Судьба протягивает руку

Владимир Меньшов

Автобиография, написанная знаменитым режиссером, киноактером, сценаристом и продюсером Владимиром Меньшовым. Искренний рассказ о любви, о настоящей мужской дружбе, о верности своему делу и Родине. Это очень своевременная книга. Сегодня многим, если не всем, остро не хватает слов поддержки мудрого, необыкновенно талантливого, предельно честного и искреннего человека. Таким был и остается в народной памяти Владимир Меньшов, подаривший зрителям киношедевры «Розыгрыш», «Москва слезам не верит», «Любовь и голуби», «Ширли-Мырли», «Зависть богов». Здесь вся творческая жизнь Владимира Меньшова – в интереснейших и предельно откровенных деталях: – как случилась размолвка с Верой Алентовой и как им удалось начать все сначала; – почему Баталов поначалу отказался от роли Гоши; – почему у большинства коллег-кинематографистов фильм «Москва слезам не верит» вызвал чувство ненависти. И многие-многие другие удивительные, а подчас шокирующие факты из жизни Великого Мастера. Книга содержит несколько десятков фотографий из семейного альбома режиссера, которые прежде никогда не обнародовались.

2

Об алкогольном дебюте, причудах памяти, традициях Севера, а также о том, как ненавидели Григория Александрова его знаменитые коллеги

Помню, что из больницы меня везли уже на новую квартиру, и она оказалась роскошной, двухкомнатной, просторной. Трёхэтажный дом с деревянной галереей по периметру, двор, который казался мне бесконечно огромным, правда, когда я попал туда взрослым, его масштаб значительно уменьшился. Во дворе кипела жизнь, играли в нарды, шахматы, домино, туда приходили попрошайки с нехитрыми музыкальными номерами. Обычная жизнь южного города, достаточно сытная по сравнению с остальной страной.

С этой квартирой связано у меня едва ли не первое ясное воспоминание, как справляют у нас новоселье, а я хожу вдоль стола и канючу: «Дай попробовать, папа, дай попробовать». Интересно ведь, что взрослые с таким увлечением и кряканьем пьют из таких красивых рюмок. Наконец отец не выдерживает: «Да на, отвяжись». Полагая, что я понюхаю, в крайнем случае пригублю и сразу выплюну горькое пойло. Но я маханул до дна все сто грамм и тут же рухнул. Когда проспался после первого своего алкогольного опыта, слышу: мать рыдает, с отцом скандал.

Родители без конца орали друг на друга, и я понимаю природу этих конфликтов: отец как в капкане был зажат семейными обстоятельствами, а мать — невозможностью что-то изменить: ну куда она денется теперь с двумя детьми, которых надо поднимать.

Мама была раздражена постоянно, отец тоже — придёт домой мрачный, молчит, пока снова не затеется очередная ссора. Скандалы между ними случались некрасивые, просто неприличные. Однажды у нас были какие-то гости, и родители прямо при них завелись. Мать предъявила свои дежурные претензии, отец ответил, она парировала: «Я же дом содержу в порядке!» И тут отец повёл гостей по квартире показывать им пыль на каких-то труднодоступных поверхностях: «А вот здесь, смотрите! Вот сюда гляньте…» И на пальцах у него следы остаются — доказательство плохой уборки. Людям неудобно, мать покраснела, и ему уже стыдно, что до такого опустился… Плохо они жили, очень плохо.

На примере родителей и я научился этой форме выражения мыслей и чувств: орать стало для меня нормой. С одной стороны, вроде темперамент, но на самом деле — просто невоспитанность.

Ещё из бакинской жизни помню землетрясение, как мы друг с другом переглядываемся: кто это стол шатает? А потом посыпались всякие безделушки с полок.

Помню, как сообщили, что подписан акт о капитуляции Германии. Было два или три часа ночи, видимо, народ уже ждал левитановского голоса по радио, а когда дождался, стали зажигаться вокруг окна и такой крик вокруг, слёзы, люди высыпали на улицу кто в чём, даже в ночных сорочках: 9 мая в Баку — уже теплынь.

Сейчас задумываешься и кажется странной такая бурная реакция, ведь понятно же было задолго до 9 мая, что немцев мы победили, но, видимо, всё-таки ещё опасались радоваться, боялись получить похоронку, хотя столько их ещё потом пришло, этих похоронок, после Дня Победы.

