О чём думают медведи. Роман

Владимир Орлов

В недалеком будущем Большой адронный коллайдер будет заброшен, и чтобы получить сведения о строении материи, физики станут опрашивать дерущихся бродяг. Все данные будут сфальсифицированы, светская жизнь будет протекать в катакомбах, а климат окончательно сойдет с ума. Но никуда не денутся проблемы отцов и детей, одиночества и поиска смысла жизни. И как во все времена найдется тот, кого осенит – в чем состоит главный секрет. Эта книга – увлекательный квест для любителей умной, зацепистой прозы.

Глава 4

Усилиями Беляева я, Серафим, Олег и еще с десяток сотрудников, которые никогда не покидали своих рабочих станций в Стрегловском центре, больше половины из которых я знал только со спины или вполоборота, оказались на исследовательском полигоне конкурирующего института. Беляев как всегда сделал для нас невозможное: притащил всю нашу команду для мозгового штурма и согласований по отчетам в стороннюю лабораторию, где ничего не будет мешать нашей концентрации — ни опостылевшие стены, ни корпоративные и должностные барьеры.

Мы сидели в ясном редколесье. В прозрачном осеннем лесу. На пеньках и бревнах. У холодного кострища. Мне казалось, мы все медитировали. Я пытался подступиться к происходящему, в то время как другие просто устанавливали связь с настоящим временем. Я не знаю, что могло быть чище и прекрасней этой пронизывающей тонкоствольной меланхолии. Даже осенний холод не казался таким угнетающим и болезнетворным на этих бревнах и этих пеньках. Я то и дело погружался в полусонное состояние и тревожно пробуждался на грани обморочного окоченения. Никто из нас не следил за процессом. Я держал рот открытым, чтобы вовремя закричать, предупреждая всех о сумеречной стуже. Мне кажется, все по-рыбьи открывали рты, чтобы спастись. А надо было просто наслаждаться этим холодным ноябрьским полуднем, улыбаться друг другу и понимающе кивать головой.

— Теперь я хотя бы знаю, зачем изучал математику, она мне даже никогда не нравилась, — неожиданно заявил Олег. — К третьему курсу я практически перестал понимать, о чем идет речь. И тут во мне начала просыпаться математическая интуиция. Я стал угадывать решения. До сих пор не соображу, как мне удалось защитить диплом по топологии. Отец был в ужасе, звонил каждый день и говорил, как ему стыдно за меня.

— Это не интуиция, — с улыбкой проронил Баранкин. — Когда дыхание перехватывает и появляется этот кисловато-сладкий вкус во рту. Так ведь? Это эйфория от безнаказанности. С другой стороны, если мы не сможем что-то рассчитать и объяснить — от этого никому хуже не будет.

— А как же угроза вторичной наблюдаемости? — вступил в разговор Беляев. — Ткань пространства-времени образовала слишком много сборок и изгибов. Какие-то события снова и снова повторяются, какие-то словно поблекли. Мир превратился в слоеный пирог: мы каждые два часа и двенадцать минут можем видеть на станции Калошино материализующийся винтажный вагон-ресторан, явно брошенный минуту назад его образцовым персоналом. Кто-то видит свечение, кто-то регулярно слышит стук колес. Мы выяснили, что повторяющийся объект один и тот же, вплоть до мелко различимых деталей. Или есть и другие, но их материализация пока не подтверждена.

— Друзья, да вы же здесь все окоченели. Даже Беляев превратился в дурацкого лектора, — негромко обратился я к собравшимся. — Вы говорите о моих эффектах. Подчеркиваю: о моих! Мне еще только предстоит описать и дать вам правильное видение их физики, грамотно расставить акценты. Да вы даже на меня не смотрите.

— Фантом, заткнись, — поморщился Баранкин.

— Валера, ты не можешь это обсуждать на официальном совещании, — твердо сказал Беляев.

— А это официальное совещание? Мы же на отдыхе, — возразил я.

— Да, в церемониальной роще. Когда вернемся в здание ближе к обеду, сможешь поделиться с нами своим просвещенным мнением.

— А кто сегодня видел перед входом в центр голосящую старушку? — спросил некто Анатолий, очередное провинциальное дарование с двойным гонораром, специально приглашенный для усиления команды технологов. — Трясла руками и повторяла одно и то же: «Никакой науки нет. Это чары колдовства. Ученые вас обманывают. Они хотят меня зарезать. Спасите меня и мою семью. Мы ни в чем не виноваты».

