Я прошел две войны!

Владимир Першанин, 2017

Новая книга от признанного мастера жанра! Основанное на реальных событиях повествование о судьбе молодого командира Красной армии Василия Гладкова. Впервые попав на фронт в декабре 1939 года, Василий с небольшим перерывом продолжал сражаться с врагами нашей Родины до самой Победы. Сначала кровавая Зимняя война, где Гладков со своим взводом, утопая в снегу, прорывал печально знаменитую линию Маннергейма. Затем страшная Великая Отечественная война: Смоленское сражение, Битва под Москвой, Сталинград. Не ищите в книге громких подвигов – это лишь суровая окопная правда о Великой войне, в которой наши отцы победили фашизм.

Глава 2

Линия Маннергейма

Война с Финляндией продолжалась с 30 ноября 1939 года по 12 марта 1940 года. Получившая название Зимняя война, она не принесла Советскому Союзу славы. Наша страна, как агрессор, была исключена из Лиги Наций.

По данным, обнародованным в 90-х годах, Красная армия потеряла в этой короткой войне убитыми, умершими, пропавшими без вести 130 тысяч бойцов и командиров. Финны потеряли 25 тысяч человек убитыми и 45 тысяч ранеными.

Некоторые историки считают, что непродуманные операции нашей армии в Зимней войне, за ходом которой внимательно наблюдал Адольф Гитлер, привели его к выводу о слабости Красной армии, ее командования, и укрепили намерение напасть на Советский Союз.

Но, говоря о Зимней войне, следует отметить, что вооруженные конфликты редко возникают на пустом месте.

Осенью 1939 года, видя, как фашистская Германия упорно продвигается на восток, Советское правительство обратилось к Финляндии с предложениями обмена территориями, чтобы отодвинуть границу на Карельском перешейке, которая проходила в 30 километрах от Ленинграда и крупной военно-морской базы. Кроме того, выдвигались настойчивые требования отдать Советскому Союзу в долгосрочную аренду порт Ханко.

Если переговоры насчет Карельского перешейка имели какие-то перспективы, то отдать порт Ханко финны категорически отказывались. Он прикрывал вход в Финский залив и являлся важной стратегической точкой в обороне Финляндии.

Финская армия насчитывала всего 200 тысяч солдат и офицеров, слабую артиллерию, небольшое количество легких танков «Виккерс» и около 300 самолетов. Говоря об авиации, следует отметить, что малочисленные финские авиационные соединения сбили в воздушных боях около 200 советских самолетов, потеряв лишь 62 свои боевые машины.

Красная армия на 30 ноября 1939 года имела на границе с Финляндией и вблизи нее 2900 танков, три тысячи самолетов, а общая численность личного состава составляла около полумиллиона человек.

На «освобождение» Финляндии советским командованием отводилось три недели, и победоносный поход должен был закончиться до 21 декабря, ко дню рождения Сталина. Но упрямые финны испортили праздник.

Красная армия натолкнулась на стойкую оборону регулярных частей и ополченцев. Мы еще не дошли до знаменитой линии Маннергейма, главной оборонительной линии этой небольшой страны, но сразу почувствовали, что война легкой не будет.

Я уже дал описание одного из первых боев, в котором мне пришлось участвовать. Оценивая высокие боевые качества финской армии, я категорически не согласен с публикациями 90-х годов, когда некоторые военные историки и журналисты с плохо скрытым злорадством пытались показать, что Красная армия воевать не умела. Мол, наши командиры, запуганные сталинскими репрессиями, проявляли беспомощность, страх перед вышестоящим начальством, а полками и бригадами командовали вчерашние лейтенанты, не имевшие ни опыта, ни нормальной подготовки.

Это было не так, хотя какая-то часть истины в подобных утверждениях имеется. Но, вспоминая Зимнюю войну 1939–1940 годов, могу уверенно сказать, что воевали мы не так и плохо.

Главной ошибкой считаю, что наше командование не учло специфики будущей войны. Откуда взялось ложное убеждение, что финские солдаты побегут после первых залпов нашей артиллерии? Что они не желают воевать за свое «буржуазное» правительство и с нетерпением ждут прихода Советской власти?

Главнокомандующий финской армии Карл Маннергейм, опытный военачальник, трезво оценивающий ситуацию, хорошо понимал, что даже самая мощная оборонительная линия не спасет его страну. Любая крепость рано или поздно будет разрушена и взята врагом.

Маннергейм создал мощную оборонительную линию, названную его именем, шириной 130 километров и глубиной 90 километров. Но главную надежду он возлагал на своих солдат, офицеров, а также простых ополченцев. Моральный дух защитников страны был высок, они были твердо намерены сражаться, несмотря на явное превосходство Красной армии.

Компенсируя недостаток тяжелого вооружения, маршал Маннергейм сделал свою армию маневренной, способной наносить быстрые удары с тыла и флангов. Многочисленные лыжные батальоны, роты, просто отряды, хорошо знающие местность, воевали налегке, были хорошо вооружены и способны преодолевать десятки километров за считаные часы.

Я отвлекусь от общих фраз и расскажу лишь несколько эпизодов.

Наш батальон продвигался по зимней дороге. Впереди, как положено, шла разведка. Уставшие от долгого перехода роты растянулись километра на полтора.

Валенки — хорошая теплая обувь для зимы. Но если кому приходилось шагать в них долго, да еще и с оружием и грузом на плечах, тот знает, как утомляет эта ходьба. Кажется, что ноги отваливаются, и с нетерпением ждешь привала.

А груз я вам перечислю. Винтовка, 100–150 патронов, две-три гранаты, саперная лопатка, фляжка с водой, котелок, запасное белье, индивидуальный санитарный пакет и что-нибудь, навьюченное старшиной, из ротного имущества (коробка с пулеметной лентой, кусок брезента, кирка и т. д.) — повозок, как всегда, не хватало.

Время перевалило за полдень, люди устали, стихли разговоры. Кто-то поскользнулся на обледеневшей дороге, загремел котелок, винтовка упала в снег. Молодому бойцу помогли подняться, а старшина приказал:

— Прочистить ствол не забудь.

