Сын Ра. Волшебный эпос

Владимир Радимиров

Богатырь Яван Говяда появляется на свет странным образом. Его мать – волшебная корова, съевшая чешую золотой рыбы, а отец – солнечный бог Ра (Род). Царь Правила посылает Явана и его братьев в потустороннее царство, чтобы выкрасть у тамошнего владыки дочку. Говяде доведётся испытать невероятные приключения, преодолеть различные соблазны и совершить великие подвиги, чтобы исполнить труднейшее задание и утвердить на Земле правду-матушку. Эпос создан по мотивам народных сказок и мифов.

Глава 2. Как Правила в грязь упал и в тенеты зла попал

Пролетели годы беззаботные, как белые птицы-лебеди в небе высоком. Хорошие то были годы и счастливые для Явана. Народ ведь тогда в Расиянье жил весело, дружно, свободно и богато. Тогда-то богатство не так, как сейчас, понимали: не в деньгах одних его видели. Деньги-то что? Их и украсть легко можно. А попробуй-ка истое богатство для себя своруй — фигушки-макушки это у тебя получится!

К примеру, здоровье неслабое — превеликое ведь богатство! Дураков с этим спорить нету. А ведь не купишь его, не продашь и взаймы никому не дашь. Потом умение стоящее, мастерство — ого-го ещё богатство какое! Ну а души широта, весёлость нрава — бедность что ли по вашему? Едва ли… А ум цепкий, воля крепкая, сила героя — дёшево может стоят? Хм… Наконец, духа высокого величие, истая убеждённая человечность неужто менее на весах жизни потянут, чем какое-то злато-серебро? Это уж, ребята, точно навряд ли… А ежели кто по-иному думает, то, прямо сказать, разнесчастный это человек. Да и человек ли он?

Так вот, всяк в царстве сияния Ра перво-наперво за правду общую крепко стоял, ибо лишь она истую силу да закалку духу даёт. Во-вторых — за царство-государство справедливое, ибо оно мощь отдельных людей в могучий кулак собирает и тысячекратно собой усиливает. В-третьих — за близких и друзей своих, да и за чужих тоже, потому как разделять людишек негоже. Ну и напоследок — за себя нужно уметь было постоять, поскольку ежели каждый человек о собственной крепости не станет заботиться, то что с того человека, а по большому счёту и с государства этого выйдет? Не по Ра тогда будет вита, как наши предки любили говорить, а ежели перевести, то попросту дерьмо будет и всё…

Любо было этак жить, хорошо! Не один год так-то прошёл. И наступило наконец времечко возмужания для братьев Ваниных и для Вани. Меж собою они различались прямо невозможно: чисто, щука, рак — и лебедь Яваха! Старшой, Гордя́й, длинный был парубок, худой, с чёрной стриженной бородой, на лицо довольно красивый, да уж больно злой и спесивый. И середний, Смиря́й, высоты был немалой, да и насчёт широты удалый, но в остальном какой-то оряпистый, неуклюжий и умом пообуженый. А уж насчёт пригожести лица, так попростее его поискать надо было молодца — ни дать ни взять деревенский он был лапоть, ёж его в квашню мать!

Зато у младшого Явана всё было в полном ажуре: и при теле парень оказался, и при лице, и при фигуре… Росту он вымахал высоченного, прямо сказать, саженного. Одни лишь великаны над ним высились, но те-то были нескладными, а Яваха выглядел ладно: статный такой, плечистый, с мышцами, в меру бугристыми, в талии суженный и мясом не перегруженный. Ступни ног у него были громадными, ладони словно лопаты, а голова была большая, лобатая и покрытая соломенными патлами. Черты его лица, хоть и казались слегонца дурковатыми, но смотрелись браво и выдавали весёлость нрава: глаза этакие коровьи, с ресницами длинными, то серые, то вдруг голубые, нос курносый, такущей картошиной, а подбородок волевой, выпуклый и массивный. Губы Ванята имел толстые, будто скульптором лепленные, а на щеках у него красовались ямочки великолепные. Улыбка с его приветливой рожи практически не сходила и всех людей до его особы будто примагнитивала, особливо красных девах. Ох и липли они на Яваху!

