Главный фигурант

Вячеслав Денисов, 2005

Девушке было всего шестнадцать, и она собиралась жить долго. Но какой-то озверелый маньяк убил ее, перед этим изнасиловав. И еще пять юных москвичек остались лежать в лесопарках на окраине столицы. Усилиями милиции маньяка поймали, и он признался во всем. Но когда это дело передали в руки следователю по особо важным делам Генпрокуратуры Ивану Кряжину, стало понятно, что доказательств вины подозреваемого явно не хватает. Значит, возможно, что маньяк – совсем другой человек. Так кто же он, главный фигурант по этому делу?

Глава четвертая

Пересыльная тюрьма «Красная Пресня» — приют для тех, кто начинает свое долгое плавание по океану криминальной жизни под полным контролем государства.

Разбоев не сразу понял, почему его поместили не в душную восьмиместную камеру, заполненную двадцатью арестантами (о таком распределении жилой площади в тюрьмах ему не раз рассказывал опытный в таких делах Гейс), а в темную одиночку. Чем он, спрашивается, лучше или хуже остальных, помещенных сюда государством?

Он так и спросил об этом надзирателя, который привел «баландера» ^[2] с кастрюлей на каталке:

— Уважаемый, почему меня в общую камеру не завезли?

Разбоев сказал «завезли», потому что из уст развязного Гейса, на обеих руках которого синели безобразные татуировки, слышал, что в тюрьму не «садятся», а «заезжают».

Тот внимательно посмотрел на Разбоева сквозь крошечное оконце «робота» ^[3] и бросил:

— Моя бы воля, сука, я бы тебя не сюда, а сразу в лес завез.

И перед носом бывшего научного сотрудника с грохотом захлопнулась створка.

Осторожно уместив тарелку с постным супом на крошечный столик, он посмотрел на залитые едой руки и сполз спиной по шершавой стене.

На следующий день ответ на вопрос, почему — сюда, а не в общую камеру, он нашел у старшего следователя по особо важным делам Генеральной прокуратуры Вагайцева, который сообщил Разбоеву, что общаться они теперь будут ежедневно, и даже по несколько раз.

— Такие, как вы, Разбоев, — сказал Александр Викторович, — опасны для общества. А мы призваны это общество охранять. К сожалению, вы — тоже часть нашего общества. А потому мы сделаем все возможное, чтобы уберечь вас от смерти. Видите ли, за отсутствием у вас преступного опыта, я вынужден разъяснить вам вполне банальную истину. Окажись вы в общей камере, мне бы уже никогда не добиться от вас признательных показаний.

— Вы думаете, что меня подучат более опытные зэки? — воскликнул Разбоев. — Но вам нечего бояться! Как бывший ученый, я могу вам с уверенностью сказать, что нельзя подучить в том, о чем человек не имеет представления!

Вагайцев тогда сделал внушительную паузу и с саркастически-грустным выражением лица признался в том, что он и не ожидал простых с Разбоевым взаимоотношений. Сказал, что на скорое признание он и не надеялся. Скорее, никогда не ожидал услышать его.

— Что же касается боязни, то мне действительно, — заметил он, — бояться нечего. А вот вас, Борис Андронович, убьют, даже не дожидаясь ночи.

Дни летели стрелой, когда Разбоева вывозили в город на автозаке на проводки и следственные эксперименты, и тянулись, как улитка по виноградному листу, когда он был вынужден оставаться в камере наедине с самим собой. Документы множились, подшивались, в комнате для допросов, где следователь Вагайцев допрашивал бывшего научного работника, выкуривалось бесчисленное количество сигарет, и тяжелый дух табачного дыма бродил по плохо вентилируемым коридорам «Красной Пресни».

«Красная Пресня» — пересыльная тюрьма, и в ней, чего не случается в тюрьме обычной, можно встретить и только что задержанного сотрудниками милиции вокзального вора, и убывающего транзитом в Магаданский край «большесрочника». Здесь «полосатые» ^[4] ходят по одним коридорам со взяточниками, и каждый знает, что этот дом для них — всего лишь гостиница.

