Мы будем вместе. Письма с той войны

Гавриил Яковлевич Кротов

Необычная книга, состоящая из множества писем, написанных педагогом, прошедшим всю Великую Отечественную войну. Письма о педагогике, о литературе и искусстве, о фронтовой жизни и армейском быте, но главное – о любви. О любви, на пути которой стоит слишком многое, чтобы быть уверенным в счастливом итоге стремления друг к другу. То и дело возникают разные драматические развороты, «придуманные» исключительно самой жизнью.Ориентироваться в реалиях того времени помогают многочисленные примечания.

Часть 3. Да, я не из «вашего круга»

Глава 3—1. Не хочу соваться в шум Москвы

Невольно вспоминается случай из моей жизни

15.4.44

Тяжело без писем. Перечитываю старые, но иногда их трудно бывает читать, особенно твоё «добавление к письму». Мне невольно вспоминается случай из моей жизни. Если не хочешь слушать печальных «сказок» — брось письмо.

Мне было 26 лет. Я имел положение, которое принято называть «блестящим». Это обстоятельство открывало передо мною двери порядочных семейств. Я решил жениться на М. Она любила меня за весёлый характер, умение работать и какие-то другие качества. Я видел в ней неплохого товарища. Мамаша была недовольна её выбором, но её ошеломил мой приступ, она не посмела сказать «нет», ссылаясь на дочь. А дочь сказала «да».

Прошёл год. Родился Боря — моя мечта. Но надо мной сгустились тучи. Муж сестры М. — второй секретарь райкома — посоветовал ей развестись со мной. Мать настаивала на этом. Она не могла бросить меня (нашла во мне что-то хорошее). Тогда началась травля: вечные споры, упрёки о загубленной девичьей чести и её молодой жизни. Пришлось закрыть двери перед родственниками, но от матери она не могла отказаться (ухаживание за ребёнком). По какой-то роковой ошибке в моей привычной рюмке вина оказалась примесь яда. В бесчувственном состоянии я был отправлен в больницу. Жене запрещено было туда являться. Из больницы я уехал на попутной М-1²⁵ и явился домой в больничном халате. Встреча была не из радостных.

Наконец, мне посоветовали переехать на родину жены (Жмеринка). Я сдал вещи, купил билет и ждал поезда. Подъехала машина районного прокурора. Меня арестовали. На вопрос жены «Что делать?» мать ответила, что они едут домой и будут ждать решения вопроса. Но, доехав до Ташкента, М. категорически заявила, что до моего освобождения она никуда не поедет. Через 17 дней меня освободили.

Когда мы приехали на Украину, начался чёрный период моей жизни: безработица, отсутствие надежд, голод и болезнь сына. Всё это проходило на фоне упрёков и сцен. Мать, имевшая доходы, себе и дочери готовила отдельно. Я в это время находил дела и исчезал из дома. Наконец, я съездил в Среднюю Азию и добился гражданской реабилитации. Это дало мне возможность работать в начальной школе.

Вскоре Областной методический кабинет, ОблОно и Наркомпрос обратили внимание на мою работу. Я поднялся на ноги. Мой авторитет перед матерью был восстановлен. Мне был предложен дом и извинения, и даже… о человеческая милость! — дом был переведён на моё имя. Я поспешил уехать.

Правда, М. часто ставила мне на вид её верность, я ценил это, и жизнь была безоблачной. Даже мать приезжала гостить на 3—4 месяца и восхищаться моим гением.

Но после этого я перестал верить порядочным людям.

Вот и сейчас я боюсь, что моя Ласточка не сможет противостоять буре, её крылышки отмокнут в слезах родителей, и гроза прибьёт её к земле. Хорошо, если это случится раньше, чем я сумею явиться с сердцем, переполненным надеждами.

Прости, но это не аналогия, а эпизод из жизни. Вот почему мне чертовски жаль, что судьба, побаловав меня, теперь поставила такую серьёзную преграду.

Но пока я знаю одно — что моя Муся любит меня. К чему эти воспоминания? Было и хуже. Мой огонёк не потух.

Вскрываю письмо — и вижу: «Мы будем вместе»

16.4.44

Сегодня никак не ожидал письма (видишь, как плохо я верю в счастье). Но письмо есть, да ещё какое! Как хотел бы я получать их каждый день. Теперь уж я их не уничтожаю. На предыдущее письмо я уже ответил. Ответил откровенно и прямо. От этого моё уважение к Ольге Семёновне не меняется, но это ещё более убеждает меня в том, что

…Только ты одна глазами чёрными

Видишь тихий свет моей души.

Ну и пускай. Меня любит Муся. Чего мне ещё надо? Муся, разве я не выстрадал своего счастья?

Как скоро мы сможем быть вместе, не знаю, но не порти нервы. Не нервируй маму. Детям и матерям можно для успокоения сказать неправду, но влюблённому человеку не стоит. Ты говоришь о скупости своей ласки. Дорогая, да разве я поверил бы поспешным, судорожным ласкам. Макаренко говорил так: «Большая воля — это не только пожелать и добиться, но и умение заставить себя отказаться от чего-то, когда это нужно. Воля — это не просто желание и его удовлетворение, а это и желание, и остановка, и желание и отказ единовременно». Вот эта сильная воля и была одним из тех качеств, которые нравятся мне в тебе. Разве я не чувствовал твоих желаний?

Ты иногда неосторожно обращаешься со словами: сказала «жребий брошен», но добавила: «5 апреля верить нельзя, особенно женщинам». Но ведь это было шуткой?

Муся, твои справочники забивают эти слова мне в голову, как гвозди в подошву. Хотя я и знаю правописание и т. д. перед глухими согласными, но, милая, я просто не мог говорить чистой речью, а писал, гонясь за мыслями, которые значительно опережают письмо. Дело гораздо больше: мне необходимо ограбить тебя в отношении синтаксиса, этимологии, системы литературных знаний и теории литературы. Этого мне страшно хочется (нечего сказать, любовный университет).

Присылай мне цитаты и афоризмы, я люблю эти мысли, сжатые в краткие слова. Книжку я скоро пришлю тебе и начну новую.

Муся, тебе не кажется смешным, что вот суровый человек способен из всей лирики выбирать самое нежное, верить этому и этим жить. Неужели судьба обманет меня? Нет, я верю сказанному тобой: «Родной мой, тебя я отыскала сама среди многих и не расстанусь теперь ни за что…». А тебя, мне кажется, я люблю давно. Помнишь письмо-стихотворение? Но я всегда старался избежать ошибки: в письме я простился с тобой, 5 апреля хотел уехать, но «жребий брошен» и отступление невозможно. Верю тебе.

Сегодня, после двухдневной выдержки, иду к Абраше и Жене. Если их отношения не обычная деликатность (я плохо разбираюсь в интонации чувств), то отношения между нами прекрасные. Кроме всего, в Абраме я уважаю храбрость мужчины и нежность друга. Как хорошо, что у них с Женей общий боевой путь.

Вечер. Получил письмо! Как я благодарен за то, что ты пишешь каждый день.

Ты просишь: «Напиши мне… как ты на это смотришь, только прямо, как близкому человеку. Ты считаешь меня совсем близкой теперь?..». Больше так не пиши. Иных отношений быть не может. Я рад, что ты желаешь именно этого. Ты пишешь о моих неуклюжих оборотах речи. Это результат слабых знаний и влияния двухлетней обстановки. В этом я убедился на последней работе над простой зарисовочкой. Рад твоей помощи и мечтаю о ней.

Но, Муся, есть и у тебя неправильные сравнения: «Бегаю, как капитан на корабле». Нет. Капитан — это Зевс, он двигает всех, оставаясь спокойным на своём мостике. Люди могут метаться в панике, но капитан спокоен. Да? Но это не суть. Ты права, что изящества слога у меня нет. Это тяготит меня. Так что я с радостью принимаю твоё предложение и знаю, что твои указания сделаны не как издевательства над слабостью моих знаний, а мне много пришлось перенести их. Самонадеянности у тебя я не нахожу, но не считай за самонадеянность и мои порывы сказать слово. А оно есть у меня. Вот почему я не хочу соваться в шум Москвы. На её цивилизации я достаточно любовался с задней площадки трамвая.

Твои мечты, жить в маленьком городке, не совпадают с моими. Жить в глуши я не буду, будет ли это Винница, Днепропетровск, Киев, но это будет природа, культура и люди, школа или детдом, колония или… но не сельская местность.

Мне необходима обстановка творчества (тебе не смешно слушать это?). Но жизнь будет хорошей. Я выстрадал право на неё и, пожалуй, заставлю кое-кого посторониться.

В скобках ты высказываешь предположение о моём сыне. Может быть, он жив. Разве это помеха?

А знаешь, Муська, как ты напугала меня: вскрываю письмо — белый лист. Меня словно током ударило. Вдруг вижу: «Мы будем вместе». Снится мне твой белый лист. Лист бумаги я смял и выбросил.

Прости за нелепое, бессвязное письмо. Твой Ганя.

Только бы не изменилась ты — этого я побаиваюсь

16—17.4.44

Нет, воля твоя, но я не верю, что письма не доходят. Быть может, ваша семейная тактичность нарушается, и письма попадают в печь для уничтожения инфекции, любовного заболевания. Куда могли деваться десять писем?

Знаешь, как я убит протестом отца! Одно меня утешает — твоя уверенность, но хватит ли силы у моей Ласточки выдержать бурю, тем более что мои действия скованы обстоятельствами сильнее наших чувств и даже нашей жизни. Что значит счастье и жизнь автоматчика? Спасибо, что ты веришь мне и нашему счастью, что источником благополучия считаешь наши головы и руки.

Мама, папа, Дея, люди… они убеждены, что я человек с сердцем, которое обросло мхом. Да чёрт возьми, залезьте в мою грязь, измотайте силы, потеряв самое дорогое в жизни, глядя смерти в глаза, и постарайтесь сохранить любовь и стремления к чистому. Не представится ли после этого счастье в виде жареных котлет и чистой постели? А бросить упрёк — легче всего.

Почему они установили срок твоего побега от меня сроком в одну неделю? Разве Лазарь Борисович женился как великосветский джентльмен? Разве не устраивали они жизнь совместно? Разве Ольга Семёновна не могла составить «лучшую партию»? Больно, Муся, думать об этом.

Но это всё ерунда! Ты веришь и желаешь — значит, это будет, а там люди убедятся (по истечении одной недели).

Милая, родная Муся, зачем ещё и ты делаешь мне больно: подозреваешь, что я нарочно замолчал. Как могла ты это подумать?

Мою нежность ты объясняешь половой голодовкой. Муся, подумай, если бы я тебе это сказал, обиделась бы? Но ты кольнула, что, мол, и на фронте есть женщины. Да разве случка заменит любовь? Те женщины, которые работают с нами, любят по званию, а кто заметит меня, солдата? Потому мне дорога твоя любовь, что во мне ты полюбила не звание, внешность, положение в обществе, а меня самого. Вот почему хочется достичь того, чтобы с меня спала чудовищная шкура (Аксаков, «Аленький цветочек») и пред тобою появился бы человек, способный любить, беречь и уважать тебя, идти по одной дороге, опираясь друг другу на руку.

Относительно разницы в летах: М. была моложе меня на 8 с лишним лет. Но разве это так важно?