А насчёт Ванькина голоса вообще разговор особый. То, что с ним вытворял балагур Ваня, трудно было даже представить. Когда он просто говорил, то слова с его уст лились удивительно звучно и мелодично, без малейшего намёка на какой-либо изъян. Но когда пересмешник Яван принимался кого-нибудь передразнивать, то тогда пиши пропало: до того потешно он жертву свою изображал, что все слушатели буквально лежали вповалку. Ну а если он вознамеривался попугать какого-нибудь несчастного, то от рыка Ваниного, из могучей груди исторгаемого, стёкла напрочь, бывало, вылетали… А какие стихи поэт нашенский сочинял! Как он пел! Э-э-э!.. Во всём-то он был молодец-молодчина: и плясун, и певец, и на гуслях игрец, и первейший боец с тоской да с кручиной.

Правда вот, силе его дивной особого применения не находилось. Ну, там, камни куда снести или брёвнышки передвинуть — это да, — но то ведь для него была сущая ерунда, разминочка лёгкая для молодецких мышц. Праведы мудрые говорили, что не для обычной жизни Яван народился, а для особой какой-то миссии, но вот для какой — не ведал того никто. При всём при том ел он на удивление мало, а мяса и рыбы даже не пробовал никогда: то, говаривал, не бычья еда. И добавлял, смеясь, что он частенько солнцем да ветром питается и потому собратьев своих жрать ему ни к чему… А вообще Ваньша кашу кушать предпочитал и овощи сырые. Зубы у него были крепкие, а челюсти сильные — любые коренья перетирал он ими в пыль. Ну а что касается молока, так вёдрами его Яван выпивал. В этом деле никто с ним не мог сравняться.

В молодёжных компаниях Ваня, как водится, верховодил и гулеванил себе вовсю, но зазнобы сердечной, странное дело, у него не было и жениться ни на одной крале он не хотел. Зубоскалил, что, мол, серьёзное это дело, а я-де в общении больно лёгок, не потяну, дескать, супружеского долга. Но друзьям по секрету он поведал, что ему как-то деваха некая чернявая во сне пригрезилась — и даже уже не раз. Красавица, сказывал — просто атас! Вот в эту-то дивную сонную грёзу и втюрился по уши богатырь наш тверёзый и никого другого для себя не желал. Странно, конечно, это было: такой амбал — и мечта какая-то чисто де́вичья, отчего и издевался над ним язва-царевич.

А зато в воинском ремесле подшучивать над Яваном охотников не находилось. Тогда-то уже когдатошнее единое собратство земное на отдельные государства да страны поделилося, и начала разгораться между этими кусками грызня. Иной раз и до войны дело доходило. Даже Расиянье, уж на что мощная была держава, а и она от набегов соседей-кочевников, бывало, страдала. Приходилося ставить на рубежах воинские заставы, и врагов жадных от них отражать нещадно. И Яван, и его братья в заставной службе, как и все, участвовали, а посему искусство ратное осваивали… И тут вскоре выяснилось, что учить Говяду особо-то и нечему. Да вообще-то и некому… Только ему какой-нибудь мастак способы обращения с мечом или с палицей начнёт показывать, а Яван ему: нет, брат, это делается не так… Да сам как надо и покажет. И такие фортеля из памяти врождённой он доставал, что бывалые ратники только ахали. В общем, в этом трудном деле он в короткое время всех превзошёл, а пределу своему умению не нашёл — сражаться-то всерьёз было не с кем. Да и зачем ему были нужны эти орудия ратные, когда и щелобаном любого мог ухлопать Яван.

Только вот не ухлопывал… И вообще, скромно он себя вёл и многого для жизни не требовал. Частенько и самой грязной работёнкой не гребовал: к примеру, навоз на поле возить и ямы выгребные вычищать. И спать любил Яван на сеновале, а не в царских палатах, где для него комната была припа́сена. Иной же летней ночкой и в стогу сена он устраивался или даже на траве укладывался, ежели, конечно, погода его устраивала, ибо закалён парень был невероятно — из-за своего коровьего происхождения вероятно.

Короче, всё у них там было славно и знатно, да стало вдруг это всё меняться, — как бы духом мрачным наполняться. То дожди летом вдруг зарядят, так что поля от влаги аж набрякнут, то засуха жаркая жахнет, то морозище зимою грянет, то град ни с того ни с сего посевы побьёт…

В замешательство пришёл народ. Праведы и те с ситуацией не справлялись.

