Воспоминания жены советского разведчика

Галина Александровна Курьянова, 2013

От Ростова-на-Дону до Рио-де-Жанейро (так фишка легла). Вся правда о себе, своих родных и событиях в СССР и за рубежом. Девушка и юноша, два десятиклассника, встретились, сразу подружились, будто ждали друг друга, и начали планировать свою совместную жизнь: смешно, жизнерадостно и чётко – учимся, женимся, а там видно будет. Однако все сложилось довольно неожиданно: молодая семья, детишки, служба в глубинке, в гарнизоне, а потом… Рио-де-Жанейро, Нью-Йорк, Сальвадор Дали и другие события из жизни советского шпиона. Содержит нецензурную брань.

Мои друзья не раз уверяли меня, что я пишу интересные и забавные письма и не менее интересно рассказываю. Настойчиво убеждали записывать все эти рассказы, упорядочить письменные опусы, т.е. практически написать мемуары. Я сначала решительно отвергала такого рода лестные заигрывания насчёт моих писательских талантов, потому что дружескую лесть нужно делить в несколько раз. Но чем чаще я слышала подобные советы, тем больше стала не сомневаться в их искренности. Решила так уж сильно не скромничать — а вдруг они всё-таки не ошибаются — поверить им, и кое-что записать на память. Ведь жизнь — это всего-навсего не очень длинная история, вот я и опишу свои маленькие истории. Наверное, это будет интересно вспомнить и перечитать самой, детям, друзьям-приятелям. И потом какой-то умный человек сказал, что если в голову постучалась хорошая мысль, надо впустить её, иначе она уйдет и постучится к кому-нибудь другому.

Думаю, что тяга к графоманству заложена в самой сущности человека. Люди уверены в своей гениальности и захламляют издательства бумажной литературой. Поду-у-у-умаешь, писать! Никаких проблем! Чем я хуже?! Хочу тоже присоединиться к обществу графоманов!

Но я нисколько не считаю, что мои скромные воспоминания о моей же жизни должны заинтересовать посторонних людей (очень хотелось вставить клише «широкий круг читателей»). Я действительно хочу освежить их в своей памяти, оставить на память своим родственникам, дать почитать друзьям, надеясь, что они меня не будут судить строго, тем более как настоящего писателя.

Мои воспоминания назвать и мемуарами будет неправильно, потому что писать мемуары «всё равно как показывать свои вставные челюсти», как сказал Гейне, а я, слава Богу, вставными челюстями ещё не обзавелась. Просто жизнь была интересная, разнообразная… Сколько людей, образов, событий… Логично всё это записать, пока есть возможность и память.

Кстати, лучше не обращаться к логике, потому что она наука странная, непредсказуемая, и может путем своих логических умозаключений прийти к совершенно абсурдному выводу: самолет имеет крылья, нос, хвост, следовательно, самолет — птица; пингвин не умеет летать, следовательно, пингвин — не птица. Недавно, мой знакомый приятель-врач сказал, что у маньяков самая непредсказуемая, но железная логика. Далее: творческим натурам: художникам, писателям, актерам, философам присущи метания, стрессы, комплексы… Качества же моего характера напрочь исключают меланхолию, депрессию и гиперчувствительность. Следовательно, я — не творческая личность… Ми-и-и-нуточку!… Несмотря на явные признаки отсутствия у меня тонкой душевной организации, присущей творческой личности, я с юности тяготела ко всякого рода непрактичным и ненужным занятиям: рисованию, сцене, путешествиям, изготовлению всякого рода забавных и милых вещиц, писанию стихов и прозы. Вещей, которые при нашем урбанистическом существовании не дают вроде бы никакой сиюминутной выгоды и уж тем более пользы, но приятны для души. Но неужели все, что мы делаем, должно обязательно иметь практическую цель? Неужели вся наша жизнь — всего лишь цепь обыденных унылых обязанностей? Нет, я не согласна! Мои занятия в изостудиях, драматических же студиях, сочинение сценариев к проведению праздников как дома так и на работе (да еще в стихах!), встречи с интересными людьми приносили мне огромную радость, удовольствие и даже гордость… Наконец-то! Выбралась! Всю эту логическую цепочку выстраивала, чтобы доказать, что, вполне возможно, я являюсь творческой личностью и имею моральное право написать подобные воспоминания — мемуарную прозу. Ура!

Однако сразу предупреждаю: особой сюжетной линии, строгих канонических писательских законов ее построения не будет. Я ведь не училась в литературном институте и правил написания литературных опусов не ведаю. Скорее — это описание того, что сохранила моя душа, если хотите, моя эмоциональная память. Описание такое, как если бы я все рассказывала устно.

Надеюсь, что это как раз и будет интересно всем читающим, а не только близким, которые знают мою, иногда не к месту, восторженную и непредсказуемо разбросанную манеру изложения, вдруг неожиданно далекие отступления от темы. Никаких претензий на душевно-стилистические порывы не обещаю: пишу, как говорю, что помню и как помню, просто личные наблюдения и мнения, не претендующие на непогрешимость выводов.

Когда же я стала излагать свои воспоминания на бумаге, вдруг поняла, что рассказывать гораздо проще, чем описать то же событие. Писательство, оказывается, довольно трудоемкое дело. Вот уж правда — мыслям просторно, словам тесно — хочешь написать одно, другое, третье, а эти самые мысли разбегаются, торопятся вперед и вперед раньше написанного. Еще раз подтвердилась банальная истина, поверяемая на практике самими пишущими: речь — сын мысли, а уж письменная речь — это нелюбимый пасынок устной речи, где интонация, жестикуляция так разнообразят и дополняют речь, что иногда можно обойтись без слов, многое можно понять от интонации, усмешки, полунамека. Словом, иногда можно отпустить эмоциональные тормоза. Письменная же речь, особенно печатная, более осторожна и сдержанна. Впрочем, мне кажется, что некоторые современные писатели-профессионалы иногда пишут вообще без тормозов и «без башни».

Так что, если хочешь донести до читателя свои опусы и интересную мысль, ищи нужные слова, образы, выражения, не пиши сразу первое попавшееся слово, вдруг придет более интересное, ёмкое. Правда, при этом можно впасть в красивость, приглаженность фразы, но мне такая вещь не грозит: частенько я говорила то, о чем можно было бы промолчать или сказать более мягко, не иронизируя, чем я частенько грешу, не так безапелляционно, хотя, видит Бог, я никогда не старалась навязать кому-то свое мнение. Видимо, в моей устной речи иногда наблюдались форсирование голоса и оттенок поучительной интонации педагога, которые я упорно старалась искоренить, но так до конца и не преуспела в этом. Как хорошо, что в письменном виде таких недостатков учительской категоричности заметно не будет!

Странная штука память — по непонятной причине вдруг точным образом представляется, вспоминается давным-давно забытое. В детстве нас очень многое впечатляет, тем более что детская память цепкая. Взрослые, разговаривая, не обращают внимания на вертящегося рядом ребенка — что он поймет и тем более запомнит! Ан, нет… запоминают, а потом и понимают. Что-то даже случайно увиденное и услышанное западает, остается на подкорке или в подсознании, не знаю, как это определяют психологи. И вот даже через десятки лет это мимолетное впечатление может проявиться самым ярким и непредсказуемым образом.

Взрослым людям со взглядом в обратную перспективу детство, юность кажутся более романтичными и счастливыми. Какое странное и хитрое свойство человеческой памяти: невинно забывать, отфильтровывать все неприятности и оставлять лишь розовые тона! В прошлом всё кажется прекрасным, а обиды и неприятности незначительны и исчезают до полного растворения. Конечно, я не идеализирую прошлое, но все равно вырабатывается подсознательная амнезия ко всякого рода неприятным воспоминаниям военных и послевоенных лет: ржавые селедочные головы и отношение к ним как к пикантным соленостям; молодые цветы акации, поедавшиеся в виде сладостей каждую весну; первые листочки щавеля на любых солнечных пригорочках, тоже съедавшиеся, как только-только они проклюнутся летом (детский организм требовал витаминов!). Или нательное белье, носившееся месяцами, т.к. для стирки не было ни мыла, ни самих сменных трусиков и маек. Что касается подножной растительной пищи, которую мы, дети, находили даже в городских условиях, то они были такими витаминизированными чистыми добавками, что укрепляли иммунитет, устраняли необходимость посещать стоматолога до зрелого возраста. Правда, и травки были чистые, непропитанные отходами промышленных предприятий.

Буквально с 16-17 лет я уже была самостоятельным человеком и более 2-4 лет на одном месте не жила и не работала: Ростов, Азов, Новочеркасск, Москва, Белоруссия (Щучин, Гродно, Минск), Бразилия (Рио-де-Жанейро, Сан-Пауло, Бразилиа и др.), Перу (Лима и др.), Гавана и опять Москва. И потом деревни в глубинке Рязанской и Владимирской областей, где я с интересом и, удивившим меня саму, азартом приобщалась на даче к жизни в сельской местности, к жизни ее обитателей, их отношению к «городским» и вообще «не нашим».

Итак, РОСТОВ-город — Ростов-ДОН синие звёзды-небосклон…, город моей юности и детства.

Датой основания Ростова считается 15 декабря 1749 г. Еще Петр I во времена азовских походов обратил свое царственное око на урочище «Богатый колодезь» в устье реки Темерник. Это было стратегически очень удобное место для постройки форштадта — заградительной крепости от враждебных соседей.