Совсем недалеко от нашего бакинского двора строили Дом правительства. Начали его возводить ещё в 1936 году, закончили в 1952-м. Получилось мощное, помпезное здание — сталинский ампир с восточным колоритом. А в конце войны на стройке работали пленные немцы. Помню, мы бегали к колючей проволоке меняться: они нам выстругивали свиристелки, ещё какие-то поделки из дерева, а мы им давали хлеба. Немцы уже пытались говорить с нами по-русски, и помню, что люди их жалели. Поразительно: после всех ужасов войны — всё равно жалели. Во всяком случае, я не сталкивался со смертельной ненавистью, для которой, конечно, оснований было достаточно.

Это чувство ненависти позже я увидел в картине Михаила Ильича Ромма «Человек № 217», снятой ещё в 1944 году. Там в начале фильма по Москве идут колонны пленных немцев, а на тротуаре наши советские люди смотрят за шествием побеждённых, и несколько женщин в толпе общаются, обсуждают между собой, кто из этих идущих мимо фашистов какие мог совершить зверства. Но потом как будто жалостливая нота звучит по отношению к этим хромающим пленным, и главная героиня, которую играла жена Ромма, Елена Александровна Кузьмина, вступает в разговор и начинает страстно убеждать, мол, нечего их жалеть: «Я знаю, они все палачи!» И потом главная героиня вспоминает, а зрителю показывают, как её угнали в Германию, какие ужасы пришлось ей пережить в немецком рабстве.

Каждый раз думаю: кто придумывал эти гениальные режиссёрские ходы? Взять и прогнать по столице немцев, а потом ещё и поливальную машину пустить, чтоб следы этой нечисти смыло. Наверное, всё-таки сам Сталин. Летом 1945-го он всей стране, всему миру показал, что мы их сломали.

Или парад 7 ноября 1941 года на Красной площади — поразительно мощный ход, который не только вдохновил соотечественников, но и весь мир заставил сомневаться в непобедимости Гитлера, а ведь к тому времени нас уже практически похоронили, считая дни до вступления немцев в Москву.

Из того же ряда — Парад Победы 1945 года. Грандиозная режиссура со множеством ярких деталей. Особенно, конечно, эпизод, когда офицеры Красной армии презрительно бросают к ступеням Мавзолея Ленина штандарты поверженного фашизма.

Пару лет назад мне позвонила незнакомая женщина, преподаватель английского языка, еврейка, раздобыла где-то мой телефон и решила поделиться впечатлениями, посмотрев по телевизору в очередной раз какой-то из моих фильмов. Дама высказалась поощрительно, не без самомнения: «Вы молодец, хорошо придумали, я даже смеялась…» Ответил вежливо: «Спасибо, очень тронут…» Разговорились, слово за слово, каким-то образом сменилась тема, и она стала вспоминать о том самом московском «параде» пленных немцев лета 1945 года: «Они с такой гордо поднятой головой шли! Нет, не сломил их всё-таки Усатый!»

Всё же что-то странное происходит порой с человеческой памятью, с представлениями об исторической справедливости. Ведь, казалось бы, у евреев должна быть особенная ненависть к нацистам. И она, несомненно, существовала, чего стоит знаменитая статья Эренбурга «Убей!», написанная в 1942 году, и более поздняя, 1945-го, «Хватит!», где автор пишет: «Иностранная печать добрый год обсуждала термин „безоговорочной капитуляции“. А вопрос не в том, захочет ли Германия капитулировать. Некому капитулировать. Германии нет — есть колоссальная шайка, которая разбегается, когда речь заходит об ответственности…»

Сталину даже пришлось опосредованно, с помощью газетной статьи за подписью «Г. Александров», поправлять Эренбурга, объяснять: «Советский народ никогда не отождествлял население Германии и правящую в Германии преступную фашистскую клику». Сталин смотрел в будущее и вынужден был осадить одного из самых талантливых публицистов военного времени.