А тут вдруг повадился веприще какой-то громадный огороды и поля у них разорять! И откуда только, оглоед, взялся? Уж такой-то он оказался большущий да всё подряд жрущий, что просто беда. Стрелы и копья его не брали — как от стены каменной от его шкуры они отскакивали; огня нисколько он не боялся, а за охотниками на него сам гонялся и кого лавливал, того пожирал безо всякой пощады.

Яваха с братьями попросили у царя дозволенья изничтожить гада, но тот, поразмыслив слегка, охоту им разрешать отказался — за наследника своего испугался. Порешил Правила самолично со злою напастью сладить, а то какой он, мол, к лешему царь!

И то сказать — верно. Погутарил он с праведами, и те стрелы и копья царёвой дружине великими заклятьями заговорили, чем силу безличную в оборонную силушку претворили. Сел царь с дружинниками смелыми на резвых коней, и отправились они на поля окрестные да на луга, чтобы выследить там вредного врага. Как раз, как по заказу, было пасмурно, а то страшный хряк в ясную погоду не казался — видать, лучей солнечных опасался.

Вскорости напали охотники на след звериный чудовищный, проехали вдоль него немножко, а тут, откуда ни возьмись, и сам веприна из лесу выскочил: несётся на них, аж земля трясётся! А у самого глазки маленькие, красным огнём горят, а шерсть серая на загривке торчмя торчит. Вот бежит он, визжит, жёлтыми клычищами клацает, хочет людишек пожрать, а тем-то некуда и деваться: позади овраг, а впереди чудище мчится поболе быка…

Да только Правила не растерялся. Натянул он лук тугой во всю силу, и пустил стрелёшку заговорённую в того веприну. И воткнулось остриё калёное зверюге аккурат в рыло! Тот-то хотел её стряхнуть, как обычно, да не тут-то было. Завертел он башчищей от боли и так завизжал, что у царя и дружины ажно уши позакладывало. А вепрь назад круть — да и драпаля дал в обратный путь.

Вот бежит жуткий свин через поля широкие, перепрыгивает через овраги глубокие, вскарабкивается на крутые кручи, продирается сквозь дебри дремучие, проносится по борам галопом свинячьим, через речки да ручьи словно заяц скачет… А Правила — за ним! Летит — аж ветер в ушах свистит! Дружинушка его и отстала — должно, рисковать не стала.

А уж вечер настал-то. Всё вокруг потемнело. Плоховато видать-то… Но бравый царь не унимается — ещё большим азартом распаляется. Вот-вот вепря утомлённого догонит…

Тут и ночь настаёт, прояснело, выглянул в небе месяц. А вот и полночь… Совсем было догнал Правила веприну и уж приготовился копьё ему в загривок всадить. Размахнулся он лихо да ка-а-к…

И вдруг ворона чуть ли не над головою у него как каркнет! Обернулся охотник наш машинально, а конь его в этот миг возьми и споткнись. Полетел царь вперёд через голову, копьё выронил из уставших рук да прямо в трясину — плюх! Дёрнулся он в горячке отчаянной, да куда там — ещё больше застрял-то.

Побарахтался Правила слегка, побарахтался и от этих попыток пустых аж по грудь в болотную жижу он погрузился, а через времечко недолгое — по самые плечи широкие. А ухватиться-то ему не за что: ни коряги кругом, ни дерева, ни кусточка… Испугался царь, закричал, на помощь звать почал — а ни души кругом. Только ворона зловеще невдалеке закаркала, да филин-пугач где-то заухал.

Жутко стало Правиле, совсем тут упал он духом.

И вдруг слышит несчастный царёк — топ-топ-топ! — кто-то по болоту к нему идёт. Пригляделся он малость и видит в лунном сиянии, что это чудище невероятное к нему приближается, само навроде человека, да уж больно на вепря смахивает — свинячья у него харя: глазёнки маленькие, недобрым огнём полыхают, а зубищи большие, в усмешечке хитрой скалятся.

Подходит чудище к царю утопающему неторопливо, усмехается сызнова криво и веточку тонкую ему протягивает. Ухватился за ветку негодящую бедняга, и еле-еле на поверхности он удержался, только голова да рука наружу торчат.

Хохотнуло чудище бессовестное и насмешливей некуда заявляет:

— Ну что, Правила-царь — моя взяла! Тут тебе и погибнуть смертью безвременной, ежели не спасу я тебя по прихоти по своей…

— Так спасай, чего время тянешь! — воскликнул в отчаяньи увязший царь.