Так вот, как раз в 1749 г. повелением государыни Елизаветы Петровны в устье р.Темерник — потом уже уничижительное ныне несуществующее Темерничка, а ныне вообще несуществующее, т.к. остатки этой речушки заключены в бетонную трубу — учреждена Государственная Таможня. А в 1761-1762 гг. на нагорном берегу Дона, почти у впадения его в Азовское море, заложили военную крепость им.Св Митрополита Дмитрия Ростовского и Ярославского, о чем большинство юных ростовчан уже возможно и не знает. Рядом с крепостью и двумя слободами вокруг нее, как обычно возникали поселения — пришлый люд тянулся под защиту сильных хозяев. Здесь впоследствии и вырос большой торговый город Ростов-на-Дону. Даже граф А.В.Суворов был однажды комендантом этого города-крепости.

Через 8-9 лет после закладки крепости и уже четко выраставшего города восстановились и отстроились гг.Азов и Таганрог.

Непосредственно как город, Ростов стал строиться на правом берегу реки Дон, и по указу Александра I в 1807 г. был включен в состав Области войска Донского и стал называться «воротами Северного Кавказа».

С одной стороны в город потекли люди с севера, из средней полосы России, с другой, с юга, подтягивались коренные, но неудачливые жители Кавказа. Как обычно, кавказский люд искал более обеспеченной и спокойной жизни среди невраждебного и простодушного славянского населения. Оба потока сталкивались в Ростове, оседали там и ассимилировали. Особенно много было притесняемых местным населением переселенцев-армян с Крымского полуострова. Они основали рядом с городом поселение Нор-Нахичевань. Царица Елизавета официально закрепила его за армянским населением. За этот жест великодушия армяне очень чтили и уважали матушку-Елизавету.

Потом поселок официально стал одним из районов города и до сих пор гордо именуется Нахичевань.

Река Дон медленна и плавна в своем течении. Иногда кажется, что вода вообще не движется и на своих длинных перекатах тягуче-медвяна. Недаром Дон называют «Тихим». Здесь действительно почти не бывает грозных ураганных ветров и высоких волн — спокойно, уверенно, с достоинством катит свои воды Тихий «Дон-батюшка». Только иногда чуть заволнуется река, чуть заплещется, а там, глядишь, опять безмятежен Дон.

При раскопках у донских станиц, там-сям, археологи находят золотые подвески, серьги, гривны, бусы, монеты. Ученые определяют эти вещи как греческие. В Приазовье тоже находят плитки с греческими письменами, а на глиняных и золотых сосудах — изображения из греческой мифологии. Дон был известен грекам задолго до Рождества Христова. Здесь, в его степях, жили тогда полудикие люди (полудикие, конечно, для греков) — скифы и сарматы. Вот с ними-то, «полудикими», и не гнушались вести торговлю «цивилизованные» греки. Они называли Дон Танаисом. В низовьях его, недалеко от устья речушки Мертвый Донец, был г.Танаид. Бескрайние донские степи назывались в те давние времена просто Поле. Духмяное высокое разнотравье пронзительно пахло донником, чабрецом, полынью и могло укрыть коня вместе с всадником.

Такие завидные земли не могли оставаться без завидущих глаз и загребущих рук: скифов вытеснили хазары, пришедшие из Азии, хазар — печенеги, печенегов — половцы. Никогда-никогда, наверное, людское завистливое племя не сможет не пытаться захватить у своего собрата землю, руду, нефть, удобное жилище, красивую женщину! Вся история человечества — это состояние страсти, подпитываемое желанием приобретения, присвоения, захвата, в общем «прихватизации».

Во время этих набегов людей славянского племени стали называть Русью, которые тоже были непромах что-нибудь прихватить. Они стали строить в Поле свои поселения или города (город — заградить, огородить, утвердить (твердыня), защитить в конце концов) к западу от Дона. Однако не скоро славяне попали непосредственно на Дон. Страшные татарские орды заполонили донские степи. До настоящего времени сохранились развалины татарских становищ и мечетей, например, у Глазуновской и Каменской станиц Донского округа. Двести лет тянулась татарская неволя. И вот за эти 200 лет на севере Дона зарождалось и крепло сильное русское княжество Московское.

А во время владычества татар бесшабашные смелые одинокие люди бежали на Дон, терять им нечего. Они сбивались в гурты-ватаги, силою удерживали свои поселения, удачно обороняясь от татар, а то и сами на них нападая. Словом, заявляли о себе. Их называли казаками. Об этимологии этого слово позже.

Только в 1811 г. началась плановая застройка города Ростова, но почти до 1900 г. он был уездным и упоминался в современных документах того времени как «город небольшой». В это время у ростовчан появился и свой герб, на первый взгляд очень своеобразный… Тогда Ростов был под эгидой Войска Донского: боевой щит разделен вертикальной полосой на синее и красное поля. На синем поле сама старинная крепость, а на красном фоне казачий кафтан с «шишаком», с копьями и булавами, причем эти копья расположены таким образом, что на первый беглый взгляд кажется, будто на гербе изображен подгулявший казачок на заплетающихся кривоватых ногах. Ну, в геральдике я не разбираюсь, судить старинные гербовые рисунки не могу, однако честно: сразу не разберешь, что же или кто изображен на гербе моего родного города…

Один из форштадтов крепости города — Доломановская слободка. Её название уходит во времена турок: «doloma», «dolma» — конная одежда янычар, крымских татар «dola» — окружать, закутывать. Потом уже доломан стал изысканной гусарской курткой. Доломановская Слободка тоже стала одним из самостоятельных поселений бедных крестьян и искателей приключений, как раз то место, где 8 февраля, а вернее в ночь с 7 на 8 (в метрике написано «седьмое», а в паспорте «восьмое») 1937 г. я и родилась. Это произошло в роддоме, находящемся на пересечении Доломановского переулка и Седьмой улицы, впоследствии улицы Катаева. Вообще этот район именовался Нахаловкой, а потом же, после войны, его переименовали в благообразное чинное название Новое Поселение. Нахаловками, в принципе, всегда в России назывались земли в черте городов, занятые самозахватом: за ночь возводилась самостроем часть дома, но непременно с печью и трубой под крышу. Это уже был «очаг», который полиция не имела права разрушать. Вот так и в Ростове появилось свое Новое Поселение, место моего рождения. И как раз в этот год, 1937, город стал центром Ростовской области, так что я родилась пусть и в небольшой, но все же столице. Полноценный же статус города Ростов получил еще в 1806 г. и к середине ХIХ в. «город» стал насчитывать аж 14 улиц!!! Но был в основном одноэтажным и только где-то в 1906 г. было разрешено строительство 3-4 этажных домов. Получается, что сам по себе Ростов еще молод как город (в настоящее время уже двухмиллионный). Города с таким населением в России считаются небольшими.

На постоянное место жительство прибывали люди самых разных национальностей: русские, армяне, греки, грузины, евреи, татары, украинцы и даже монголы. Сформировался особый менталитет, характер ростовчан или, более правильно, ростовцев — предприимчивость, граничащий с жуликоватостью, демократизм, отсутствие национализма и местный квасной патриотизм — «мы де ростовчане!!!».

Я иногда посещаю свою историческую родину и с ностальгией замечаю, что город становится «как все»: исчезает провинциальный налёт и особая милая самобытность «ростовцев». Что касается первой важной особенности характера, предприимчивости, то ко мне она, увы!, никакого отношения не имеет, особенно в денежных делах — обычно они заканчиваются полным фиаско. Другие же свои начинания я стараюсь упорно, если не сказать упрямо, доводить до логического конца. Вот если уж упрусь головой в стену и твердо убеждаюсь — дальше никак не пройдешь, тогда и оставляю задумку. Или эта задумка надоест, станет явно не нужной и уже неинтересной… А насчет денежных вопросов, то к самим деньгам у меня двойственное отношение: если они есть — их можно и нужно тратить, если нет — тоже особенно не переживаю или, как говорят в Ростове, «не перживаю».

Ворота Северного Кавказа, Ростов-купец, Ростов-Папа, Ростов-Хитров… Как только не называют мой город и под какими только названиями его не знают! Но я, как уроженка Ростова, не могу согласиться с его последними названиями. Понятие «Хитров» можно отнести точно также и к Москве, и к Харькову, и к Лиме, и к Нью-Йорку, да вообще к любому мегаполису или просто большому городу.

Ростов в 1918-1920 гг. хоть и был одним из центров белогвардейского движения на Северном Кавказе (знаменитый «ледяной» поход Добровольческой Армии в сторону Кубани, Студенческий Полк), в 30-е годы стал совсем «красным». В январе 1920 его заняла 1-я Конная Армия С.М.Будённого. Начался советский период истории города. С1920 по1924 гг. здесь находился штаб армии Будённого и его знаменитого соратника Клима Ворошилова. Командарм, лидер по характеру и опытный и везучий вояка, южанин Семен Михайлович тут же и проживал, пока его тихой сапой не заменил революционный «друг» Клим, непонятно почему впоследствии присвоивший себе славу организатора Первой Конной.

Город активно строился. Появились революционные названия: Красный Аксай, Красный Ростсельмаш, Труболит, завод шампанских вин (знаменитое «Советское шампанское»), Мясокомбинат, обувная фабрика им.А.Микояна или попросту «Микоян», хлебозавод.