Тяжело, Муся, страшно болит голова. Вот здоровье у меня действительно плохое. Ну что ж, не мы ли, грубые, хамоватые люди, загораживаем телом дорогу к Москве, дорогу зверям, которые не пощадили бы ни папу, ни его дочерей. Делали это не как его слуги, а как равные. Вы, наверное, и сейчас восхищаетесь победами, где грязь облепила людей, напряжение породило матерщину, примитивность жизни — грубость. Я помню, как однажды вспомнил определение деепричастия. Разве не глупо? А разве за три года я не шёл бы вперёд? Врага уничтожит не ненависть к нему (голая ненависть), а мужество. Мужество — это не момент физического напряжения, а… да к чему эти объяснения.

Муся, ты просишь дать совет об устройстве жизни. Жаль, что я не имею возможности регулировать жизнь. Но, где бы ты ни работала, я заберу тебя оттуда (конечно, при твоём желании), обо всех изменениях судьбы буду писать. Я, конечно, за работу в санатории, так как это укрепит твоё здоровье, а оно у тебя неважное.

Милая, ты вербуешь агентов. Просишь писать Ивакина. Боюсь, что он слишком по-солдатски грубо скажет тебе. Но, не глядя, подпишу его текст, потому что он видит во мне человека.

Сегодня же получил твою открытку, перевёл её. Сам процесс расшифровки доставил много удовольствия. Слова любви постепенно появляются, как изображение на проявителе.

Долго беседовали с Андреем²⁶. Милый скептик, он считает, что я достоин только счастья, но объясняет его по-своему: он советует забыть всё, так как в бою это мешает, а после войны найти простую девушку, которая пекла бы мне пироги, родила ребят, готовила кушать, а об умном (по опыту) можно поговорить с Иваном Ивановичем. Эх, инструктора человеческого счастья, где ваши каноны? Где стандарты «пар» и нормы человеческого счастья?

Нет, кроме моей путеводной Звёздочки, у меня не будет никого! Это моя последняя любовь, данная мне судьбой. Только бы не изменилась ты. Этого я побаиваюсь. Слишком много против меня. Время идёт очень медленно, а ближние сумеют или постараются убедить, что это фантазия.

Боже! Насколько проницательны люди! С Ольгой Семёновной я не сказал в общей сложности ста слов, а отец даже не видел меня — и такое заключение.

Но я верю твоим словам.

Разве наша любовь — фантазия?

Нет, твой Ганя спокоен.

P.S. До подтверждения получения писем буду посылать на школу.

Разве я могу не верить тебе?

17.4.44

Сегодня нет твоего письма. Я так ждал его. Ушёл к Абраше, долго, долго сидели. Может, они не заметили моих пороков (хамства и прочего), но покамест мы друзья. Женя исправила мне грузинский алфавит и дала стихи Симонова, которые глубоко задели меня. Я их «сдал в печать», и вышло.

Ивакин «на меня донос ужасный пишет»²⁷. Ну и пускай. Грозит, что моя судьба в его руках. Если он плохое напишет — не верь. Милая девочка, как убивает меня отсутствие надежд на ускорение встречи. Но она будет. Лишь бы моя Ласточка осталась прежней. Но разве я могу не верить тебе? Ты сказала: «Пока дышу, надеюсь». Это мой девиз. И мне хочется дыхание продлить до осуществления надежд.

Моя звёздочка, меньше анализируй мои недостатки, а то при поддержке ближних они вырастут до размера слона. Знай, что тебя любит твой медведь и ревнует к шкуре того, который иногда согревает твои ноги²⁸. Он не жив, но ближе к тебе. Завидуя второму, не завидую первому.

Ну не сердись за эту чепуху. Твой медведь Ганя

Мне это и нравится: коготки и твёрдый характер

18—19.4.44

Четыре утра. Почти весь день посвящён тебе. Книжку не окончил. Спешу поговорить с тобой. Путь не даёт этой возможности, пространство удлинит сроки получения письма, а время… чёрт его знает, что оно может сделать.

Муся, если уедешь в лагерь, напиши, как быть с письмами. Или это не позволит мне писать письма? Мне это будет тяжело.

Шесть утра. Наконец письмо! Я ждал его, верил, что оно будет, но почему ты не получаешь моих? Спасибо, милая, что ты «твёрдо решила, но…». Пусть эти обстоятельства всегда будут сильнее нас. Опять эти выводы: «мама с папой правы; мы с тобой совершенно различные люди». Если бы не любовь к тебе, я зло сказал бы в глаза: «Да, я не из «вашего круга». Раньше я, пожалуй, не посмел бы войти в ваш кабинет, мать моя могла бы стирать ваше бельё, чтоб наработать деньги на ученье сына. Но это прошло. Я не получил воспитания, позволяющего мне болтать в обществе на темы, не требующие обсуждения. Но я гражданин, и этого вы у меня не отнимете. Я человек, и за это могла полюбить меня ваша дочь. Прогнать меня может только она…». Да, много бы я сказал им.

Целую тебя как богиню за твоё решение: «Мне это-то как раз и нравится». Оказывается, у моей Ласточки есть коготки и твёрдый характер.

Жизнь будет хорошей. Позволь по обыкновению говорить с тобой откровенно (а это может быть больно). У тебя на крылышках балласт: Москва, общество, развлечения, цивилизация. И ты в этом хаосе (пусть в системе) блестящая маленькая пылинка.

1. Дома ты девочка, младшая, которая должна помочь взрослой женщине учиться. Да и работа твоя по сравнению с будущей деятельностью эскулапа — игра с детьми.

2. На работе — 5-я или 4-я (не суть важно) спица. Молодая девушка, способная играть.

3. Наедине с собой ты капуста, возбуждающая аппетит козлов, но эти козлы противны тебе.

Люди смотрят покровительственно (молодость). Жизнь большая-большая, а ты маленькая. Так и гибнут блестящей пылью твои знания, мысли, мечты. Хочется жить, но «мама не велит».

Нет, как друг я поступил бы с тобой сурово: серьёзная работа, авторитет работника, положение женщины и опыт москвички.

Быт! Милая, да разве много надо двум людям, способным работать? Да и быт (его прозу) я взял бы на себя.

Ты боишься, что я тоже мечтатель. Нет, слишком долго ползал я по земле (а рождённый ползать…), знаю, что для удобства она плохо оборудована. Но такого состояния у тебя не будет, чтоб после работы ты не захотела идти домой. (Самоуверенно? Но ведь знаю же я силу своей любви.) Ты посмотрела бы на жизнь Абраши и Жени!

Книги, книги. Я не против них, а против твоих очков: не тех, что ты носишь, а тех, которые дают голубой отсвет при взгляде на жизнь. Мне хочется, чтоб нашу любовь скрепила общая любимая работа, и это немаловажное обстоятельство.

Муся, мне кажется, что твои родные недовольны были и твоей дружбой с Х.! Может, я не исключение, не урод из всего общества?..

Не думай о неудачах семейной жизни. Я выбрал тебя одну и люблю тебя. Разве этого мало для жизни и счастья?

Ты просишь беречь себя. Муся, а если бы я выжил за счёт других и вернулся запятнанным, какую долю выбрала бы ты? «Мёртвый лев лучше живого пса». Если не будет отзыва от Ткаченко, я до конца выполню долг солдата или командира. Мне не стыдно будет глядеть в твои тёмные глаза, а они у тебя глубоко видят. Я думаю, что они постараются не заметить пару новых морщинок, лишний шрам или несколько седых волос.

Целую тебя за твоё внимание, за ежедневные письма. Жду их, рад им.

Даже сердясь, пиши

21.4.44

Второй день нет от тебя писем. Рассердилась? Иногда я писал слишком прямо. Но, даже сердясь, пиши. Сейчас получил фото из Москвы. Снялся, оставил адрес. Высылаю тебе. Жаль, что я не имею твоего фото, а хотелось бы иметь твоё фото, похожее на тебя: в очках и с иронической улыбкой.

Муся, не мучай меня молчанием. Пиши хотя бы открытки грузинским шрифтом.

Больше всего я желаю твоего счастья

21.4.44

Наконец-то ты получила мои письма. Прости, что я подозревал плохое. Этого больше не будет. Жаль, что я не могу больше называть тебя Ласточкой. По внешности ты так похожа на неё, а по характеру — выше.

Я думал, что ты будешь робко таить своё отношение ко мне; оказывается, что ты не находишь других тем. Это плохо. Нельзя заставлять всех влюбиться. Было бы великолепно примирить с этим родных. Дуться на них тоже не следует — разве плохо, что они желают тебе лучшего? Ведь ни ты, ни я не отрицаем моих недостатков. Они есть, и родные вправе не мириться с ними. Муся, почувствуй себя матерью — и ты поймёшь (как умно может рассуждать самонадеянный влюблённый). Но если и будет перемена, то истина от этого не изменится. Вот пословицами меня били: кто Юпитер и бык, кто сверчок и где его место, каков вид саней по моему рангу? Но разве, получая такие письма, мучают себя подобными вопросами? — они проходят неприятным холодным ветром, но быстро исчезают в тепле твоих ласковых слов. Не понял, почему рассердился папа: или потому, что ты не простилась с ним, или вообще рассердился?

Муся, послушай внимательно мой совет: тебя уговаривают бросить работу и закончить университет. Разве это плохо? Сдать госэкзамен, иметь оформленное образование, иметь полную систему, «а от неё все качества». Сделать это тебе нетрудно, по крайней мере, сейчас. Дальше будет труднее. И, быть может, ты упрекнёшь себя и меня, а мне это будет тяжело. Пишу это абсолютно объективно. Быть может, мне хочется иного, но больше всего я желаю твоего счастья. А это — счастье. Я готов подчинить свою жизнь условиям, помочь тебе в учении, жить где-либо поблизости, но я ЗА. Я всю жизнь рвался к учению, теперь меня тяготит это, но моя судьба — совсем другое дело. Хочу, чтоб мой Огонёк ярко светил людям.

Ты, добавляя «гм, гм», говоришь, что я наивный. Ну, уж что угодно, только не это. Правила жизненного движения я немного знаю.

Относительно моих партийных дел не беспокойся. Вот Ткаченко молчит, но и на это придёт время.

Прости, что ничего не пишу об Ольшанском, он мне не нравится, я люблю людей, у кого талант сочетается с энергией. Терять можно всё, кроме головы. Не завидую ему, что его жалела энергичная девушка.

Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак.

Мы крепки, как спирт в полтавском штофе²⁹.

Моя Звёздочка, да, у нас будет праздник. А сейчас разве его нет? Разве мы не стремимся друг к другу?.. Но будем ждать того счастливого праздника. Я много думаю об этом, даже больше, чем это полагается человеку с ограниченными правами на счастье.

Итак, моя излюбленная пословица: «Что подобает Юпитеру, не подобает быку», потому что Юпитером себя я никак вообразить не могу, но ты пиши мне все эти чудные вещи — и они вернутся к тебе обратной книжкой.

Как я обрадован, что у меня есть союзник в лице Маркизы де ля Галка. Целую её. Постараюсь написать письмо и ей.

Девочкам написал давно, но неудачно, так как в это время была сильная суета.

Высылаю фото Ивакина (ведь снимок той компании ты потеряла?). Он написал тебе письмо. Воображаю стиль и орфографию. Но я тебе и не рекомендовал его как грамотного. Зато это не «ребёнок солнца».

Муся, мне хотелось бы, чтоб ты вновь прочла Д. Лондона, «Мартин Иден» и «Лунная долина». Опиши свои новые впечатления.