И что же, спустя семьдесят с лишним лет столичная интеллигентка, наверняка потерявшая в войну родственников, демонстрирует не просто некий абстрактный гуманизм, но даже проявляет солидарность с гордо идущими по Москве пленными гитлеровцами. Удивительно, но это факт: у нас возникло целое сообщество (и, конечно, не в рамках определённой этнической группы), которое в первую очередь не принимает Сталина, а уж только потом Гитлера. В случае с евреями такая логика кажется наиболее причудливой, ведь печи Освенцима всё-таки создание Гитлера. Однако же нет, первый изувер и мерзавец для кого-то из них — Сталин, чуть ли не по его вине началась Вторая мировая, не будь Сталина, может, с немцами и договорились бы как-нибудь.

В 1947 году, в год 30-летия Революции, отца перевели на службу в Архангельск, и он уехал туда принимать дела, обживаться. Я помню своё тогдашнее детское ощущение, которое, скорее всего, передалось от матери — её страшная, животная тревога. Муж уехал, прошло уже пару месяцев, а вернётся ли он, а не найдёт ли там кого, а кому она нужна теперь с двумя детьми, а ей-то уже за сорок. И ещё приходят подружки, соседки, подливают масла в огонь своими разговорами, расспросами, советами. Что же ей теперь, жить на алименты?

И вот мы всей семьёй напряжённо ждали отца. Помню, мать в это время стала ходить к каким-то гадалкам, нарядно одеваться, ярко красить губы, а первого сентября повела меня в первый класс. Мы уже должны были по всем срокам переехать в Архангельск, но, видимо, сомнения в такой перспективе у мамы оставались.

Я был очень горд успехами, получал одни пятёрки, но в свою первую школу пришлось походить всего неделю. Наступил выходной, слышу, мать радостно зовёт нас с сестрой на балкон: «Идите скорее сюда». Смотрим с балкона: от строящегося Дома правительства шагает отец с чемоданом в руках. Вернулся всё-таки нас забрать. Мама такая счастливая была, даже, мне показалось, как будто немного не в себе от радости.

Отцу выделили целую теплушку — не только семью перевезти, но и все наши вещи. В вагоне аккуратно расставили мебель, и в такой комфортной обстановке мы с мамой и сестрой отправились в Архангельск. Добирались около месяца. У нас была керосинка, на которой мать готовила еду, на остановках мама иногда разрешала сбегать за кипяточком. Нас цепляли то к одному, то к другому составу, перетаскивали с пути на путь и снова везли дальше; мы наблюдали, как меняются пейзажи, очертания местности, природа — замечательное вышло путешествие по огромной стране от Баку до Архангельска.

В пункте назначения нас встречал отец. Помню, мы плыли на катере; для меня, привыкшего к морю, река стала открытием — широченная Северная Двина, из которой можно пить, зачерпывая пресную воду ладонью.

Квартира, как и в Баку, досталась нам двухкомнатная, в трёхэтажном деревянном доме, но в целом это была полная смена декораций. Город насквозь весь деревянный, каменной была, кажется, только набережная Павлина Виноградова. Там вообще много чего называлось этим именем: улицы, школа. Он был старым большевиком, революционером, Зимний брал, воевал с белыми и интервентами, а погиб в Архангельской губернии в 1918 году.

Деревянными были не только дома, но и тротуары — мостки на вбитых в землю деревянных сваях, по которым, стараясь не упасть в грязь, я бежал в школу и возвращался домой на улицу Свободы, 24. Дом этот не сохранился, но похожий я в Архангельске видел. Двор наш образовывался двумя одинаковыми трёхэтажными домами, каждый из которых имел форму буквы «г». И в этом дворе мы играли в доселе незнакомую мне игру под названием «лапта». Весь мир был другим, и люди совсем иные — северяне. К ним даже татаро-монголы не дошли, чего уж говорить о немцах, поэтому и понятия здесь сложились особенные: мать сразу поняла, что можно уходить из дома, не закрывая дверей, и ни о чём при этом не беспокоиться. Кодекс чести складывался тут веками и формулировался очень просто: сказал слово — держи. Это вам не Баку, где «рыночные отношения» остались непобеждёнными: идёшь на базар — изволь соблюдать ритуал, торгуйся азартно, помни, что добродетелью тут считается хитрость. Северная культура повседневности другая: начальная цена является последней, изворотливых ловкачей тут презирают.