Кстати, зерноуборочные комбайны производства завода «Ростсельмаш» — такой же символ Ростова-на-Дону, как донская рыба или театр-трактор. Этот колоссальный завод для сборки сельскохозяйственной техники был задуман в 1924 г., и через 5 лет с конвейеров сошла первая продукция. Надо сказать, инженеры не подкачали. В 1937 на крупнейшей промышленной выставке в Париже ростовский комбайн «Сталинец» (как же без имени Сталина?!) взял Гран-при и долгое время оставался самой высокопроизводительной машиной на планете. После Великой Отечественной войны завод развил рекордные мощности. За всю историю на заводе «Ростсельмаш» собрали миллионы комбайнов. Долгое время предприятие лидировало в мире по числу выпускаемой техники. В настоящее время на долю «Ростсельмаша» приходится 17% международного и 65% российского рынков сельхозтехники.

Вообще город рос: Парк им.Горького, ул.Горького (сначала Садовая, потом Энгельса, в настоящее время опять Б.Садовая). В моей юности мы ее называли, как нам казалось, очень остроумно и оригинально, Бродвей. Запоминается уникальной архитектурой здание, самого крупного в стране, драматического театра им.Горького в виде огромного трактора. Даже в настоящее время оно естественно вписывается в архитектуру города и, слава Богу! пока его не собираются преобразовывать на современные лады.

Много строили, особенно после войны, но много и сносили: Александро-Невской собор, собор Григория Просветителя в Нахичевани — один из больших районов города, где селилось преимущественно, как я уже упоминала, армянское население, не забывающее, что это их историческое место проживания. Впрочем, такие «мелочи», как разрушение церквей и соборов, руководителей города особенно не волновали. Хорошо, что сохранился собор XVIII в.!

Политика ничем неоправданного атеизма была в разгаре, но люди всё равно справляли церковные праздники. Из детских впечатлений мне до сих пор помнятся Рождество Христово, Крещенье, Вербное воскресенье, Пасха. Ритуалы Прощенного Воскресенья и Чистого четверга, печение весной пряников в виде птичек-жаворонков и выпускания на волю живых птиц, которых покупали специально для этой цели. Всё это было в самом раннем детстве, до войны

Особенно мне запомнились освящение вербы и Пасха. Специально шли святить в нашу ближайшую церковь пучок вербы-ивы, несли уже оттуда сами веточки и святой огонек в бумажном гофрированном «китайском» фонарике, чтобы от этой свечечки зажечь лампадку перед иконами дома. Сразу в доме становилось уютно, спокойно, на душе предвкушение праздника. Пасха — Воскрешение Христово — был праздник из праздников: в церкви торжественно, пахнет теплым воском и ладаном, хор ликующе выводит: «Христос воскресе, смертию смерть поправ…», внутри что-то мелко-мелко дрожит, и на глаза навертываются слезы. Куличи и пасхи мы печём и до сих пор, но уже традиционно, а святить их в церковь никто не носит. Все равно желтый сдобный кулич и груда разноцветных яиц на столе поднимают настроение и создают праздник в доме.

Отправление религиозных праздников тогда не то чтобы скрывали, но и не афишировали, особенно, если был пионером, комсомольцем или тем более членом ВКП(б). Мои родители не были, разумеется, ни первым, ни вторым, ни третьим, моя сестра впоследствии — тоже, а я была твёрдым последователем верной линии пионерии, комсомола и партии. Но крестная мама-Клава или бабушка по праздникам водили меня в церковь на Базарной (Соборной) площади в конце Доломановского переулка. Там же около церкви было и кладбище, где похоронили моих бабушек Ефимию и Елизавету. Потом, уже далеко потом, после моего отъезда из родного города, эту милую церковь XV в. и старое кладбище снесли и построили Дворец спорта с бассейном. Представляете!? На бывшем кладбище бассейн! Полная параллель с храмом Христа Спасителя в Москве, там ведь тоже на месте взорванной церкви построили открытый бассейн… ни разу его не посетила, необъяснимое чувство протеста отталкивало меня от этого бассейна.

Так ясно помню, как я, маленькая, вхожу в храм: тишина, запах ладана и седенький батюшка, сажающий меня на колени и угощающий пресными, сухими, но почему-то очень вкусными просфорками. Церковь в детстве казалась, огромной, таинственной и ароматной. Самое запоминающееся — икона Николая Чудотворца, непостижимым образом сливавшаяся с ликом этого седенького батюшки. Иногда я молилась в душе абсолютно вольным пересказыванием молитв, но в детской непосредственности звучавшими еще более одухотворенными, обращаясь именно к Николаю Чудотворцу: «Николай Угодничек! Великий Чудотворничек!»…

Впоследствии, несмотря на активное промывание мозгов, все эти детские воспоминания, видимо, и не позволяли мне быть воинствующим атеистом, трибунно отрицать Бога, кощунствовать. Скорее всего, мы были атеистами не по убеждению, а по теологической безграмотности. Вырастало новое поколение, которое еще воспитывалось бабушками-богомолками, но и они понимали, что внукам уже не нужно выпячивать свои религиозные убеждения, а придерживаться политики помалкивания. Многие крестили своих детей, ходили в церковь, держали в доме иконы, справляли религиозные праздники, но уже вроде по привычке, вроде бы понарошку «вот-де — это старые люди, не хотим их обижать». У нас были бабушкины три очень красивые старые иконы: Николай Угодник, Божья Матерь и Рождество Христово. Первые две в объемных жестяных позолоченных ризах, только лики икон и их руки виднелись из-под оклада. Их нужно было начищать мелом или зубным порошком перед праздниками. Но особенно красивой была икона Рождества: примерно 50 на 80 см, шириной около 20 см — она была с позолоченным гофрированным окладом, тонко выписана свежими яркими красками, не потускневшими со временем. По углам находились по три трогательно-прозрачных «райских» восковых яблочка в обрамлении тонких позолоченных жестяных листочков. Меня, ребенка, очень интересовали эти украшения, частенько одолевала греховная крамольная мысль — хотелось открыть раму и поиграть с волшебно-красивыми и притягательными яблочками, попробовать их на вкус. Но даже протирать иконы детям было не позволено: это делала бабушка чистой полотняной тряпочкой с конопляным или льняным маслом, бормоча вполголоса молитву. Мне очень хотелось чистить и протирать самой, но доверили мне это уже после войны, когда умерла бабушка в возрасте 94-х лет, пережив первую мировую войну, революцию, гражданскую войну, различные революционные становления советской власти, вторую мировую войну, все голодные годы, как в революцию, так и после и во время войн! Да, были люди в наше время!

Бабушка по вечерам тихо молилась, а у меня где-то в мозжечке подспудно билась мысль: кощунствовать грешно, вдруг Боженька там наверху все видит и накажет. Вот такая двойная мораль: в школе слушаешь одно, а дома идешь с бабушкой в церковь святить пасху и уже автоматически не рассказываешь об этом даже подружкам. Так же вели себя и взрослые. Был очень, по нынешним понятиям, смешной случай из такой двойственной морали: я, четырехлетний ребенок, слышу, как моя крестная тетя Клава шепотом выговаривает маме: «Фаня, ты уж запрети Галочке ТАК говорить или научи ее как «следовает». Ведь она говорит «Иосиф Скорпионович!!», — ужасалась соседка. И правильно ужасалась — из детских невинных слов соответствующие службы могли раздуть дело, и пострадали бы взрослые: значит, в доме ведутся антигосударственные разговоры! Пожалуйте объясниться!

А в старших классах наша добрейшая и, как я сейчас понимаю, романтическая по характеру, классная руководительница Галина Филипповна, которая вела нас со второго по десятый класс, в смятении втолковывала великовозрастным девицам, что не следует («Нет, это уму непостижимо!», — закатывала она глаза) обертывать учебники газетами с портретом вождя на лицевой стороне да еще на ЕГО лбу писать: «Алгебра», «История», «Физика» и т.д. А мы-то, здоровые дурочки, по простоте душевной и наивности считали, что портрет вождя на обложке учебника — это признак нашей любви и уважения к нему и, как сейчас бы сказали, что это «круто».

Всеобщее обожание и почти обожествление Иосифа Виссарионовича, именно Виссарионовича, а не Скорпионовича — Сохрани Боже! — насаждалось навязчиво и систематически. Доходило иногда до заклинивания в наших мозгах, до абсурда: например, мы, дети, задавались вопросом, посещает ли тов.Сталин туалет. Когда меня спрашивали о заветном желании,

то я не просила себе горы конфет, шоколада и мармелада, игрушек, наконец, или здоровья своим родителям, как это предполагалось бы по логике вещей для ребенка, а на полном серьезе, доходящем до абсурда, сообщала, что хотела бы увидеть дорогого Иосифа Виссарионовича «живым» на трибуне мавзолея. Впрочем, мое желание было почти удовлетворено: в седьмом классе, как поощрение, меня, отличницу! молодую комсомолку (какое счастье!) фотографируют у развернутого знамени пионерской дружины рядом с бюстом вождя, а потом эту фотографию помещают на стенд «Ими гордится школа». Вот так! Фото хранится в семейном альбоме до сих пор, вызывая у меня воспоминания по счастливому детству и, честное слово, без всяких иронических ухмылок.