Летели дни, тянулись недели, проходили месяцы, и грозил закончиться уже год пребывания Разбоева под следствием. Все для него уже было ясно и понятно, и он руководствовался отныне не собственными мыслями, а советом старшего следователя Вагайцева «не заниматься глупостями, а говорить правду и быть откровенным». Подозреваемый признал себя виновным, указал на места убийств, способ причинения смерти, однако будет ли в суде иметь значение заявление Разбоева о том, что «я увидел ее, захотел вступить с ней в половую связь, ударил по голове, затащил в кусты, изнасиловал, а после убил», если клиника Сербского официально признала факт того, что психика Разбоева устойчива и регрессивным течениям не подвластна?

На суде он скажет: я не убивал. И суд начнет искать в деле доказательства обратного. Будет искать, обязательно будет! — потому что государству нужно срочно закрыть тему с шестью уничтоженными человеческими жизнями. И это даже лучше, что торопливый Вагайцев — а он куда-то последний месяц торопился, наверное, поджимали сроки — гнал следствие по прямой, не понимая, что заводит его в тупик. Очень хорошо, что шесть трупов, а не, скажем, два.

Что такое две человеческие жизни? На фоне происходящих в стране «демократических» преобразований — пустяк, да и только. Всегда можно отойти от больной темы серийности, то есть длительной безнаказанности. И совсем другое — когда задержанному предъявляют шесть девичьих тел, истерзанных и униженных. Картина прямо-таки чудовищна. Пожары, взрывы, падающие самолеты, заложники — и посреди всего этого «великолепия» — маньяки, уворачивающиеся от валящихся с неба обломков фюзеляжей, прикуривающие окурки от пепелищ и гуляющие по стране, словно тени. Хороша страна!

И два трупа — это не шесть. Из-за двух трупов не станут проводить пресс-конференции, интервью и обращать на судебный процесс такое внимание, как на процесс, в котором фигурирует больной для общества вопрос — опять груда трупов посреди этого поля, которое кое-кем самоуверенно именуется правовым.

Когда ему били в МУРе по почкам, опера поговаривали о том, что в том же Измайловском парке, неподалеку от аллеи Большого Круга, в ста метрах от Круглого пруда, была изнасилована и убита еще одна девушка. И убита она была в ту же ночь, когда задержали Разбоева! Но она была задушена, и состояние ее трупа прямо указывало на то, что с ней поступили еще хуже, чем с теми шестью. Однако почему-то по этому поводу громкоговорители телевизионных каналов не кричат! Если верить муровцам, то преступление обозначилось всего лишь коротким упоминанием в теленовостях.

В ту же ночь убили еще одну женщину в Центральном округе — это опять-таки поведали опера в перекурах после бесед с Разбоевым. И иностранные наблюдатели снова не смотрят в сторону этого бездыханного тела. Всех интересовало тогда и интересует сейчас, что станет с делом Разбоева. Чем закончатся эти восемнадцать месяцев кропотливой работы Генеральной прокуратуры.

А что следователь имеет помимо признаний Разбоева? Ничего. Ни свидетелей, могущих указать на убийцу пальцем, ни изъятых с места преступлений образцов, прямо указывающих на то, что убийства совершал бывший научный сотрудник. Торопился куда-то Александр Викторович, ох, торопился… А разве нужно было другое Разбоеву?

Одна ошибка, потом еще одна его ошибка, и еще раз ошибка. И вот уже суд начинает терзаться сомнением, что в зверствах виновен именно Разбоев. Душа — та, как обычно, — да, верит! Но без прямых доказательств на одних душевных порывах, как в прежние времена, не уедешь. Когда за каждым поворотом головы председательствующего следят сотни глаз… А Разбоев на суде скажет — я не убивал! Суд начнет доказывать обратное и придет к тому, что Разбоев прав. Убийца шести девушек — не он.

А разве не этого хочет Борис Андронович Разбоев? Так что лучше уж шесть трупов, а не два. И странно это теперь уже не звучит.

Вагайцев сам загнал себя в угол. Под конец следствия, особенно в последние дни, он терял окончания собственных мыслей, не выстраивал логические ряды, терял причинно-следственную связь. Чувствовалось, что он хотел побыстрее столкнуть дело со своего стола на стол Генерального прокурора, чтобы тот столкнул его в суд. Старшему следователю по особо важным делам, к коим и относилось дело Разбоева, осталась самая малость. Официально предъявить Разбоеву обвинительное заключение.

«Вряд ли его осенит в последний момент и он пересмотрит свое отношение к собственному десятимесячному труду», — думал в тишине ночи Разбоев и готовился уже не к последнему следственному действию, а к судебному процессу.