— Ладно…

— Не ладно, а сейчас же. Иначе первым же выстрелом разорвет.

Первого выстрела долго ждать не пришлось. Из овражка, метрах в ста пятидесяти от дороги, ударили сразу 5–6 автоматов и захлопали винтовки. Одновременно поднялась стрельба в голове колонны.

— Ложись! — крикнул наш ротный Григорий Чередник.

Обстрел батальона на марше всегда является неожиданностью, хотя за эти дни мы уже изучили повадки финских диверсионных отрядов. Внезапного удара можно ждать в любом месте.

Судя по всему, нас обстреливала группа численностью 15–20 человек. Что происходило впереди, мы не знали. Большинство красноармейцев залегли после первых же выстрелов. Щелкали затворы винтовок, сержант Антюфеев разворачивал свой «максим».

Спустя считаные минуты колонна огрызнулась ответным огнем. В нашей восьмой роте имелись два «максима» и несколько ручных пулеметов Дегтярева. «Максимы», ровесники Первой мировой войны, не считались тогда устаревшим оружием. Они имели хорошую прицельность, и финны предпочитали сразу уходить из-под их плотного огня.

Цепочка лыжников быстро скользила по заранее определенному маршруту, прячась за деревья и кустарник. Когда группа исчезла, оставив убитого лыжника, санитары доложили Череднику, что в роте погибли трое красноармейцев, несколько человек были ранены.

Самые большие потери понесла седьмая рота, идущая впереди. Их обстреляли из миномета. Кроме того, финны перегородили дорогу и обочины противопехотными минами, на которых подорвались двое бойцов и лейтенант, командир взвода.

Но и финские диверсанты угодили под пулеметный огонь. Попытались вынести своих убитых и раненых, образовалась толкучка. Командир седьмой роты и отделение разведчиков воспользовались суматохой, открыли прицельный огонь и уничтожили семь-восемь финских солдат во главе с офицером.

На сани спешно грузили раненых, их набралось более двадцати человек, и отправили под охраной в санчасть. Вскоре появился командир полка Павел Петрович Усольцев. Соскочив с коня, постоял возле погибших бойцов (их было одиннадцать).

— Теряем людей, — хриплым простуженным голосом проговорил он. — И не в наступлении, а на марше. Твоя вина, Ягупов.

Наш комбат молча стоял навытяжку.

— Ну, докладывай, как финны вам бока намяли.

Капитан, запинаясь, доложил о внезапном нападении.

— Внезапное, — с невеселой усмешкой проговорил Усольцев. — Внезапно только муж с командировки возвращается. А все остальное можно предусмотреть заранее. Почему именно на ваш третий батальон напали, а не на второй?

— Потому что мы последними шли, — угрюмо отозвался капитан. — Легче ударить и отойти. Но и мы отпор дали, девять «шуцкоровцев» положили.

— И своих бойцов больше тридцати потеряли.

— Война без жертв не бывает…

Временами мне казалось, что полковник Усольцев относился к командиру нашего третьего батальона предвзято. Хотя хорошо понимал, что мое мнение, молодого взводного лейтенанта, всего полгода назад закончившего училище, никто всерьез не примет.

А командир полка тем временем отрывисто перечислял ошибки, допущенные комбатом Борисом Ягуповым. Батальон отстал от других подразделений, растянулся на полтора километра, а это значит, ослабил свою боеспособность.

— По дороге плелись три роты, почти не связанные между собой, — не повышая тона, говорил полковник. — Пару часов назад помощник начальника штаба вам делал замечание, но вы мер не приняли. Наблюдение за флангами велось из рук вон безобразно. Отделение разведки сбилось в кучу и было наполовину уничтожено в первые же минуты боя. А надо ли было собирать их всех вместе? Часть разведчиков следовало рассредоточить на флангах, тогда мы бы избежали внезапного удара с двух сторон.

Ничего не скажешь, полковник Усольцев был прав. Теперь я видел наш батальон другими глазами. Молодой комбат Борис Ягупов, быстро продвигавшийся по служебной лестнице, нас, взводных, замечал, лишь когда мы допускали промахи.

За те месяцы, что он командовал батальоном, он ни разу «не опускался» до простого разговора со мной, как и с остальными взводными лейтенантами. Сейчас я невольно испытывал чувство удовлетворения, что высокомерный комбат получил заслуженную оценку. Нехорошее это чувство (что-то вроде злорадства), но я даже ожидал, что Ягупова снимут с батальона.

Однако комбат был оставлен на своей прежней должности. Уезжая, полковник даже приободрил Ягупова:

— Смотри веселее, капитан. За одного битого двух небитых дают. Не простая здесь обстановка, будь начеку и строже взыскивай со своих командиров.

С настоящими трудностями мы столкнулись, когда подступили к линии Маннергейма. Эти укрепления, практически перегораживающие весь Карельский перешеек, упирались своими флангами в Финский залив и Ладожское озеро. Строительство линии началось почти сразу же после обретения Финляндией независимости в 1918 году и продолжалось с перерывами до 1939 года. Десятки больших и малых дотов маскировались среди лесного массива, каменных уступов, огромных валунов. Каменистые гряды тянулись в разных направлениях, их пересекали речки. На перешейке было много озер.

Наряду с небольшими дотами постройки двадцатых годов позже были возведены более мощные доты. Все они отличались большой толщиной железобетонных стен (до 2 метров) и горизонтальных перекрытий.

Что представляла собой линия Маннергейма, можно судить по трехкилометровому участку между озером Сумма-Ярви и незамерзающим болотом Мунасуо.

На левом фланге возвышался мощный дот длиной 60 метров и шириной 12 метров. Вооружение гарнизона составляло три пушки и более десятка пулеметов. Полутораметровый бетонный потолок был усилен каменной насыпью в два человеческих роста. Помещение для гарнизона, склады боеприпасов и продовольствия располагались на десятиметровой глубине.

В километре от этого дота находилось второе укрепление с лобовой бронированной стеной толщиной полметра. На этом трехкилометровом участке находились еще два таких же мощных дота, а между ними 13 дзотов.