У каждого времени свои герои, и уж поверьте, героями тогда были именно герои, особенно после окончания войны. Советский Союз был уникальной страной, где большинство людей свято верили в непогрешимость своего правительства, в правильность линии партии, в неподкупность депутатов, в принципиальность и честность милиции и судей. В основном так оно все и было. В крайнем случае, чиновнику можно было сказать: «Ах, вот как! Вы не желаете вникнуть в существо моего вопроса (жалобы, заявления…), я обращусь в райком, горком, обком!» Уверяю вас, чиновник тут же закрутится, засуетится, замельтешит, вопрос сдвинется с мертвой точки, ответ по существу и с четкими разъяснениями дадут в течение месяца. И если человек имел хоть малейшее право на положительное решение своего дела, он решался положительно, так сказать «любое сомнение трактуется в пользу обвиняемого». Сверху вопрос ставили на контроль и местных «самоуправцев» приводили в должную форму. Постепенно такое положение медленно сходило на нет, пока в настоящее время не исчезло вообще. Конечно, чиновники ни в какое время себя не забывали, на то они и при власти, и с пальцами как у всех нормальных людей, гнущимися в одну сторону — к себе, но такого открытого, наглого эксгибиционизма богатства, прущего из всех щелей и ширинок у власть имущих, не наблюдалось. Сами жили, давали жить другим и вообще знали меру в «прихватывании» у просителя и у государства. Для нового поколения исчезнувший СССР совсем незнакомая страна, над которой не грех и посмеяться, и позубоскалить. Однако, скажу вам, что поломать дом, и неплохой, крепкий уважаемый дом, получилось легко, но построить новый оказалось намного сложнее. Вырастают какие-то или временные сооружения барачного типа, таких большинство, или снобистские особняки с купецкой позолотой, их гораздо меньше. Всё это регулярно ломается, сносится, дополняется, как все думские постановления и указы, толку как не было, так и нет. Об образовании, медицине, науке, не говоря уже о морали, можно не упоминать.

В Ростове я родилась, училась и жила до 22 лет и никогда я не была объектом, как сейчас говорят, криминального внимания. Приятели шутят: «своя мол была…» Замечательный южный город, доброжелательные люди с большим и своеобразным чувством юмора, говор мягкий, плавный с придыхающим фрикативным «Г», даже больше «акающий», чем в Москве и неподражаемое «шо», конечно, не такое четкое как в Харькове, выражение удивления или несогласия «тю-у-у!», «та шо вы!» или «та вы шо!». У меня до 25 лет спрашивали не южанка ли я. Постепенно исчезли налет наивной провинциальности и ростовский «хэкающий» говорок. Я превращалась в «столичную штучку».

Судьба Ростова в годы Великой Отечественной войны оказалась достаточно трагической, собственно, не менее трагической, чем и у других городов во время оккупации: он был дважды захвачен германской армией, был сильно разрушен, окончательно освобожден в феврале (в месяце моего рождения) 1943 г. и впоследствии отнесен к числу 15 городов страны, наиболее пострадавших во время войны и нуждающихся в помощи.

Как ни странно, я запомнила еще довоенный эпизод: было мне тогда почти 4 года, я на «Ёлке,» новогодний утренник у мамы на швейной фабрике, где она разрабатывала модели одежды. Кстати, под словом «модели» подразумевались простые, удобные, функциональные одежки, которые шли на «поток». Кто же не хотел одеваться с этого самого «потока», обращался по большому знакомству к хорошим портнихам. Вообще, приобретение обновки являлось событием — к нему готовились долго и скрупулезно: копили деньги всей семьей, благо, что цены не менялись. Из ТЕХ сумм нельзя было брать на домашние расходы, тщательно обдумывались фасоны блузки, платья, пальто, соображали, в какой магазин лучше пойти и к какому продавцу лучше подхалимски «подъехать», чтобы отрезал лучший кусок лоскута, советовались с близкими соседями, знакомыми, и все принимали в этом мероприятии самое живейшее участие.

А уж обувь! Обувь старались тоже заказывать, чтобы совсем уж не безобразить ногу. Мне заказали первые лакированные туфли в 17 лет у обувного мастера грузина. Это был довольно молодой мужчина, который с удовольствием снимал мерки с ножек симпатичных молодых заказчиц. Особенно тщательно он обмеривал ногу моей старшей сестры, которая отличалась не только миловидностью, но и действительно хорошенькими стройными ножками. Чаще всего хорошую обувь и из добротной кожи шили представители именно этой национальности. Чистильщиками же обуви и продажей аксессуаров к ней были армяне-«айсоры», сидевшие в своих будочках, напоминавших телефонные, со множеством причиндалов: щетки разных размеров, разноцветные ваксы, шнурки, бархотки, стельки и т.д. Среди них были просто виртуозы чистки: какая щетка, крем, бархотка подойдет именно для ваших туфель — все знали… Айсор в будке, клиент — снаружи. «Чистим-блистим!» Считалось престижным и солидным чистить обувь именно у них.

Да. Что-то получилось длинное отступление от новогоднего праздника у мамы на работе…

Так вот…Тогда елочные утренники не были просто зрелищным и хорошо отрепетированным мероприятием с приглашенными артистами. Было много импровизации и места для участия в утреннике самих детей. Праздновались «Ёлки» — их опять признали как народный праздник — обычно на предприятиях, где работали родители. Деда Мороза и Снегурочку на общественных началах воспитывали в собственном коллективе, сценарий был свободный и создавался скромными усилиями молодых активных пап-мам. Подарки зависели от солидности предприятия (ну, например, мясокомбинат или табачная фабрика, тот же Ростсельмаш могли себе позволить более щедрые подарки), от финансовых возможностей профсоюза. Профсоюзные же работники, как правило, не скупились и выделяли достаточно денежек для сластей и игрушек, а не тратили их на свой отдых или престижные командировки. Сам утренник я помню смутно, но, во-первых, я почему-то испугалась Деда Мороза, который звал бурю-пургу и, нагибаясь под круглый амфитеатр скамеек, дул под эти самые скамейки самым утробным воем: «Бу-у-у-ря-я-я-а-а-а! Пурга-а-а!» Во-вторых, слава Богу, это быстро прекратилось, потому что детишки ударились в панику, некоторые и в откровенный рёв — вот вам и издержки самодеятельных сценариев! Началось непосредственно само веселье: призывы Снегурочки вместе с детьми: «Ёлочка, зажгись!», «Приходи к нам веселиться и ворона и лисица!», хороводы, песни, пляски и, наконец, кульминация праздника — раздача подарков и игрушек. Дед Мороз предлагал желающим детям спеть песенку, станцевать, прочитать стишок и за это получить игрушечку из стоявших под елкой. Дети были активны и от желающих отбою не было. Я присмотрела себе под ёлкой очень симпатичное ведерочко. Но как я ни тянула ручонку и даже выкрикивала: «Я! Я! Я хочу!», противный Дед не замечал моих усилий. А игрушечек-то под елочкой становилось все меньше и меньше и вот, наконец, осталось, как ни странно, то самое деревянненькое ведерочко с таким же деревянненьким очаровательным совочком, сиротливо стоящее под ёлкой. А на скамеечку уже влезает какой-то отвратительный мальчишка в беленькой рубашечке и штанишках на помочах с явным намерением читать, петь и забрать себе моё! Моё! Ведёрочко!!! Я быстро выдираюсь из маминых рук, стремглав, подбегаю к мальчишечке, стаскиваю его за столь удобные для такого дела помочи, взбираюсь на стульчик и громко, отчетливо отбарабаниваю нужное к моменту «Однажды в студеную зимнюю пору…». Бедный мальчик даже не вернулся на свое место, а снизу ошеломленно глядел на нахалку, явно не понимая, что же произошло. Получив, вернее схватив, вожделенные совочек и ведерочко, я под смех и аплодисменты участников мероприятия победоносно и гордо вернулась на свое место, принимая эти смех и аплодисменты зрителей как поощрение и заслугу своих артистических способностей. Мне был неинтересен даже кулечек с нехитрыми сластями, а вот ведёрочко! Да! Ведёрочко я заработала сама! И ведь в последний момент! Еще бы немного и наглый соперник увел бы у меня такую замечательную и желанную игрушку! По-моему, «наглому сопернику» тоже что-то вручили, чтобы не создавать плаксивый прецедент, но мне это уже было неинтересно — понравившаяся игрушка уже у меня! Мне кажется, я тогда, хоть была и кроха, поняла: чтобы иметь результат, надо проявить какие-то действия.

Через полгода наступила война

Немецкие войска занимали Ростов дважды. Первый приход немцев в ноябре 1941 г. я не помню: наши отступали так стремительно, что боёв за город практически никто не заметил. Прикиньте, как теперь говорится, война началась в июне, а в ноябре этого же года немецкая армия было уже в «воротах Северного Кавказа»! Помню только холодную промозглую улицу, мы куда-то идем на окраину города к родственникам или знакомым, схорониться от бомбежек, мама крепко держит меня за руку, а я также крепко стискиваю в ручонках почему-то примус. Вокруг воронки от снарядов или бомб, некоторые еще дымятся, развалины, ямы… Все освещено каким-то призрачным синим светом, словом, декорации фильма ужасов. По закону подлости бомбы попали в центральную городскую канализацию и завоевателям пришлось-таки поваляться в грязи со снегом пополам с дерьмом. Да и пробыли оккупанты в этот период в городе всего неделю — «Драпают, драпают фрицы!», с насмешкой перекрикивались ростовчане — тихо они говорить не умеют — передавая эту новость от человека человеку, от улицы к улице. Первый захват продолжался всего неделю. Это было первая значительная победа Красной Армии в начальный период войны в южном направлении после сдачи Харькова и других городов. Ростов оставался советским до июля 1942 г. Потом начался резкий прорыв немецкой армии на Кубань и Кавказ опять же через «Ворота Северного Кавказа», т.е. через мой многострадальный город.