Адвокат его, хрустящий лох в очках, пахнущий дорогим одеколоном и всячески угождающий любому слову Разбоева, — типичный представитель класса падальщиков. На суде он завернет речь длиною в милю, вспомнит Кони, Плевако, других великих русских юристов, процитирует их крылатые выражения, после чего обвинит Генеральную прокуратуру в предвзятости, скажет: «Я кончил», облегченно вздохнет и сядет на место.

Разбоев всякий раз, видя его, делал восхищенные глаза («Как я рад, что именно вы, а не кто другой…»), подыгрывал, слушал заверения в том, что «пожизненное мы сломаем, а пятнадцать лет — не срок», или — «мы будем выходить с кассацией на Суд Верховный», и в глубине души его выворачивало. Надежды на этого адвоката, который в деле не увидел абсолютной невиновности Разбоева в убийстве шести девушек, — никакой. Он из команды тех, кто пытается втереть тальк в объективы. Поглощенный жаждой собственной славы, которая, по его мнению, крылась в устранении из дела трех трупов из шести (с тремя пожизненного, возможно, и не дадут), он совершенно не обращал внимания на то, что Разбоев не убивал и одной из них.

И Разбоев дождался того дня, когда замок на камере прогрохотал, как гром из поднебесья, дверь со скрипом распахнулась и знакомый «дубак», который старел в «Пресне» вместе с научным сотрудником, бросил:

— Разбоев, на выход.

Да, это тот самый момент. Дальше тянуть дело Вагайцев уже не мог. В каждом его движении в последние дни читалась спешка и раздражение. Сегодня он ознакомит Разбоева с материалами дела и тот из подозреваемого превратится в обвиняемого. Фактически разницы никакой. Как сидел Борис Андронович, так и будет сидеть. Юридический же смысл в это следственное действие заложен гораздо более значимый, чем может показаться на первый взгляд тому, кто обвиняемым никогда не был. После того, как Разбоев ознакомится с обвинительным заключением, Вагайцев уже не в силах будет исправить своей ошибки. Он, то есть Генеральная прокуратура, обвинила совершенно невинного человека в совершении ряда тяжких преступлений.

Где объективы? Интервьюируемый готов.

И непонятное чувство заползло внутрь Разбоева, когда он, розовея от предчувствия неприятного, но выгодного момента в своей жизни, вошел в кабинет для допросов.

На табурете, чуть развалясь и держа в вытянутой руке, уложенной на стол, сигарету, сидел совершенно незнакомый ему человек.

«А где Александр Викторович?» — едва не сорвалось с губ Разбоева. Остановить фразу он смог, а вот стереть с лица изумление — нет. Вероятно, заглушенная фраза трансформировалась в другое свое качество и выползла наружу, потому как человек с тяжелым и глубоким взглядом, едва Разбоев увел взгляд в пол, тут же спросил:

— А разве для вас есть разница, кто предъявит вам обвинение?

Разбоев медленно прошел, получил разрешение сесть и, осторожно вытянув из пачки, лежащей на столе, предложенную сигарету, сказал:

— Для меня нет разницы, кто это сделает. — И всем своим поведением он стал являть собой образец равнодушия и спокойствия.

Прикурил у следователя и, усаживаясь, попытался подтянуть к столу табурет. И, не добившись своего, уселся там, где тот стоял. Кряжин мгновенно оценил этот поступок и снова перевел взгляд на лицо Разбоева.

Тот курил и пытался угадать, как начнется новый разговор с новым человеком. Курил, держа сигарету огоньком в руку, стараясь при каждой затяжке морщиться, чтобы проницательный мужчина напротив более мыслей и чувств его не читал.

Наверное, думалось Разбоеву, мужчина этот, судя по фамилии, из небогатого, но старинного рода. Фамилия следователя полностью соответствовала внешнему виду: высокий, крепкий, с сильной шеей, мощными руками и ногами, но в то же время не имеющий характерных признаков амбалов — портовых грузчиков. Чувствовалась в его очевидной силе некая изящность, заставляющая думать о нем не просто как о Большом Человеке, но и как о человеке, ценящем в себе не столь физическую стать, сколь силу разума. Именно последнее, легко прочтенное и оцененное Разбоевым, теперь не давало ему покоя и выбивало из прежнего ритма ведомой им игры.

