Покушение на школьные миражи. Уроки достоинства. Книга 2

Владимир Тендряков, 2020

Замысел книги «Покушение на школьные миражи» направлен на воссоздание общей картины тех ключевых идей о школе, которые на протяжении своей жизни Владимир Фёдорович Тендряков тщательно формулировал, обдумывал, отстаивал, представлял читателям разных поколений. В книге воссоздаётся целостное высказывание Тендрякова об образовании человека не в контексте литературном, а в тесной связи с теми важнейшими исследованиями, замыслами и опытами, которые составили великую картину отечественных педагогических поисков и открытий второй половины XX века. Читатель увидит, что предлагаемые Тендряковым проекты и эскизы решений в большинстве своём остаются остроактуальными и для российской школы на пороге третьего десятилетия двадцать первого века. Во вторую книгу вошли роман «За бегущим днём», статьи «Школа и самопознание» и «Просёлочные беседы», ряд статей, писем и рассказов.

Под ред. А. Г. Асмолова, А. С. Русакова, М. В. Тендряковой

В этот двухтомник собраны роман, две повести, четыре статьи, несколько рассказов и писем.

Но всё же перед вами не «сборник произведений на школьную тему», а опыт книги педагогической. Её замысел направлен на воссоздание общей картины тех ключевых идей о школе, которые на протяжении своей жизни Владимир Фёдорович Тендряков тщательно формулировал, обдумывал, отстаивал, представлял читателям разных поколений.

Мы стремились восстановить целостное высказывание Тендрякова об образовании человека не в контексте литературном, а в тесной связи с теми важнейшими исследованиями, замыслами и опытами, которые составили великую картину отечественных педагогических поисков и открытий второй половины XX века.

Читатель увидит, как раскрываются перед ним неизбывные противоречия образования, и обнаружит, что предлагаемые Тендряковым проекты и эскизы решений в большинстве своём остаются остроактуальными и для российской школы на пороге третьего десятилетия двадцать первого века…

Мы надеемся, что сложное, драматичное полотно этой большой книги читатель воспримет не как воспоминание о детях и учителях прошедшего века, а как яркий и свежий повод для рождения новых взглядов на школу будущих десятилетий.

1947 г. Первый курс Литинститута. Владимир Тендряков с однокурсниками на семинаре Ф. В. Гладкова

Владимир Тендряков с женой Натальей Григорьевной и дочерью Марией. Фотография Фёдора Тендрякова

Искусство сопричастности

Предисловие Марии Тендряковой

«Педагогика Тендрякова» или «школа Тендрякова» — словосочетания непривычные, сам бы он точно удивился. Они появились у нас спустя долгие годы после его ухода, когда пришла в голову идея собрать вместе основные работы, которые так или иначе связаны со школой. Оказалось, их не так уж мало, но дело не только в них. Школьные вопросы — как не отбить желание учиться, как превратить учёбу в творческий поиск и жажду познания, как сделать так, чтобы мир, открывающийся юному созданию, был интересен, как не погрязнуть в рутине отметок и расхожих истин, — все эти вопросы выходят за пределы школы, с ними, решёнными и совсем не решёнными, в самых разных формулировках, каждый из нас выходит в жизнь, ищет свой путь, отстаивает право на самостоятельный выбор, право быть собой, стремится «оставить свой след». Все эти вопросы выходят за пределы школьной прозы и красной нитью идут по работам В. Ф. Тендрякова, в какой бы ситуации ни оказался герой его повести или рассказа или он сам.

Поэтому «школьная» или «педагогическая» тема стала у нас стремительно обрастать работами, казалось бы, далёкими от школы, письмами, публицистикой, фрагментами воспоминаний: как сражались за «Литературную Москву», как бывает, когда «один в поле — воин» (воспоминания о Э. Казакевиче), как человек в своих поступках зависит от общества, как ярость толпы может сделать из обычного человека преступника («Вилли»), как опасна простая логика… Школьная тема перерастает в тему противостояния человека системам, которые обесчеловечивают и обезличивают, в борьбу с убаюкивающими совесть отговорками — все так делают, время нынче такое…

Что касается школы Владимира Тендрякова, то её опыт, школьная жизнь, общение с учителями, чтение взахлёб прямо на уроках, безусловно, оставили яркие воспоминания. Он рассказывал, как отвинтил крышку парты, сделал в ней широкую щель и сквозь неё читал, положив на колени книгу — Майн Рид, Дюма, Жюль Верн — учителя умилялись: то был такой непоседа, а сейчас прилежно сидит все уроки, головы не поднимает. Обман открылся, когда его вызвали к доске — а он в слезах, уж не помню, кого там из героев казнили… Рассказывал, что в старших классах учёба вдруг стала интересной.

«В Вожеге я из рук вон плохо учился, еле-еле перебирался из класса в класс, пока не застрял на второй год в седьмом. В Подосиновце, что называется, ˝взялся за ум˝, среднюю школу окончил прилично — ˝пятёрки˝, ˝четвёрки˝ и одна-единственная ˝тройка˝ по… письменной литературе».

