Пожар в коммуналке, или Обнажённая натура

Владислав Артёмов (2024)

Остросюжетный роман Владислава Артёмова увлечет поклонников беллетристики хитросплетением любовных линий, заставит поволноваться и любителей авантюрно-криминальных поворотов; а знатоки классических произведений, следя за взаимоотношениями Павла Родионова и старухи Клары Карловны Рой, вспомнят великие сюжеты русской литературы. В эпицентре действия, развивающегося в 1990-е, — старый московский дом, хранящий тайну, которая представляет большой интерес для теневого воротилы Москвы. Населенный людьми очень разными, но роковым образом втянутыми в круговорот то страшной, то смешной интриги, дом на Яузе — это своего рода воплощение России 1990-х годов.

«Бабилон»

Было уже довольно поздно. Солнце светило Пашке в лицо. Некоторое время лежал без движения, стараясь не впускать в себя никаких мыслей и воспоминаний о событиях, которые случились накануне, но сдержать их напор было невозможно. Родионов вздохнул, поднялся с постели и отправился в ванную. Возвращаясь, заметил в нише у своей двери аквариум Рой, наклонился и заглянул в мутную глубину. Оттуда смотрела прямо ему в глаза ухмыляющаяся лягушачья морда.

— Ну что ж, царевна, — грустно сказал Павел, подавляя в себе легкую дрожь отвращения. — Будем жить вместе.

Осторожный стук послышался из комнаты старухи. Пашка приоткрыл дверь. У дальней стены стоял Юрка Батрак с топориком в руке. Вид у него был озабоченный.

— Привет, Паша! Ты уже в курсе событий? Я тут пока прозондировал кое-что. Ни фига тут нет, ни намека даже. Что-то в подполье шебаршит. Чихает вроде. Чох я точно расслышал. А она ведь все тебе завещала. Все, говорит, ему, Родионову… Отмаялась старушка.

— Что все?

— Да вот, что ли, грамоты ее. Люстра еще. Больше никаких ценностей. Я уж досконально тут все облазил, пока другие не расчухались.

— Ну-ну, — только и сказал Родионов, закрывая дверь.

Надев куртку и потертые свои джинсы, отправился на службу.

Небо было, как и вчера, чистым и ясным, стояли в нем редкие белые облака. Родионов вышел на дорогу, огляделся, подолгу задерживая взгляд на каждом предмете, словно пытаясь навсегда запечатлеть в сердце этот хрупкий, беззащитный мир, посередине которого стоял старый дом, омытый свежей пеной сирени, — и на душе его посветлело от одного только вида этой живой и недолговечной красоты, от которой веяло тихой отрадой и покоем.

Двадцатиэтажный редакционный корпус располагался на промышленного вида пустыре за железнодорожными путями, в стороне от жилых домов и людных улиц. Здесь, среди десятков вывесок с названиями газет и журналов, на стене у стеклянного входа помещалась и табличка со скучной надписью «Литература и жизнь». Это было место службы Павла Родионова.

В последние месяцы тревожные и разноречивые слухи будоражили редакцию, бродили по коридорам, переходя из отдела в отдел, клубились в углах, выплескиваясь даже на лестничную площадку, где вечно торчали, сменяя другу друга, взволнованные курильщики, что-то глухо и возбужденно обсуждая. Особенно усиливалась смута в те дни, когда в очередной раз к руководству наведывались молчаливые и сосредоточенные люди в малиновых пиджаках, с лицами неприветливыми и высокомерными, с подбородками волевыми, решительными, иссеченными тонкими бледными шрамами.

Секретарше Леночке при появлении этих людей давалось строжайшее указание никого в кабинет не впускать, а грозная заведующая редакцией — Генриетта Сергеевна Змий — сама заваривала в приемной крепкий кофе, наклоняясь над кипящим варевом, что-то подсыпала туда, помешивала и приборматывала, а затем потчевала таинственных гостей, запершись с ними в кабинете главного редактора.

Была смута среди людей, разделение их на партии, фракции, группы. Словом, дух в редакции установился нездоровый, нервный.

Коллега и приятель Родионова очеркист Боря Кумбарович, человек кипучий и деятельный, внимательно следил за событиями, но даже и он не мог сказать ничего определенного, а потому был тревожен и мнителен.