— Э, нет, царишка лукавый! — возразил хряк. — За просто так я тебя вызволять из дрягвы не дурак. Пообещай Явашку Говяду и его братьев в пекло послать за дочкой Чёрного Царя Борьянкой — и будешь жить, не тужить. Ну а ежели нет — то привет!

Сильно взъярился Правила на этого нахала.

— Да как ты смеешь, морда ты поросячья, — он вскричал, — такую гадость мне, царю православному, предлагать! Да я тебя!..

А тут веточка в руке несчастного — тресь! — и надломись. Ещё глубже царина угряз в трясину, захлёбываться даже начал.

— Хм! — ухмыльнулся нечистый хряк. — Ну, как знаешь… Ты — царь, тебе и решать… Хошь — живи, не хошь — тони. Вольному воля…

Понял тут Правила отчётливо, что вот-вот он утонет, и до того ему вдруг жить захотелось — ну прямо страсть. Не нашёл он в сердце своём смелости умереть как мужчина, испугался он кануть в пучину вязкую; духом, понимаете, царь сломался и на крючок чертячий попался. Не выдержал, короче, испытания.

— Ладно, ладно! — прохрипел он, сдаваясь. — Чёрт с тобою — согласен!

— Э, не-ет! — рявкнул хряк издевательски. — Давай-ка договор полюбовный с тобой подпишем, как полагается. Кровью твоей подпишем, чтоб уж не отвертеться!

И вынает откуда-то из-за спины чёрный-пречёрный свиток. Разворачивает его свинячина, а там светящиеся начертаны письмена — и такие-то странные! — так и горят во тьме ярким пламенем да дымищем едким чадят.

Прокусил хряк острыми клыками Правилин палец, приложил к свитку чадящему кровоточащую ранку, а потом ухватил увязшего царя за шкварник и на берег его выкинул, словно котёнка маленького. И покуда царина грязный на ноги, скользя, поднимался, сгинуло свиноюдище поганое невесть куда, будто и не было его там никогда. Только палец да совесть уязвлённые у Правилы саднили малость, а остальное — сном ему кошмарным показалось.

А тут и дружиннички отставшие скачут: кричат, свистят, факелами размахивают — ищут царя потерявшегося.

Вернулся Правила домой сам не свой, и с той минуты нехорошей изменился он нравом противоположно. Раньше-то царь-батюшка частенько весёлый хаживал да добрых людей уваживал, а сейчас посуровел вдруг, постро́жел, ходит день-деньской с недовольной рожей, с ближними своими лается, ко всему придирается, а ежели когда и засмеётся, то у людей от смеха его неловко на душе становится… Видимо, отравила царя слюна ядовитая чёртова кабанины, отчего дух человеческий в нём замутился, и снизошла на разум царский мрачная тень. Вот такая получилася фиготень…

Загрустила премилая царица Радимила. Попыталась она было на мужа воздействовать, и так и эдак старалася действовать: плакала, в уговоры пускалася, ссорилась с ним, да на него обижалася, но от того было проку, как об стенку, к примеру, горохом… Оборзел совершенно лихой Правила — не слушал он более свою Радимилу.

И вот однажды призвал царь к себе троих братьёв и, восседая гордо на троне, таково им рёк:

— Позвал я вас, братья, вот для чего… Намедни сам Дед Правед мне во сне явился и приказал вам троим отправляться в пекло окаянное. Должны вы у тамошнего Чёрного Царя дочку украсть, Борьяну. Тогда, мол, правда утвердится на земле… Вопросы есть?

— И мне што ль в пекло, батяня?.. — спросил недовольно Гордяй. — Я ж твой наследник как-никак…

— А ты хочешь, чтобы я сам туда отправился, а?! — взбеленился Правила на сынка. — Поедешь как миленький — я сказал!

Ниже плеч Гордяй голову повесил, да возразить папане не посмел.

— А можа без меня, царь-батюшка? — в свой черёд царя Смиряй спрашивает. — Из меня ведь воитель аховый.

На что Правила заухмылялся:

— С тобой, с тобой!.. И бородавка к телу прибавка.

И Смиря тоже враз закис и башку повесил вниз.

Да только на Явана приказ царя подействовал обратно: по груди он кулаком себя вдарил и вот что сказал в запале:

— Я готов, Правила-царь! Где наша не пропадала! Когда отправляться прикажешь?