Подходы к дотам прикрывали противотанковые рвы, проволочные заграждения и многочисленные каменные надолбы. С тыла эту оборонительную систему защищала бетонная стена с амбразурами для пушек и пулеметов.

В период Зимней войны линия Маннергейма удерживала наступление Красной армии около двух месяцев. Наши войска несли огромные потери, проводя лобовые атаки. Многочисленные полевые пушки и даже гаубицы калибра 122 и 152 миллиметра не могли разрушить эту оборонительную систему.

Скажу прямо, если бы наш полк после первых боев бросили на штурм линии Маннергейма, он был бы уничтожен в считаные дни или недели.

Нам в какой-то степени повезло. Мы около месяца воевали на другом участке. Слово «повезло» можно смело взять в кавычки. В течение декабря мы испытали на себе, что такое не подготовленная толком война в лесистой, горной местности, среди болот и речек.

Декабрь 1939 года стал для меня школой, какую я не прошел бы и в самом лучшем военном училище. Вскоре перестали быть неожиданностью внезапные налеты лыжников или штурмовых пехотных групп, которые широко практиковали финны.

— Какая внезапность? — говорил ротный Козырев, прошедший пятнадцать лет службы. — Кто это слово выдумал? Глядеть надо в оба и схватывать привычки врага.

Кстати, вскоре старший лейтенант Козырев заменил комбата Ягупова. Вроде тот отморозил пальцы на ногах и был отправлен в санбат. Но, как мы понимали, это был лишь повод.

Тимофей Филиппович Козырев оказался куда более сильным командиром, чем капитан Ягупов (вскоре Козырев тоже получил капитанское звание).

Учитывая то, что мы постоянно действовали в лесистой местности, он обеспечил хорошую дозорную службу. На марше впереди батальона всегда шла группа из 5–7 разведчиков на лыжах с ручным пулеметом.

Разведчики по штатному расписанию в стрелковом батальоне предусмотрены не были, лишь при штабе полка имелся взвод пешей разведки. А между тем батальоны по штатам 1939 года насчитывали три стрелковых роты и пулеметно-минометную роту, всего 600–620 активных штыков, не считая вспомогательных подразделений.

Без хорошо налаженной разведки и дозоров в условиях карельских скал и лесов это была бы толпа — хорошая мишень для снайперов и замаскированных засад.

Пулеметно-минометная рота в нашем полку числилась лишь на бумаге. Минометов у нас не было, а «максимы» распределялись по батальонам. Какое-то количество этих надежных, но устаревших пулеметов держал в резерве командир полка.

Козырев через своих приятелей в службе снабжения дивизии обменял две повозки, которые постоянно вязли в снегу, на сани и установил на них «максимы». Это сразу дало результаты.

Разведчики в один из дней обнаружили впереди завал из спиленных елей. Приближаться не стали, а, высмотрев в бинокль засаду, открыли с трехсот метров огонь из «максима».

Финны, находившиеся в засадах, имели, как правило, легкое стрелковое оружие — автоматы, винтовки, иногда один-два ручных пулемета. И огонь открывали, подпустив наших бойцов на сто — сто пятьдесят шагов. На триста метров эффективность таких засад была невелика.

Между тем «максим» на своем тяжелом станке клал очереди в цель на пятьсот метров и дальше. Расчет Антюфеева, самый сильный не только в роте, но и в батальоне, прижал засаду к земле, а бойцы стали окружать финнов с двух сторон.

Им нельзя было отказать в решительности. Три десятка лыжников оборонялись отчаянно, но переоценили свои силы. Скорострельные автоматы «суоми», эффективные в ближнем бою, сыпали пули с большим разбросом. Ручной пулемет тоже не обеспечивал нужного эффекта.

Точные очереди «максима» пробивали древесные стволы, за которыми прятались финны, и выбивали стрелков одного за другим. Хорошие охотники и умелые лыжники, финские солдаты и ополченцы зачастую свысока воспринимали красноармейцев в их длиннополых, громоздких шинелях, с трудом преодолевающих сугробы.

Но чем сильны были наши взводы и роты, это — слаженностью и дисциплиной. Батальон нес потери от точных выстрелов снайперов, но упорно замыкал кольцо. Финская засада, порой наносящая нам немалые потери, сама оказалась в полукольце. А когда стала прорываться, угодила под очереди второго «максима» и дружный огонь сразу двух взводов.

Я видел, как финны пытались вывезти на волокушах своих раненых. Это упорство и самопожертвование внушало уважение. Командир финского взвода, держа на весу ручной пулемет, стрелял, укрываясь за сосновым стволом. У ручных пулеметов сильная отдача, и такая стрельба бесполезна, хотя подобные сцены часто можно видеть в военных фильмах.

Но реальный бой — это не кино. Финский лейтенант показал свою храбрость, не более. Хотя ему следовало командовать и спасать остатки взвода, который смешался и действовал разрозненно.

Очередь «максима» выбила древесное крошево, в разные стороны брызнули куски коры. Лейтенант выронил пулемет и, пригибаясь, заскользил прочь на своих коротких лыжах. Одна рука бессильно свисала, он что-то выкрикивал, затем свалился в снег.

Его подхватили двое солдат. Михаил Ходырев выстрелил, ранил одного из солдат и передернул затвор.

— Поздно, лопари хреновы. Все здесь останетесь.

Как и другие красноармейцы, сержант был обозлен потерей товарищей и постоянным холодом, который выматывал людей, — почти все мы страдали от цистита, обморожений, лопались губы.

Я стрелял из трофейного автомата, подаренного мне Михаилом. Кажется, подранил второго солдата. Из засады, ставшей ловушкой, сумела вырваться лишь половина диверсионного отряда. На месте боя мы насчитали четырнадцать финнов.

Один из них был еще жив. Он лежал окровавленный, с перебитой ногой. Когда к нему приблизился молодой младший лейтенант из девятой роты, финский сержант выстрелил в него из «парабеллума». Пуля вырвала клок кожи из полушубка, младший лейтенант застыл от неожиданности с наганом в руке.