Летняя оккупация июля 1942 г. мне запомнилась более точно, возможно потому, что мне исполнилось аж пять лет.

Это было жаркое и засушливое лето: выцветшее от пекла серое небо, такая же серая тонко-пыльная земля и пожухлые от зноя деревья, даже птички прятались кто куда от такой изнуряющей жары. Словом погода, какая иногда случается на юге: сухость и ни капли дождинки.

Въезд немцев в захваченный город был обставлен очень помпезно, почти театрально: по пыльной брусчатке мостовой 7-й улицы проезжали огромные открытые грузовики. В кузовах ровными рядами, плотно сидели солдаты в касках, в сапогах, в трусах и с автоматами наперевес на голой груди. Они смотрели прямо перед собой, и в их спокойных и самоуверенных позах было глубокое презрение к этому захудалому городишке и к этим ничтожным аборигенам. На улицах, у ворот, никого… Аборигены не встречали победителей, а с любопытством мосек перед слоном рассматривали их через щели и дырочки в заборах: какие же они такие страшные эти немцы?! Дело в том, что в ноябре 1941 г. захват города был такой стремительный и такой же стремительный пинок захватчикам, что выяснить, что же собой представляют гитлеровцы тогда, слава Богу!, не было возможности. Людей, наблюдавших за проезжающими в грузовиках «белокурыми бестиями», поразило и испугало прежде всего нескончаемое шествие этих грузовиков, непонятным видом автоматов и хамскими рожами немцев, не предвещающих ничего хорошего. Они не ошиблись.

Ну-у-у-у, ладно! Ростовчане не были бы ростовчанами, если бы не отреагировали на приход завоевателей весьма оригинальным образом, молчаливым, но очень выразительным.

На улицах, у ворот никого не было, т.к. повторяю: аборигены не встречали победителей. Но аборигены вдруг решили заняться чисткой туалетов, то бишь сортиров. А Ростов, хотя и имел уже давно статус города, но тогдашние туалеты на пару улиц дальше от центра в большинстве своем представляли удобства во дворе и очищались специальными ассенизаторами на повозках с большой деревянной бочкой и обыкновенным ведерным ковшом на длинной жесткой рукоятке. Их называли «золотарями». Жители нанимали этих чистильщиков по мере необходимости и в период очистки удобств сидели дома с запечатанными окнами и дверями. А если жители одного двора не могли друг с другом договориться, и его обитателей душила жаба, то чистили они свои удобства сами по очереди и скандалили, соответственно, с шумом, криками и чисто южным темпераментом, выясняя, кто дольше, чаще и полновеснее посещает туалет и у кого в этот период было больше гостей и родственников. Но это было очень редко, таких действительно называли жлобами, не приятельствовали с ними и презрительно говорили, что они «записались в золотари».

Ну так вот… Когда завоеватели важно ехали в открытых грузовиках, ростовчанам вдруг срочно приспичило чистить туалеты. Здесь уж разногласий не было, южный темперамент заглох, и пока одни глазели на завоевателей, другие втихаря ведрами выливали содержимое «удобств» под ворота, а оно по специальному! углублению в булыжной мостовой медленно вытекало на дорогу, тоже вымощенную булыжниками, сделанную с небольшим наклоном к бордюру, чтобы вода, а заодно и содержимое сортиров и вообще помоев в период дождей смывалась в водостоки. Это уже было предусмотрено тогдашним уровнем цивилизации в областном городе Ростове. Все эта гадость перманентно текла вдоль дороги, а между нею медленно проезжали грузовики с надменными завоевателями. Учитывая жару, вонь стояла ужасная! После этой очистительной акции, моя бабушка-покойница произнесла простую, но гениальную фразу: «Ну, и дураки, прости Господи, и чего приперлись? С дерьмом провожали (это намек на взрыв канализации в ноябре), с дерьмом и встречаем!»

В Ростове во время оккупации действовали партизаны и даже юные партизаны. Например, небезызвестный Витя Черевичкин на самом деле уроженец Ростова, действительно помогал партизанам, пересылая с голубями какие-то депеши. Даже была послевоенная песня:

Жил в Ростове Витя Черевичкин,

на «отлично» в школе успевал

И в свободный час всегда, обычно,

голубей любимых выпускал.

Припев:

Голуби, вы мои милые! Улетели в облачную высь.

Голуби вы сизокрылые, в небо голубое унеслись!

Ну и дальше, на манер вагонных шлягеров, довольно подробно повествовалось о юном партизане. И это была очень милая, наивная, немного сентиментальная баллада, выбивающая слезу у слушателей: ведь все это было на самом деле и совсем недавно.

Как в любом городе Советского Союза, фашисты вели себя неоправданно нагло и жестоко по отношению к мирному населению…

Например, когда на Доломановском переулке было найдено тело убитого немецкого солдата, то группа карателей шла вдоль всей улицы и с немецкой педантичной четкостью выхватывала каждого десятого будь то старый человек, ребенок, женщина, кто попадёт под руку. Если людей не было на улице (естественно, все попрятались), заходили в дома. Всех заложников отвезли в Змеевскую балку и расстреляли.

Часто практиковались облавы на улицах: вдруг как-будто ниоткуда, появлялись огромные грузовые машины с противоположных концов улицы, она как бы запиралась с двух концов, немцы шли цепью и хватали людей подозрительных или просто не понравившимся им визуально, иногда начиналась стрельба, в это время много погибало просто от паники. Так погиб от случайной пули мой двоюродный брат-подросток.

Облавы преимущественно проводились на рынке, как на самом людном месте. Схема была такая же: входы-выходы запирались грузовиками, и люди оказывались как в мышеловке. Задержанных бросали в «душегубки» — наводящие ужас громадные закрытые машины, куда через специальную отводную трубу поступали выхлопные газы. Задохнувшихся отвозили в ту же Змеёвскую балку на окраине города. Груду уже мертвых тел с изодранными в кровь от удушья лицами и грудью, скрюченных и посиневших, сбрасывали валом, иногда присыпали землей. Только в одном, чего там говорить, небольшом городе было убито около 30 000 человек.

Часто практиковали облавы с собаками-овчарками, которые были уже выдрессированы гнать толпу к «душегубке», причем они только чуть покусывали бегущих за ноги, но испуганные люди все бежали и бежали.

Здесь нужно было знать одну маленькую хитрость — отставать, бежать медленно или делать вид, что бежишь. Тогда был небольшой шанс не попасть в уже переполненную газовую машину. Только, не думаю, что в испуганной, паниковавшей толпе женщин и подростков было много людей, способных в этот момент трезво оценить ситуацию.

Осуществлялся планомерный геноцид советского народа. Особенно свирепствовали немцы, расправляясь с еврейским населением. Расстреливались целыми семьями, особенно зажиточные евреи, не щадились ни старики, ни дети. Однажды схватили дочку наших знакомых, как на грех, чернявую и курчавую девочку, Танечку Жукову. Она и бабушка шли по улице и девочку буквально вырвали из рук бабушки и бросили в толпу, направляющуюся известно куда. Старая женщина бежала за солдатами, кричала, что внучка: «Нихт юден! Нихт юден!» Наконец, когда людей уже построили к расстрелу, она выхватила фотографию, где Женечка была сфотографирована с семьей ну совершенно арийского вида, русоволосые и кудрявые. Бабушка на коленях стояла перед пожилым солдатом и повторяла со слезами на глазах: «Русская, русская!» Солдат оглянулся, вытащил Танюшку из строя и быстро махнул рукой, бегите, мол! Дважды объяснять не нужно было… Иногда таким образом, сказав, что это брат, сват, сестра, спасали людей уже прямо из колонны, направляющейся на расстрел. А были и такие подонки, что доносили в комендатуру: вот там-то и там-то укрывается еврейская семья, сводили довоенные счеты или просто хотели попользоваться добром-барахлом. Расстреливались и еврейская семья, и та, что их приютила.

Говорили, что в этой страшной Змеёвской балке после расстрелов земля, которой засыпали людей еще долго шевелилась и из-под нее доносились стоны. Единицы раненных людей смогли выбраться на поверхность и спастись. В настоящее время на этом месте Мемориал погибшим.

Были, да уж были, и приверженцы прихода фашистов, встречали их хлебом и солью, особенно из богатеньких казаков. Напротив нашего дома тогда по улице Седьмой, нынче ул.Катаева, стоял очень большой собственный — мечта каждого ростовчанина — дом зажиточных украинцев Игнатенко. Хозяева этого особняка приветили немцев. Там расположился штаб, часто подъезжали машины с офицерами, стояли караульные, и мы поняли, что это очень неудобное соседство: наш район часто бомбили.

У хозяев было две дочки. Старшая откровенно флиртовала с немецкими офицерами, с младшей же двенадцатилетней девочкой, Любкой Игнатенко, давно дружила моя сестра, иногда меня с собой брала к ним в гости, конечно, до войны. Помню, что меня больше всего поразило в этом богатом особняке, так это большая эмалированная ванна, случай на нашей Нахаловке уникальный. Так вот, если родители и старшая дочка благоволили к завоевателям, то младшая Любка, воспитываемая уже при Советской власти, их от души ненавидела. Однажды она, после того как ординарец наполнил ванну своему офицеру, вылила налитую воду и бухнула туда пару ведёр кипятка. Реакция офицера была понятна, а Любку высекли ремнем как сидорову козу. После ухода немцев из Ростова Игнатенки уезжали вместе с ними (еще бы! сам хозяин был старостой и приволок немало добра от репрессированных), а Любка пряталась и рыдала навзрыд, ехать не хотела, к машине её тащили за косы.