Вечера иногда провожу у Абраши и Жени. Вчера они послали тебе письмо. Почему-то Абрам не надеется, что твои родные благосклонно отнесутся к Жене. Но они чертовски счастливы. Абрашка умеет быть другом. Вчера мы учили армянско-татарско-еврейский язык. Больше всех смеялся Абрам. Муся, мне хотелось бы, чтоб ты подружилась с Женей.

Ты не сердишься, что Абраша узнал о наших отношениях?

Скажи, моя Звёздочка, не обижаешься ли ты на мои советы, об отношении к родным, о работе, об учении? Ведь есть у нас люди, жёны которых учатся, и любовь их не делается меньше. Да и чем чёрт не шутит, быть может, мне придётся иногда оторваться на полгодика, для шлифовки мозга, работы.

А вместе или близко, моя милая, мы будем скоро. Не могу же я погибнуть на пороге счастья.

Как хочется мне быть вместе! Я немного прихворнул и в бреду видел тебя, выздоровел — снова вижу. Помню всё: глаза, зубы, брови, холодные руки и уколы твоего языка. Почему бы сейчас не быть с тобой? Вот за это счастье-то и придётся ещё раз перенести большой и тяжёлый путь.

Мне хочется сказать своё слово

23.4.44

Спасибо за твою откровенность. Я не так боюсь измены, как боюсь лжи. Хочется исправить. Так что это как раз то, что хочется мне, но выполнить этих советов не могу. Жизнь моя совершенно не располагает к литературному напряжению. Да что сваливать на объективные причины и условия.

Муся, ты, конечно, помнишь, как Павка, потеряв здоровье, решил написать книгу. Я не Павка, но мне хочется сказать своё слово. Если надо, буду учиться, но я это сделаю. Это глупо, самоуверенно, но это, быть может, помогает мне жить, а чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Каждое твоё замечание мне необходимо.

Муся, мне нравится твоя откровенность относительно моего приезда. Неужели ты думаешь, что я приехал бы ради бесполезного дёргания нервов себе, тебе и твоим близким? Ведь я помню, как ты уставала в те дни. А кому это нужно? Я знаю, что ты любишь меня. Добиваюсь того, что нужно, а там…

Может быть, оживёт моя деревянная богиня³⁰. И для этого не надо будет отрывать время, портить нервы, злить родных.

Мучает меня только время.

Если хочешь, свои биографические письма я буду писать распространённей. Ты советуешь придумывать неожиданные, внезапные сочетания. Муся, не сумею.

Положение прежнее.

У Абраши и Жени не был уже несколько дней. Скоро будем далеко друг от друга.

Глава 3—2. Это не что-либо претендующее на литературность

(Письма, представленные в этой главе, написаны до 24.4.44. Они шли независимо от других писем.)³¹

Это была кухонная любовь к матери

(без даты)

Кухня.

Это не относится к увлечению кухней, но когда-то это доставляло мне удовлетворение творчества.

Милая страдалица-мать. Родившая четырнадцать детей, кормившая шесть человек или, как говорят, ртов. Старшими в доме — сестра и я. Отец сидел в колчаковской тюрьме. Мать приходила домой, утомлённая работой, разбитая неудачами. Мне было больно глядеть на неё. Я знал, что достаточно было мне поцеловать её, погладить — и ей было бы легче. Но я не любил ласкаться. Был угрюм, хотя сердце разрывалось от жалости. Иногда я превозмогал себя и утешал её своими ласками. Чаще я приносил книги и читал вслух. Она страстно любила книги. Эти книги или отрывали её от жизни, которая гнула её к земле, или рисовали жизнь ещё мрачнее её. «Хижина дяди Тома»³², «Камо грядеши»³³, «Подлиповцы»³⁴ и «Князь Серебряный»³⁵ и т. п.

Иногда хотелось сделать больше.

Приходя поздно из школы, я видел, как мать возится с горшками, ворча на сестру за грязь. Тогда я обращался к сестре:

— Стюра³⁶, сегодня кино «Сюркуф»³⁷, давай уговорим маму.

Настя шла дипломатом. Мать отмахивалась, но ласки и просьбы брали верх: «Ин пойду». И они с сестрой шли в город в кино. Я уверял, что у меня много уроков. Но лишь только мать и сестра уходили из дома, я быстро ставил два огромных чугуна воды в печь и брался за уборку.

Это не была уборка ради чистоты, это был подарок. Выполнял я его с любовью. Очищал каждый уголок, мыл ту посуду, которая никогда не имела этих привилегий (так как это было обычно в субботу, то создавало праздничное настроение). Расставлял всё в строгом порядке, руководствуясь чувством симметрии. Доставал из сундука чистые занавески, скатерти. Уборке подвергался весь дом.

К моменту прихода матери был готов самовар, на столе стояли чашки, лампа, очищенная до блеска, с чистым стеклом. 4 часа пролетали незаметно. Старался сделать как можно больше и с равнодушным видом садился за стол читать книгу.

Самое приятное было впереди: заходит мать. Я боковым зрением наблюдаю за её изумлением, сохраняя мраморное лицо.

— Озорник ты, Ганюшка!

Тут я не выдерживал, и мы обнимались с мамкой.

Когда у Горького я прочитал про его любовь к уборке самых укромных уголков комнат, мне вспомнились мои «сюрпризы». Ныла спина, болели руки, но сколько было радости.

Двор и сад я всегда приводил в полный порядок.

Это была кухонная любовь к матери. Во всё остальное время я ненавидел эту утомительную работу.

Когда мать была больна, мы с сестрой старались превзойти самих себя в кулинарном искусстве и уборке. На это время между нами прекращались военные действия. (Мы всегда спорили. Во-первых, она была девчонка, во-вторых, она назло мне родилась на четыре года раньше — специально, чтобы командовать мной. Этого я ей не мог простить.)

Мать удивлялась, что я, которого можно было заставить сделать всё, кроме помощи по кухне, проявлял вдруг такой энтузиазм. Но разве есть что-либо трудное, когда любишь человека?

Счастливые года. Как жаль, что ушли вы на кухонные порывы энтузиазма, на полевые работы, доводившие до одури, на борьбу с нищетой, когда мы стояли на грани её; только усилия слабой женщины, молодой девушки и упрямого мальчишки отгоняли её, не давая ей перешагнуть эту грань.

С завистью глядел я на красиво одетых детей, на хорошую обстановку, на красоту и счастье.

Только моя жизнь и положение того времени давали мне возможность увлечься ради уставшей матери.

А чудная у меня мамка. Сегодня получил от неё письмо. Шлю тебе образец этого материнского письма. Когда-то девочкой отец (её будущий муж) научил её тайком читать и писать. Так её грамота и осталась в том же состоянии. Но читать она любила. Много рассказывала нам сказок, пела вятские народные песни.

С родными не живу с 1926 года.

Милая Муся, ты пишешь, что мечтаешь о том чудесном будущем, которое ждёт нас. Только боюсь, не «алые паруса» видишь ли ты. Я не представляю ещё деталей этого будущего, но имею для него твёрдый фундамент: любовь и желание. А остальное будет слагаться из условий и возможностей.

Если Ткаченко даёт детколонию, будет одно, если хозяйство — другое, но храни бог — оперативную работу, тогда я смогу обеспечить тебе только «ловкую горничную». Если ты пожелаешь окончить университет, программа одна, если я буду воевать ещё зиму, вообще программы не будет. Если останусь инвалидом, Гани не будет. Если демобилизуюсь… Но тут я не знаю, что и делать. Еду в Москву к Семёну, и там будет хорошая работка.

А как ты представляешь?

Я знаю, что наша жизнь будет слагаться из простого уюта, любимой захватывающей работы, общей работы, хороших друзей и НАС. С этими данными программа будет хорошей.

Ты спрашиваешь, какая есть латинская пословица, дающая тебе право делать мне любые замечания. Кажется, такая: «Что подобает Музе, не позволено Марии» (на лат.). А Мусе можно всё. Самый сильный мужчина нуждается в хорошем влиянии женщины.

За «жену», написанную в справке, не обижайся. Это — форма. Но:

Мне хочется назвать тебя женой

За то, что милых так не называют.³⁸

Ради всего святого, не посчитай это за право на твою личность. И всегда имей лист белой бумаги, но слать его не торопись. Останься моим огоньком.

Твой шибко умный Ганя

P.S. Так или иначе, но поблагодари Ольгу Семёновну за её отношение к моим письмам.

Целую Галку.

Вот вам мальчик, ловко рисует, учить его надобно

(без даты)

Итак, военком Королёв обнаружил у меня талант художника. Решил везти меня в Омск, в Художественно-техническое училище (очень почтенное заведение). Отец согласился, мать со слезами проводила меня, проболев около месяца.

Мы в пути. Меняем лошадей. Вид Королёва внушителен: маузер №4, серебряная шашка, целая шлея из ремней («он весь увешан был ремнями»). Проехали Семипалатинск, вот Новониколаевск (Новосибирск) — захолустный городок, ещё не исчезли жуткие картины войны и разрухи. Все поля опутаны колючей проволокой, под откосами лежат вагоны эшелонов, мёрзлые трупы, трупы без конца. Навстречу попадаются измождённые, голодные, тифозные люди, почти беззвучно просят хлеба.

Омск. Первое, что бросилось мне в глаза, — взорванный железнодорожный мост. Высокие дома, красивые улицы — и трупы тифозных. Мы остановились в доме знакомого отцу баптиста Волгина…

Наконец мы подходим к великолепному (для меня) зданию ХТУ. Обширные комнаты пусты. В конце коридора, в маленькой комнатке, директор. В нескольких комнатах идут занятия.

— Кто главный? — спрашивает Королёв.

Пожилой, обрюзгший, заросший седой щетиной человек устало поднял глаза. Увидев фигуру Королёва (очевидно, поразившую его своей художественной внушительностью), он вскочил, как на пружинах, кинулся подать ему кресло, проявляя при этом такую подвижность, которой могла позавидовать мышь.

— Вот вам мальчик, ловко рисует, сукин сын, учить его надобно.

— Очень рад (сильнейший немецкий акцент).

— Гаврюшка, покажи рисунки!

Из-за пазухи был извлечён свёрток потрёпанных, мятых бумаг, покрытых мазнёй, которую трудно принять за рисунки. Но Шнель внимательно рассмотрел их, брезгливо отставив пальцы.

— Наше училище принимает учащихся, имеющих ценз образования не ниже гимназии. Ваш сын, наверное, не совсем подготовлен.

— Так выходит, что вы тут буржуйских сынков учите, а наш брат, значит, как копался в земле, так и копаться должен. Так получается?

Шнель, несколько раз переменив цвет лица, уверил, что он не думал отказать, что он займётся с этим «понятливый мальчик».

Так нелепо, в конце первой четверти, я был втиснут в училище.

Боже, какая это была мука! Слабые знания, плохая подготовка и навыки, говор сибирского диалекта в среде гимназистов, учителей, которые открыто проповедовали контрреволюцию, задевая самое больное место моей души. Но свет не без добрых людей. Скоро я сблизился с бедняками-учащимися, ушёл от баптиста, поселился в маленьком домике одного из товарищей. Они учили меня.

Что могли дать мне эти два года? Но они дали многое. Они — эти годы, город, люди, книги и горячие споры молодёжи, среди которых вспыхивали идеи, обжигавшие мозг, вызывавшие желание работать.