Выстрелить второй раз у финна не хватило сил. Кто-то из бойцов добил его ударом штыка и протянул командиру «парабеллум»:

— Возьмите на память, товарищ лейтенант. Сегодня вы заново родились. С пяти шагов редко промахиваются.

Козырев не скрывал удовлетворения, что не дал развернуться вражеской засаде и уничтожил половину финского взвода. Усольцев скупо его похвалил и, глядя на разбросанные в снегу тела, проговорил:

— Это только начало. Тяжело нам даже мелкие успехи достаются.

Капитан Козырев, да и мы с Гришей Чередником не считали этот успех мелким, но благоразумно промолчали. В ходе боя погибли семь-восемь красноармейцев. Если бы мы не открыли огонь первыми, жертв было бы больше. Стычки с финнами, как правило, обходилось нам дорого.

Правоту нашего бывалого командира полка Усольцева мы поняли, когда подступили к укреплениям линии Маннергейма. Здесь полк хватанул в полной мере фунт лиха.

Говорят, что весной и летом здешние места исключительно живописны. Голубые озера, высокие ели и сосны на скалах, прозрачные горные ручьи. Даже хорошую лирическую песню сочинят:

Долго будет Карелия сниться,

Будут сниться с этих пор

Остроконечных елей ресницы

Над голубыми глазами озер…

Душевная песня. Хорошо ее петь у костра на берегу озера или речки. И мне часто снилась Карелия до сорок первого года, в хорошее теплое время я там ни разу не побывал. И воспоминания остались совсем другие.

В серый декабрьский день полк окапывался в сосновом лесу. Впрочем, «окапывался» — слишком громко сказано. Долбили мы каменистую промерзшую землю. Гнулись и ломались саперные лопатки. Одолеть промерзшую землю можно было лишь ломами и кирками, а обломками лопат, как совками, выгребали мерзлое крошево.

От тяжелой безостановочной работы стало жарко. Сбросили полушубки, шинели, телогрейки, оставшись в гимнастерках или даже в нательных рубашках.

Во время коротких перекуров оглядывались по сторонам. Земля была покрыта снегом, но все вокруг казалось серым и мрачным. Скалы с пучками бурого мха, холодное небо, сплошь затянутое облаками, и даже вода в незамерзающей речке казалась темной и густой, хотя, когда ее приносили в котелках, чтобы утолить жажду, она была совершенно прозрачная, родниковой чистоты.

Серой глыбой проглядывал крупный дот, с которого бомбежкой сорвало маскировку. Командиры рот во главе с комбатом Козыревым разглядывали его в бинокль. Там же находился командир гаубичной 122-миллиметровой батареи, приданной нашему батальону.

Меня, как и других взводных, на это совещание (или рекогносцировку) не приглашали. Наше дело телячье, закапывайся и жди команды. Мой вестовой Балакин Егор, накинув на гимнастерку, взмокшую от пота, свою прожженную у костров шинель, сворачивал самокрутку и рассуждал:

— Это хорошо, что гаубицы подвезли. Нашими полковыми «трехдюмовками» только ворон пугать. А у гаубиц снаряды двадцать два килограмма весом. Ударят крепко.

Я машинально кивнул, соглашаясь с ним, хотя на душе от всей этой беспросветной серости было муторно. Да и старые гаубицы образца 1909 года, короткоствольные, с деревянными тележными колесами, не казались мне таким уж грозным оружием. Говорят, толщина пушечных финских дотов полтора метра. Такую стену не просто проломить.

— Что из дома пишут? — спросил я Егора.

— Ждут, когда война кончится. Обещали одним могучим ударом с врагом покончить, а конца что-то не видно. Зато сколько уже людей погибшими да покалеченными потеряли.

— Ты поменьше на эту тему распространяйся, — посоветовал я Егору. — Сам знаешь, как за длинные языки люди страдают.

— Я вам, товарищ лейтенант, как своему рассказываю, о чем все думают.

— А ты сам не видишь? Не так все просто получается. Кто рассчитывал на такое упорное сопротивление!

— За свою землю они крепко драться будут. Упрямый народ, — не скрывая уважения к врагу, просто, по-крестьянски рассуждал Балакин.

Мы были с вестовым земляками. Сам себя он называл ординарцем. Балакин жил в небольшой деревне Проломиха, километрах в тринадцати от моего родного села Коржевка. Он пришел с недавним пополнением. Егору было лет тридцать, а в армию он не попал в свое время, так как работал на оборонном предприятии, лесозаводе, где поставляли для нужд армии добротные мачтовые сосны и деревянные брусья.

Егор был физически крепок, и как многие сильные люди, добродушен по характеру.

Его хотели поначалу поставить третьим номером в расчет «максима», но я забрал Егора вестовым, сославшись, что с четырьмя классами в пулеметчиках ему делать нечего. Взвод нередко растягивался в извилистую цепочку, и мне нужен был расторопный боец для связи с командиром роты и другими взводами.

Но главной причиной было то, что у Балакина было трое детей, и я хотел в какой-то степени обезопасить отца большого семейства, не имевшего военного опыта. Хотя и вестовые, и ординарцы нередко попадали под пули.

На следующий день мы начали штурм укреплений. Гаубичный дивизион (12 орудий) обрушил на финские позиции град снарядов. Артиллерийская подготовка длилась минут сорок. Вокруг гремело и ухало, пелена дыма застилала скалы и лес.

— Пушкари что-нибудь видят в этом дыму? — пробормотал Гриша Чередник, отрываясь от бинокля.

— Наверное, цели заранее пристреляны, — предположил я, — вчера вечером сколько-то снарядов выпустили.

— Да сделайте передышку! — с досадой сказал лейтенант. — Или они решили весь запас снарядов сразу выпустить.

Мы не были специалистами в артиллерийском деле, но эта торопливая стрельба по целям, утонувшим в дыму, доверия не внушала.

Комбат Козырев, обходя роты, напоминал командирам:

— Когда начнем атаку, ни в коем случае не останавливаться. Нас поддержат танки и полковая артиллерия.

Мы согласно кивали в ответ. За последнее время роты были пополнены до штатной численности. Мой взвод насчитывал пятьдесят два человека, а наша восьмая рота — сто шестьдесят.