Три четверти нашего двора занимали деревянные сараи, в них каждая семья запасала дрова на зиму, а зимы в Архангельске долгие. Там я открыл для себя мир риска и адреналина: большинство наших игр проходило на крышах сараев, пространство между ними следовало преодолевать прыжком, но, чтобы прыгнуть, да ещё с непривычки, надо набраться смелости. Сначала эта пропасть казалась непреодолимой, потом научился с разбега долетать, а если не долетел, хватался руками за край крыши и кое-как вскарабкивался. Время от времени кого-то из нашей обширной компании всё-таки ожидала катастрофа, и тогда обрушившегося с крыши мы несли под общие причитания домой на попечение родителей, правда, через некоторое время он уже щеголял по двору на костылях, а вскоре снова лез на крышу, чтобы продолжить опыты преодоления гравитации.

Отдали меня в школу № 6 на набережной Павлина Виноградова. Учился я хорошо, учёба всегда доставляла мне удовольствие, я никогда не испытывал отвращения к школе, единственное — трудно было вставать по утрам. Любил абсолютно все уроки, никакой избирательности, приверженности, скажем, гуманитарным предметам, за собой не замечал — и литературой, и математикой занимался с одинаковой радостью, за каждый класс получал похвальные грамоты. Страстно увлекался всякого рода научно-популярными книгами, сейчас такие, к сожалению, вышли из обихода, а тогда — пожалуйста: «Занимательная физика», «Занимательная алгебра», самые разнообразные журналы от «Техники — молодёжи» до «Юного натуралиста».

Отец купил шахматы и начал меня учить. Я, освоив азы, предложил сыграть партию, получил мат в четыре хода и разрыдался так, что отец даже немного обеспокоился. Это стало новостью: оказалось, я не умею проигрывать. Со временем, постепенно мне удалось изжить это качество. Вообще, я не люблю тех, кто нацелен исключительно на выигрыш, стремится побеждать, не считаясь со средствами, а таковых немало в нашей артистической, творческой среде.

В Архангельске мы застали денежную реформу. Зря говорят, что она готовилась в страшной тайне и даже будто бы министр финансов Зверев запер на несколько дней в ванной свою жену, чтобы та не проболталась. Все всё знали, товары смели с полок, магазины опустели, и на последние десять рублей мама купила немецкую губную гармошку. А вот когда получили первые новые купюры, я попросил у мамы денег на кино и посмотрел на утреннем сеансе волшебный, замечательный, удивительный фильм «Весна».

Для меня судьба Александрова — яркий пример того, как необъективна и завистлива бывает наша творческая интеллигенция, как легко, с какой охотой смешивает с грязью, до каких низостей опускается.

Михаил Ильич Ромм рассказывал мне, что война застала Орлову и Александрова в Риге, нужно было срочно эвакуироваться; ехать чета решила налегке, и два массивных чемодана Александров передал своему администратору, еврею по национальности, предупредив, что строго спросит, если тот не доставит в сохранности ценный багаж в Москву. Администратор, в отличие от начальника, выехать из Риги не успел, и можно только представить, что ожидало этого несчастного еврея при немцах, однако финал у истории оказался счастливым. Уже после Победы, в Москве, к Александрову явился выживший администратор и, выполняя возложенные на него обязанности, передал хозяину заветные чемоданы с вещами. Мораль этой байки несколько меня озадачила: вот, дескать, какая везучая семья — Орловой и Александрова.

Именно так, походя, между делом, и уничтожали эту пару. Долгое время я пребывал в убеждении, что Александров действительно, как утверждают знающие люди, поехал в Голливуд, нахватался там приёмчиков и просто их старательно воспроизвёл на нашей почве. И даже мысли не возникало, что такого не нахватаешься — нужно обладать ярким самобытным талантом, чтобы создать «Весёлых ребят», «Весну», «Волгу-Волгу». Да и все остальные наши режиссёры того времени точно так же смотрели иностранные фильмы: американские, французские, трофейные. Почему же им не предъявляли претензии, что они «нахватались»? Тот же Сергей Михайлович Эйзенштейн не мог простить Александрову народной любви: я, дескать, создал великий «Броненосец “Потемкин”», а слава достаётся Александрову, и страна любит его, и Сталин его приглашает на приёмы.

По молодости эти интриги были мне в новинку, я думал, что все знаменитости — небожители, что питаются они нектаром, говорят друг другу комплименты и на подлости не способны. С ходу верил всякой байке, потому что плохому веришь не сомневаясь, а вот хорошее сразу попадает под подозрение.