— Странный ты человек, Борис, — удивлялся Родионов. — Расстраиваешься из-за пустяков. Тебе-то что за дело до всего этого? То политика тебя гнетет, то склоки эти…

— Э-э, Паша, не скажи, — возражал Кумбарович. — Тут, брат, нельзя проморгать, никак нельзя. Тебе-то что, а у меня семейство, поневоле задергаешься…

Семейство, о котором пекся Кумбарович, состояло из одной лишь жены его, которая лет на десять была старше и которой он побаивался, а в отместку старался изменять ей при всяком удобном случае. Впрочем, случаи такие выпадали на долю его нечасто. Серьезные женщины не интересовались им, хотя он был остроумен и находчив в разговоре, мастер рассказывать анекдоты. Легко овладевал вниманием — и женщины во всякой компании хохотали до слез, но дальше смеха дело обыкновенно не шло.

Как всегда, лучшую барышню, шепнув ей на ухо два-три заветных слова, уводил импозантный обаятельный Синицын, а погрустневший и разочарованный Кумбарович, честно отработавший весь вечер, жаловался, оставшись вдвоем с Родионовым у разоренного стола:

— Мне сорок пять лет, Пашка, а спроси, что я в жизни видел, что я испытал хорошего? Взять тех же женщин. Ну и что мне выпадало? Так, обсевки одни, поскребыши. Хотя нет, Пашка, вру! Была у меня одна. Была, Паша, у меня, когда я ездил в Юрмалу…

Тут следовал не раз слышанный Родионовым рассказ об одной удивительной женщине необыкновенной красоты и обаяния, которая сама, первая предложила Кумбаровичу свою любовь, и это действительно была любовь — яркая, жаркая и короткая, как всякое настоящее счастье.

— Я плакал, Паша. Первый раз в жизни. Красива, как роза! Да. Так-то вот, — заканчивал Кумбарович свой рассказ, и на глазах его блестели слезы.

Кумбарович вытаскивал носовой платок, сморкался.

— Такая женщина была! Поверишь ли, мы с ней четырнадцать раз за ночь…

— Врешь, — сомневался Родионов.

— Какой же мне смысл врать? — горестно вздыхал Кумбарович. — И потом, я ведь только из армии пришел.

— В прошлые разы ты врал, что это было в командировке.

— Это другие истории, — оправдывался Кумбарович.

Определенно в редакции вызревали какие-то беспокойные события. На сегодня назначено было общее собрание.

Машинистки Лидина и Зверева, прежде самые яростные и непримиримые соперницы, теперь, обнявшись, прохаживались взад-вперед по этажу, а при встрече с коллегами разом замолкали, но глаза их были туманны и нездорово мечтательны, как у двух верных подружек, гуляющих весенним вечером вдоль берега реки.

— Любопытно, о чем они все время шепчутся? — бессильно злился Кумбарович. — А им ведь наверняка что-то известно! Машинисткам всегда многое известно наперед.

— А Шпрух-то наш очки сменил, — замечал Родионов, переводя разговор на редакционную тему. — К чему бы это, как думаешь?

— Да, темные стекла — это неспроста, Паша. Это в высшей степени подозрительно.

Семен Михайлович Шпрух, бывший парторг редакции, а ныне коммерческий директор, как-то особенно оживившийся в последнее время и даже помолодевший, то и дело вылетал из кабинета главного редактора с ворохами бумаг, и отнюдь, как было замечено внимательными наблюдателями, бумаги эти были не рукописи. Нет, не рукописи, а цифры были на этих бумагах! Бланки это были, вот что…

Семен Михайлович рылся в своем личном сейфе. Прятал туда заполненные бланки, вытаскивал оттуда бланки чистые и, побренчав ключами, снова пропадал надолго за редакторской дубовой дверью. Ни слова нельзя было разобрать из-за этой проклятой двери, только слышались оттуда невнятные взволнованные восклицания, недовольный рокот редакторского баритона и тонкий убеждающий тенорок.

Генриетта Сергеевна Змий внимательно и неусыпно следила за перемещениями Семена Михайловича, специально держа дверь своего кабинета нараспашку, несмотря на свою природную скрытность и боязнь сквозняков.

После ухода Шпруха вставал из-за стола Загайдачный, покусывая ус, пододвигался как-то боком к сейфу и задумчиво барабанил по нему пальцами.

Нынешним утром в редакции было особенно неспокойно. Родионов все пытался углубиться в давнюю рукопись пьесы под названием «Сталь бурлит», которая лежала уже почти месяц у него на столе и на которой редакторским карандашом было выведено категоричное «Читать срочно!!!» Но никак не удавалось ему нырнуть в плотные воды пьесы, выталкивала его оттуда на поверхность сопротивляющаяся сила текста, не впускала в глубину. Вероятно, так же трудно вникнуть дилетанту в какой-нибудь учебник по сопромату.