— А вот завтра к обеду и езжайте… Чего там кота за хвост тянуть?

Ну что ж, делать нечего — пришлось братьям подчиниться, потому как поверили они Правиле, не могли не поверить. Люди ведь в серьёзных делах друг другу тогда не врали и сказанному весьма доверяли. Ну, да мы-то теперь навряд ли такое поймём — мы же ныне не по прави живём, а так… вот и попадаем часто впросак. А братья впросак не попали. Ну, к чертям их в пекло послали — ну и чё? У Явана аж на сердце сделалось горячо. Неужели, думает, это и в самом деле миссия та, о коей праведы ему рассказывали?

Стали братья кумекать да голову ломать о том, как бы им в пекло попасть, да перед тем смертию не пасть: стало быть не мёртвыми, а живьём, и не пеше, а с конём? Мозговали, гадали да думали — так ничё и не придумали. Порешили они тогда слегка поразвеяться да порезвиться, по полям да лесам прокатиться — авось, мол, в головах и прояснится…

Гордяй и говорит:

— А может, не поедем никуда? Съездим чуток подалее, девку какую-нибудь уговорим Борьянкой сказаться, да и вернёмся…

А Смиряй ему вторит:

— Да зачем нам вообще девка? Скажем, что добыли, мол, эту Борьянку, а она на белом свете — швись! — и растаяла. Кто там будет проверять…

Да только не согласился с ними Яван. Усмехнулся он и вот что заявил братьям:

— Ну, вы как знаете — а я поеду! Вот только как в пекло попасть, не ведаю…

И так едут они час, едут второй, едут третий… И вдруг видят — выходит на поле олень необыкновенный: копыта у него серебряные, сам цвету медного, а рога на голове золотые. Вышел он, значит, и давай посевы травить.

Стали братья удалые на него кричать-голосить да посвистом громко посвистывать, — а он нейдёт, знай себе набивает рот…

— Ах, так, значит, гад! — вскричал тогда Яваха запальчиво. — Ну, погоди ты у нас! Царь-батюшка вепря прогнал давеча — а мы прогоним бродягу этого странного!..

Вскинули они живо луки тугие и пустили в чудесного зверя по калёной стреле, да не попали — олень-то оттеля отпрянул. Взметнул он на спину рога свои золотые и стремглав наутёк кинулся. А братья — за ним. Мчатся они в погоню быстрее быстрого: в ушах ветер свистит, по лицам ветки стегают, сучки да шипы одёжу рвут, а догнать стервеца не могут — тот-то летит как сокол!

Яваха скорее всех скачет, ни себя, ни коня не жалеет. Оторвался он от братьев и через времечко известное догнал было оленя сказочного совсем. Положил он тогда стрелку вострую на тетиву звенящую, на ходу лук натягивает да и приготовляется беглеца ужо поражать…

А олень Золотые Рога к дубу громадному тут подбежал, да и остановился, а потом обернулся картинно и на Явана посмотрел пристально. А у того вдруг рученька могучая застоялася, сердце ретивое поунялося — не смог он в красавца-оленя выстрелить и оружие своё опустил.

Поклонился ему тогда олень до земли да человеческим голосом вдруг говорит:

— Спасибо тебе, Яван Коровий сын, что не стал ты в меня стрелять и пылкой охоте кровавую потеху не стал дозволять! Не остануся я в долгу и тебе за то помогу!

Удивился Ванюха такому чуду.

— Ну и дела! — он восклицает. — Второй раз в жизни наблюдаю, чтобы животное по-человечески разговаривало. Кто ж ты есть на самом деле, чудесный олень?

— Я-то? А вот кто — гляди!

Трижды олень великий в сторону посолонную поворотился и в ма-а-ленького старичонку неожиданно превратился.

Стоит старичок перед Яваном, а голова у него белая вся пребелая, лишь ленточкой красненькой повязанная, и борода белая тоже, и одёжа, только цветочками расшитая сплошь, а глаза у деда — ну синее сини небесной. Смотрит он на Ваню ласково, улыбается ему приветливо, потом подходит не спеша, с коня сойти приглашает, берёт за руку да на травушку усаживает.

— Я, — говорит, — Ванюша, и есть тот самый Дед Правед, о котором твоя матушка тебе сказывала да сыскать меня наказывала. Ан вот он я и нашёлся!