К сожалению, со временем даты, факты, люди стираются в памяти, даже пропадают вовсе, но всё же какие-то особенные, яркие события запомнились на всю жизнь.

Период первой летней оккупации я запомнила ещё и из-за происшествия с моим отцом. Папу не призвали в армию по состоянию здоровья. Отец всегда страдал, насколько я помню, жуткой экземой, какого-то аллергического характера, на ногах от ступней до паха, постоянно дающей рецидивы, мокрой и зудящей. При первом летнем наступлении он помогал эвакуировать рыбзавод — (вот я сейчас думаю, какие такие ценности нужно было спасать на рыбзаводе, подвергать опасности людей?) — и при бомбёжке получил осколочное ранение в предплечье. Рана загноилась, завоняла, полезли из нее белые черви. Оказывается, это было даже во благо, потому что вот эти червяки почему-то очищали рану от гноя и давали ей рубцеваться. Отец носил соответствующую повязку на ране и руку на черной перевязи через плечо. В сочетании со сравнительно молодым возрастом, черными густыми волосами, надвинутой на глаза кепке, угрюмым взглядом из-под нее и ранением в руку он, конечно, производил впечатление не очень мирного обывателя. А в это время до нас дошел слух, что в лагере для военнопленных на окраине города находится дядя Миша, его брат, и что можно военнопленных повидать, а при наличии взятки охраннику (вот ведь такое положение вещей было всегда и, наверное, будет до скончания веков) даже передать продуктовую посылочку. Под взяткой подразумевалось, как и во всё времена, что-нибудь золотенькое или тривиальные деньги-марки. Вот бабушка Лиза решила завязать в носовой платочек свое, еще девическое колечко с сапфиром чистой синевы, и пробраться к месту разбивки лагеря, попытать счастья найти сыночка Мишу. К кому обратиться? Конечно, к другому сыночку, к старшему, т.е. к моему папе. На семейном совете решили, хотя мама была очень против, что мужчина, пожилая женщина, почти старуха, и маленький ребенок подозрений не вызовут. Маленький ребенок была я. И, как оказалось, взяли дочку не напрасно. Дорога была неблизкая, отец поднял меня на закорки, и мы отправились. Чтобы сократить путь, решили пойти через рынок, самое многолюдное, как везде, место. И вот, когда мы шли через базар, какой-то недоумок (а может, и специально, кто его теперь знает?) закричал, указывая на отца: «Партизан! Партизан!». Это слово для немцев было жупелом!

Толпа сразу же рассеялась, отца вмиг скрутили, и тут бы ему и смерть пришла, внешность не арийская да еще партизан, а их сразу ставили к стенке, если бы это были немцы. Но оказалось, что в это время на рынке патрулировали румыны, нация вороватая, корыстолюбивая и пофигисткая Что им до немцев? Их там самих держали за «унтерменшев» — полуарийцев. Бабушка упала на колени крича: «Нет, пан! Нет! Не партизан!» Я, как потом рассказывал отец, вцепилась ему в ногу и, зажмурившись, вопила-визжала благим матом на уровне ультразвука. Крики бабушки, мои вопли, хмурая толпа, постепенно подтягивающаяся к месту происшествия и так же хмуро повторяющая, что мол: «Нет, нет, это не партизан», и, самый решающий довод — колечко бабушки и комочек смятых денег, решили дело тем, что отцу вломили по шее и отпустили. Да и сам трусоватый румынский патруль еще не достаточно отоварился на рынке. Конечно, продолжать путь мы не стали, быстренько вернулись домой, мое детское восприятие уже приняло этот ужас как совсем далекий и даже интересный эпизод. А еще говорят, что детская психика ранимая, деликатная, чувствительная! Да у детей потрясающая способность к адаптации, вытеснению из памяти неприятных воспоминаний, и дети, к счастью, не страдают из-за быстротечности времени. Наоборот, им оно кажется бесконечным, в сутки вмещается масса дел, это происходит очень долго, у меня, например, почти до 55 лет, потом вдруг замечаешь, что время бежит с калейдоскопической скоростью, как год за три: не успеешь оглянуться — хоп! день и прошел!

Когда же мы вернулись после случая «партизан, партизан!», и папа дома снял кепку, его волосы были уже не смоляными, а черно-бурыми, соль с перцем. Потом он начал быстро седеть, и я его помню уже только с голубовато-белой гривой на голове. Этакая снежная шапка, густая-густая и волнистая. А дядя Миша вернулся потом с войны, в плену он не был, а воевал все время кашеваром, недаром он ростовчанин. Но на войне как на войне — могут погибнуть и кашевары, он имел несколько ранений и умер от военных ран даже раньше своего старшего брата, т.е. моего отца.

Вот прошло более шестидесяти с лишним лет, а военные времена остались в голове. Помню, как к нам вломились паны-завоеватели — немецкие солдаты, бесцеремонно пооткрывали шкафы и комоды, выхватили супермодную в то время меховую горжетку из чернобурки. Она принадлежала моей тете Дусе, умершей до войны и оставившей эту горжетку своей сестре. Тетя была певица, пела она в Ростовской филармонии и, судя по единственной оставшейся фотографии, была красавицей. Вот, пожалуйста, по поводу генов, я имею в виду способность к пению.

Кто-нибудь из нас поет? Правильно, не поет. С нашими вокальными данными предпочтительнее петь на именинах у ближайших родственников, да и то, чтобы гостям стало веселее. Где же гуляет тётина певческая наследственность?! Хотя, спасибо тете, она была ещё и красавица, и, в основном, благодаря ей и моему папе, мы с сестрой были вовсе не дурнушки. Верно?

Что касается дальнейшей экспроприации, то, довольно похахатывая, солдаты вытащили и оценивающее встряхнули вышитые льняные скатерти и салфетки, шаль из вологодских кружев, просто полотняное постельное белье. Спрятали все это в свои армейские сумки и небрежно стащили с пальцев мамы два недорогих колечка, одно обручальное и другое с маленьким, но пронзительной зелени изумрудом. И сделали они это так, мимоходом, как будто мама была просто манекеном. Потом окинули оценивающим взглядом небольшую комнату и вдруг заметили на трюмо (прекрасное зеркало, прекрасное! с серебряной амальгамой!) и шкатулочку на нем. Ага!!! Was ist das? И ловким наработанным движением выхватывают из шкатулки янтарное ожерелье, классические бусы, крупные, со сливу, благородного коньячного цвета янтаринки, длинная низка до 1,5 метров. Я так любила ими играть, обматываясь от шеи до колен и изображала артистку. Ну, так вот просто, нагло, обыденно прихватили они и эту низку бус и направились к двери, походя пнув сапогом в мешок с сухофруктами, спросив: «Zuker»? Увидев выкатившиеся сухие яблоки и вишенки, презрительно засмеялись, и услышав подобострастное: «Нет, нет, пан!», — ушли.

Что ж, так ведут себя испокон веков все завоеватели, думаю, что так же вели себя и русские на немецких землях, а уж по тогдашним меркам в Германии было что взять. Учитывая неоправданную жестокость гитлеровцев на оккупированных территориях, их презрительное «Rusiche schweine, scheise», можно не осуждать советских солдат. А подонки найдутся в любой армии, в любой нации.

Запомнился эпизод, это тоже было в летний захват: я, пятилетний худющий-худющий ребенок, с втянутым до позвоночника животом, тонюсенькими замусоленными ручками-ножками и имеющая совершенно жалкий вид, несу бабушке — она жила на соседней улочке, а взрослые старались на улицах не показываться — баночку с супом и вдруг, завороженная, останавливаюсь. Небрежно и этак вальяжно, прислонившись к мотоциклу с коляской, немецкий солдат тонким и на вид очень острым ножичком чистит яблоко. И чистит яблоко так серьезно, что кажется от этого непрерывного завитка яблочной кожицы, спиралью опускающегося вниз, зависит его жизнь. Но меня, ребенка, поразил не вид самого яблока, в то время недоступного для нас, а именно эта непрерывающаяся тонкая спиралевидная шкурка: во-первых, яблоки, помнившиеся мне, мы никогда не чистили (а дети наверняка и не мыли), во-вторых, если взрослые и решали их почистить, чтобы побаловать детей яблочной мякотью, то никогда их так не облупливали, с такой педантичной тщательностью. Я стояла и, разинув рот, внимательно-тупо смотрела на процесс чистки яблока. Наконец, закончив этот ритуал, мотоциклист взялся двумя пальцами за кончик яблочной спирали, протянул ее мне и сказал коротко: «На!»

Я не менее коротко и высокомерно, если только высокомерие может быть присуще пятилетнему худющему ребенку, стоявшему перед завоевателем в грязных трусиках, ответила: «Сам ешь!, — и с достоинством удалилась.

О! С каким удовольствием я схрумкала бы эти восхитительные очистки, но, представьте себе, непонятно отчего, я решила ответить именно так: «Сам ешь»! Ведь я была одна, маленькая глупенькая девочка, в этом возрасте вряд ли ребенку доступны такие понятия, как гордость и достоинство. Возможно, глубоко в подсознании ощущалось нечто другое: принимать в подарок объедки оскорбительно, тем более от фрицев. Дома я рассказала об этом событии, все меня одобрили и похвалили, и я, гордая, до сих пор помню об этом.