Меня тревожило, что пришла слабо обученная молодежь и люди, призванные из запаса. Некоторым было лет под сорок, и они проходили службу в двадцатых годах. С тех пор многое изменилось. Но по крайней мере, они обладали хоть какими-то навыками, умели окапываться, хорошо знали наше основное оружие, трехлинейную винтовку Мосина.

Во взводе по-прежнему имелись два ручных пулемета Дегтярева и станковый «максим». Кроме того, мы получили на роту шесть автоматических винтовок Симонова (АВС-36), по две на каждый взвод.

По своим боевым качествам (по крайней мере, теоретически) винтовка выгодно отличалась от других образцов, в том числе «самозарядки» СВТ-38. У симоновской винтовки был емкий магазин на 15 патронов. Кроме того, она могла вести автоматический огонь. Упором служил штык, который втыкался в землю. В какой-то мере она могла служить как легкий ручной пулемет. Обе винтовки в моем взводе получили опытные сержанты, в том числе одну из них — Михаил Ходырев.

Перед штурмом нас неплохо снабдили гранатами. В основном РГД-33 и старыми осколочными гранатами системы Рдутловского образца 1914 года. Я бы предпочел более простые и более сильные «лимонки» Ф-1. Но они давали большой разброс осколков и для наступательного боя считались неподходящими.

Граната Рдутловского весила восемьсот граммов, и реально ее можно было использовать на расстоянии метров пятнадцати. Тяжеловатая для броска штука. Граната РГД-33, более легкая (600 граммов), была довольно сложной в обращении для неопытных бойцов.

Для броска требовалось вставить запал (их обычно носили отдельно), провернуть рукоятку, встряхнуть гранату и лишь затем бросать ее во врага. Бывалые солдаты умело пользовались этими довольно сильными гранатами. Новички, не прошедшие обучение, терялись, боялись встряхивать заряженные РГД-33 и порой швыряли их как камни.

В целом я бы сказал, что роты были неплохо вооружены, имели в достатке боеприпасов, и в тот декабрьский день я надеялся, что штурм первых укреплений пройдет успешно. Особенно после такой мощной артподготовки и при поддержке танков.

Местность перед укреплениями была в свое время очищена от деревьев и представляла бугристое поле, усеянное валунами, торчали сухие пни и редкая молодая поросль.

Мы наступали через лес, обходя укрепления с флангов. Ночью здесь поработали саперы, извлекли какое-то количество мин и растяжек. Поганая штука — растяжка. На тонкой проволоке, натянутой между деревьями, да еще утопленная в снегу, подвешена обычная ручная граната и несколько брусков тола в жестяной банке, набитой гайками, мелкими болтами, рублеными гвоздями.

Эта штука посильнее, чем противопехотная мина, и если бойцы идут кучно, взрыв и осколки могут убить, искалечить сразу несколько человек.

Иногда гранат подвешено несколько, обычно «лимонки». Заметить такую ловушку, если ее предварительно не обезвредили саперы, практически невозможно. Поэтому бойцы моего взвода шагают осторожно, глядя себе под ноги. Мы наступаем на правом фланге, а через поле идут два танка Т-26.

Первую сотню метров прошли в тишине, недоброй, зловещей, готовой внезапно обрушить на нас вой снарядов и пулеметные очереди. Словно обломанная ветка, сухо прозвучал одинокий выстрел. Шагах в двадцати от меня ворочался и стонал тяжелораненый пулеметчик. Это сработал снайпер.

Пуля ударила сержанту в грудь. Его торопливо перевязывали. Я спросил второго номера:

— Справишься один?

— Справлюсь. Но желательно бы помощника, диски нести. С таким грузом стрелять несподручно.

Помощника выделили, а раненого торопливо унесли в санчасть.

Этот одиночный выстрел стал слово сигналом. Бойцы, прижимаясь к соснам, открыли огонь из винтовок. Куда они стреляли, было непонятно, а продвижение замедлилось.

— Вперед! — кричали сержанты.

Взвод заторопился. Я подтолкнул в плечо молодого красноармейца, упорно не хотевшего выбираться из-за сосны, которая казалась ему надежным убежищем.

— Егор! Балакин! — позвал я вестового. — Не давай людям останавливаться.

Старший сержант Михаил Ходырев и несколько других командиров отделений вели взвод вперед. Я шел вдоль края просеки. Оба танка сопровождения обогнали нас и открыли огонь из пушек. Много ли было толку от стрельбы из «сорокапяток» по бетонному доту? Но в ответ полетели вражеские снаряды.

Неплохо разогнавшийся мой третий взвод вдруг выскочил на просеку. Финны не успели очистить ее от спиленных деревьев, а может, специально оставили — здесь было негде прятаться.

Люди на несколько секунд замерли. Кончился защищавший их лес, впереди был открытый участок, а за ним массивный дот. Этой бетонной глыбе досталось от гаубичных снарядов. Я видел щербины, закопченные пятна, а в одном месте снаряд отколол кусок бетона — он повис на арматурных прутьях.

— Не останавливаться! — размахивал пистолетом командир роты Григорий Чередник. — Пулеметчики, огонь!

Но огонь открыли финские пулеметы. Их было штук пять, и по крайней мере три из них МГ-08 с высокой точностью стрельбы. Оба танка, сопровождавшие наш батальон, отреагировали мгновенно. Скорострельные башенные «сорокапятки» посылали снаряд за снарядом, целясь в амбразуры.

Вести огонь на ходу малоэффективно. Одна из машин приостановилась, успела выстрелить раз-другой и, кажется, угодила в амбразуру. Но за уничтоженный финский пулемет пришлось заплатить дорогую цену. Из амбразуры в верхней части дота вырвался узкий язык пламени. Стреляла легкая пушка, наверное, 37-миллиметровка «бофорс», которые поставляла финнам Швеция. Малый калибр компенсировался высокой скоростью снаряда — 800 метров в секунду, который раскалялся до малинового свечения.

Я успел разглядеть при сумрачном зимнем свете мелькнувший огненный трассер, ударивший в лобовую часть Т-26. Наверно, он угодил в механика-водителя, пробив, как картонку, 15-миллиметровую броню.