— Это все уже есть в ситуативном отчете, — откликнулся Серафим и тут же спросил: — Или ты на что-то намекаешь?

— Мне она показалась полезным источником, — заметил Олег, подглядывая в свой блистер. — Например, она уверена, что мы совсем не похожи на ученых, мы хорошо замаскированы и нам, цитирую, «просто так не разобьют голову».

— Когда-нибудь обязательно разобьют, — мрачно не согласился Беляев. — Это иллюзия, нас очень легко отличить от обывателей. Было исследование, где испытуемым показывали сотни изображений обычных людей вперемешку с несколькими научными работниками. Даже люди с ослабленным зрением, старики старше девяноста пяти лет и дети после полутора лет безошибочно указывали на наших коллег. И это были не лабораторные маньяки с вечно расширенными зрачками и масляными волосами, а приличные на вид мужчины и женщины.

— Ладно, мы-то просто одержимы, и у нас это на лицах написано, а есть настоящие плотоядные сорняки, которые скрываются под благообразной личиной, — провозгласил Серафим, бросив разоблачающий взгляд в мою сторону. — Даже намного вреднее сорняков.

— Кого ты имеешь в виду? — с серьезным видом поинтересовался руководитель экспедиции.

— Тебе лучше не знать, — отмахнувшись, ответил Баранкин. — Спрут, опутавший своими скользкими щупальцами обитаемую часть планеты. Галактический спрут под видом путевого обходчика. Ему бы подошла строгая и простая фуражка железнодорожника. Да и китель не помешал бы, чтобы скрыть свою мерзкую беспозвоночность.

— Его вид мне безразличен, — подыграл ему Беляев. — Но с фуражкой ты сглупил. Он кальмар в штатском, в шляпе из огнеупорного фетра, вооруженный ужасным клювом, дробящим с одного удара эмалированные панцири бюрократов из научного департамента.

Плавным дирижерским жестом я попросил коллег не останавливаться и продолжать меня провоцировать.

Тут легкое покалывание заставило меня взглянуть на запястье, где прямо на коже пульсировала голубая полоска — обязательный технический атрибут таких выездных мероприятий. Это был напыляемый коммуникатор, он же персональная карточка.

Вне этих стен нормальный человек никогда бы не надел этот символ корпоративного порабощения. Последней ступенью были сгенерированные в глубине слухового анализатора валдайские колокольчики…

— Вам звонят, — подсказал мне Олег.

Я взглянул на имя звонящего, по привычке прикрыл ладонью ухо, но ничего не услышал, пришлось разогнуть одеревенелые ноги и проделать путь к стеклянным шахтам на галерее, откуда открывался вид на внутренний дворик с фонтанами, мостиками, чугунными скамейками и прогуливающимися учеными мужами.

— Пойду, прополощу клюв после анчоусов, — бросил я на ходу своим товарищам.

Голос помощницы шефа прозвучал в искаженной модуляции, как в старом речевом синтезаторе, и показался истерически плаксивым, через секунду система подстроилась и выдала кристально чистый звук, и Агата — так определился абонент — предстала в своей натуральной расслабленной версии. Планировщиц, то есть секретарей руководителей подразделений, никто не знал по именам, да и на глаза они почти не попадались, их держали в отдельном бюро в противоположном крыле Стрегловского центра.

— Валерий, я звоню вам по поводу нового человека в вашу команду, координаты которого я должна передать. Но регламент не позволяет просто сообщить его данные по коммуникатору. Я организовала вам встречу с посредником, он введет вас в курс дела.

— Боже мой, какие сложности! — с наигранным возмущением сказал я, прекрасно зная процедуру.

Она приблизилась к микрофону и произнесла вполголоса:

— Знаете, у нас теперь все меняется. Правила проведения миссий и принятия решений ужесточаются.

— С каких пор?

— Вот с тех самых. Теперь оперативные задания будут не только шаг за шагом подтверждаться начальством, налагаются ограничения на любые изменения базовых алгоритмов. Для нестандартного вмешательства нужна будет санкция от трех руководителей. Планируется распространить это на все пользовательские протоколы, на все службы.

— Хорошая новость! Нам больше не позволят нормально работать, — констатировал я.

