Всё возвращается

Владимир Никулин

С самого своего рождения жизнь Арсения не задалась. Он не знал ласки родителей, да и сами родители не знали о нём ничего.Мальчик рос, мужал, не делал ничего предосудительного, но всё было против него.Уже на закате своей жизни, узнав в своём соседе по несчастью отца-подлеца, он решается на отмщение…В романе присутствуют откровенные сцены, жестокость и насилие. 18+.«В связи с действующим законодательством в Российской Федерации роман выходит с ремарками»

Третья глава

Мать, не видавшая дочь около года, была потрясена увиденным. Когда та прижалась к ней, то она всё поняла без слов. У матери от увиденного тоже выступили слёзы. Тоня разулась и, расстегнув пальто, села на лавку, стоящую вдоль печи. Из комнаты радостно выбежали сёстры, но, увидев плачущих, остановились, и радость померкла на их личиках.

Мать стояла возле стола и, глядя сквозь влажную пелену, не могла сообразить, что же надо делать, что сказать, какое сделать движение, чтобы обстановка пришла в движение. Она стояла, теребила полотенце, и вдруг зарыдала. Подскочившие девочки стали её обнимать.

— Мама! Мама! Не надо, у тебя ж сердце! Перестань!

Она, покачиваясь, прошла до табуретки и, опершись на стол, села. Утерев лицо полотенцем, она всхлипывая, спросила:

— Ну, что дочка, выучилась?

— Не надо, мам! — сказала побелевшими губами Тоня.

Развязав тугой узел, она сняла платок, затем медленно встала, скинула пальто. И все увидели. У девочек раздался вздох удивления.

— Мама, давай завтра обо всём поговорим. Сегодня поздно. Тебе ведь завтра вставать рано. Успокойся. Я тебе всё объясню.

Всю ночь Прасковья Михайловна проворочалась без сна. Только перед рассветом задремала. Встала, вся разбитая. Кое-как расходилась и, в глубокой печали, ушла на работу.

В маленьких городках слухи распространяются быстро, а уж в деревнях тем паче. Тем более, если сплетня была рассказана живописно, самим автором увиденного своими глазами того или иного события. Так и здесь. Не успела Прасковья появиться, как мать Гришкина на весь колхоз воскликнула:

— Говорят, твоя Тонька с дипломом приехала?! Теперь, поди, всех учить будет, как коров правильно доить, сеять и пахать!

Прасковья, наклонив голову, молча стала заниматься привычным делом. Другая доярка, моргнув, Гришкиной матери, спросила:

— И чё, правда штоль? А ну, признавайся, Парасковья, твоя Тонька вернулась учёныя?! Поди, таперича, дилектором будить?! Чаво молчишь, как словно в рот воды набрала? Давай порадуй обчество тружениц. Вон Семёныч, и то усы навострил, гляди, как заинтересовался, ажныть папироска перестала дыметь. Правда, Семёныч, антиресно? Ведь это не быкам хвосты крутить, чему ты здеся научился? Это в городе! Там всяким наукам учат, нам здеся неведомым.

Прасковья, взяв подойник, ушла в дальний конец фермы.

На следующий день всё повторилось. Языкастые бабы продолжили донимать и без того переживающую Прасковью. Но на этот раз у них оказался бригадир, который, поняв злобные насмешки, строго пресёк их. И пообещал, что если они не прекратят свои издевательства над бедной женщиной, то он поднимет этот вопрос на собрании и устроит им проработку.

Явные и открытые издёвки прекратились, но между собой сплетницы продолжали шушукаться и криво усмехаться. Прасковья молча терпела. Осунулась, замкнулась. А ночью, как будто кто открывал кран, слёзы текли сами собой. Она закрывалась с головой одеялом, чтобы никто из детей не видел, и беззвучно плакала.

Последние дни февраля пятьдесят восьмого выдались ненастными. Февраль будто вспомнил, что он всё же ещё зимний месяц, и завьюжил. Откуда-то налетела пелена, затем стала сеять мелкая крупа, а потом повалил снег. Двое суток бесновалась непогода. Казалось, что зима хочет показать людям, вот, мол, глядите, как я умею. А то разбаловались, изнежились. Вот какая сила у меня.