14 февраля 1942 г. после победы под Сталинградом в ходе общего наступления был освобожден и Ростов.

Радость, ликование, беспредельное братание, через год появление детишек — солдатики и женщины отдавали должное основному инстинкту жизни.

Уже в последние годы войны, и уж, конечно, в послевоенные, началось бурное и поспешное восстановление города: Ростсельмаш (70% комбайнов), Красный Аксай (80% культиваторов), Табачная фабрика «Ява» (бывшая Асмолова), Академический Театр Драмы, здание штаба Северно-Кавказского военного округа, Универмаг, Гостеатр Музкомедии, Академический ТЮЗ, Областной театр кукол, разные институты, университет, цирк, да и много другого. Параллельно шло восстановление и строительство жилого фонда. Еще с довоенных времен Ростов славился своими оркестрами, говорят, что именно в нашем городе, одном из первых стали играть джаз и появилась уникальная школа джазовой музыки, которой руководил известный Ким Назаретов, импозантный мужчина с восточной внешностью, тонкими чертами лица и неожиданно светлыми глазами. Я же говорю, что в Ростове смешались очень многие национальности, и подчас результат этого смешения рас выдавал удивительные по выразительной внешности и таланту личности. Назаретова приглашали в Киев, Москву, Глазго. Конечно, обо всем этом я просто читала и, как патриотка своего родного города, гордилась им, но фотографии красавца Кима производили на девушек и моего поколения ошеломляющее впечатление.

Сразу после войны, уже в 1945 г., в городе появился дансинг, это можно сравнить только с дорогим ночным клубом нашего времени. Посетить дансинг, где на небольшой эстраде играл джаз, стояли столики, продавались горячительные напитки, считалось шиком и определялось наличием в кармане приличной суммы. Но… «только если пуст карман, не заглянешь в ресторан…». Чаще всего это разгульное «злачное место», опять же так считалось, посещали старшие офицеры, прибывающие с трофеями, и деловые люди — спекулянты. Несмотря на то, что дансинг считался почти неприличным заведением, побывать там втихомолку мечтали все приличные девушки-ростовчанки, но, увы! ни денег, ни тем более таких платежеспособных кавалеров у них не было. Да и мама бы не разрешила. Не мне, конечно, а старшей сестре. Что уж там мечтать!

Мы переселились на Шестую улицу, д.89 (Варфаломеева, д.111), т.к. наш домишко на две семьи рухнул, когда рядом на больницу упала бомба.

Люди радовались жизни, радовались отмене карточек, радовались, что не умерли от голода, радовались любой обновке. Они перешивали старое как графский пиджак: «граф носил, его сын носил, мне достался — и все как новый». С восхищением и удивлением смотрели трофейные фильмы: «Девушка моей мечты», «Сестра его дворецкого», «Серенада солнечной долины», «Петер». Подростки заговорщицким шепотом возбужденно передавали друг другу, что в фильме «Девушка мой мечты» артистка «почти голая»! и ходили гурьбой на этот фильм по несколько раз, чтобы несколько секунд лицезреть героиню в коротенькой кокетливой шелковой комбинации. Женский пол не отставал от подростков: надо лбом сооружался кок под Дину Дурбин, плечики под все виды одежды. Получалось иногда карикатурно: амбалы-грузчики да и только. И рюши-рюши-оборочки-воланчики, где Бог на душу положит, плюс «волнующий (волнующийся) зад» — что-то в виде небольшого, чуть намечающегося турнюра. Мужчины тоже были не чужды моде. Некоторые сооружали себе под пиджаком такие накладные борцовские плечи, что гнулись под ними, а их головы между гигантскими плечами напоминали головы сопливых микробов.

Старая истина: что-либо, доведенное до абсурда, становится ненормальностью, уродством или смешным. Но люди хотели забыть войну и тем более послевоенную разруху и голод. Появились «богатенькие»: трофейное барахло, мануфактура (особенно интересен был, так называемый «цельволь», эрзац-сукно из бумаги), лекарства — аспирин, стрептоцид белый и красный. Красным стрептоцидом модницы красили волосы, получался оттенок красного дерева у брюнеток, рыжий у шатенок, ярко-красный у блондинок, но блондинки не красились стрептоцидом, а вытравляли волосы гидропиритом, перекисью водорода, иногда да полного выпадения и пережога волос. И самое-самое последнее достижение в медицине — волшебные таблетки пенициллина. Меня им вылечили от скарлатины, когда я загибалась от многодневной сорокаградусной температуры, ослабленная плохим и недостаточным питанием.

Спекулировали трофейными иголками, нитками, мылом, продовольствием, консервами-тушёнкой. Ее долго называли «второй фронт», т.к. вместо совместных военных действий и открытия второго фронта наши «союзники»-американцы ограничивались предоставлением военных и продовольственных товаров и вот этой необыкновенно вкусной тушенки. Говорят, она была из китового мяса, но тем не менее, неизбалованные русские «китятину» уплетали с большим удовольствием.

В городе появилась прослойка зажиточных людей и даже подпольных миллионеров. Это были обычно те, кто во время войны был связан с продовольствием, с теми же лекарствами, с предметами быта, мануфактурой. Происходило то, что бывает в смутное время: одни обогащаются, большая часть людей нищают. Отдавали за краюшку хлеба всё самое ценное, имевшееся дома. Нужно было кормить семью, одеваться во что-то, не дай Бог, заболеет кто — лечиться.

Продавали, меняли, перепродавали что угодно. Процветали «мастырки» — теперь это называется контрафакт, подделка — замастырить могли что угодно: масло (трофейный маргарин, ужасная гадость!), обувь из картона, стрептоцид из мела, деньги (это и тогда называлось «куклой»), кошмарную боевую рану, документы к ней, просто документы, награды…

Да что хочешь!

Сразу же появились альтернативные «санитары леса» — крупное и мелкое жулье, коими никогда не был беден Ростов, что уж там говорить, и наводящая страх банда «Черная кошка». В каких только городах она не появлялась?! Как современные музыкальные рок-группы «Стрелки», «Блестящие» или другие. Говорят, что они наводят чес в городах под одним названием: имя одно, а участницы разные. Так и эта банда с разными, естественно, участниками вдруг объявлялась в различных крупных городах под одним названием и наводила ужас на мирное население.

Каждое утро обыватели рассказывали друг другу леденящие душу истории, обрастающие мельчайшими подробностями при каждом новом авторе, о том, как «Черная кошка» обчистила того или иного барыгу, «делового» человека-махинатора, и при этих рассказах в подтексте почему-то слышалось «вот удальцы!», капелька злорадства и облегчение от того, что это, слава Богу, тьфу-тьфу!, случилось не с ним, так как «джентльмены удачи» не брезговали не только богатенькими, но, не смущаясь, обчищали и жилье рядовых ростовчан. Думаю, что под эгидой матерых бандитов, а они точно были, работали обычные квартирные воры и гоп-стопники. Ведь после возгласа: «Ша! Черная кошка!» только лапки кверху и все, если жизнь дорога, а потом уж решай, кто сдохнет первым ишак или эмир.

Особенно часто и удачно уличное ворье охотилось за меховыми манто. Самыми модными считались каракулевые саки из дымчатого и коричневого ягненка и мутоновые, эта облегченная цигейка появилась из Европы. Гопники не гнушались, если не стащить шубку с объекта, то просто вырезать острыми бритвами-писками из манто ленту меха. Это обычно происходило в плотной толпе трамвая или при выходе из кинотеатра после просмотра очередного трофейного фильма. Вот такие умельцы, не хуже Кирпича из кинофильма «Место встречи изменить нельзя», там, кстати, и банда фигурирует под тем же именем.

Но эти перехлесты были уже позже, в то время, когда люди более-менее оперились, оделись, отъелись. А 1944-1946 гг. был голод-голод-голод и полное обнищание. Только мама, художник-модельер, во время войны научившаяся шить все: от армейского ватника до шифонового нижнего белья и кожано-меховых изделий, и все это шилось на бабушкиной швейной машинке «Зингер» с одной единственной иголкой и лапкой, только мама и спасла нас от голода. Причем, в прямом смысле этого слова, мы уже стали пухнуть, наливаться водой, кожа становилась глянцевой и приобретала голубовато-синюшный оттенок. Попытались однажды есть картофельные очистки, но нас так рвало и выворачивало, что в следующий раз ослабевший организм смог бы этого не выдержать. Отец буквально опустил руки, работы не было, он просто потерял волю. Мама же взяла в узелок нитки, ножницы, иголку и пошла по хуторам обшивать казачков и казачек.

Происхождение самого слова «козак», «казак», «кайсар» туманно. Некоторые исследователи связывают это понятие даже с дикими козами, на которых вольные обитатели степей когда-то особенно ловко охотились. Но слово «казак» непременно соединялось со словами «удалой, смелый».

Положили основание донскому казачеству беглые крепостные, свободолюбивые старообрядцы от Никона, те, что пострадали от татар. Такие вот, ищущие свободы люди, собирались в станицы или ватаги, шли искать себе счастья и доли на Тихий Дон.