Улыбнулся старичок лучезарно, а потом вдруг нахмурился, головою покачал, усы на бороде разгладил и продолжал невесело, Явану в очи глядючи:

— Видишь ли, Ваня, сам Чёрный Царь, мира неправого государь, и все его подельники вновь наступление повели на белый свет. Почуяли они, гады отчаянные, что Ночь космическая наступает, а День светоносный кончается, вот и осмелели. И тебя заманить к себе захотели…

У Явана аж глаза на лоб от удивления полезли.

— А Правила сказывал, — сказал он старцу, — что это ты меня в пекло послал якобы…

— Хм, Правила… Правила договор подписал с нечистой силой, в холуи к ним подался, тёмная душа… Но пусть будет так! Считай, что это я тебя туда посылаю, чтобы чертей там погонять да Борьяну на свет вывести.

— А кто такая эта Борьяна, что её надо от чертей спасать?

— Борьяна-то?.. Чёрного Царя дочка… И Зари-Зареницы, которую этот изверг когда-то пленил. Так что она на одну половину чертовочка — а на другую наша. Ты её оттуда выведи, Яваша!

— А как мне, дедушка, путь-дорожку на тот свет сыскать? В самом деле, не помирать же?

— Зачем помирать? Не надо… А вот я тебе, Яванушка, клубочек дам! Ты пока спрячь его в карман, а как в путь тронетесь — на земельку его брось. Он вас к мосту калёному на реке Смородине приведёт — на мира границу. Короче, сам всё узришь… Ну а далее поступай как знаешь — пусть сердце тебе дорогу подскажет, ибо через него с нами сам Ра общается!

Тут Правед вытаскивает из кармана красный клубок и Явану его передаёт, и тот его берёт с почтением явным.

— А вот без оружия тебе, Ваня, никак нельзя! — заявил дед властно. — Как придёшь домой, так пойди к дубу огромному, под коим тело матушки твоей захоронено. Найдёшь в нём гвоздик невеликий. Ты тот гвоздь вытащи да кузнецу снеси — пусть он палицу из него скуёт. Вот тебе и оружие будет боевое — оно тебя не подведёт!

Яван тогда кивает, кладёт клубочек себе в карман и поднимается на ноги.

— Да, вот ещё чего… — Правед тут добавил. — На-ка, возьми перстенёк мой заветный да на мизинчик его надень. Как станет тебе в аду худо, то ты перстень на землю кинь и скажи: «Дед Правед, избавь мя от бед!» Я тогда появлюся, и чем могу тебе помогу. И помни, Яванушка: матушка тебя при рождении облизала и несокрушимость телу твоему придала, но отравить тебя — можно. Ты уж там осторожно…

И он передал Явану небольшой перстень, который Яван на мизинец себе надел, а затем в пояс поклонился Праведу.

— Благодарствую, дедушка, за слова твои вещие! — поблагодарил он старичка вежливо. — Ужо я постараюсь!..

Тут собеседник Ванин на резвые ноженьки поднялся, сидящего богатыря крепко обнял, трижды по-православному его поцеловал и напоследок сказал:

— Ну, бугай — прощай, и чего старый правед поведал — не забывай. В добрый путь, богатырь Говяда! Дюже повидать тебя я был рад!

Вокруг себя он потом поворотился, в белку златохвостую оборотился — скок-поскок на ветку проворно, да и был таков.

А Яван братьев разыскал, и поехали они назад, а про встречу с лесным дедулей он им ничего не сказал — не догнал, мол, оленя и всё… Ну а как домой они добрались, то Ванька к дубу сразу прямиком. Смотрит, а поляночка усеяна сплошь цветами, и такое стоит там благоухание, что словами не передать. А кругом ещё бабочки разноцветные летают, пчёлки да шмели жужжат, а птички голосистые трели свои выводят сладко. Ну будто бы в земной рай Ваня попал!

Поклонился он могиле матери, а потом глядит — гвоздь невеликий из ствола дуба торчит: блестящий такой, беленький, и пятнышка ржавчины на нём нету. Вытянул гвоздик Ванюха — и к кузнецу. Так, мол, и так, говорит — скуй мне палицу боевую из энтого гвоздищи да, будь ласков, поторопись, а то мне долго ждать-то нельзя — ехать вскорости надобно восвояси.