Дверь распахнулась, и секретарша Леночка, приложив палец к губам, сказала торжественным громким шепотом:

— Зовут!

Сотрудники подтягивались в приемную, у дверей создалась легкая толчея.

Главный редактор Виктор Петрович Пшеничный, о чем-то переговаривавшийся со Шпрухом, кивнул новоприбывшим и снова придвинул внимательное ухо к шепчущим губам собеседника.

Родионов и Кумбарович уселись в дальнем углу у пассивной стены. Активный же центр группировался вокруг широкого редакционного стола, там все сидели с блокнотами, заготовив карандаши и перья, кое-кто уже нервно черкал в листочках, ставил восклицательные знаки и птички. Несколько особняком разместились люди в красных пиджаках, рылись в дорогих кейсах, щелкали золотыми замками.

Кабинет постепенно заполнялся опаздывающим народом. Пока все размещались, двигали стулья, перемигивались и перешептывались, Виктор Петрович Пшеничный сидел, наклонив седую тяжелую голову и упершись лбом в подставленные пальцы левой руки, правой штриховал квадратики. Кожа на лбу его сдвинулась вверх, отчего брови, как у грустного мима, расположились печальным домиком. У журнала оставалось только пять сотен тех самых вымирающих читателей, и Виктор Петрович мысленно собирал их на площади перед издательским корпусом, видел этот недееспособный батальон обманутых и униженных филологов, учителей, библиотекарей, печально вздыхал и думал: надо что-то делать, но что?

В одну из таких печальных минут и подъехал к нему Шпрух Семен Михайлович с заманчивым и лукавым предложением от некой организации под названием «Бабилон», связанной косвенно с ломбардами и игорным бизнесом. «Бабилон» протягивал руку помощи, но было боязно хвататься за эту хищную руку.

— Друзья мои! — оглядев сослуживцев, начал Виктор Петрович. — Все здесь?

— Аблеев в запое, — сообщил Шпрух. — Остальные в сборе.

— Друзья мои! — снова возвысил голос Виктор Петрович. — Положение наше известно. Хуже, как говорится, не бывает. Мы катастрофически теряем подписку. Но у Семена Михайловича есть по этому поводу конкретное сообщение, выслушаем его.

Шпрух, все это время нервно перекладывавший бумажки, встал и откашлялся в кулачок. Собрание настороженно притихло. Лидина многозначительно переглянулась со Зверевой.

— Итак, — уверенно, с нажимом произнес Шпрух, — в общих и драматических чертах дело всем известно, буду говорить по сути. Мы обязаны подписать вот этот небольшой документ, — Шпрух помахал исписанной страницей. — Мы отныне товарищество с ограниченной ответственностью. Доля каждого во вступительном капитале строго дифференцирована. Итак, читаю: Пшеничный Виктор Петрович — пять процентов, Аблеев — пять процентов, Генриетта Сергеевна Змий — пять процентов, Шпрух Семен Михайлович — семь процентов. Загайдачный Николай Тарасович — один процент…

Загайдачный молча встал и шагнул к Шпруху.

— Я, кажется, оговорился, — Шпрух снял с носа темные очки и, близоруко вчитываясь в бумагу, поправился: — Тут пятерка не пропечатана.

Он подрисовал недостающий хвостик. Загайдачный так же молча отступил и сел на место.

— А почему у Шпруха семь процентов? — заволновался Подлепенец, моргая белесыми ресницами. — Это опечатка?

— Нет, это не опечатка. Тут есть негласные соображения. Тут мы с Виктором Петровичем уже все это обсуждали, — увильнул Шпрух. — Цифры не столь важны. Хотя, впрочем, для ясности, я, пожалуй, зачту сперва устав, — он рылся в бумагах, отыскивая нужную. — А потом мы вернемся к цифрам. Ага, вот. Итак…

— Не «зачту», а «зачитаю», Семен Михайлович! — строго заметила Змий.

— Что? — рассеянно откликнулся Шпрух, напряженно вглядываясь в свои бумаги.

— Говорят — не «зачту», а «зачитаю».

— Ах, оставьте, Генриетта Сергеевна, эти штучки, честное слово! — плачущим голосом взмолился Шпрух. — И так голова кругом идет.

Семен Михайлович быстро и невнятно зачитал устав, но никакой ясности не наступило — наоборот, прибавилось туману.

Одно все поняли точно и определенно: ломбард гребет себе пятьдесят один процент, то есть контрольный пакет.

Подлепенец встал и громким голосом объявил, что больше тридцати процентов лично он ломбарду не даст. Никак нельзя давать. Нерезонно.