Вернувшись на летние каникулы (год 1924), я остался пионервожатым и отдался этому делу всем пылом своей души. По летам я мало отличался от своих питомцев, в прошлом мы вместе галок зорили, жарили сусликов, воровали арбузы, но я многое уже видел и больше их знал. Работу я проводил по-своему: уезжая с ребятами в ночное (пастьба коней), рассказывал о том, что читал, видел и чему верил. 4—5 лет возрастного различия давали мне перевес и авторитет. Девчат я организовать не мог (да и не хотел), но вскоре подружился с дочерью учительницы Фаей Дубининой, более образованной. Мы стали друзьями. Я помог ей вступить в РКСМ, и работа пошла лучше.

Я по-прежнему помогал семье и любил работу, но Фая стыдилась меня и… Я сдался, мне стал казаться зазорным труд и мой незатейливый костюм. Словом, я приблизился к юношескому возрасту.

Продолжение следует.

Нервы у тебя девичьи, а организм медвежий

(без даты)

Фаина Вячеславовна была старше меня на 4 года. Она училась в педтехникуме, и её дружба была очень полезной мне. Организовать детей она не могла, но сумела работу вложить в определённый план и придать ей систему. Вскоре мы имели больше ста пионеров, организовали парк, библиотеку, клуб.

Осенью поступил в Педтехникум. Учение охватило меня. В комсомоле считали меня «отцом» деткомдвижения. Это болезненно льстило моему самолюбию и… приятно кружило голову.

В это же время, под влиянием преподавателя литературы Иванцова, мной овладела страсть к рифмам. Написал несколько приблизительно удачных стихотворений. Даже пробовал писать поэмы «Война» и «Мать». Из «Войны» Иванцов вычеркнул всё, за исключением одного:

Под звуки песни удалой

Гуляет парень молодой,

И крепко спит старик седой,

Укрывшись влажною травой…

«Мать» была более благосклонно разобрана, но надежд на славу оставалось мало. Начиналась она так:

Когда я начал жизнь ругать,

Подавленный тоской,

Святое слово — слово «мать» —

Я осквернил собой.

Тебя, кормилица моя,

Похабщиной покрыл,

Но тут же вспомнил я тебя…

И так строк на восемьсот.

Педтехникум издавал литературно-художественный журнал. Материал я перепечатывал в УО ГПУ³⁹. Познакомился с начальницей ГПУ Ольгой Л. и… влюбился в эту тридцатилетнюю женщину. В ней соединялась женская красота с исключительной силой воли, энергией и обаянием. Я не говорю об её уме, о её змеиной мудрости. Она любила меня как «подающего надежды», учила работать, стаскивала с заоблачных высот, снимала панцирь эрудиции с людей, перед которыми я преклонялся, учила видеть человека там, где его трудно было заметить. Это был умный Мефистофель. Когда меня незаслуженно обидели в РКСМ и я пожаловался ей, она отругала меня за то, что я пришёл ей жаловаться, а не сообщать о том, что я победил.

Первая безнадёжная любовь.

Осенью 1924 года мы с отцом и матерью пришли домой с клубной постановки, где я играл бородатого крестьянина. Моя великолепная борода была «намертво» приклеена столярным клеем. В ожидании ужина и самовара (горячая вода для туалета) мы с отцом просматривали газеты. Вдруг раздался оглушительный выстрел. Я погасил лампу, опасаясь повторного выстрела. Отец был ранен. Пуля пробила бицепс правой руки, скользнула по брюшному прессу и пробила мышцы левой ноги. Можно было ожидать поджога. Я, взяв свой браунинг, вылез через пол сеней и созвал коммунистов села, а сам поехал верхом в ГПУ. Рогачёв меня не узнал. Наконец с отрядом и доктором мы вернулись домой. Стрелявший Ч. скрылся. Отцу было предложено переехать в другой город, но он отказался: «Что, бежать?!».

В этом году умер Ленин.

Смогу ли я описать всё, связанное со смертью Ленина: слёзы никогда не плакавших людей, радость тех, кто прятался от жизни и революционного сквозняка…

Жизнь втягивала меня в свой водоворот и несла так стремительно, что я не мог разобраться в людях, событиях и идеях. Ольга Л. старалась указать мне жизненные ориентиры. Книги и некоторые друзья тянули в небеса, жизнь и чувства будили ненависть к людям. Работа требовала любви к человеку, терпения к его недостаткам, считая их объектом для изжития. Я метался от Фейербаха к Ницше, от Ренана к Толстому и уходил к Э. Реклю, Фламмариону, Флоберу и книгам наших «старичков». Иногда бросал всё и уходил в тайгу на охоту.

Я жил в каком-то тумане книг, идей, горячих споров.

Весной я заболел сильной формой нервного расстройства. Семья переезжала в Оренбург (усилилось преследование отца). Книги мне были запрещены. Я большую часть времени проводил с детьми детдома: прогулки, рыбалки, костры и традиционная пионерская картошка.

В июле комсомольская ячейка провожала меня. Мы провели чудный вечер на большой скале около пристани. Пашка Голуб шутил, предсказывая мне столичную карьеру (Оренбург был центром Киркрая⁴⁰), Зойка Фёдорова запевала песни, Фаина объяснялась в любви, Ольга Л. приехала верхом проститься со мной. Мне жаль было её, прекрасную амазонку, и я боялся, что без неё запутаюсь окончательно.

Сурово на прощанье посоветовала мне:

— Нервы у тебя девичьи, а организм медвежий. Плохо это, Ганька. Молод ты, а баба тебе нужна. Мне бы надо тебя пожалеть. Другая-то тебя соплями заманит, а ты, дурень, ещё рад будешь, мол, блеску много. Но ты не торопись с этим делом. Найди себе не «нашу» бабу, а такую, чтоб она вся для тебя желанная была.

Много она наговорила. Я сказал ей, что любил её.

— Знаю. Потому и держала около себя. От меня ты к другой не пошёл бы, а беречь тебя надо было. Ведь ты всему отдаёшься целиком, нет у тебя половинки.

В 12 часов отходил пароход.

Проходили скалы и горы, Иртыш показывал свою красоту в последний раз.

Оренбург…

Встал на учёт в райкоме. Встретили холодно — «из Назарета может ли быть хорошее?». Платил членские взносы, посещал собрания, но держался в стороне. Работал с отцом столяром. Здоровье восстановилось, заработки были неплохие. Вечера проводил в читальне.

Однажды ко мне подсела работница читальни Гостева.

— Кем вы работаете?

— А там, в абонементной карточке указано.

— Во-первых, так невежливо, а во-вторых, я боюсь за вашу систему читать книги.

Как она втянула меня в разговор?.. Но мы сделались друзьями. С ней я делился впечатлениями, она меня познакомила с А. С. Белениновым.

Незаметненький старичок с вечно молодой душой, он стал мне другом и учителем.

Когда он прослушал мою «Мать» (биографическая вещь), он спросил:

— Сколько вам лет? Пятнадцать. Великолепно. Пишите. И вот вам моя рука — из вас будет неплохой журналист. (Утешил!) Тут же он безжалостно разбил мою «Мать» на мелкие части, которые оказались хламом, собранным в нелепую систему, и заставил рассказать устно мысль.

Нечаянно слава (популярность местного масштаба, которую я принял за славу) озарила меня.

Я работал уже воспитателем и вожатым детколонии, вошёл в члены бюро райкома.

Был 1927 год. Безработица, НЭП, есенинщина.

На бюро райкома разбирали дело о бытовом поведении Н. Обвинив её в проституции, её исключили. Мой протест, и ещё одного, потонули в море презрения. Помню, меня трясла малярия — я ушёл на двор, лёг на смолистые доски и решил написать в стенгазету:

Только спустится солнце — и с грустью она

На крыльце о былом вспоминает,

А на небе с насмешкою смотрит луна,

Караульщик лениво шагает.

Так недавно она в комсомоле была,

В районе работала дружно,

А в райкоме примерной и честной слыла,

А теперь… теперь стала ненужной.

У родных кое-как по-собачьи жила,

Все работу искать посылали,

А когда услыхали, что «нет, не нашла»,

Как чужую, из дома прогнали.

Обратилась в ячейку — нельзя ль, мол, помочь?

Ей в ячейке работы не дали.

И затмилася жизнь молодая, как ночь,

И с тех пор её редко видали.

Вспоминает она, как она продалась,

Как она в этот омут спустилась.

Перед вами она — словно спать собралась

Мёртвым сном — до поры износилась.

Вот вчера на бюро разбирали дела,

Так её для допроса призвали.

Безбоязненно нервнобольною пришла,

А её проституткой назвали…

И т. д.

Поместили в стенгазету, а девчата чуть не разнесли райком. Булатов ругался:

— Дёрнул чёрт тебя цицеронить.

Слабенькая вещь, но по тому времени, моему возрасту и соцположению она казалась острой.

Продолжение следует.

Перешёл на работу в школу преподавателем ИЗО

(без даты)

Поощрённый успехом (о мёд славы!), я разразился залпом кабацких стихов. Тогда модно было петь о…

…Скучно мне в омуте жутком

Завершать свой недолгий путь.

Я готов сегодня проститутке

Исцарапать до крови грудь.

Конечно, грудь я никому не царапал, к проституткам не ходил, но меня радовала эта человеческая слава, и писал в этом духе, читал стихи «замогильным» неестественным голосом. Девушки жалели меня.

Но Беленинов написал:

Мой милый друг, ну что с тобою стало?

в «Смычке» прочитал, но нет, не может быть!

Не может быть, чтоб в пошлости скандала

Погиб поэт, порвавши жизни нить!

Нет, нет, не верю я! Не может быть!

…Скажи, когда впотьмах ребёнок вдруг заплачет,

Ты не зажжёшь огня, чтоб разогнать кошмар?

Так как ты смеешь пить, когда твоя задача —

Огнём стихов питать борьбы пожар

И тех, кто пасть готов, вновь дыбить на удар…

Много он сделал для меня. Но я ревниво держался за свою «славу», которая радовала меня, хотя я и видел, что мои «почитатели» — как раз те люди, которых я не любил. В комсомоле на меня смотрели презрительно, но мне было всё равно.

Наконец я уехал с Темафом (театр малых форм) декоратором. Полтора года пьянства, халтуры, переездов. Покамест не очнулся я в Саратове под лодкой, в жутком похмелье, грязный, с грязными товарищами.

Я ушёл в баню, вымылся, оделся и… уехал на первом попавшемся пароходе. Астрахань, Гурьев.

Над страной пронёсся новый ветер. Пятилетний план, реконструкция, догнать и перегнать. Я увидел, что наши серые люди работают в своей стране, как трудолюбивый садовник, а мы, культуртрегеры, валяемся в травке, любуясь красотой сада, издеваясь над беспорядком, который сопутствует каждому строительству, рыча: «Нам красоту дайте!».

Работал в ГПУ, сотрудничал в газете. В 1929 году перешёл на работу в школу преподавателем ИЗО⁴¹. Учился и окончил вечерний учительский институт, факультет истории. Но эта блицсистема, основанная на бригадном методе, мне не дала удовлетворения.

К урокам я готовился больше, чем к зачётам. А сколько было таких калек или просто профанов, не знавших, куда приткнуться. Да, кстати сказать, мало ли их сейчас, обросших стажем и опытом.

Тут я пережил свою любовь. Чистую, святую любовь, не запятнав её ничем. Но стоит ли писать о ней? Это так скучно и, при рассказе, слишком романтично.

Убежав от неё (этой любви), я очутился в захолустье Средней Азии. Пахта-Аральский район, бывшая Голодная степь, где я был «культурным человеком с громадной эрудицией», сравнительно со средой. Были и там образованные люди, но это были ссыльные троцкисты, СВУ⁴² и прочие.