Подивился заданию странному кузнец Рагу́л и думает про себя: «Парень, видно, умишком рехнулся, это ж надо — палицу ему сковать с гвоздя малого!» Но сказать ничего не сказал и головою лишь кивнул оторопело: согласен мол, Ваня, сделаю…

Только Яваха ушёл, как Рагул на гвоздик, усмехнувшись, плюнул да в пыль его бросил, а сам взял железа лучшего пуда с два да и сработал с него прекрасную палицу. Не впервой, чай, оружие он ковал — толк в этом деле кузнец знавал.

Наутро приходит Ваня, палицу хватает и ну её туда да сюда повёртывать да над собою помахивать… На взгляд профана и впрямь штуковина получилась славная. А Ваня взял да и засунул её себе под мышку, а потом как пластилиновую вокруг левой руки и обернул её в этакий змеевик.

Ох, он и рассердился! Железяку негодную с руки затем стянул, прочь её отшвырнул да и орёт ковалю:

— Врёшь ты, Рагул! Не то! Не из моего металла ты палицу сковал — барахло это, ага!

А затем поуспокоился немного и заявляет непреклонным тоном:

— Короче так, Рагуляка! Ежели ты к завтрему, закопченная харя, не скуёшь из гвоздика, тебе данного, доброй палицы, то я и тебя, плут, поколочу знатно, и всю твою кузню развалю на фиг! Так-то вот!

И ушёл.

Перепугался кузнец премного, видит — парень точно с ума-то свёрнутый! — где ж это было видано, чтобы из гвоздика еле видного палицу себе заказывали ковать! Да уж коровий сын этот Ванька — шут его знает, чего от него ждать!.. Кликнул он голосом заполошенным своих сыновей и приказал им немедленно всю пылищу у кузни просеять, а гвоздюгу проклятущего найти. И сам первый искать его кинулся.

Вот искали они, искали, чуть надежду уже не потеряли, да наконец-то нашли. Обрадовался Рагул очень, бросил гвоздик тут же в огонь и наказал сыновьям мехи раздувать живо. И тут он видит — ёж твою образину! — принялся гвоздь в пламени расти и вскорости в большую-пребольшую гвоздину он превратился. Как раз для заказанной палицы в нём металлу и оказалось. Раскалился в огне металл, — ярче солнца, кажись, засиял, — а глядеть на него не больно!

Почал его кузнец ковать довольно и такую вскоре палицу сковал прикольную, каких дотоле отродясь не выковывал. Чуть ли не с него была она длиною (а росточка Рагулишка был не дюже большого), с одной стороны ручка была удобная с шишаком, а с другой — кончик не дюже острый. Вроде посоха железного с виду палица оказалася, и на грозное орудие брани она вовсе даже не смахивала. А как была она готова, то ни сам коваль, ни вся его семья бригадно и пошевелить её не смогли, не то что поднять. И так, и этак они пробовали — ни в какую не поддавалася! Вот уж воистину чудеса!

Поутру Яваха за заказом заявляется и первым делом палицу — хвать! Да и принялся вертеть ею да играть и вроде бы как с супостатами воображаемыми сражаться. А потом ка-а-к брякнет палицей об колено, да только от боли аж взревел он: палке-то сей никакого ущерба, а на колене зато синячище выперся здоровенный.

Ну, Ванюха тогда и вокруг руки её завернуть попытался и вокруг шеи — да где там! — та и не гнулась даже ничуточки, не то чтобы в дугу сгибаться.

— Вот теперь та что надо у тебя получилась палица! — восхищённо Яван восклицает. — Спасибо тебе, Рагулище, удружил!

Щедро он мастеру за работу заплатил и прямиком на царский двор стопы свои направил. А там уже и сборы заканчиваются. Народ окрестный кучно собрался: царское их величество хмурый стоит на личность, царица-матушка горько плачет, а кухарка Одарка воплем вопит да курицей кудахчет… Сынишек своих они провожают да последним родительским вниманием кровинушек окружают. Гордяй со Смиряем у родителей благословения напутственного испрашивают да выслушивают его краем уха, а Ванюхе-то не у кого его спросить, да только завет матушкин он и так в сердце своём не уставал носить.

Попрощались брательники со всеми, на коней богатырских затем уселися и поехали, куда глаза их глядели. Клубочек Праведов Яваха из кармана вынул, на землю его кинул, и покатился клубочек волшебный по известному ему лишь пути. А за ним и братья в неизведанные края пустилися.