(Из «Автобиографии»)

Зарисовки из Подосиновца

В селе Подосиновец в начале 1940-х годов учитель литературы А. А. Филёв организовал выпуск «Литературно-творческого журнала"Юность"», в который ученики писали стихи про героев-бойцов, танкистов, Красную армию, в художественной форме высмеивали нерадивых товарищей. В новогоднем номере школьный поэт восторженно призывал 1941-ый год: «Новый год, Иди скорее, Нам навстречу выходи, И счастливому народу, Снова счастье принеси!» — N 2 за 1940 год. Сохранившийся номер журнала выписан каллиграфическим девичьим почерком и обильно проиллюстрирован. Все рисунки сделаны Володей Тендряковым. В ту пору Тендряков не сочинял, но очень любил рисовать и мечтал стать художником.

«Наш выпускной вечер состоялся 21 июня 1941 года. Утром я проснулся поздно с ощущением свободы и счастья — кончил школу, всё прекрасно в этом мире, поступлю в художественный, как знать, не ждёт ли меня слава нового Левитана. Всё прекрасно, долой трусы и майку, с крутого берега в воду, — рыбья мелочь шарахнулась в сторону.

Ребятишки, появившиеся на берегу, прокричали мне:

— Война! Началась война!

Я вылез, оделся, выслушал их, и меня озарило: это прекрасно, вот тут-то и начнётся долгожданная мировая революция, рабочий класс Германии сразу встанет на нашу сторону. А слава Левитана — с ней можно повременить. И я от избытка чувств, прошёлся по берегу колесом. Эмоциональному телку было тогда — семнадцать с хвостиком, возраст не столь уж младенческий».

(Из «Автобиографии»)

Война на следующий же день после выпускного вечера! Школьным истинам предстояло пройти проверку очень страшной реальностью. Сколько веры и убеждений тогда рассыпалось в дым! Мечту стать художником через войну папа пронёс; вернувшись домой в Подосиновец, он много рисовал, готовился к поступлению во ВГИК и поступил.

Когда смотрю на рисунки послевоенных лет, у меня появляется ощущение, что из них выросли повести и рассказы. Обычно иллюстрация идёт к повествованию, а тут — наоборот. Эти рисунки можно было бы назвать иллюстрациями, но ни «Трёх мешков сорной пшеницы», ни военных рассказов тогда ещё не было. Видимо, какие-то образы врезались в душу, стали средоточием боли или злобы дня, стали рисунками, но не оставили в покое, а заставили писать и превратились в прозу.

«Я всю жизнь мечтал стать художником, я верил, что есть способности, наверное, они были, весьма скромные, так как вступительные экзамены я сдал не хуже других.

Но задолго до этого случилось событие… В день моего возвращения домой я встретил своего школьного учителя по литературе Аркадия Александровича Филёва, того самого, который поставил мне ˝тройку˝ в аттестат за сочинение. Раньше Аркадий Александрович писал стихи, теперь он сел за роман. Я стал его критиком, я долго крепился и не выдержал — тайком сам начал сочинять повесть».

(Из «Автобиографии»)

Свои творческие муки, поиски, сомнения В. Ф. Тендряков передал герою «Свидания с Нефертити», только вот Фёдор Материн стал художником, а папа, когда, казалось бы, заветное желание осуществилось — студент художественного факультета Государственного института кинематографии — перешёл в Литературный институт имени Горького. Но он навсегда остался человеком, который умел и любил рисовать. Зарисовка, набросок — для него остались «языком» общения с миром.

В оформлении двухтомника использованы рисунки из домашнего архива.

В «школьный» сборник В. Ф. Тендрякова вошли его детские рисунки (в том числе и из той самой «Юности») и послевоенные наброски. И кое-какие зарисовки, оставшиеся на полях рукописей, выразительные и гротескные. Вошли и домашние детские рисованные рассказы — не судите строго, они были шуткой! Это были просто подарки ко дню рождения мамы! (Покупать что-то в магазине он не любил и не умел.) А также задачка в рисунках про деда Ивашку, неизменного героя папиных рассказов о деревенской жизни… Но прямое обучение, счёту или чему-то ещё — в моём детстве были редким исключением. Обучения не было, было общение — чтение вслух Толстого, Некрасова, Чехова, Пушкина, рассказы и разговоры на вечерних прогулках по поселковым аллеям, по дорожкам вдоль реки или по лесным тропинкам. Мы брели вместе, а он рассказывал. Папа не столько вкладывал знания в детскую голову, сколько заражал острым, пристрастным, выстраданным отношением к прочитанному, пережитому, увиденному — к миру и всему, что в нём происходит.

