезают время. Для Востока — одной мерой, для Запада — совсем другой. Максим живет посредине.

Фаю предложены хлопковое поле и рисовый чек. Внутри дувала огород. На нем работает отец Фая. Он как заведенный машет кетменем и, хотя не жалуется на усталость, скоро уйдет на покой. Фаю живется здесь сторожем между Востоком и Западом лучше, чем в пекле Востока, где остались его братья, чтобы не осиротел кетмень.

Максиму показали песок, назвав его светлым будущим. Песок простирался во все стороны и уходил за горизонт. Он легко его увидел, как только о нем услышал. Это было не какое-нибудь кремнистое зернышко, а желтая безграничная поверхность песка. Постепенно он поймал себя на том, что поверхность отложилась от глаз. Им не удавалось зацепиться за какую-нибудь неровность. Иногда, правда, ветер наметал барханы, зрение получало глубину. Он мог определить расстояние от себя до них и от них до горизонта.

Однажды на улице его остановил прохожий — полнота души переливалась в улыбку. От него Максим узнал о запуске первого искусственного спутника. Внезапно он оглянулся. Барханы лежали по-другому, некоторые стали холмами, и на них пробивалась трава. Пока она зеленела, он обратил внимание на то, что в его столовой белые батоны ели уже бесплатно. Максим покупал два кружка сливочного масла, к нему два стакана чая с сахаром — недорого, сытно и вкусно, вот и налегал на бесплатный хлеб. Тарелка пустела — нарезку снова подкладывали.

В другой раз он шел рядом с немцем из союзной Германии. Его звали Осей. Не хватало слов, но их заменяла дружба. У магазина в нише сидела женщина прямо на асфальте с узлами. Она, конечно, не вписывалась в столицу, но чего не бывает в жизни. Осей снял с плеча фотоаппарат и стал наводить объектив. «Я должен это снять», — сказал он, как человек, готовый запечатлеть редкий кадр из мира социальных животных. Максиму стало стыдно за Осей. Он бы так не сделал в чужой стране.

Шли годы. По утрам он выглядывал в окно. Перед ним лежали плоские крыши домов, построенных недавно. Их называли «брежневки». Вдали можно было различить горбатые крыши пятиэтажек с темными швами между бетонными плитами — «хрущевки». Еще дальше отдельными редкими корпусами стояли дома, возведенные пленными сразу после войны. Их первые этажи украшали арочные окна. Выше шли балконы, на которые никто никогда не выходил. Максим старался достать глазами горизонт. Он хотел совместить свою жизнь с Большим временем, которое постоянно отодвигалось в будущее, как высокие облака, светлые и безводные. Без Большого времени не было среднего. Малые времена, не получая поддержки сверху, проваливались в бессмысленную точку. Он все больше ощущал себя в глубине звезды, массивной и тускло дымящей в память прежнего молодого огня, но уже насквозь прогоревшей.

— Всюду ли можно найти ядра с их окрестностью? — снова спросил Фай. — Или только в мире физики?

— Конечно, всюду, ведь кроме притяжения и отталкивания других сил нет. Их смеси бывают самые разные. Они нам застилают глаза, мешая видеть чистые движения.

— А как среди людей? Они тоже входят в плотность и разрежение? Например, страна или группа стран.

— Все входит, вплоть до отдельного человека. В каждой стране есть государство. Это — ядро, на которое нанизана вертикаль. Общество погружено в окрестность. Оно расходится веером в разные стороны, как ветви от ствола. В центре земного сообщества находятся державы этого самого ствола. Все остальные размещены на горизонталях, образуя крону. Дерево не может состоять из одного ствола.

— Боковые народы?

Максим улыбнулся:

— Есть те, что стоят под прямым углом к вертикали. Они находятся в самом низу. Ближе к небу угол становится все более острым.

— Россия — ствол?

— Для тебя — да.

Фай смотрел вдаль. Максим подумал, что тот разглядывает свою страну, измеряя угол ее отклонения от России.

— Зачем наши войска вступили в Афган?

— Хотим обезопасить свою окрестность. Сколько сил положено на развитие Средней Азии. И что, коту под хвост?

— Почему под хвост? Как жили, так и будут жить. Кто им угрожает?