— Да, вас это коснется в первую очередь. Вы уволены, но при этом выполняете прежние обязанности. И даже больше.

Кажется, она набрала воздуха, чтобы продолжить:

— К сожалению, хотя эта встреча уже согласована и этот посредник готов встретиться, но мы пока еще не знаем, где состоится встреча. Мы даже не знаем, где он сейчас находится. Предполагаем, что в одной из его постоянных локаций. Например, в дачном домике, где он проводит большую часть времени в прохладный период года.

— Это немного странно, но шлите адрес, я его навещу.

— Понимаете… Его соседи сообщают нам, что он приезжает и уезжает днем, а ночует где-то в другом месте. На телефоне срабатывает автоответчик, и мне не удается с ним поговорить. Потом он звонит сам и все время придумывает какие-то отговорки, какие-то срочные дела. Кажется, у него все в порядке. И… у нас как бы все под контролем, — все больше запинаясь продолжила она. — Похоже, что он работает по ночам, или с кем-то встречается, или с группой репетирует…

— Агата, мне-то какое дело до его внеслужебных занятий?

— Я не сказала, он еще довольно молодой человек…

— Хотите сказать, что это ребенок? — перебил я. — Я не удивлюсь.

— Нет-нет, он старшеклассник! У него все на таком уровне, все так продуманно, ни за что не скажешь, что он еще не закончил школу. Конечно, если не считать нормальных для его возраста проявлений характера.

— У него что-то с психикой?

— Разумеется, он в порядке, раз его взяли на стажировку, — отчеканила она. — Сообщите, когда будут первые результаты, — попросила Агата и тут же отключилась.

С годами я стал лиричней относиться не только к людям, но ко всем этим наслоениям человеческих практик, одна другой уморительней, ко всей этой путанице в иерархиях. События и люди с мусорным рейтингом предсказуемо задавали тон и возводили под собой пирамиды внимания. Конечно, все было построено на принципах мухлежа, дезинформации и подмены понятий. Мне не было до этого никакого дела. Хотя это было по-своему плодотворно. Я бы сохранил это как наследие цивилизации. Но в мои обязанности входило рано или поздно растоптать это райское соцветие.

Я помню, как на секунду очертания всех предметов исчезли и превратились в золотистую, словно пронизанную заходящим солнцем пелену, радужную по краям. При погружении в смыслоконструирование форм и вещей я был как беспокойный попугай в клетке, на которую накинули платок.

Пока я собирал что-то новое, время не двигалось, но, когда бренная карусель снова приходила в движение, я еще секунд десять мысленно выстраивал новый порядок событий. Именно так люди ощущали последствия удара о дверной косяк: отвратительная коррозия и растрескивание привычных вещей вокруг, которые в норме обещали безопасность и узнаваемость.

На пике моего барахтанья в потоке превращений мои коллеги благополучно отпустили себя на обед и к моему возвращению уже уселись за свободные столики в кафе, окруженном со всех сторон колоннадой из тубусов стеклянных лифтов и зигзагами эскалаторов под высоким сводом исследовательского комплекса, посматривая на меня заговорщицки.

Анатолий, не вставая со стула, со скрипом и грохотом выдвинулся ко мне навстречу, схватил за локоть и сообщил почти надменно:

— Вообразите, Беляев предлагает подвести к платформе трубу, чтобы войти внутрь свечения и «послушать», что там происходит, когда вагон появится в видимом спектре.

— А как в этой трубе будет распространяться звук? — удивился я.

— Ты прав, звук может усилиться и дать наладчику по ушам. А тебе-то чего волноваться — твоему слуху ничего не грозит. Меня больше беспокоят грунтовые воды, которые сюда обязательно просочатся, — заявил Беляев. — Труба собирает внешние мерцания. Большая удача, что мы можем ее в таком качестве использовать. Это просто удачное совпадение. Но она еще и воду высасывает из любого субстрата и материала. А ты там собрался легкий кабель к датчикам прокладывать? Надеюсь, ты понимаешь, что пойманное мерцание важнее, чем все эти данные?

— Подождите, подождите, — сказал я и приложил ладони к вискам.

— Может, перед мозголомкой съешь чего-нибудь сладенького? — участливо предложил Баранкин со странной интонацией неодобрения.