Папина Третьяковка

К походу в Третьяковскую галерею мы готовились долго. Долго собирались, вели серьёзные многокилометровые беседы о картинах и художниках во время вечерних прогулок. Тогда я была то ли в первом, то ли во втором классе. И поход в Третьяковку становился для меня всё более серьёзным событием. Не экскурсия, а именно предстоящее Событие. Наконец оно свершилось.

Из того посещения запомнилось не столько что именно мы видели, сколько как это ощущалось. Как медленно брели по залам, как рассеивалось внимание от обилия шедевров, и как разбегались глаза от очень больших во всю стену картин. Помню, как долго рассматривали «Явление Христа народу» А. А. Иванова. Папу более всего увлекали эскизы Иванова к этой картине, поиск лица, нужного ракурса, светотени; мы рассматривали их и сравнивали с окончательным вариантом, перенесённым на полотно. Папа смотрел, ахал, крякал, одобрял или не одобрял, в общем, вслед за Ивановым продолжал работу над картиной.

Ещё запомнился Петров-Водкин, «Купание красного коня». Он-то как раз (в отличие от многих других работ) запечатлелся фотографией в детской памяти, со всей определённостью живописной его манеры. Запомнился навсегда, но тогда, детским миропониманием активно не понравился. Достоверный, абсолютный реализм ирреального мира настораживал у Петрова-Водкина, а уж у Врубеля и вовсе не воспринимался. И никакой сказочный флёр не мог ввести в заблуждение. Точно так же позднее мною отторгались и Босх, и Брейгель. А ещё позднее, много позже, в их фантастических мирах я увидела абсолютно реальные земные смыслы — не досужий полёт воображения, а язык человеческого общения, разговор о главном. И душа моя стала «вхожа» в миры этих художников…Но это всё потом, потом…

А пока что мы с папой шли по Третьяковке, зал за залом.

Через некоторое время в меня стала закрадываться какая-то смутная тревога.

Главной целью нашего путешествия по Третьяковке была картина Репина «Иван Грозный убивает сына». Папа очень хорошо подготовил меня к этой картине. Он мне много говорил о Репине, о его одержимости работой, о жестокости Ивана Грозного, о мощи картины, о трагедии, о тёмном пятне крови, расплывающемся на узорчатом ковре, о белёсо-безумных глазах царя. И ещё он мне рассказывал, как не выдерживали душевно неуравновешенные люди зрелища этой картины, бросались с ножом, заливали краской. Сколько раз из-за этого картина была на реставрации. Как боялись сообщить состарившемуся Мастеру, что его произведение испорчено, но делать было нечего, сказали, а тот обрадовался: «Ну и хорошо, мне давно перестало нравиться, дайте, я сам всё почищу, поправлю». Сам Репин взялся за картину и… к ужасу реставраторов стал перерисовывать и портить. Насилу уговорили его оставить всё, как есть, забрали полотно, всё восстановили.

От зала к залу по мере приближения к Репинскому шедевру — о чём мне сообщал папа — моя тревога стала нарастать. Наконец, я поняла, что боюсь увидеть эту картину, боюсь, что не выдержу, как та сумасшедшая, что бросила в неё банку с краской. Вот увижу картину, и со мной что-то случится.

Я попыталась сказать папе, что полна впечатлений, что устала, что на первый раз хватит. Даже намекнула, что завтра рано в школу. Но папа, не учуяв ни моих страхов, ни тонкого подвоха в моих словах, успокоил, что уже скоро, и что этот-то зал мы точно не минуем.

А я шла и переживала, готовилась как к испытанию или как ко встрече со стихией, во власть которой непременно попаду. Я боялась, что увижу и сойду с ума.

Войдя в очередной зал, я даже не сразу заметила эту картину. Папа одёрнул: «Да вот же!..» Никаких сил ни на бурную реакцию, ни на глубокое проникновение уже не было. Смотрю, вижу, пока что ничего со мной не происходит. Отлегло от сердца. Нет, конечно, очень, очень интересно, но с ума, слава Богу, не сошла.

Тогда я никому не призналась в своих переживаниях, они казались уж очень детскими, наивными, похожими на страхи в тёмной комнате. Потом и вовсе о них забыла. Случайно вспомнились они сравнительно недавно. И я, тогда сорокалетняя, страшно обрадовалась этому воспоминанию. Какое счастье, что это было, что были эти папины рассказы, что была такая вера его словам. Что благодаря папиной пристрастности, неравнодушию, мир искусства, картины, художники, истории прошлого, открывались для меня маленькой не как досуг, не как некий багаж знаний, положенный каждому мало-мальски образованному человеку, а как усилие души, как накал страстей неподвластный времени, как чувство острой сопричастности тому, что было. Когда-то в детстве меня это напугало, обожгло, но главное, хоть капельку приобщило к чему-то вечному и непреходящему.

4 класс Образцовой Вожегодской начальной школы. 1934 год. Володя Тендряков — четвёртый в верхнем ряду справа.

«…В Вожеге я из рук вон плохо учился, еле-еле перебирался из класса в класс, пока не застрял на второй год в седьмом…»