— Раньше англичане пробовали нас прощупать. Их сменили американцы. Если Афгану не помочь, то может попасть во враждебные руки. Район неустойчивый, отсталый, его легко соблазнить. Без него наша окрестность под угрозой.

— Ты говоришь — пространство и время. Как они соотносятся с ядром и окрестностью?

— Через первосущности, положенные в основу мироздания.

— Это какие же?

— Масса и информация.

— Пространство и время, по-твоему, не сущности?

— Трудно сказать, что они. Пространство, во всяком случае, не умозрительно. Я бы определил его как набор сред — каждая с особыми свойствами. Ядро окружает себя поясом сред и с ним взаимодействует.

— Что за этим поясом?

— Соседние ядра со своей окрестностью. Пустоты нигде нет. Время связано с движением. Никто еще не научился видеть его отдельно.

— Понятно, что оно не фигура.

— Среда явлена в объектах, они как раз фигуры.

— Время обнаруживает себя в скорости.

— Которой нет без пространства. Вообще элементных пар бесконечно много, от основания бытия к вершине. У всех есть общая черта: один элемент изображает материю, другой — движение. Пространство и время, вероятно, исходная пара. Ничего более основательного мы не знаем. Людям дано это в виде самой незыблемой опоры ума. Может быть, есть и другое, но человек не дорос. Масса и информация дают следующую ступень, более осязаемую. В ней рядом с идеальным присутствует сущностное начало. Масса — это материальный субстрат, информация противостоит ей как элемент бестелесный, но раздающий свойства. У субстрата нет и не должно быть никаких свойств. Он их получает от того, кто имеет. Получая, становится не тем, чем был раньше, увеличивая свою реальность. Сущность проникается способностью к действию, через него себя обнаруживает и постоянно проявляет. Между массой и информацией стоит энергия, выступая в виде посредствующего звена, середины. Благодаря ей обозначен замысел перехода через пропасть от начального элемента к конечному.

— Середина уравновешивает?

— У нее много свойств. Постепенность отрицает мгновенность действия. Оно может быть сколь угодно быстрым, но никогда мгновенным. Промежуточное состояние позволяет времени осмотреться. Но я бы подчеркнул в нем еще одно качество, обычно скрытое. Середина или смесь, химера, на них нельзя смотреть как на спокойное перетекание ряда от первой половины к последней. Раз она смешивает оба полюса, избегая взрыва, значит, не похожа ни на какой из них и в некотором смысле вынесена в иное измерение. О числовой последовательности этого не скажешь, а в материальной совместность противокачеств означает шаг в развитии системы.

— Как все-таки пространство и время преобразуются в массу и информацию?

— Никто тебе этого не скажет. Эти категории носят слишком отвлеченный характер, мы можем судить о них только на основании той самой смеси, которая принимает самые разные сочетания.

— В смеси элементов пара в определенном смысле свертывается, уподобляясь единице, но не настоящей, поставленной в завершение цикла, а связанной с приостановкой действия из-за смешения полюсов.

— Например?

— Возьмем тот же космос. Звезде вместе с набором планет предшествует туманность или облако. Его вещество качественно однородно. Разделения на полюсы еще не произошло. Они даны лишь в возможности. Такое состояние неустойчиво, поэтому длится недолго.

— Почему ты решил, что оно неустойчиво?

— Протооблако существует в реальной среде, испытывая постоянно внешние возмущения. Будучи аморфным, оно является лакомым куском для своих соседей. Реакцией на эти вызовы как раз и является борьба за собственную субъектность. Внутренние ресурсы протооблака идут на строительство собственного звездного дома.

— Баб, — предупредил Максим.

Фай вскочил на ноги и, не оглядываясь, стал зачищать края котлована. В распахнутые ворота въезжал «Белорус». Баб сидел в кабине рядом с водителем. Видно, хозяин решил подключить технику. Укладка плит вручную ломами очень затягивала ремонт. Скорее всего, дело было не в переплате рабочим, а в устройстве его часов, которые отдельными стрелками показывали разное время. Чем крупнее были действия, цепляемые самой короткой стрелкой, тем увереннее хозяин входил в собственное Большое время. Он двигался намного быстрее своей страны в соответствии с обратной пропорцией между массой и скоростью. Масса принадлежала ей. Трактор был собран благодаря сжатию социальной материи. А скорость развил хозяин.