Я боюсь, что по поводу этих писем ты скажешь афоризм Козьмы Пруткова о фонтане.

Но, Муся, клянусь, что работал добросовестно, дальше опишу. Боюсь, что ты, прочитав всё это, отвернёшься от меня. Ведь я не знаю, каким покровом одела меня твоя мечта, «а ведь король-то голый».

Ну что ж. «Не по хорошему мил, а по милу хорош». Если эта пословица не оправдает себя, значит, наш замок был построен на песке.

Но это не случится? Да?

Целую твои тёмные глаза, способные видеть светлое. Твой Ганя

Тогда была мода разоблачать, и меня начали разоблачать

(без даты)

Меня немного удивили твои вопросы о моей женитьбе, аресте. Я, помню, рассказывал об этом, так же, как о моей первой любви к Д., так что считал лишним писать уже известное тебе. Но напишу без прикрас и вполне откровенно.

С 1930 по 1934 год работал в городе Самарканде в школе-гиганте. Но после изнурительной болезни тропической малярии сестра и её муж уговорили переехать к ним в колхоз. Так из Самарканда я переехал в Пахта-Арал. Остальное ты знаешь.

Работа заполняла всё моё время. К женщинам я был или равнодушным, или цинично прямым. В это время к брату приехала учительница. Это была очень молодая девушка. Мне понадобилась учительница, и я уговорил её остаться на работе в школе. Она согласилась. М. смотрела на меня, как на Юпитера, боясь, как директора.

Сестра и её муж уговаривали меня жениться, чтобы упорядочить жизнь. На каникулах я провожал М. к брату в Ташкент (который меня прекрасно знал). Я был её провожатым по городу. Так началось знакомство. Это была в высшей степени скромная девушка. Скоро я заметил, что она расположена ко мне. Полтора года длилось это знакомство. Наконец я последовал умному совету и женился. Ты спрашиваешь, как это без любви. Да очень просто, как тысячи других. Обманывал ли я её? Нет! Я уважал её как человека, друга, потом как мать моего сына. Но любви, со всеми муками сопутствующими, не было. Да после Д. её и не могло остаться. Я прожил бы век, не подумав ни о какой другой женщине.

Она была хорошей женой, а я мужем. А «о другом» я говорил с Петром Константиновичем и другими, помогая, однако, обсуждать приготовления варений, засол и т. п. Любил принимать гостей. Но со своими производственными мечтами я уходил глубоко в себя и занимался своими делами сам.

Положение было блестящим, то есть признанный авторитет, материальная обеспеченность, налаженность работы.

В 1936-м всё это рухнуло. Меня обвинили в отрицании возможности построения коммунизма в одной стране и… антисемитизме, так как я объяснил, что евреи не нация (на основе определения Сталина, 4 признака наций). Тогда была мода разоблачать, и меня начали разоблачать.

Я заметил, что мои товарищи от меня отвернулись, в РК не слушали, РайОНО копалось во всех моих конспектах. Наконец меня сняли с работы и исключили из партии.

Боже, сколько грязи вылили на меня.

Мой свояк — 2-й секретарь РК — советовал уехать на Украину, то есть бежать. Я не согласился, не чувствуя вины. Начали уговаривать жену, чтоб она разошлась со мной, но она отказалась. Тёща устраивала дикие сцены «губителю счастья дочери».

Однажды я выпил перед обедом рюмку вина, как обычно делал, почувствовал резь в животе и головокружение. Я чувствовал отравление. Вызвали доктора, и я попал в больницу. Жене запретили являться ко мне, на телефонные звонки отвечали, что её нет дома. Я сбежал из больницы на попутной машине и явился домой. Меня испугались все, М. тоже. Оказывается, что моё отравление объяснили как попытку самоубийства из-за опасения ответственности.

Хлебнув для храбрости немалую чашу пенного, я явился на квартиру к своему власть имущему родственнику, ворвался к нему в спальню, и он проснулся, увидев перед собой моё искажённое злобой лицо, я держал его за ворот сорочки и встряхивал. Он сознался, что он действовал нечестно по отношению ко мне, но он не может идти против общего мнения, он не может рисковать своим благополучием и семьёй. Как он был гадок в эту минуту.

Значит, я должен быть козлом отпущения. Но быть просто козлом — скверно. И я не согласился с этой ролью.

В конце концов, я должен был уступить жене и ехать на Украину. Перед отъездом меня арестовали, продержали 17 дней без права выезда, но потом дело прекратили. На Украине (пограничная полоса) встретили меня недоверчиво и чуть не запретили проживание в Жмеринке.

Итак, я мог рассчитывать на работу чернорабочего, пока не добился нескольких магических бумажек.

Нет, тяжело рассказывать.

Сколько я увидел хороших друзей, которые показали мне спину, видел простых людей, дававших мне ночлег и пищу. Видел деликатную ложь и подлость. Но это не сделало меня мизантропом, а показало наглядно одну из черт человеческой психологии.

Всё это прошло.

Мог ли я не ценить М.? Не каждая женщина способна противостоять такой силе и променять благо жизни на жизнь с человеком, репутация которого была залита грязью. Но М. знала меня и не верила этому.

С той поры я любил её как лучшего друга (а это побольше, чем жена).

Ты удивляешься, что я женился без любви. Но я её пережил. И так любить уже не мог. Любил М. по-своему, как мог. И не ожидал, что смогу когда-либо полюбить. Тем более не представлял, что это будет «неравная любовь».

Но злой джинн решил сыграть со мной шутку и теперь хохочет, сотрясая скалы, любуясь, как мужался я три дня, когда не было от тебя писем. Потом подымет надо мною свою ступню и спросит: «Ты был минуту счастлив? Так погибни». И ведь не докажешь ему, что мне нельзя умирать, не поцеловав тебя.

Сегодня очень трудно было писать. Всю ночь была суета, шум, гам, песни, отвлекающие вопросы и дела.

Сейчас уже 4-й час, устал страшно, а в 6—7 часов надо быть на ногах и без кислой физиономии. Но у меня в кармане 3 листа твоих писем, на дворе будет солнце, Муся меня любит, я жив, что ещё нужно?.. Все?.. Подождать. Вы иногда умно рассуждали: «Разлука — испытание любви». Пользуйтесь случаем! Испытывайте. Риск потерять? Но это может случиться значительно позднее потери головы.

Я начал бредить. Ганя.

Последний оплот перед Днепром,

село Ляплёво

(без даты)

У Днепра.

Танки рвали пространство, откидывая пройденный путь гусеницами своего хода. Сердца экипажа работали в такт мотору и рвались вперёд. Грозная машина и человеческие сердца казались одним целым. Яростно и беспощадно давили они метавшегося противника, не успевавшего укрепиться.

Вчера ещё гремели танки по улицам Гадяча, а уж сегодня они проходят Гельмязово. Вот последний оплот перед Днепром, село Ляплёво. Мы стоим на опушке леса, готовые рвануться на прорыв, железным тараном пробивать ход пехоте.

Авиация ведёт подготовку. Гул самолётов, визг бомб и взрывы — вот оркестр, исполняющий прелюдию победы. Высоко поднялся столб пыли и дыма. И только самолёты легли на обратный курс, как рванулись танки.

Загудели леса и дюны от мощного гула. Машины врезались в пыль и дым, сокрушая своим ходом противника.

Промчались через село, переехали ложбину, входим в лес в пойме Днепра. На бугре на какую-то долю минуты танки встали, открылись люки, поднялись автоматчики, улыбка показала жемчужный оскал зубов.

— Огонь! — и мощный залп ударил по песчаной полосе Днепра, где метался противник.

Так, наверное, средневековые рыцари глядели на Иерусалим. Днепр для многих был родным и великим: там лежит Украина, там родные места, дом, любовь.

— Вперёд к Днепру!

Падают под танками деревья, колонны танков тонут в туче пыли, слышится только гул, который далеко разносит эхо. Кончился лес. Шквал огня обрушился на остатки войск и Заднепровскую оборону.

Мотопехота подъехала к танкам, соскочили с машин и кинулись к воде. На досках, на плотах, понтонах, резиновых лодках устремились к крутым берегам Заднепровья. Днепр кипел от взрывов, но люди плыли упорно вперёд. С высоких берегов лил пулемётный дождь. Вот первые бойцы вступили на заветный берег и устремились к глиняным обрывам. Многие падали с высоких яров, уже достигнув верхнего края. Но серые люди всё шли, ползли, цеплялись за траву и кусты, ножом делая ступеньки. Казалось, это двигаются муравьи, гибнет первый ряд, а по их трупам идут вторые ряды. Земля сотрясалась, как в судорогах. До ночи бушевал огонь артиллерии. Семь атак одна за другой были отбиты за ночь. К утру мы имели четыре километра плацдарма за Днепром.

Впереди лежала Украина.

Мы стоим на Заднепровской земле, хотя знаем, что враг примет все меры, чтобы сбросить нас в Днепр. Но приказано отдыхать.

Наспех отрываем окоп, закидываем верх ящиками — вот и готова солдатская вахта. Мокрая одежда, холодный песок, грязь. Только горькая махорка, подсушенная в каске, подгоняет работу сердца. В окно лезет Ивакин:

— Эй, гвардейцы болотные, согрелись?

— Что, Андрюша, жмёт русского солдата в английском сукне?

— Есть грех, братцы. Пустите переночевать.

Укутав затвор автомата носовым платком, он протискивается в окоп. Тесно, но теплей. Взаимно жмём друг друга.

— Эх, жизня! — вздыхает Черкасов.

— Друг ты мой Лёня, не плачь, золотко. Брось детскую привычку от мокрых коленок плакать. Пупок не разъест, не бойся.

Барсуков⁴³ мечтательно говорит:

— Лежим мы с вами вот здесь. Клянём жизнь. А когда-то сказки о нас рассказывать будут. Сегодня форсировали Днепр. Видел ты сегодняшнюю картину?

— Нет, браток, не заметил что-то. Билетов не застал. Ваш брат, орденоносцы, расхватали.

Но скоро и он переходит на мечтательный тон, уверяя, что русский солдат всё может. Говорит с восторгом о русском солдате, как о хорошо знакомом, не чувствуя, что это он.

Надо выходить в секрет. Едва согревшееся тело охватывает холод и сырость. И авторы чудной эпопеи жмутся, стараясь согреть тело или сохранить остаток тепла.

Сон смежает веки. Сквозь дремоту представляешь фойе театра, электричество, тепло, красоту и нежность женщин.

Назойливый вой мин разгоняет дремоту. Началась артподготовка. Жди атаки. Снова натянуты нервы, а перед собою видишь стратегические бугры и ждёшь атаки…

(Атака — из очерка «О Трянке»⁴⁴. )

Утром прибыла пища, взошло солнце, и крайности были не нужны. Жизнь была снова хорошей, только из неё ушёл Чуднов и ещё несколько товарищей — литеры этой сказки, собранные в гранки боевых рядов.

Это не очерк, тем более не что-либо, претендующее на литературность. Ты видишь, что тут почти нет исправлений, а написано под галдёж, песни и шум.

Высылаю тебе вырванный из дневника листок с записью, сделанной в окопе. Посылаю тебе в подтверждение мыслей об образовании. Эти мысли возникли не в Москве.

Такие записи я делал в период боёв, большинство их погибло, теперь буду посылать тебе, но надеюсь, мы встретимся раньше, чем появятся новые записи.

Скоро придёт почта. Будет ли письмо? Я даже передоверил работу, чтоб застать её приход первым.