— Наверно, весь снег решила высыпать, что остался, — сказала Прасковья, входя в дом. Похлопав себя рукавицами спереди, она сняла телогрейку и встряхнула её, чтобы очистить со спины. Обмела кирзовые сапоги и вошла в кухню.

— Вот задери её, эту непогоду, — чертыхаясь, она сняла сапоги, размотала платок и, присев на лавку, оглядела присутствующих.

Антонина шурудила кочергой в печке, а на лежанке уже стояла кастрюля с дымящейся картошкой.

— Ну, что, не передумала? — спросила мать.

— Нет, мам, уеду. Здесь мне житья не будет. Одни издёвки.

— Ладно, только пообещай мне, что как только приедешь к нему, сразу мне письмо напиши, чтобы я не волновалась.

— Хорошо, мама. Ты очень-то не расстраивайся, я всё сделаю, как и обещала.

— Да чего не расстраиваться, — вдруг всхлипнула мать, — вон куда едешь. За тридевять земель. И никого там нет, чтобы помочь.

— Ладно, мам, всё, хватит, не начинай.

— Я с Николай Васильичем договорилась, он раз в месяц в райцентр ездит, так обещал, что тебя возьмёт. Только непогода уляжется.

— Хорошо, мам, умывайся, я на стол сейчас соберу. И будем ужинать.

Прасковья горько вздохнула, подняла натруженные руки, вытащила из волос гребешок и, расчесав поредевшие, ещё не совсем седые, пряди и закрутив их в узел, снова закрепила гребнем. Встала, подошла к жестяному рукомойнику и, умывшись, вытираясь, снова спросила:

— Ты вот что мне скажи, ты учёбу-то совсем бросила или как?

Чтобы успокоить мать, Тоня бодрым голосом сказала:

— Мам, я всё решила. Как только родится ребёнок, сразу же пойду работать, а учиться стану заочно, — сказала и сама себе не поверила. Потому что не знала, как там всё сложится. — Он человек хороший, я думаю, поможет первое время.

Мать покачала головой, вытерла рукой пробежавшую по щеке слезу и сказала:

— Я думаю, какая же ты, доченька, у меня наивная. Она думает. Да если он за это время не написал тебе, значит его не интересует ни твоя судьба, ни судьба будущего ребёнка.

Сосед, Николай Васильевич Уткин, мужик крепкий, хотя и в серьёзных годах, был пчеловодом. Притом потомственным. Когда началась эпопея с раскулачиванием, его отец поступил очень мудро, что впоследствии спасло жизнь не только его семье, но и многим деревенским жителям. Когда пришли в зажиточный дом Уткиных и потребовали отдать припрятанные припасы, Василий Иванович сказал просто: «А у нас нет припрятанных припасов. Все запасы в кладовках и погребах, вот ключи, можете забирать. Только сначала подумайте, а стоит ли всё изымать сразу, может, лучше брать по мере необходимости? Вот и пасека у меня, я готов поставлять мёд для вашего вновь созданного колхоза за ту цену, которую вы назовёте». Местные мужики, знавшие покладистый характер пасечника, заступились за него при реквизиции. И приехавшему продотряду немного перепало из богатых закромов. Всё пчелиное хозяйство активисты объявили колхозной собственностью, а пасечник Василий Иванович стал колхозником. Правда, комиссар, сопровождавший обоз, был недоволен, но мужики в драных штанах и поддёвках насмерть встали на защиту. Пчеловод, видя, что сейчас сопровождавшие продотряд солдаты применят силу и, вполне возможно, прольётся кровь, предложил разделить поровну, и конфликт был исчерпан.