— Позвольте, ну как же нерезонно, если очень даже резонно! — попробовал возразить ему Шпрух. — И потом, юридически, строго говоря…

Встала со своего места Зверева и, подойдя к столу, шмякнула на него пустую хозяйственную сумку с темными застарелыми потеками от мяса на дне.

— Вот моя жизнь собачья! — сварливо начала она. — Вот моя, Виктор Петрович, жизнь, — Зверева снова подняла сумку и снова шмякнула ее на стол. — Двое иждивенцев. Я согласна на три процента, но приплюсуйте еще по два на каждого иждивенца — выходит ровно семь. Это математика.

Все внимательно и с отвращением глядели на сумку.

— А я вот что предлагаю, — предложил Подлепенец. — Пусть каждый из нас на отдельной бумажечке напишет причитающийся ему процент. Но только объективно и по-честному.

— Валяйте, пишите, — вяло махнул рукою Шпрух. — Пишите по-честному.

Бумажки были розданы, заскрипели перья. Представители ломбарда сидели не шевелясь с окаменелыми лицами.

Наконец, после долгих подсчетов и препирательств была определена общая сумма. Всего процентов оказалось триста семьдесят два.

— Вот и прекрасно! — обрадовалась Зверева. — Теперь все по справедливости.

— Но столько процентов в природе не бывает! — взорвался Шпрух. — Я вам для наглядности подсчитал, но столько ведь не бывает!

— А Стаханов! — выкрикнул кто-то от дверей.

— В природе не бывает таких процентов. Если взять целое за сто, то отсюда следует… — стал растолковывать Шпрух, но его тотчас оборвали.

— В природе не бывает, а у нас будет! — выкрикнула Зверева.

Семен Михайлович Шпрух развел руками и, криво усмехаясь, оглянулся на красные пиджаки. Те молча склонили головы.

— Зинаида Сергеевна, прошу вас, уберите эту сумку со стола, — болезненно морщась, попросил главный.

— Всем доли разделить поровну! — грянул из угла баритон корректора.

— А ломбарду шиш! — поддержали от окна.

— Сами меж собой разделим, зачем нам какой-то ломбард вшивый, — предложили от двери.

— Что вы собираетесь делить? — озлился Шпрух. — Что делить?

— Неважно что! Главное, чтобы — честно!

Представители ломбарда встали и строем двинулись вон из кабинета. Лица их по-прежнему были непроницаемы.

Шпрух насупился, засуетился и, роняя и подхватывая на лету бумажки, побежал вслед за ними.

— Ну и ладно, — облегченно вздохнул Виктор Петрович, вытер носовым платком пот со лба и поднялся. — Я сам, честно говоря, сомневался. Затея не для нас, работаем по-прежнему. Авось жизнь сама наладится. Все остается как есть.

Задвигались стулья, все устремились к выходу. Понемногу пробка у дверей рассосалась, Кумбарович тащил Пашку прочь.

Они поднялись на двадцатый этаж, в буфет, взяли по чашке кофе и присели за дальний пустой стол.

Кумбарович осторожно отпил глоток и, глядя в сторону, неожиданно сказал:

— Помнишь, Паша, ты говорил насчет подвала?

— Не помню, — признался Родионов.

— Ну когда пили у Аблеева. Он еще про хвостатых женщин рассказывал.

— Вранье, — подумав секунду, сказал Родионов. — Хвостатых женщин не бывает. Миф.

— Ну тут, положим, ты не прав, — возразил Кумбарович и горько усмехнулся. — Но не в этом суть. Я точно помню про подвал.

— А-а! — вспомнил Родионов. — Это когда про тестя моего… Да, Боря, действительно, есть в Москве такие подвалы.

— Короче говоря, Паша, нужен подвал и как можно срочнее. Сулят большие деньги, Паша, очень большие. Подумай, взвесь.

— Сколько? — поинтересовался Родионов.

— Паш, дело стоящее. — Кумбарович постучал ногтем по столу. — Люди вернейшие. Серьезное и солидное дело. Мы находим сто метров в центре и разбегаемся. Вернее, получаем по пятьсот баксов, а потом уже разбегаемся. С деньгами, разумеется.

Пальцы Кумбаровича, стуча ногтями, стремительно побежали к краю стола.

— Где ты найдешь тысячу баксов за просто так?

«Небось две предложили, — догадался Родионов, глядя на Кумбаровича, — что-то суетен больно».

— Может быть, удастся сорвать с них по семьсот, — накинул Кумбарович, заметив Пашкин взгляд. — Но придется, конечно, поклацать зубами, так просто с них не сдерешь.