Двигатель взревел, заглушая орудийные выстрелы второго танка, пулеметную стрельбу и сразу заглох. Из башенного люка выскочили двое танкистов, их догоняло пламя, разгоравшееся в машине, работающей на бензине.

Второй Т-26 дал задний ход. В его сторону вела огонь еще одна пушка, скорее всего трехдюймовая. При всей своей решительности финны не были опытными артиллеристами. Два снаряда врезались в мерзлую землю и отрикошетили, не задев Т-26. Машина уходила задним ходом к лесной полосе, продолжая вести огонь из пушки и обоих пулеметов.

Все это я наблюдал мельком, затем побежал к просеке, где за поваленными соснами прятался мой взвод. Бойцы вели огонь, стараясь не высовываться из-за деревьев. Пули свистели, звонко вонзались в мерзлую древесину, выбивали искры из каменистой земли и валунов.

Вместе с Егором Балакиным мы подбежали к месту, где скопилось десятка полтора красноармейцев.

— Не сбивайтесь в кучу. Накроют одним снарядом. Продвигаемся вперед.

Пока это было возможно. Сваленные деревья, защита от танков, спасали атакующих красноармейцев. Но плотный огонь пулеметов находил свои жертвы. Бежавший впереди сержант и один из бойцов упали одновременно. Красноармеец так и остался лежать, а более опытный сержант отполз за дерево.

Я сумел поднять десятка два бойцов, и мы продвинулись еще на полсотни метров. Нас неплохо прикрывал уцелевший танк и пулеметный расчет Захара Антюфеева. Но эти полсотни метров обошлись новыми убитыми и ранеными.

Замолчала после удачных попаданий одна, другая амбразура, но после короткой паузы возобновили огонь финские пулеметы.

«Трехдюймовка» из громоздкого дота достала Т-26, стрелявший из-за деревьев на краю просеки. Бронебойный снаряд врезался в сосну. Мерзлое дерево словно взорвалось от удара шестикилограммовой раскаленной болванки. В разные стороны брызнули дымящиеся куски древесины. Перебитая почти пополам, высокая сосна обрушилась на молодые деревья, а танк оказался на открытом пространстве.

Командир погнал машину под защиту растрескавшегося массивного камня. Второй снаряд (это был фугас) рванул в двух метрах от танка. Перебил гусеницу, смял скрепленные металлическим каркасом четыре небольших колеса и обездвижил машину.

Младший лейтенант упрямо разворачивал пушку в сторону дота, но следующий снаряд пробил башню, сорвав ее с погона. Успел выскочить лишь механик-водитель. Для десятитонного Т-26 с его тонкой броней попадание такого снаряда было смертельным.

Огонь охватил машину, взорвался боезапас, вскрыв броню. Сквозь трещину вырывался скрученный язык огня, на снег падали хлопья сажи. Почти одновременно вышел из строя наш станковый пулемет. Очередь финского МГ-08 пробила в нескольких местах кожух, из отверстий текла парящая на морозе вода, разогретая от быстрой стрельбы.

И все же наша рота медленно продвигалась вперед, как и весь батальон. Над нами висел приказ, нарушить который мы не имели права. Командиры рот, взводов и сержанты подталкивали бойцов, однако напор явно слабел.

Для успеха не хватало артиллерийской поддержки. Я видел, как снаряд «бофорса» угодил в станковый пулемет девятой роты и разбросал по снегу искореженные обломки. Два человека из расчета погибли.

Люди нервничали, некоторых охватил страх. Михаил Ходырев бегло стрелял из своей автоматической винтовки. Но я видел, что мой помощник, отличавшийся хладнокровием, сейчас с трудом владел собой.

Вместе с ним и еще пятью бойцами мы добежали до каменного валуна, наполовину вросшего в землю. Камень был размером с небольшой сарай, высотой чуть больше метра. Это было последнее укрытие перед финскими дотами, до которых оставалось метров сто двадцать.

Я понял, что дальше нам не продвинуться. В нашу сторону вели огонь два пулемета и полдесятка автоматов. Стоял непрерывный треск ударяющихся о камень пуль. Сверху сыпались мелкие каменные осколки, фырчали и свистели на все лады сплющенные пули.

Два снаряда, выпущенные противотанковой пушкой «бофорс», довольно точно взорвались на краю глыбы. Сноп осколков раскидало в разные стороны, а пучок каменного крошева ударил в снег в нескольких шагах от нас.

Мы невольно поджали ноги. Если финны пустят в ход минометы, то долго мы здесь не протянем. Я с тоской осознавал, что завел своих бойцов в ловушку. Если высунуться, то можно отчетливо увидеть амбразуры, но нам не дадут сделать и нескольких выстрелов.

Первый взвод во главе с Чередником вдруг поднялся и побежал, охватывая укрепления с фланга. Я понял, что старый товарищ пытается продолжить атаку и выручить меня. Гриша рассчитал верно. Внимание финнов было приковано к моему взводу, и ему удалось вместе с двумя десятками бойцов зацепиться за край каменистой гряды.

Сделал попытку прорваться к укреплениям и мой третий взвод. Как я понял, людей пытался поднять оставшийся без пулемета сержант Антюфеев. Но далеко они не продвинулись и снова залегли за сваленными деревьями. На снегу остался лежать убитый красноармеец. Другой уползал, волоча пробитую ногу. Рядом плясали фонтанчики мерзлой земли и снега. Через минуту он дернулся и застыл. Вокруг него парила на морозе растыкающаяся лужа крови.

Не иначе как от отчаяния я высунулся из-за камня и открыл огонь из автомата, целясь в ближнюю к нам амбразуру. Ответная пулеметная очередь прошла в метре от меня, выбивая искры из камней. Одна из пуль, отрикошетив, ударила в казенник автомата с такой силой, что я невольно выпустил его из рук.

В ту же секунду я почувствовал, как чьи-то руки тащат меня под защиту валуна, а пулеметная очередь крошит каменный уступ, раскидывая искры и острые осколки.