Так и стали они колхозными пчеловодами. И выручали крестьян рачительным своим трудом и прибылью. И в годы войны и разрухи всегда у них в хозяйстве не было недостатка в целебном продукте. А сына Николая почему-то прозвали Гоголем, то ли за схожесть имени и отчества со знаменитым писателем, то ли за схожесть лица. В молодости Николай был черняв и с таким же носом, но в течение жизни подрастерял схожесть. Поседел, облысел, ссутулился, только и остался нос гоголевский.

Жил он уж давно один, если не считать собаки по кличке Матрос и кошки Маруси. Супруга давно померла. Как померла! Вроде здоровая баба была, никогда ни на что не жаловалась, а тут… Ведь говорил ей: «Хватит уже в колхозе спину гнуть, пора уже и на покой. Дома вон работы непочатый край». Нет же. В колхозе на огородах в наклон, может быть, где и от солнца спрятаться надо, ан нет, всё в передовицах. Вот, поди, от удара и сковырнулась. Пришла с поля — нет чтобы передохнуть — давай свой огород полоть, поливать. За день там упарилась, изжарилась, полежи, попей холодного молочка, остынь. Но не такова была Татьяна Петровна. Всё ей нужно было сделать сейчас, немедленно. Только забыла, грешная, что лет то уж не восемнадцать, а седьмой десяток.

Короче, приехал Николай Васильевич с пасеки уже к полуночи, а хозяйки нет дома. Темно в окнах. Ну, думал, уж спит, умаялась. Глядь, в доме нет. Зашёл в сарай, гуси загоготали от его фонаря. Осмотрелся, нет и тут. Пошёл весь двор обходом. И вот видит — лежит его Татьяна, головой в картофельный куст уткнулась, а в руках тяпка. Схватил он её, перевернул, а она уж холодная.

Дочь-то к тому времени уж несколько лет как в райцентре жила. Как замуж вышла за агронома, так туда и переехали. Вот Николай Васильевич каждый месяц и ездил проведать её да внучат. Соберёт гостинцев своих, уложит в бричку, а зимой так в сани — и айда по большаку. Всего каких-то двадцать километров.

Собрал он в этот раз довольно приличный набор. Ведь скоро праздник женский. Вроде бы всего понемногу, а всё равно полные сани выйдут, а тут ещё попросила Прасковья дочку подвезти до райцентра, уезжает вроде. Вот же и баба неплохая, а что-то не ладится у ней. Вот и старшая с пузом приехала, студентка. Николай Васильевич жалел соседей. Нет-нет, да поможет чем: то мёду даст просто так, то ещё чего. Прасковья благодарит его, чуть не в ноги кланяется. А он махнёт рукой да и скажет, «Брось, соседка, у меня всё есть, мне что, много надо? Детям и внукам тоже хватает. С собой в могилу всё, что есть, не заберёшь, а вам всё какое подспорье».

Думая про себя разные свои думки, Николай Васильевич, с утра, ещё темно было, накормил всё своё хозяйство и, выйдя за ворота, стал чистить лопатой замёты. Ветер утих, снег перестал, но морозец щипал кончик носа. Убрав у ворот огромный сугроб, он вывел ровный проезд к заметённой дороге.

Вернувшись, Николай Васильевич развернул сани и, подняв оглобли, пошёл в конюшню за своим любимым рысаком. Выведя фыркающего, застоявшегося Огонька, стал запрягать. Конь негромко заржал. Видно было, что обрадовался предстоящей прогулке.

Выехав из ворот, Николай Васильевич остановился у ворот соседей. Зашёл в калитку и постучал в окно. Не дожидаясь ответа, вышел и пошёл закрывать свои распахнутые ворота. Услышал, как у соседей хлопнула дверь, а когда вернулся, то увидел у саней Прасковью и Тоню. Поздоровались. Женщины обнялись. Николай Васильевич указал, куда садиться. Распахнул рогожу, там была кошма, а под ней полушубок. Помог девушке удобней примоститься, укутал её, а фанерный её чемодан поставил ей в ноги. Сам же, не садясь, тронув лошадь, пошёл рядом.