Глава 3—3. Жду каждый день хотя бы маленькой открыточки

Проходя по улицам, я видел плоды работы

24.4.44

Испытания⁴⁵.

Я помню эти дни так чётко, словно это было вчера.

Широкие улицы промхоза, обсаженные пирамидальными тополями. Красивые дома «нового типа». Школьный двор, куда я любил приходить с первыми лучами зари. Дорожки, усыпанные гравием, обложенные углами кирпичных половинок, которые дети разыскивали неизвестно где, любовно украшая дорожки метр за метром. Изумрудная зелень джерика (дёрн), кусты шиповника, покрытого хлопьями цветов. Вот громадный куст, привезённый осенью на тележке учеником Гриненко, выкопавшем его со всей корневой системой, так что куст почти не болел и распустился пышным букетом. 24 куста таких роз. Вокруг здания школы разбиты газоны, рассаду цветов выращивали девочки. Посредине двора круглая скамейка вокруг белой акации. За школой — беседка, обвитая хмелем. Спортплощадка, которую окружает дорожка, обсаженная вишнями, уже покрытыми розоватым снегом цветов. Всё это сделано нами. Каждый куст имеет имя, своего покровителя.

За час до занятий дети сходятся на школьный двор. Словно здороваясь, они осматривают свои кусты, газоны, деревья.

Теперь двор ещё более красив. Свежие детские лица, белые блузки, синие юбочки, мальчики в простых костюмах. Это уже не те медвежата, что нелепо махали руками при полёте мяча на волейбольной площадке. Нет. Они умеют распоряжаться своими движениями, придавая им красоту. Пожалуй, даже кокетство. Дети одеты в одинаковые костюмы. Это стоило мне споров с кооперацией, дирекцией, но это однообразие красиво.

Группы детей повторяют уроки, спорят, обсуждают. Ласково, как матерей, встречают учительниц. Восьмиклассники остро иронизируют с директором Зерманом.

Нет, эта школа живёт и должна жить. Испытание сдадим.

Перед вечером учителя и ученики в школе. Идёт усиленное повторение материала, но это не мешает сыграть в крокет и волейбол, провести занятия с октябрятами. Мои милые вожатые Надя и Вера, какие чудные учительницы и воспитательницы будут из них. Меня удивляла эта терпеливая, настойчивая забота, материнская нежность и немое доверие октябрят к ним.

Дни становились всё напряжённей. Больше всего нас беспокоили знания татарки-семиклассницы Фатимы. Прогуливаясь с ней по аллее, мы беседовали о её знаниях. Она уверяла, что «она дурной», но я убедился, что материал она знает. Я предложил ей готовиться на татарском языке. Это привело к ужасу — лучше заучить назубок…

Наконец, начались испытания. Школьный двор шумел, как потревоженный улей. Девочки смеялись, но чувствовалась слишком короткая дистанция до слёз. Наконец, подъехала М-1, и в школу вошли представители областного и республиканского Олимпа. Их поразила чистота, красивая форма детей, их непринуждённость в разговорах (ирония — мой конёк).

— О, кандай елу балалар! (Какие красивые дети!) — высказал свою мысль заведующий ОблОНО Андижанов, восхищаясь садом, цветами, детьми.

— Гавриил Яковлевич — любитель эффектов, — скептически заметил Балмухамедов. — Но мы будем говорить потом.

Начались испытания.

В классе шли испытания по истории. Отвечает Квашнин. Стройный красавец, умница, он спокойно, подчёркнуто спокойно, берёт карточку, не обращая внимания на представителей, делает выписки и начинает изложение ответов. Его спокойствие передаётся детям. Бучков свои ответы не задерживает обдумыванием, но строит речь живо, образно и юмористически. Фатима долго сбивалась, но на наводящие вопросы, заданные по-татарски, ответила на татарском языке, что этого (изложение) она никак по-русски сказать не может. Андижанов рассмеялся.

Первые испытания прошли блестяще.

За обедом много говорили о детях, их непринуждённости, знаниях и красоте. Представители дали согласие побывать на торжестве окончания учебного года.

Проверка знаний окончилась. Результаты занесены в графы и приняты РайОНО. Но вторая часть испытаний волновала меня не меньше.

В это воскресное утро чувствовалось праздничное настроение, словно перед пасхой, когда с утра, среди утреннего беспорядка, идёт усиленная подготовка. Во двор школы стекаются дети. Они в тех же костюмах, но безупречно выглаженных. Красиво взлетают руки для салюта. Идёт лёгкая пасовка, повторяют игры, коллективные танцы.

В 12 часов началось торжественное собрание.

Я не люблю официальные речи, а потому ограничил регламентом. Завучу — 15 минут, заведующему ОблОНО — 20 минут. Председатель Квашнин за 3 минуты напомнил об истечении срока.

Обед на двадцатипятиметровом столе. Кушанья приготовлены в столовой КПХ⁴⁶ родителями.

В 3 часа начался парад и соревнования. Стройными колоннами проходили отряды, строились в четырёхугольник, оцепив спортплощадку. Прошли выступления октябрят, живгазеты, упражнения на турнике, трапеции, прыжки, метания и гордость школы — волейбольная команда. Играли с совхозом Пахта-Арал, старая команда. Счёт 2—1 не в нашу пользу, но это никого не огорчило. Команда «противников» одобрила чёткость и красоту игры.

— Ну, спасибо, Чернушка, утешил ты меня, — говорил секретарь райкома.

Работа школы наложила свой отпечаток на жизнь промхоза. Дворы были красиво разбиты на деловые площади и красивые пятна газонов. Игры детей были не примитивны, как раньше.

Проходя по улицам, я видел плоды работы, и это наполняло радостью то место, где у человека до революции находилась душа. Но я чувствовал страшную усталость.

В этот год я поехал в Алма-Ату, Чимкент, Ташкент, Москву, Киев, Жмеринку. Это было и свадебным путешествием.

Но школа не выходила из головы. Создавались новые планы. Я видел дворцы пионеров, парки, стадионы, но видел в них то, что можно было перенести и привить в своей школе. В промхоз я привёз альбомы, книги, украшения, эскизы.

Неуверенности в работе не было.

Стоило бы рассказать о деталях борьбы за носовой платок, красивый костюм, организацию речи и движения тела, о привитии музыки, шахмат, об организации классных и отрядных вечеров, хотя это было бы мне нелегко написать, отрываясь от моей современной действительности.

Но это повторится! И это будет не кустарная работа одного педагога, это будет стройная система, проверенная и испытанная людьми повыше меня опытом и интеллектом. Аминь.

Вот ещё побеседовали мы с тобой. Правда, Звёздочка?

Молочных рек и кисельных берегов не обещаю

24.4.44

Милая ты моя очковая девушка.

Ну и язычок у тебя, где-нибудь да кольнёт: «Истинные слова неприятны; приятные слова не истинны», — а примечанием постаралась кольнуть: «почему я должна верить твоим?». Да потому что они неприятны, в них много грубой правды, мадригалов тебе я не пишу, воздушных замков не строю, молочных рек и кисельных берегов не обещаю. Нет, милая Муся, на приятность своих слов я не обращаю внимания, ибо их рождает жизнь, а она у меня неприятная, хотя бы тем, что я не хозяин своей судьбы.

Разбираем другое:

«Не хвались завтрашним днём, потому что не знаешь, что родит тебе этот день». Подчёркнуто тобою.

Хвалиться, конечно, не следует, но надеяться на него и добиваться от него определённой цели необходимо, а полностью отдаваться на волю рока — слабодушие.

А вот насчёт афоризма из Ницше хочется поругать тебя. Вот уж из такой гадости, как Ницше, я ничего бы не взял. Быть рабой желания мужчины — «счастье женщины: он хочет». Дальше это выражено так: «Красота мужчины в его уме, ум женщины в её красоте». Так он последовательно отодвигает женщину до физиологического аппарата, вещи без воли и ума. Разве не бесит тебя подобная картина? Увы, наши женщины, получив свободу, прежде всего, демонстративно надели узкие юбки, не торопясь двигаться вперёд, но ведь есть и такие, как мой Огонёк. А она, эта свобода, есть. Этому я теперь верю. Только меня бесит, когда ты пишешь такие вещи:

«Стараются… сделать хорошей женой и хозяйкой… ведь ты и будешь тем мужем, который будет наслаждаться плодами…» и т. д.

Спасибо, я уже знаю это. Но неужели хоть на минуту тебя прельщает эта жизнь? Не верю, или я ошибся. Для этого хватит флегматичной красавицы, которая, зевая, будет слушать о моей работе, но оживать при отчёте в деньгах. Нет, не верю. Неужели ты примиряешься с мыслью о подобном болотном существовании? Но для подобного счастья нужен не я. Мой бог не Ницше, и не хочу я ЭТИХ мужских прав.

Прости, грубостей наговорил, но не говори того, что ты не думаешь.

Остальные афоризмы чудесны. Жду ещё, пиши всё хорошее и красивое.

Жаль, что «лопнула» школа, вместе с ней пропали и мои письма. Писать буду домой. Буду писать биографические письма, фронтовые зарисовки, не суди их за шероховатые, грубые обороты речи.

Нет, я люблю свою Искорку за её быструю мысль, острый язык, пылкую мечту, ну, грешен, и за её стройную фигуру, брови, глаза и родинку.

Привет от Ивакина. Твой Ганя.

На Украине работы найти я не мог

24.4.44

Работа школы шла хорошо. Школа приобрела свои традиции. Началась невыгодная для работы история: посещения представителей, обследования, доклады, требования автограммы. Но пришлось принять энергичные меры, чтоб огородиться от этого нашествия. Больше говорить о недостатках.

Наконец подошёл 1936 год. Школа кончала учебный год, но тут началась комедия разоблачения. Я смотрел на всё это спокойно, не принимая никаких мер, считая всё это ерундой, глупостью, недостойной сопротивления. Все волнения кончались за дверью квартиры, где был мой сын.

В атаку пошли родственники, которые хотели отнять у меня сына. Но тут я сделался зверем. Я ходил во все места, где решались судьбы человеческие, и требовал или ареста, или реабилитации. Подробности я писал уже тебе в одном из писем. Больница, отъезд, арест, наконец я освобождён, могу ехать куда угодно, работать где угодно, без прав занимать административные и педагогические должности.

На Украине работы найти я не мог. Продавал вещи, книги. Заболел сын. Удавалось делать клише, написать вывеску, ретушировать фотографии. Но поколебалась и семья. М. заявила, что она должна или иметь поддержку, или знать, что она одна, и сдаться на милость матери.

Я продал «Лейку», «фотопар», навигационный «герц». Это дало в общей сложности 2000 рублей. Я взял 250 рублей и уехал в Среднюю Азию. Боже, что сделалось с моей школой! Я поспешил уехать. Опять Чимкент, Алма-Ата. Весь состав «вождей» области до Мирзояна⁴⁷ были арестованы, и мне дали нужные бумаги. Я ждал решения партийного вопроса. Получил телеграмму: «Сын опасно болен». Вечером я был уже в пути. Через шесть дней я уже видел пожелтевшее тельце сына, его незакрывающиеся глаза, худые ручонки. Он слабо улыбался и беззвучно звал меня. Я вызывал доктора. Он осмотрел сына и сказал: «Вы родители, ваше дело ухаживать, но я тут бесполезен». Аккуратно пересчитав гонорар, он сказал несколько ненужных деликатных успокоений.