— Василий, ты чего под пули суешься? Взвод без командира оставить хочешь?

Надо мной склонилось лицо сержанта Ходырева. Приходя в себя, я сел, привалившись спиной к камню.

— Вот черт, автомат испортили, гады! — Кто-то нервно засмеялся в ответ, а я достал свой ТТ и передернул затвор. — Гранаты у всех есть?

— Есть, — откликнулись сразу несколько голосов. — Пусть попробуют сунуться!

Думаю, что нашу роту добили бы, а остальной батальон откатился с большими потерями назад, если бы не комбат Козырев. Он вернулся под пулями на командный пункт полка и убедил Усольцева поддержать гаубицами атаку.

— Восьмая рота в ста метрах от укреплений находится. Две другие роты тоже хорошо продвинулись. Надо срочно поддержать их.

— Твои роты наступают, а ты что в тылу делаешь? — усмехнулся комиссар полка Залевский. — От пуль прячешься или жаловаться прибежал?

Увидев, как побагровело лицо Козырева от незаслуженного обвинения, половник Усольцев сделал знак комиссару, чтобы тот помолчал.

— Твой участок, товарищ Козырев, у нас не один. Но две полковые «трехдюймовки» мы, пожалуй, сумеем выделить. Правда, снарядов в обрез. По десятку на ствол.

Опытный командир Козырев хорошо понимал, что две короткоствольные «полковушки» с прицельной дальностью четыреста метров в данной ситуации ничем не помогут.

— Нужны гаубицы, — упрямо мотал головой комбат. — И чем быстрее, тем лучше. Хотя бы десятка два снарядов, и роты сделают последний бросок.

Неизвестно, как повернулась бы ситуация. Гаубичный дивизион, поддерживающий полк, подчинялся своему начальству и не входил в штат нашего пехотного полка. Но Козырев рисковал не зря, проделав почти километровый путь под пулями и оставив в нарушение Устава свой батальон без командира.

На командном пункте полка находился заместитель командира дивизии, молодой полковник, примерно одних лет с капитаном Козыревым. Он внимательно оглядел комбата. Тот еще не пришел в себя от быстрого бега, рукав шинели был пробит осколком, на тыльной стороне ладони запеклась струйка крови.

— Больше никогда не вздумайте оставить свой батальон без командира, — сухо обронил полковник. — Если не хотите угодить под трибунал. Немедленно возвращайтесь к себе.

— А что с гаубицами?

— Мы поможем вам сделать рывок. Гаубичная батарея окажет поддержку. Но для вас обратного пути нет. Либо вы берете вражеские укрепления, либо…

— Так точно, — бросил ладонь к виску Козырев.

Четыре гаубицы с расстояния семисот метров после короткой пристрелки дали еще восемь залпов. Мощности их снарядов не хватило, чтобы разрушить доты или нанести им серьезные повреждения. Для этого требовался куда больший калибр, чем 122 миллиметра.

И не от большой доброты помог нам молодой полковник, замкомандира дивизии. Просто он оценил умелые действия комбата Козырева, который сумел продвинуть свои роты ближе всех к финским укреплениям. На остальных участках дела обстояли куда хуже.

Фугасные снаряды били в мощные лобовые стены дотов. Дым разрывов рассекали снопы искр от ударов тяжелых снарядов о крепкий железобетон. Он не поддавался. Нам помогло мастерство артиллеристов. Хотя гаубицы предназначены в основном для ведения навесного огня, но с расстояния семисот метров все четыре пушки имели возможность бить прямой наводкой.

Помогло и то, что финские специалисты считали сильной стороной своих бетонных дотов довольно большое количество амбразур. Они помогали обеспечить высокую плотность огня. Простреливались перекрестным огнем все подходы, но броневые заслонки не обеспечивали достаточно высокой степени защиты.

Один из снарядов проломил двухдюймовую заслонку и разбил скорострельную пушку «бофорс». От близких разрывов заклинило две заслонки на пулеметных амбразурах, получили контузии и были оглушены несколько расчетов.

Мы бросились в атаку (последний рывок!), когда еще не рассеялся дым сгоревшей взрывчатки. Это позволило приблизиться к укреплениям метров на пятьдесят. Но оседающую дымовую завесу уже прорезали трассы пулеметных и автоматных очередей.

Тройной ряд колючей проволоки был разорван во многих местах снарядами. Однако обрывки торчали повсюду, проволока сплелась в клубки, которые надо было обходить под огнем.

Этот участок обошелся батальону в десятки погибших и раненых бойцов. Те, кто замедлил бег или пытался найти укрытие от пуль, падали один за другим. У нас был только один выход: как можно быстрее достичь укреплений. На таком расстоянии спрятаться от сплошного потока пуль было невозможно.

В какой-то момент я с отчаянием подумал, что тоже останусь лежать среди поваленных столбов и цепляющихся за валенки обрывков проволоки.

— Ребята, только вперед!

Был ли толк в моих командах, которыми я глушил собственный страх и подбадривал своих бойцов? В нескольких шагах от меня осел на подломившихся ногах красноармеец. Пули пробили его насквозь, вырвав клочья шинели. Пулеметная очередь приближалась ко мне. Я пригнулся, бросился вперед и свалился, угодив ногой в проволочную петлю.

— Товарищ лейтенант!

Рядом залег мой вестовой Егор Балакин, а я разглядел пулеметчика, стрелявшего в меня. Он стоял в окопе и менял магазин своего ручного пулемета. Над бруствером виднелась его голова в немецкой каске и руки, вставляющие в паз массивный диск на сто патронов. Он нервничал, и нервничал старший сержант Ходырев, посылающий пулю за пулей из своей автоматической винтовки.

Финский солдат с лязгом отвел назад затвор (нас разделяли четыре десятка метров), а плечистый, длиннорукий красноармеец Балакин, встав на колени, швырнул гранату.

Я стрелял в финского пулеметчика из своего ТТ, не надеясь опередить его, но и погибать без боя, запутавшись в проволоке, тоже не хотел.