Между тем огонек сигареты приблизился к фильтру, и пора было о чем-то говорить. А в кабинете по-прежнему висело молчание, изредка прерываемое шелестом засаленной куртки Разбоева. Он носил сигарету от коленей к губам и обратно, в глубине коридоров громыхали замки камер и слышались окрики сотрудников администрации. И это было все, что виделось и слышалось в кабинете для допросов.

Сигарета смята в почерневшей, наверное, от горя, банке из-под кофе, исполняющей роль пепельницы, а молчание в кабинете все не прерывалось. Разбоев кашлянул и посмотрел на носки своих ботинок. За месяцы пребывания в тюрьме — своеобразного «кодирования» — он стал выглядеть лучше, чем выглядел до заточения. Припухлости от запоев и болезненная краснота с лица исчезли, вместо них появилась свойственная всем арестантам бледность, но это было лучше его обычного вида в период между научной деятельностью и тюрьмой.

— До свидания, Борис Андронович.

Если есть выражение — «пронзило молнией», то наиболее ярко это проявилось в состоянии души Разбоева сразу после того, как прозвучало последнее слово этой невероятной фразы, произнесенное следователем. Молния или что-то другое, похожее на нее, сверкнуло в голове подозреваемого, заставило его оцепенеть и покрыться розоватыми пятнами.

— А… зачем вы приходили? — понимая, что из-за пересохших связок голос его скрипуч и невнятен, Разбоев кашлянул и повторил вопрос.

Вместо ответа советник сгреб со стола папку и нажал на кнопку вызова надзирателя. И продолжал сидеть, только взгляд его теперь не был столь пронзителен. Разбоев с трудом посмотрел ему в глаза и увидел легкость и даже удовольствие.

Он передвигался по коридору тюрьмы, слушал поступь надзирателя, вторящую его шагам, и понимал, что в жизни его происходят события, дать объяснения которым он более не в силах.

Оставшись в камере один, он почувствовал тревогу. И она уже не была сродни волнению, посетившему его впервые, когда он увидел перед собой не Вагайцева. Это был хорошо различимый страх за свою будущность.

Этот человек не обмолвился с ним ни словом, если не считать нелепого вопроса при первом знакомстве. Но — и в это очень не хочется верить! — он прочитал его, как домысливают содержание внезапно обнаруженной удаленной из романа страницы.

Что нужно Кряжину? Почему бы ему не набросать повесть под названием «обвинительное заключение» и не дать почитать ее Разбоеву? Разбоев согласен на любое ее послесловие. Лишь бы она была написана. Генеральная прокуратура — лидер продаж среди авторов по этой тематике, бестселлерами ее авторов заполнены страницы газет и романов лучших печатных изданий мира. Неужели Кряжин из тех, кому мировой славы мало? Его мастерство достигло той высоты, что теперь он может позволить себе писать не под диктовку конъюнктуры рынка, а от души, будучи уверенным, что это все равно будет востребовано?

Самое неприятное, что подобные сочинения основаны на реальных событиях, и их авторам не нужно разрешение тех, кого они используют в своих произведениях в качестве главных героев. Пользуясь таким правом, авторы частенько шельмуют, дополняя своими фантазиями наиболее непонятные для читателя эпизоды. Однако этот молчун, по-видимому, не из тех, кто привык разрисовывать красками своих примитивных домыслов зияющие в произведениях пустоты.

И это самое неприятное в мыслях Разбоева, который сейчас лежал на нарах и смотрел на «шубу» ^[5] серого потолка ярко освещенной комнаты.

— Я плохо понимаю, что происходит, — сказал Кряжин и растер лицо руками.

— Что ты собрался понимать? — Смагин, на прием к которому напросился советник сразу по прибытии из тюрьмы, ощущал неуютное чувство. Еще две недели назад Генеральному были доложены результаты работы Вагайцева, и он, кажется, признал их достойными. Передача уголовного дела в суд означала, что следствие закончено, преступник обнаружен, задержан, дал признательные показания и теперь готов предстать перед судом, которого с нетерпением ожидают не только в стране, но и, следует догадываться, за ее пределами.

Почему Кряжину что-то непонятно, если Вагайцеву, например, понятно все? Настолько, что он еще две недели назад предъявил бы Разбоеву обвинительное заключение, если бы не улетел в Гагры. И теперь кажется, что было бы лучше, если бы на юг он убыл чуть позже.

— Он растерялся, увидев меня, а не Вагайцева.

— Я бы на его месте тоже удивился, — резко возразил начальник Следственного управления, — если бы вызвал в кабинет Вагайцева, а пришел Кряжин.