Сын лежал у меня на руках. Тяжёлая ночь. В 12 часов сын начал задыхаться, он судорожно старался дохнуть, но не мог. Я начал делать ему искусственное дыхание. Он вздохнул, начал дышать глубоко и ровно и уснул. На восковых щёчках появился румянец. Мы уснули. Сын спал до обеда (12 часов). Проснулся весёлым с живым блеском глаз. «Папа, я хочу исти». Значит, живём, Борис!

Поправка шла быстро.

Я получил работу учителя 4 класса сельской школы. Чистенькая квартира, огород, но главное, школа. Первое моё посещение убедило меня, что здесь можно работать. Школа считалась худшей в районе. Ну что ж. М. убеждала меня работать без задора из опасения «как бы чего не вышло». Но этот разумный совет никогда не был моим девизом.

Прошло всего 18 дней разлуки, а кажется — года

25.4.44

Вот тебе новый залп воспоминаний. Я уже не извиняюсь за них, но иногда берёт сомнение, ведь я рисую непривлекательные картины провинциальной школы. В Москве ведь этого нет? А если и есть, то всё это проходит в такой форме, что… что это минует учителей. Дам передохнуть тебе от этих записей. Сыро, грязно, я почти не выходил на воздух, но теперь надо показать себя. Правда, и на дворе какая-то невесенняя погода: сыро, грязно, холодно. А как тепло вечером в землянке, когда все уснут, а я остаюсь с тобой наедине! Жду почты.

12 часов. Значит, сегодня нет письма. Очевидно, надоело писать и отвечать, можешь быть занята.

2 часа ночи. Тяжело и досадно, что нет твоих писем. Но нелепо побеждать самого себя. Положение осталось прежним, и мне, как знак внимания, предложили отпуск в Москву. Ожидали от меня прилив восторга, но я, подумав, их поблагодарил и отказался. Москва без тебя для меня не имеет никакой ценности. Приехав сейчас, я буду так же бессилен, как и в первый приезд. А мне (как говорила ты) хочется всё или ничего, но не воровство счастья. Чувствую, верю, что скоро судьба решится — и тогда я буду рваться в Москву изо всех сил. Прошло всего 18 дней разлуки, а кажется — года. Ты не осудишь моё решение? Я уверен, что нет, не осудишь. Быть может, мне мучительно хочется внезапно позвонить тебе от Семёна, встретиться… Всё это я представляю ярко, а дальше?

Перечитываю твою открытку. Милая, ты думаешь о нашей жизни. Разве это не счастье? Мысль наша одна. Я выслал телеграммы Ткаченко, он, наверное, думает, что я болен или ранен. Но он недалёк от истины, если думает, что я мучаюсь. Прошло 26 дней, как я послал согласие. На этих днях жду ответ. А времени хватит. Я боялся движения.

Муся, только не оставляй меня без писем. Если я поеду, то напишу тебе, свяжусь по телефону или пришлю телеграмму, тогда наступит перерыв в письмах. Но пока не забывай, что я очень, очень тоскую о тебе и твоих письмах. Потом я уж буду тосковать о тебе.

Ивакин — скептический чёрт — сегодня на мои опасения потерять тебя ответил, что ты такой не можешь быть, что ты видела много людей, значит, за что-то выбрала меня из всей массы, а раз выбрала, то не отдаст. Я попросил назвать какие-либо качества, которые так возвышают меня, он говорит, что особых, быть может, нет, но для тебя я буду стараться быть лучше и лучше, плохие спрячу, уничтожу. По его теории, ради тебя я должен сделаться совершенством. Его бы слова да богу в уши!

Не мог удержаться от письма, а только сегодня послал полукилограммовые письма. Сейчас ещё долго буду видеть тебя в темноте землянки, а утром опять мысли о тебе. Пусть это глупо, но это хорошо. Целую, Ганя.

Размагнитился я, Муся, растаял, раскис: плохо

26.4.44

Второй день нет писем. С нетерпением ждал прибытия почты.

Нет, так не годится. Слишком сильно действует отсутствие писем. Пока я читаю твои исконные слова, я верю в твою любовь, но вот двухдневный перерыв — и в голову лезут всякие сомнения: я недостоин её, она передумала, она поняла ошибку, словом, не любовь, а зубная боль. Подумаю логически, что, если ты передумаешь сейчас, это лучше, чем потом, когда терять тебя будет ещё больней, но всё же не хочется. Да ведь этого и не случится? Может, ты больная или очень занята, а я уже чёрт знает что передумал.

Наверное, завтра будут письма.

Сейчас пришёл с партсобрания, разбирали мой материал. Отнеслись очень горячо к этому вопросу, постановили оформить приём на общих основаниях, возбудив ходатайство перед ЦК о восстановлении стажа. Так или иначе, мы связаны ещё одной дружбой — партийной, литературной, педагогической и… вообще дружбой. Разве плохо будет? Вот я с присвоением звания до получения ответа от Ткаченко воздержусь, так как это может помешать выполнению намеченного плана о перемене работы.

На хозяйственную работу я не пойду. Нет у меня способностей к тем выкрутасам, которые связаны с этой работой. Как говорит украинская пословица, «сладкий будешь — слижут, горький — выплюнут».

Милая Муся, пойми, что я жду каждый день хотя бы маленькой открыточки. Разлука ещё будет продолжаться долго, месяца два, а может, и больше. Без тебя тяжело.

P.S. Утомился физически, а для этого много надо было поработать. Пришёл грязный, но весёлый. Думаю: быть может, физическая работа — моя сфера, и незачем лезть «не в свои сани». Однако за историю части надобно садиться. Вчера слушал радио. Играла скрипка. Словно принял тёплую ванну. Но музыка плохо действует на меня. Будит бескрылые желания, хочется кусочек Луны, встречи с тобой, словом, самые невероятные вещи.

Утром начполитотдела упрекал меня в ослаблении работы. Сослался на болезнь, но ведь боли и раньше были, он чувствует перемену. Но сегодня оправдал себя. Нет, размагнитился я, Муся, растаял, раскис. Плохо.

Ничего, тронемся, снова буду человеком.

Если сегодня не будет письма, воздержусь от этих выстрелов в пространство. Но не думать о тебе не могу.

Если б силу своей любви я мог привить тебе, тогда бы я был спокоен. Целую крепко, крепко, твой Ганя

Когда начинается анализ, рождаются сомнения

27.4.44

Три дня не было писем. Связной вчера пришёл расстроенным, зная, что это огорчит меня, но я постарался сохранить внешнее спокойствие, только, ссылаясь на болезнь, лёг спать засветло. Спал ли я? Можешь догадаться. Когда начинается анализ, рождаются сомнения. Ведь я ещё «не перепрыгнул» и не могу кричать радостных междометий. Слава всевышнему, есть письма, но, пока нет тебя, сомнения останутся.

Ты просишь сказать, что есть в тебе отрицательного (я писал, что кое-что мне тоже не нравится), изволь: хотя это, конечно, мелочь, не нравятся мне твои «алые паруса», способность мечтать до реальности. Жизнь признаёт только реальное. Ты способна верить своей мечте. Помнишь, после первого отъезда ты «считала, что вся эта история ограничится письмами. А что мне — жалко письма написать?». Но ты любила не меня, а мечту. Ты полюбила Барсукова, а уверяла, что любишь меня. Таким образом, ты доверчивого человека можешь завести в свою мечту, а потом убьёшь его этим миражом.

Первый раз я боялся тебя, не верил любви. Очень часто в твоих словах проскальзывали противоположные мысли. Вот это мне не нравилось (и до сих пор боюсь).

Не нравится твоё отношение (дружба) к книгам. Книга — вообще-то оружие, а для тебя — прежде всего красота, изящество. Это отрывает тебя от грязной нашей земли, внушая отвращение к этой грязи. Это всё неплохие качества, но мне может не нравиться что угодно. Я лично привык жить в этой грязи, отмывать от неё ребятишек, жить и ходить в бой вот с этими прекрасными грубыми людьми. Они плохо живут, мало знают, но они делают жизнь. Мы, как выражались раньше, классовая надстройка, и чем ближе мы стоим к ним, тем ближе к успеху. Оговариваюсь, что это не порок, а только мне не нравится, так как я боюсь, что это может разъединить нас.

Третье: светская скрытность, умение подбирать слова, способность обходить острые углы. Вот твои слова: «… только потом доходит до меня, что лучше бы промолчать, да уж поздно»; «в глаза бы я этого не сказала, но ведь в письмах всё дозволено». Примитивный характер с этим не мирится. Сказал, что думал, а там как знаешь. Если уже отдал всё, то дипломатии не место. Красивую одежду надевают для людей, а для друга, единственного друга, не скрывают тела. Это касается наших отношений, но и посторонним людям я избегаю говорить светские уверения в совершенном почтении. Обиделся, прекратил дружбу, хорошо, что вовремя. Избави меня бог от таких друзей, его лучше иметь врагом.

Вот и своими письмами я делаю глупости, высказывая прямо свои мысли, например, о Х. Ведь не со зла же это было сказано.

Вот что мне не нравится. Но не лень. И брось ты мне говорить и о лени, и о кухонном прогрессе. Не что иное, как эта кухня, мешало мне на пути. К ней получил я сильную неприязнь, и мне было бы тяжело поставить тебя в условия кухни, обедов, стирки. Я не жил богато, но никогда в жизни не стоял в очередях, не рядился на базаре и тратил последнее на прачек, домработницу и т. п., считая, что свободное время дороже этой десятки. Это непрактичность, но арифметический итог от этого всё же выигрывал.

Ты пишешь: «Всё чаще и чаще мечтаю о том чудесном будущем, которое ждёт нас». Среди будущего много неприятностей, борьбы, неудач, а быть может, крепких ударов. Но я-то напеку оладьи и смогу научить готовить прекрасные блюда. Эх, если бы эти способности я мог сменить на другие. Но идеально чудесное будущее трудно создать, для этого надо иметь наследство, а от отца я получил лишь орден Красного Знамени. Ты просишь не сомневаться, уверяешь, что если бы имела крылья, то прилетела бы обнять и поцеловать. Но бес недоверия шепчет: «Но она не допустила бы ошибки в жертву условиям».

Но что действительно обрадовало меня, приятно поразило меня — это отношение Ольги Семёновны к моим письмам (я плохо разбираюсь в тактичности и принимаю это очень горячо). Считает меня нетерпимым в доме, похитителем дочернего счастья, а всё-таки принесла письма на работу. Чувствуя в ней сильного противника, я глубоко ей благодарен за тебя (отношение к тебе) и отношение к моим письмам. Хотел бы я заслужить её расположение, но боюсь, что это невозможно, так как от тебя я не откажусь, но если погибну, то надеюсь, что зла иметь не будут.

* О непонятном: «блестящее положение» и прочее опишу отдельным письмом биографического характера.

* Относительно замечаний: «Похабная картина» — слово нехорошее, а разве эта картина хорошая? У Есенина до отвращения ярко передано отвращение: «Мне стало гадко, словно я попал в блевотину, изверженную спьяна».

* Не называть глупым, не прибедняться». Твой чёрт говорил: «Ведь это и в 16 смешно, а в 35 ещё смешнее». Да я сам чувствую глупость. Стоило влюбиться, прожив жизнь. Влюбиться, чувствуя «неравность» воспитания, лет и даже роста.

* За «мамашу» извиняюсь. Отныне О. С., так как мама — тебе.

* Откуда в слове «дурачёк» буква «о». Клянусь, что это ляпсус монус, за счёт небрежности. Элементарная грамматика мне знакома.