Граната, брошенная Балакиным, взорвалась с недолетом. Уклоняясь от осколков, пулеметчик пригнулся. Вестовой поднял облепленную снегом винтовку и дергал затвор, не сводя завороженного взгляда с пулеметного рыльца — с такого расстояния финн не промахнется.

Михаил Ходырев в разорванной о колючую проволоку шинели целился из своей автоматической винтовки в пулеметчика. Он послал две короткие очереди подряд, я отчетливо слышал сквозь треск выстрелов, как лязгает затвор, досылая очередной патрон из магазина в казенник.

И еще я услыхал характерный звук пули, пробивающей металл. Пуля оставила на каске хорошо различимое небольшое отверстие. Тяжелораненый пулеметчик сползал в окоп, продолжая цепляться за рукоятку. У Ходырева опустел магазин, он торопливо менял его на новый.

Мы с Балакиным стреляли, отгоняя от пулемета солдата, который пытался перехватить рукоятку.

— Щас я его гранатой, — выкрикнул кто-то из моих красноармейцев и, поднявшись в рост, швырнул РГД.

Она взорвалась в окопе, раскидав в стороны обоих солдат и подкинув вверх пулемет с расщепленным прикладом.

С помощью Балакина я торопливо выпутывался из колючей петли. Ходырев и остальные красноармейцы вели дружный огонь из винтовок. Плоский дот с разводами камуфляжной краски, похожий на притаившуюся черепаху, окутался гудящим пламенем — он угодил под струю огнемета.

Бойцы, покинув укрытия, бежали вперед. Наконец выпутавшись из колючки, я догнал их. Едва не на каждом метре лежали убитые и раненые красноармейцы.

Но рубеж был преодолен. Восьмая и девятая рота уже оказались в «мертвой зоне», недостижимой для огня из амбразур.

Часть из них были закрыты броневыми заслонками, из других продолжали стрелять.

В отверстия летели гранаты, бойцы карабкались вверх на крыши дотов и здесь в упор схватывались с защитниками укреплений. Один из красноармейцев достал завернутую в тряпки бутылку с горючей смесью. Бросить ее в люк не успел, его в упор застрелил унтер-офицер. Бутылка разбилась, но не загорелась, растекаясь по бетонной крыше.

Я дважды выстрелил в унтер-офицера и, отцепив от пояса «лимонку», швырнул ее в люк. Взрыв прозвучал глухо, где-то в глубине бетонного колодца.

Сапер поджег связку толовых шашек и крикнул нам:

— Уходите с крыши! Сейчас здесь все в огне будет.

Связка полетела в люк, а бутылка с горючей смесью воспламенила дот. Мы убегали от шипящего липкого пламени вместе с финнами. Внутри дота начали взрываться боеприпасы, вывернуло броневую заслонку, из прямоугольного отверстия вырвались языки огня.

Саперы взрывали и поджигали остальные доты. Финны отходили, огрызаясь винтовочными выстрелами и автоматными очередями. Из этого гарнизона их осталось совсем немного, но и мы несли потери.

Глядя на многочисленные тела погибших красноармейцев, я с тоской подумал, что вряд ли судьба сбережет меня в этой жестокой войне. Я собирал своих бойцов, мы перевязывали раненых. Я был оглушен сильным взрывом и плохо слышал.

Спустя несколько недель, в конце января, я получил тяжелое ранение и был отправлен в госпиталь. Кроме двух пуль, пробивших грудь и правую руку, я обморозил пальцы на ногах, которые долго заживали, причиняя боль не менее мучительную, чем раны.

В госпитале я как бы со стороны узнавал о событиях, происходящих на Зимней войне. После двух месяцев неудачных попыток прорыва линии Маннергейма было заменено командование фронтом, разработаны более эффективные методы.

В ход пустили восьмидюймовые гаубицы Б-4 калибра 203 миллиметра. Но даже стокилограммовые снаряды зачастую не могли пробить мощные доты. Взрывом бетонобойных снарядов глушили и выводили из строя гарнизоны укреплений, лишали их способности эффективно сопротивляться.

Авиация сбрасывали тяжелые бомбы, которые пробивали перекрытия и обрушивали доты. Из развалин и замаскированных люков выползали контуженные, оглушенные защитники укреплений с поднятыми руками.

Солдаты и их командиры сражались отчаянно, но, видя безнадежность сопротивления, сдавались в плен, рассчитывая на милость победителей. Они не хотели умирать.

Я не слышал ни об одном случае расстрела пленных. В бою мало кого щадили, но после боя сдавшихся не трогали и даже оказывали медицинскую помощь. Такова была специфика той войны.

Тогда же я узнал, что нам приходится сражаться с армией, которая была вооружена гораздо лучше, чем мы рассчитывали. Финляндия получила от Франции через посредников 170 самолетов, около пятисот тяжелых орудий и большое количество боеприпасов. Двести пушек и более 100 самолетов поступило из Англии. Наши «добрые друзья» англичане не поскупились и передали Маннергейму десять тысяч противотанковых мин и 18 тысяч авиабомб, в основном крупного калибра.

Так что не такой простой была эта недолгая война, которая дорого нам обошлась. В марте 1940 года, увидев, что наступление Красной армии успешно развивается, финское правительство пошло на подписание мира. Оно согласилось отодвинуть границу с Советским Союзом на Карельском перешейке и передать нашей стране в аренду на 30 лет полуостров Ханко с прилегающими островами.

И вопрос здесь стоял не только в территории, которая была не слишком велика. Можно по-разному оценивать Зимнюю войну, но мы сумели значительно укрепить наши северо-западные границы и обезопасить от внезапного удара Ленинград.

Я был награжден медалью «За боевые заслуги». Григорий Чередник получил орден Красной Звезды.

И еще одна маленькая подробность. Когда я выписывался из госпиталя, со мной провел беседу комиссар. Он пожелал хорошо отдохнуть (я получил двухмесячный отпуск), похвалил «за умелое командование и личную храбрость» и деликатно посоветовал не вести лишних разговоров о наших потерях в войне, возможных ошибках. Больше пропагандировать отвагу красноармейцев и преданность присяге.

Я молча кивнул. Сейчас я хотел только одного — быстрее вернуться домой и провести эти два месяца с родными.