— Пожалуй, подсуетиться стоит, — согласился Родионов, не имея, впрочем, ни малейшего плана. — Надо спросить кое-кого, что-то такое мелькало на днях.

— Поговори, Паша, но посрочнее, иначе клиент уплывет.

Теперь ладонь Кумбаровича выразительно вильнула рыбой и уплыла снова на край стола.

— Попытайся раскрутить их тысячи на две, — попросил Родионов. — Понимаешь ведь, что такое площадь в центре.

Сам Пашка только понаслышке представлял, что такое нынче площадь в центре, никакого помещения на примете у него не было и ничего такого на днях не мелькало. Но две тысячи долларов были солидной суммой, и хотелось если и не заработать, то хотя бы потолковать об этих деньгах, поучаствовать, пусть и мысленно, в солидном предприятии.

— Если метров сто пятьдесят будет, предлагать? — после небольшого раздумья спросил он.

— О чем разговор? — разведя руки, Кумбарович откинулся на спинку стула и дрыгнул короткими толстыми ляжками. — Чем больше метранпаж, тем лучше! Может, и по тысчонке отхватим. Я сам с ними говорить буду, а ты знаешь, что я своего не упущу. Я насчет денег, Паша, человек очень жесткий.

Кумбарович посуровел лицом и сжал челюсти, показывая таким образом свою жесткость. Однако, несмотря на эти ухищрения, как раз жесткости и недоставало его бритому упитанному лицу. Была там плутоватость, хитреца, но никак не жесткость.

— Тогда я сегодня же наведу нужные справки, — пообещал Родионов. — Есть один очень-очень глубокий подвал. Бомбоубежище с вентиляцией и прочим, но метров там несчитано. Так, говоришь, солидный клиент? — переспросил он, словно берег этот несуществующий подвал именно для такого случая, для клиента серьезного и богатого.

— Паша, я никогда не имею дела с мелочевкой! — придвинулся Кумбарович и снова застучал крепким ногтем по столу. — Где этот подвал?

— Есть один очень-очень большой дом, — стал объяснять Родионов, вспоминая одиннадцатиэтажную сталинскую махину, расположенную неподалеку от его двухэтажного барака. — Дом на Яузе, строился для командного состава. То, что нужно!

— Паша, срочно! — всплеснул руками Кумбарович. — Сегодня же наведи справки, только… Видишь ли, с клиентом я должен общаться лично, ты не должен его видеть, можно спугнуть и так далее. Я сам все обтяпаю, сам принесу тебе наличные. А тебе светиться ни к чему.

«Две! — твердо определил Родионов. — Недаром у него ноги кренделем сцеплены. Скрытничает, гад».

— Слушай, Боря, фиг с ним, с этим подвалом, — сменил тему Родионов. — Тут у меня любопытный сценарий намечается. Помнишь старуху мою, соседку? Ну про которую ты писал в статье своей по моей наводке.

— Рой, что ли?

— Ну да.

— Еще бы! — Кумбарович передернул плечами. — Страшенная старуха, не хотел бы я такого соседства.

— Померла старушка, — вздохнул Павел. — Но, видишь ли, у старушки этой дача заброшенная в Барыбино. Я там был пару раз еще при жизни ее. Ключи выпросил. Там пишется хорошо, тишина. Так ключи-то у меня остались.

— Эге! — прищурился Кумбарович. — Смекаю.

— Вот именно! Наследников-то нет никаких! Я вот и размыслил: а не занять ли эту дачу, так сказать, явочным порядком. Пока там в конторах расчухаются, да и время нынче смутное — может, вообще забудут про старуху. А я уже как бы примелькался, соседи меня видели. Я решил завтра вечерком последней электричкой рвануть туда на пару дней. Помелькать. Одежонку заодно зимнюю туда свезу, по стенам развешу. Надо обживать пространство. Ночь переночую, чтобы видели — свет горит. Одно только меня смущает — душа ее может туда среди ночи заявиться. Страховито одному там будет, я человек нервный, впечатлительный. Половица заскрипит…

— А во сколько электричка?

— В половине двенадцатого.

— Опасно. Не, — решительно отверг предложение Кумбарович. — Я никак не смогу. Жена упрется. Ревнивая. Чем старее становится, тем цепче держит.

— Вина бы взяли, шашлыки…

— Нет, не могу. Потом как-нибудь. Да ты для смелости возьми бутылку, махни перед сном. Покойники, они пьяного духа не выносят, обходят. Я раз нарезался, забрел по пьянке на Немецкое кладбище и прямо на могиле проспал до утра. Хорошо, лето было…