* Почему написал «жене». Это не претензия на твою личность, просто бумагу не заверили бы «кому-то». Строчку с «женой» легко отрезать.

* Поговорки я твои помню все, жаль, что не могу почувствовать себя Юпитером, а быком быть не хочется.

* Относительно ответа девочкам — помогу, но времени у ребят мало, и они не сидят на месте. Я лично ответил.

* К Абраше не хожу давно. Именно из-за боязни надоесть.

* За Х. извиняюсь, но я его не знаю, а сомневаться мне пришлось во многих. Сказано не с целью запятнать его.

* Что будет через три года: или одним счастливым, или одним покойником больше.

Видишь, даже сжато отвечая на два письма, я не мог вместить всего на норму бумажной площади. Ночью сяду за дополнительные листы. Как я тосковал 3 дня без твоих писем. А всё ж не писал. Достижение!

Целую крепко, крепко, и ухожу на несколько часов. А потом буду с тобой долго, долго: все уснут, а мы будем беседовать.

Твой полуумненький Ганя (глупым — запретила называться, умным — нельзя назвать).

Наверное, в эту ночь я завоевал счастье дружбы с тобой

28.4.44

Ночной штурм.

Жизнь хороша везде. Вот и здесь, в полуразрушенном селе, в четырёх километрах от линии огня, приятно растянуться на поблекшей уже траве, курить и следить за причудливыми узорами дыма. Тело охватывает приятная истома ослабленных, но ещё сильных мышц. Перед глазами необъятный простор голубого неба. В воздухе пролетают серебряные нити паутины. Осень прекрасна. Она словно женщина, достигшая предельного расцвета, сияющая своей здоровой красотой, после которой наступает увядание. Не потому ли этот чудный период осени назвали «бабье лето»? Думать ни о чём не хочется. Воспоминаний нет.

Над головой противно воют пролетающие на переправу снаряды немецких дальнобойных орудий. Где-то продолжается человеческая трагедия. Но здесь, на этой поляне, мир и покой, разрешённый командованием.

Из блиндажа выходит связной и торопливо сообщает:

— Приготовьте оружие. Сегодня ночной штурм.

Напрягшиеся мышцы легко поднимают тела бойцов. Начинается поверка давно проверенного, заученного, сросшегося с солдатом несложного боевого хозяйства. Самое главное — прочистить выбрасыватель, осмотреть патронник, чтоб не отказал в бою автомат.

На всякий случай каждый осматривает запас золотистых патронов, красиво играющих жёлтым блеском под лучами солнца. Для большей уверенности дают несколько очередей, сливающихся в раздражающий аккорд. Из землянок, высунув голову, кричат артиллеристы:

— Автоматчики, кой чёрт вас разбирает?

— Спокойно, глухари, не волнуйтесь, это действует на нервы, но не опасно для жизни.

Всё проверено. Но на этом подготовка к штурму не кончена. Все достают бумагу и пишут на измятых листках последние, быть может, слова привета родным, товарищам, любовницам. Я тоже решил написать, но кому? Всем незнакомым. А почему нет? Пишу в «Учительскую газету» — не ради рекламы, а просто: пусть вспомнят, если ночью прекратится жизнь.

Солнце опустилось за днепровские леса, окрасив кровью заката стены домов, желтеющую листву сада, лица бойцов. Ужин проходит вяло. Выловить мясо и съесть. Это укрепит силы и не обременит желудок. Ведь каждый думает, что его могут ранить, пусть даже в живот.

Иронически весёлые разговоры, каждый прячет холодок, охватывающий сердце. Это знает каждый, и каждый «держит фасон». Ночь охватывает землю, словно накинув тяжёлую бурку. Враг «нервничает». Вспыхивают ракеты, пролетают сверкающие нити трассирующих пуль. В темноте лопаются взрывы разрывных пуль, дезориентируя молодых бойцов.

Младшие командиры ушли получать боевую задачу. Наступает тяжёлое молчание. Каждый закуривает, жадно глотая дым, словно старается отравить холодную змею, тоскливо сжимающую сердце.

Из темноты появляются командиры.

— Ну что?

— Ничего, решили не воевать. Темно, грязно. Лучше домой ехать, — балагурит Ивакин.

— Сегодня, мужики, пойдём в гости к немцам. Заползти, притихнуть и ударить. Словом, не первый раз. Пошли.

Четыре километра карабкаемся по обрывам оврагов, ползём по открытым полянам, бежим по лесу. Нет уж и холодка на сердце. Только напряжены зрение, слух, мускулы и инстинкт. Разрывы пуль всё гуще и гуще. Всё ярче вспышки ракет. Вот и последняя траншея. Объясняется боевая задача, указываются ориентиры, время, сигналы. И вот группы одна за другой ползут в темноту. Вспышка ракеты — и пять бугорков замерли и снова ползут. Шум травы под телом кажется слишком громким.

Вот видны брустверы немецких окопов. Слышен чужой говор. Теперь ползём совершенно тихо. Где-то раздался взрыв гранаты. Скорей в канавку. Вспыхивают ракеты, люди замерли. Щека чувствует холод земли, и её запах ободряет. После ракет тьма становится невыносимой.

— Гранаты к бою!

Каждый сжимает комок чугуна, ощущая рубцы делений. Красная ракета горизонтально летит на оборону противника. Чёрные комки гранат полетели в траншеи. Оглушающие взрывы потрясают землю. Люди срываются и прыгают наугад, перескакивая немецкие траншеи. Враг зажат. Теперь его надо уничтожить.

Отставший Кобзенко вполголоса кричит:

— Тоболев!

Рядом с нами в немецком окопе крякнул немец и лязгнула сталь. Сейчас на звук хлынет поток пуль. Но пулемётчик не подозревал о нашем присутствии. Рассчитав расстояние, слабо кидаю гранату. Очень близко. Застрочил пулемёт. Мелькнула мысль: «Надо бы тихой сапой». Взрыв прекращает трескотню пулемёта. Ползу в окоп. Три трупа и один раненый. Приводим его «к общему знаменателю», и снова тишина. Ползём дальше. Где наши? Кто стреляет? Может, противник отбил атаку. Может, мы одни идём. Вот гребень высотки. Здесь ждать отбоя. Слушаем какофонию залпов и взрывов. Сами молчим. Нет видимой цели. Вдруг в нескольких шагах слышны окрики немецкой команды.

— Огонь! — шумит кустарник, слышны стоны, захлёбываясь, трещат автоматы. В голове мелькает казённое выражение «мы приняли на себя огонь противника».

Быстро меняем огневые позиции, дезориентируя немцев. Пули ложатся туда, где мы были несколько секунд назад.

При свете ракет видим движущиеся цепи противника. Идёт подкрепление.

Рядом со мной лежит мордвин Ярков и, указывая на чёрные точки, шепчет:

— Смерт пришёл. Погибат, командир, будим.

Спокойно отвечаю ему крепким словом. Другие бойцы недовольно ворчат: «закаркал, ворон щипаный».

Противник обходит нас. Менять огневую позицию нельзя. Ждать невозможно. Ракеты вспыхивают одна за другой. Бьём по чёрным фигурам. Стоны противника успокаивают — значит, бьём не зря. Раз стонут, значит, есть и убитые. Диски опустели. Приказываю держать огонь, спускаюсь на дно окопа и заряжаю диски. Вдруг Ярков падает на меня, придавливая тяжестью ослабшего тела. Липкая кровь течёт с его плеча мне за ворот. Наконец, сбрасываю его. Он слабо стонет. Через окоп прыгает фантастически зловещая фигура. Зевать некогда. Пучки огня летят из дульного тормоза. Начинаю нервничать. Кончился диск. Закладывая второй, подтягиваю нервы, стараясь добиться осмысленной стрельбы. Из четырёх нас стреляют трое, догадываюсь по вспышкам.

Враг откатился. Наступила тишина. Тревожная, тяжёлая тишина. Слышим шаги с нашей стороны.

— Кто?

— Кротыч, живы?

— Ярков, кажется, убит.

— Нет, товарищ командир, пуля на правый рука садился.

Подходят санитары. Оказалось, что пули «садились» в руку, шею и грудь. Один товарищ убит. Нас остаётся трое. Жадно пьём воду из фляжки. Во рту какой-то налёт с привкусом полыни. Вода освежает, успокаивает. Теперь бы закурить. Вот и перекур. Вернулась жизнь.

Подходит комбат.

— Молодцы автоматчики. Сейчас вас сменят.

Час этот мучительно длинный.

Начало светать, когда подошёл батальон. Мы осматриваем поле ночных боёв. Двадцать пять немцев пришито к земле, несколько раненых испуганно глядят на нас. Но зла уже нет. Мы уходим на КП в знакомое село, на полянку, где вчера готовились к штурму.

Бойцы разговаривают неестественно громко, вспоминая все случаи ночного штурма, иронизируя, только о погибших вспоминают с грустью, но каждый чувствует себя живым. Завтрак и сон. Командир объявляет итог. Высотка взята, более двадцати убитых, 16 пленных. Наша тройка награждена.

Беззаботно храпят бойцы. Сотни снарядов пролетают над ними, десятки мин взрываются невдалеке, но Горбунов улыбается во сне. Что видит он? Ивакин снова балагурит: «Попал парень в отпуск». Кто-то вскрикивает, кто-то бормочет бессвязно, кто-то скрипит зубами.

Отошла гроза. Не чувствует Туманов, что осталось жить ему семнадцать часов. Глубоко дышит Казанцев ещё не простреленной грудью.

Пока ещё греет ласковое солнышко и радует своей красотой золотая осень.

Вот коротенький эпизод тех дней, когда началось наше знакомство. Не страшен тебе контраст такой обстановки и дружбы? Наверное, в эту ночь я завоевал счастье дружбы с тобой.

Примечания

25

ГАЗ М-1, «эмка» — советский легковой автомобиль.

26

Ивакиным.

27

Пушкин «Борис Годунов».

28

Речь о медвежьей шкуре на полу, в комнате у родителей Муси.

29

Маяковский «Юбилейное».

30

Видимо, имеется в виду стихотворение Гёте «Моя богиня», где речь идёт о Фантазии.

31

Примечание Я. Г. Кротова.

32

Роман Гарриет Бичер-Стоу о тяжёлой жизни американских негров.

33

Исторический роман Генрика Сенкевича.

34

Роман Фёдора Решетникова о попытках пермских крестьян найти лучшую жизнь.

35

Повесть А. К. Толстого о временах опричнины.

36

Настя.

37

Французский фильм (1925) о приключения известного корсара XVIII века.

38

Парафраз из стихотворения Константина Симонова.

39

Уездный отдел Государственного политического управления при НКВД РСФСР.

40

Киргизский край, со столицей в Оренбурге.

41

Искусство Запечатления Образов: не всегда известная сейчас расшифровка этого предмета.

42

Участники сфабрикованного в 1929 году дела украинских контрреволюционеров из «Спілки визволення України» («Союза освобождения Украины»): учёные, врачи и другие представители интеллигенции.

43

Степан Барсуков — вымышленный персонаж, под которым скрывается сам автор. В дальнейшем, видимо, использовался также для авторства писем, отправлявшихся иногда обычной почтой (не полевой), чтобы избежать цензуры.

44

Не сохранился.

45

Так раньше назывались экзамены.

46

Каучук-промхоз.

47

Левон Исаевич Мирзоян (1897—1939), тогдашний руководитель компартии Казахстана.