— Он сам, как карамелька, — вот-вот вызовет диабет, — еще недружелюбнее проговорил Беляев и хозяйским жестом показал мне на соседний стул. — Пока мы не выработаем план и не распишем представление, будем до вечера морозить задницы в институтском парке. По твоей вине.

— Я тоже хочу установить пару датчиков внутри, — решительно сказал Серафим.

— Я против, — возразил я и тут же поднялся со своего места, чтобы обратить внимание на свою позицию: — Что здесь вообще происходит? Вы решили выклянчить у меня согласие на внеплановые эксперименты? Я вам его не дам. Попытайтесь понять: при глубоком вторжении мы можем повредить естественное распределение мерцания. А вот со звуковой вибрацией можете попробовать. Труба выдержит десятки разрядов грома. Поорете, потопаете ногами, поставим динамики — поэкспериментируем с громкостью и частотой.

У новой физики было одно преимущество — говорить можно было все, что угодно, описывать процесс любыми словами. Но выражая свои мысли кто как хочет, мы легко понимали друг друга.

— Да ты сама доброта! У мерцания нет звуковой и какой-либо иной колебательной составляющей. Или ты хочешь, чтобы у него был аккомпанемент? — иронично заметил Баранкин.

— Да, развлечем сияние и заодно поймем, какие сигналы оно охотнее поглощает, — в тон ответил я.

— Если это совместное исследование, то и у меня есть такое же право ставить в трубе эксперименты. Если нет — я хватаю рюкзак и еду в аэропорт. Я сегодня еще успею на последний рейс до Тюмени, — вставил Анатолий.

— Разумеется, ты этим правом воспользуешься, — обнадежил его Беляев. — Хотя все эти эффекты нам преподнес Валерий Павлович, и он в прямом смысле хозяин положения.

— Ладно, труба ваша, но и мои графики останутся при мне. Только потом не пожалейте! — обострил разговор техник.

— Извини, как знаток моих недоработок ответь на вопрос: что ты собрался измерять? — мягко спросил я, словно уговаривая непослушного ребенка. — Световое давление? Мерцание — это искаженные образы, потоком поступающие сюда из неизвестного нам места. В подземный водный резервуар проникает свет, десятки раз преломляясь, отбрасывая пляшущие блики на стены и сверкая на водной глади, и мы понимаем, откуда этот свет, в какое время дня, через какие стекла и призмы он проникает внутрь. А мерцание — это разбитое на миллиарды фрагментов воспроизведение живой картины мира, у которого свои световые циклы и своя природа отражения. И в этом калейдоскопе все движется и переливается днем и ночью.

— Все, что вы говорите, это полная бессмыслица, — кивая своему заключению, проговорил Анатолий и продиктовал мне свои условия: — Давайте так: если заползу туда со своими приборами, подключу их — мне на это понадобиться часов шесть — и после этого мерцание испортится или исчезнет, вы меня кастрируете. Я сам вручу вам ножницы. Если у меня что-то получится, то я по характеристикам распознаю источник. И это будет настоящий прорыв. Никто ведь этого еще не делал.

— Мне не до шуток, — попытался я его образумить. — Если мерцание прекратится, поздно будет жертвовать частями тела. Хотя, кто знает, может, вы, Анатолий, только за этим сюда и приехали. Я не могу рисковать сейчас, когда ответ так близок, когда со мной как будто вышли на связь и что-то пытаются мне передать.

— Ты можешь дальше сидеть и ждать, что тебе скажет мерцание, а я забираю Анатолия и сворачиваюсь, — предъявил последний довод Баранкин.

— Отлично, физик, успехов! Возвращайся к своему спектральному анализу парниковых газов в буйволятнике. Может, наконец, получишь свой грант.

— Это были газели Томсона, — уточнил Серафим.

— Мне все равно, — отрубил я.

— Один датчик в зоне слабого мерцания бегом туда и обратно, — проговорил Анатолий, заглядывая мне в глаза.

— Если вопрос с групповой вазэктомией еще актуален, — проявился Олег, — то лучше обратиться ко мне, у меня рука не дрогнет. В школе на биопрактике никто из пацанов не смог сделать лягушке декапитацию, не говоря уже о девчонках. Все выстраивались ко мне в очередь и, прячась друг за друга, смотрели, как я отстригаю очередному земноводному полголовы и булавкой расковыриваю ему спинной мозг. Причем все это было нелегально. Учитель организовал нам подпольный факультатив. Мы в любой момент могли попасться на запрещенных опытах.