Снежный буран, бесновавшийся двое суток, засыпал некоторые дома почти с крышей. Подъехали к мосту, что был перекинут через небольшую речку. Вместо моста красовался красивый белый утёс в два человеческих роста. Почесав кнутом подбородок, Николай Васильевич повернул лошадь влево. Он знал, что раз снег намело на препятствие, то на юру, наоборот, будет чисто да гладко. Так оно и вышло. Подъехав к пологому склону, где речка разливается и скотина обычно приходит на водопой, они увидели совершено гладкое тырло, а лёд на речке блестел под лунным светом. Не спеша, перешли на другой берег и стали забирать снова вправо. Чтобы не заблудиться, пока не рассвело, Николай Васильевич, ориентируясь на столбы вдоль дороги, пошёл споро, временами объезжая перемёты.

Дорога, местами чистая, но, где росли деревья и кусты вдоль обочины, была непроезжей. Поэтому он не стал заезжать на неё, боясь потом не выехать. А по старой привычке вел свою лошадку вдоль. Поле до райцентра было ровным, поэтому больших заносов на пути не попадалось. Размявшись где-то с часок, он примостился в передке и, когда уже стало светать поддал ходу. Конь тоже, видно, устал брести монотонно и, обрадовавшись, пустился рысью.

Подъехав к вокзальному зданию, Николай Васильевич остановился и, зацепив узду за фонарный столб, раскутывая сонную и пригревшуюся Тоню, сокрушаясь, будто это его родная дочь, сказал:

— Зря ты едешь в даль далёкую, ой зря. Ничего путного из этого не выйдет, вспомнишь мои слова. Я тебе это говорю, Тоня, поскольку жалко мне всех вас. Ой, намыкаешься ты бедная, и наплачешься. Оставайся лучше дома. Здесь всё ж как-никак, а родные стены.

— Нет, я уж решила. Если я решила, то назад не отступлю. Спасибо вам, Николай Васильич, за всё.

— Ладно, — вздохнул он, — пошли, я тебе чемодан-то в вокзал занесу. Постой, чуть не забыл. Вот же старость не радость. — Он нагнулся и вынул из корзины туесок. — Вот, доченька, мёд тебе. Возьми, вдруг заболеешь, так он тебя на ноги поднимет.

— Спасибо вам, Николай Васильич. — Улыбнулась Тоня и, прижав подарок к груди, пошла в здание вокзала.

Без всяких проволочек Тоня купила билет до Москвы. До прибытия скорого поезда ещё было больше часа, и она решила перекусить. Разложила на свободном сиденье тряпочку, вынула две варёные картофелины, яичко и кусок хлеба.

«Вот же кулёма, соль-то забыла. — вздохнула она. Посмотрела по сторонам, увидела буфет, но он ещё был закрыт. — Ладно, — махнула она рукой, — будем так есть. Небось не подавлюсь». — И она с аппетитом стала уплетать холодные свои закуски.

В Москву Тоня приехала 2 марта в воскресенье после обеда. Подумав, решила переночевать на вокзале, а уже с утра ехать по своему делу.

Найдя место среди людского столпотворения, она притулилась на шатающемся кресле. Пододвинув свой чемодан к ногам, стала смотреть на мельтешащих людей. Через некоторое время ей это надоело, и она решила выйти на улицу, подышать свежим воздухом. Рядом сидели на вид благообразные дед со старушкой, и Тоня попросила присмотреть их за своим чемоданом. И со спокойной душой пошла на выход.

Её толкали люди с баулами, мимо протискивались спешащие пассажиры. Чтобы не мешать никому, она отошла подальше и встала, оглядывая всю эту кишащую многоголосую сутолоку. Светило яркое мартовское солнце, под ногами чавкала снежно-ледяная каша, а местами даже уже образовались лужи.

Подставив ласковому солнышку своё лицо, Тоня, закрыв глаза, наслаждалась долгожданным теплом. Подышав воздухом с выхлопными газами, понежившись под первыми лучами весеннего солнца, Тоня вернулась в вокзал.

Конец ознакомительного фрагмента.