— Настолько, что стали бы искать по карманам слуховой аппарат, забыв, что его никогда у вас не было?

— Не понял?..

— Вот видите, — Кряжин шумно выдохнул, посмотрев на напольные часы с бронзовым рыцарем на них — подарок госсоветнику к сорокапятилетию, и почесал пальцем переносицу. — Теперь и вы не понимаете.

Не выдержав, он выбрался из-за стола, подошел, стал пытаться повернуть голову рыцаря в сторону — настолько явственно проглядывалась резьба на его шее.

— Отойди от тевтонца! Любомиров, Ульников, сейчас еще один!.. Вам что, не терпится ему башку свинтить?! Да литая она! — он успокоился. — Что я, по-твоему, не понимаю? Что Разбоев удивился, увидев тебя вместо Вагайцева? Я это еще как понимаю. Десять месяцев общаться с одним следователем, а потом увидеть другого.

— Увидев меня, он стал пытаться придвинуть к столу табурет, забыв о том, что единственным не прикрученным к полу предметом в тюремном кабинете для допросов является лишь авторучка следователя. — Вытянув из кармана сигарету, он вопросительно посмотрел на Смагина и чиркнул колесиком «Зиппо». — Это как если бы он после трехсотого по счету обеда в камере «Красной Пресни» ни с того ни с сего стал бы озираться в поисках салфетки. Это не удивление, Егор Викторович. Это растерянность. А с чего бы ему теряться, увидев другого следователя, если он уже взял на себя шесть трупов? Вот если бы не взял, его бы оправдывали, а после прибыл другой человек, тогда другое дело. Вот тут и мою растерянность можно было бы оправдать на его месте, и вашу.

— И это все, что тебя тревожит? — умилился или просто хотел, чтобы так выглядело, Смагин. — Это все, что ты можешь поставить супротив пятнадцати томов Вагайцева? Я уже вижу картину: суд оправдывает Разбоева после того, как «важняк» Кряжин свидетельствует об эпизоде с табуретом.

Не успев вдоволь насладиться собственной иронией, Смагин вдруг проследил цепь своих умственных заключений и осекся.

— Ты что же?.. Ты хочешь заставить меня и Генерального поверить в то, что Разбоев невиновен? — Чтобы невероятное выглядело еще более очевидно, он не поленился повторить: — Невиновен?

Не в привычках Кряжина было давать ответы так же стремительно, как задавались вопросы. А потому он, еще раз посмотрев на рыцаря, лишь облизнул пересохшие от беспрестанного курения губы.

— У него точно голова не отвинчивается?

— Иди проверь! — не выдержал Смагин.

Советник встал и теперь без опаски подошел к часам. Подумал, потом решительно взялся за плечи и голову литой фигурки и резко повернул в сторону.

— Не может быть… — пробормотал начальник Следственного управления. — Сроду бы не подумал.

Советник подошел к Смагину и толкнул к нему по столешнице маленькую, но тяжелую бронзовую голову. Покатившись, она простучала по лаковой поверхности, уткнулась в рукав синего кителя госсоветника и уставилась в небо пустыми глазницами.

— Так как? — пробормотал Кряжин. — Я о «не может быть».

— Неделя. Все!

— Три.

— Что?! — вспыхнул начальник управления. И тут же: — Две. Словом, нельзя никак больше тянуть. Так что ровно две недели, Иван Дмитриевич. И через три недели выходит Вагайцев, так какой смысл? — Подумал, добавил уже тихо: — Никаких следственно-оперативных групп. Если будешь использовать МУР, то только на основании личного обаяния.

— Я понял, — забирая зажигалку, буркнул Кряжин.

Выжидая, пока добившийся своего Кряжин соберет со стола вещи, Смагин поднял со стола очки, рассмотрел их, словно видел впервые, и снова уложил на ежедневник.

— Сплоховал, думаешь, Вагайцев?

Кряжин встал и задвинул стул под стол.

— Спасибо за понимание.

Тот словно не слышал советника.

— А почему сплоховал, думаешь? — настойчиво поинтересовался Смагин, когда Кряжин уже успел отойти к самой двери.

— Для лошадей и влюбленных, Егор Викторович, сено пахнет по-разному.

Примечания

2

Разносчик пищи.

3

Дверь в камеру.

4

Осужденные к отбыванию наказания в колонии особого режима.

5

Шершавое бетонное покрытие стен и потолка камеры.