Кто-то дотянулся до Олега и тронул его за руку, чтобы он прекратил.

— Если за десять минут, пока он там будет, все исчезнет, то есть мы выясним, что это послание недоступно для обработки, то станет ясно, что это случайный сигнал, один из блуждающих эффектов, который то появляется, то исчезает и доступен непосредственному наблюдению без измерения, — попытался зайти с другой стороны Баранкин.

— Мы либо все испортим, либо получим долгожданный результат. Я уже двое суток снимаю доступную часть мерцания на видео, но я почти уверен: это единственное, что нам позволено. А инструментальная оценка — это уже беспардонное покушение на природу мерцания, что тут же скажется на доступности наблюдения, — пояснил Беляев, неожиданно занимая мою сторону.

— Это же была ваша идея с трубой, — зацепился за Беляева Серафим. — И мы никогда не просим у Валеры разрешения. Это же нелепо просить у него допуск. Зачем вы нас путаете? Так и скажите, что мы больше не можем рассчитывать на это оборудование.

Я поднял руку для особого заявления.

— Не думал, что мнения так резко разделятся. Это была моя идея с трубой и оборудованием здесь распоряжаюсь я. Это была моя идея с трубой. Вся экспериментальная власть в моих руках. Так и быть, пусть каждый поставит свою серию экспериментов. Призрачным вагоном больше, призрачным вагоном меньше… — произнес я один из вариантов заранее подготовленного согласия.

Висевшее в воздухе напряжение лопнуло, компания тут же повеселела, Анатолий под дребезжание стоящей на столе посуды выдал энергичную барабанную дробь.

Несмотря на мои уступки, мы дискутировали еще часа три и практически вернулись к тому, с чего начали. Но, по сути, это было не так важно, учитывая, чем была вся эта наша работа.

Расставшись с коллегами, я неожиданно очутился в лифтовом холле в одном пространстве с Т. В. Коробовым (как значилось на пришитой к карману пиджака бирке), ученым без академических званий, но с превосходящим членов академии влиянием. Этого Агасфера новой физики с трудом переносили все, с кем ему приходилось иметь дело, но ему всегда находилось место во всех крупнобюджетных проектах. Вот и здесь, на чужой базе, он чувствовал себя как дома. Тертуллиан Всеволодович (редко, кто так к нему обращался, он настаивал на обращении «коллега» или «профессор») по-настоящему нигде никогда не числился, а кто-то даже говорил, что он сорок лет обходился без удостоверения личности. Но он был ранговым доверенным лицом распорядителей всех этих исследовательских структур, фактически комиссаром, во всех подконтрольных ему учреждениях и программах.

Он приветливо посмотрел на меня и сказал:

— Я не знаю, на какую верификацию они рассчитывают. Один из невыявленных естественных процессов, который вы не внесли в алгоритм, включается, и все идет не так. Ладно, социологи и экономисты, у них таких невыявленных естественных процессов пруд пруди, и они прекрасно делают расчеты и прогнозы, но у нас совсем другая дисциплина. Просто наступает момент, и этот механизм срабатывает. Даже если ты вовсю пользуешься гандикапом, имеешь доступ к инсайдерской информации и подглядываешь за ходом событий, в то время как другим это сваливается как снег на голову, этот процесс неизбежно запустится, когда ему нужно. Ты дергаешь рубильник вниз, пытаясь это остановить, но уже через мгновение этот процесс возобновляется. И так — хоть сколько угодно раз подряд.

Я хотел что-то ему возразить, но Коробов нетерпеливо и сердито покачал головой, наклонился к самому моему уху и произнес:

— Если ты хочешь сохранить свою власть над чем-то или кем-то, ты не должен допускать наступления таких моментов. Или если это уже случилось, то тебе следует перестать думать о том, что ты все теряешь прямо сейчас, и вернуться к простым привычным занятиям, например, мыть своего эрдельтерьера или сидеть нога на ногу на каком-нибудь диване с кисточками. И тогда тебя не придется вытаскивать из застрявшего между этажами лифта.

— Лифта? — переспросил я.

— Да, лифта, — раздраженно подтвердил Коробов. — Тут кому что на роду написано. Кто-то застревает между завитками кованой ограды на кладбище, а кто-то — посреди невыполненной работы или… — его глаза блеснули, — миссии.

— Тертуллиан Всеволодович, вы давно пробовали японскую дыню? — как бы в шутку спросил я.

— Хотел меня ею угостить? Не советую!

Ученый ревизор с энергией шара для боулинга закатился в кабину лифта и, не обращая внимания на мое замешательство, уехал вниз один.

Я понял, почему у Агаты не получалось связаться с посредником: дважды обойдя сад с десятком голых плодовых деревьев, я и за несколько метров не сразу обнаружил его едва различимую фигуру — юношу на вид лет пятнадцати-шестнадцати, который сидел со скрещенными ногами, прислонившись к дереву, и держал в руках предмет, похожий на книгу. Голова была наклонена немного вперед и влево, в фигуре чувствовалась расслабленность юного путешественника по Зазеркалью, переживающего пик подростковой одухотворенности, которого обеспеченные родители рано подтолкнули к самостоятельной жизни, сохранив с ним прочные материальные узы. Он уже достиг стадии демонстративного слияния с природой, всех этих вялых объятий с деревьями, травой, садовыми гномами и абстракционистскими скульптурами.

Когда я приблизился, он оторвался от книги и сказал, слегка заикаясь:

— Говорят, смотреть на мир через магический кристалл вредно для глаз. Хотя обычно это всего лишь безобидный кусок стекла. Или просто сильно исцарапанная линза.

— Моя девушка пользуется таким шаром, — откликнулся я.

— А как ее зовут? — спросил он, и я увидел в его глазах почти взрослую снисходительность.

— Эльвира.

— Да?! — он сделал страшное лицо и прыснул. — Надо же дать такое имя своему ребенку!

Эту дерзость я пропустил мимо ушей.

— Наверное, давно сидишь здесь на холодной земле? — спросил я.

— Не очень, — честно ответил он. — Я провожу опыт с внутренней проекцией. Пытаюсь соединить точки на панораме у себя за спиной.

Я повернулся на каблуках, чтобы посмотреть, о какой панораме идет речь. Новая автомобильная развязка вплотную подступила к поселку, отчего соединение с природой стало здесь крайне болезненным.

— Не волнуйтесь, я сделал все, чтобы эта автострада и эта развязка на заднем плане оставались в фокусе, — заверил он. — Мне придется испортить пару внутренних зеркал, которые переносят сюда панораму осинника, неотличимую от прежнего вида.

— Ты еще школьник и не слишком понимаешь, во что влез. Я бы на месте твоей мамы не отпускал тебя одного, — сказал я.

— Я знаю, вы ищете пятна. Только вот интересно как? С помощью приборов этого нельзя сделать, нет никакого алгоритма. Вы ведь магией занимаетесь?

— Никакой магии, главное, чтобы ничего не мешало, — объяснил я.

— Ничего-ничего? А если у вас сердце остановится или дыхание прекратится? — участливо спросил подросток.

Я развел руками, и он искренне рассмеялся.

Я ведь и сам понятия не имел, во что ввязался. То есть говорить-то я говорил, что все это необратимо, что мир больше никогда не будет прежним и другую чушь. Но только теперь я понимал, что грядут странные времена. И я впервые начинал задумываться о спасении. Только теперь от этого понятия поднимались клубы серы, оно было с двойным и тройным дном и на деле предполагало не спасение, а нечто другое. Радуга с фрагментами пересобранной реальности продолжала меня преследовать и внезапно начала сжиматься вокруг меня, пока не заключила в многоцветный сияющий кокон.

Я сел рядом на холодную землю, прислонившись к дереву, облюбованному юношей, с другой стороны.

— Я просто раздумываю. А вдруг ничего такого нет. Только гул бетонных зданий и больше ничего. Для меня важно состояние сознания до и после. Эти смутные отблески реальности должны завораживать или вводить в состояние глубокого уныния, выбрасывая меня на самую высокую орбиту самонаблюдения, — взволнованно признался он.

Я прочистил горло, но так и не придумал, что сказать ему в ответ.

Еще около пяти минут мы просидели рядом, ничего не говоря, каждый на своей волне, в волглой одежде, способные только на то, чтобы растянуться на ледяной траве и уснуть, но потом, не сговариваясь, встали и начали спускаться к дороге.