Предполагают также, что это были потомки степняков-хазар или козар, т.к. по-татарски «гозак» или «гузак» — это легковооруженный конный воин без доспехов, без кольчуги, без шлема, в общем вей-ветер, добывает себе всё сам, предприимчивый и вороватый, но не лишенный смекалки, ловкости и смелости. Потом уж к козарским ватагам понемногу присоединялась «голота» или «голытьба», беглые крестьяне и всякая шваль, люди каким-то образом нарушившие закон и спасающиеся от наказания. Характерное выражение «кайсацкая морда» могло о многом рассказать исследователю, вдоволь поездившему по Великому Полю. Кайсаки — беднейшая и наиболее мобильная часть татарской орды, не обремененные имуществом всадники, в мирное время свободно перемещающиеся по степи в поисках добычи, беззастенчиво прихватывая все, что плохо лежит, у чужих и своих. Не брезговали кайсаки и мародерством. В тюркских языках это слово означало также — «вольный искатель приключений, бродяга».

Они постепенно оседали на границах Среднерусской возвышенности и южнее, строили небольшие хуторки-укрепления и, как неизбежное, первыми принимали на себя наскоки мелких татарских соединений, в принципе, уже не существующей Орды и вообще воинствующе настроенных отрядов, желающих поживиться за счет мирных землепашцев. Казаки добровольно взяли на себя сторожевую службу на границах Московии и уже тогда называли себя не «холопами», а «вольными казаками», служившими царям за «землю и волю». Выбирали себе атаманов, пиратствовали помаленьку и по-крупному в Азовском, Черном и Каспийском морях, разбойничали, одним словом. Такая песня-былина была «…у нас на Дону живут, не ткут, не прядут, не сеют, не жнут, а хорошо живут…». Даже сами песенники иногда называли своего прославленного атамана Ермака «воровским атаманом».

Именно в казачьей среде появлялись удалые атаманы-предводители страшных крестьянских бунтов: Ермак с гулящими людьми воевал Сибирь, Булавин, Пугачев — жестокие предводители восстаний, терять им было нечего. Не раз поднималось на кровавые расправы со своими же правителями, а в сообщниках недостатка не было. Постепенно казачьи хутора становились регулярными войсками. В случае войн их стали привлекать как достаточно грозную силу в действующую армию. Казачьи сотни или лавы, как они назывались, отличались не только умелой вольтижировкой, отвагой, но и особенно изощренной жестокостью и частенько (исторически сложившийся менталитет) мародерством. Таковы далекие корни чванливых казаков, как бы они не задирали нос и не «гутарили» о чести и вольности.

На Дону, как и на Днепре, Волге и Тереке, это была особая прослойка населения — не городские и, тем более, не деревенские. И тех и других казаки называли иногородними, кацапами, кугутами. Само слово «иногородний» на казацких хуторах считалось почти ругательным, по крайней мере, уничижительным. Обычно, унижая других, люди хотят забыть свои всамоделешные непотребные корни. Казаки имели гордыню сверх меры, уж, что они о себе напридумывали, неизвестно, но на «здравствуйте» могли не ответить. Обмануть, развести, надурить, как они выражались, «кацапа», т.е. не казачка, это было святое дело. Вот мама иногда после работы и получала прогорклое масло, старое свиное сало, сало подиспорченное неправильной засолкой или хранением, мороженую картошечку, а однажды в полмешка мучицы на дно насыпали песочку, могли вообще не заплатить, такое случилось однажды, но случилось. Такие вот добрые люди хуторяне-казачки… А ведь все это еще нужно донести домой и все пешочком, пешочком, а дома в один миг сметут-съедят и прогорклое масло, и старое сало. Значит, опять мамочке ноги в руки и шагать на хутора смотреть, как казацкие дети кушают белый хлеб с маслом, намазанным в палец толщиной, и с болью вспоминать своих голодных и совершенно прозрачных в голубизну детишек.

Наконец, и папа очнулся, решил заняться «предпринимательством» все в тех же областных городках по линии Северо-Кавказской железной дороги — Кущевка, Миллерово, Тихорецкая… Как тогда говорили, «ездил на менку» — бартер: вам мануфактура — нам продукты или что-нибудь «дифситное», чтобы опять-таки перепродать или поменять. Где и что он брал дефицитное — ума не приложу, наверное, что-то трофейное, и это трофейное явно где-то тырил. Выживать-то надо было, дети погибали, жена выбилась из сил. Отец стал кое-что зарабатывать, но и пить по-черному, а мы понемногу, потихоньку выходить из состояния постоянного голода.

Слово «трофейное» произносилось торжественно и с восхищенным придыханием, оно обозначало качественное, модное, современное, словом, то, что надо. Однако на самом деле, ничего такого «то, что надо» не было — просто другое и часто обыкновенная подделка, суррогат, туфта, та же самая мастырка, только в западном исполнении с иностранным названием «эрзац».

В общем, всеми правдами и неправдами мы как-то выжили. Когда 17 декабря 1946 г. (практически сразу после войны!) отменили карточки на продовольственные товары, стояло вселенское ликование. Но только к 1948-1949 гг. в магазинах стали появляться продукты в более-менее нужных количествах. Люди долго не могли наесться хлебом досыта (я и сейчас не могу выбросить хлебные корки), страдали несварением желудка, некоторые умирали, на всю жизнь зарабатывали колиты и гастриты. В любом магазине стояли очереди и хватали про запас все! Сначала занимали очередь, а потом уже спрашивали, что «дают». Впрочем, очереди на моей жизни были почти всегда, если не за тем, то за другим; постоянно не покупали, а доставали.

Мы с сестрой продолжали учиться в школе, писали на оберточной бумаге, потом стали появляться и тетради из грубой серой бумаги и прочие школьные принадлежности: ручки-вставочки с перьями № 86, фарфоровые чернильницы-непроливайки, которые мы носили в специальных мешочках на веревочке, привязанными к портфелю. Настоящие портфели появились гораздо позже. У меня-то раньше, т.к. я все донашивала за сестрой, а у нее ещё был довоенный. Шили школьные сумки из дерматина или парусины. Особым шиком считалось носить военные планшеты, и у меня был такой планшет, благодаря стараниям папы; я лихо закидывала его за спину и неслась в школу. Правда, в него помещалось очень малое количество учебников, но мне он служил аж до пятого класса и портфелем, и орудием для драки с мальчишками: удобно! — раскручиваешь его на длинном ремешке, как пращу, и — бац!

Школы были разделены на женские и мужские, поэтому меж ними был такой антагонизм понарошку, мы якобы дрались, но на самом деле это была возможность пообщаться и познакомиться с противоположным полом, а потом, возможно, и подружиться.

Сестра училась отвратительно, и нельзя сказать, что она была тупая, просто ленивая до бесконечности, хотя, удивительно, писала грамотно, воспринимая на слух именно точное воспроизведение слов, и обладала острым, изворотливым умом. Остальные предметы были в полном тумане, она с трудом окончила семилетку, что в дальнейшем совершенно не помешало ей работать в Райкоме в отделе партучёта (кто-то из клиенток мамы ее туда устроил), сделать впоследствии неплохую карьеру, став начальником агентства Аэрофлота в Перми, прекрасно составлять деловые бумаги, быть отличным руководителем и депутатом районного масштаба.

Особенно моей сестре не удавалось заучивать стихотворения. Это же неумение слышать ритм стиха перешло по наследству ее племяннице, моей младшей дочери, ее тезке, хотя тезка училась хорошо, но тоже подленивалась (а кто, скажите мне на милость, не подленивался?). Помню вечером я уже в кровати, папа-мама за столом, горит керосиновая лампа, Люся вымучивает наизусть «Бородино». Уже в который раз монотонным, безысходным голосом, поминутно заглядывая в книгу, она затягивает бесконечное «Скажи-ка, дядя…». Я верчусь в кровати от нетерпения и, дождавшись паузы, быстро-быстро, на одном дыхании, захлебываясь и тараторя, чтобы не остановили, отчебучиваю это стихотворение от начала до конца.

Не совсем понимаю, почему наступает долгая пауза, потом мамин вопрос к старшей дочери: «Ну что?» Многозначительное молчание и раздраженная реплика сестры в мою сторону: «Спи, давай, сопливка!» Если учитывать, что тогда я еще не училась в школе, ее раздражение было понятным.

С моей же учебой обстояло все прекрасно: во 2-м классе, помню, от школы до дома рыдала в голос, потому что мне по чистописанию поставили тройку; да и плакала я только от несправедливости — меня подтолкнула соседка, когда я старательно высунув язык, выводила пером № 86 «нажим-волосяная, нажим-волосяная». В старших классах я училась играючи: запомнив объяснения учителя на уроке, быстренько выполняла письменные задания, причем аккуратным каллиграфическим почерком, подчеркиваниями под линеечку. От этого мои тетрадочки имели очень, ну о-о-о-ч-е-н-ь товарный вид, обычно такие фактурные тетрадки учителя просто просматривают. Я их помещала в ящик письменного стола, у меня тогда уже был письменный стол! и я этим очень гордилась, в этот же ящик закладывала библиотечную или выпрошенную у подруги на денечек книжку и с наслаждением проглатывала очередную, не рекомендованную к чтению молодой наивной девушке литературу типа «Нана», «Милый друг» или «Камо грядеши». Да, это считалось чтивом, развращающим молодые умы.

А что запрещено, то интересно, но, честно говоря, при нашей почти пуританской жизни многое даже и не понималось. Честное слово, долго была уверена, как и Тося Кислицина из фильма «Девчата», что носы при поцелуях должны обязательно мешать, а остальное было настолько далеко и туманно, что и разбираться-то просто не имело смысла.

Запретный мир сладострастия был нам неведом уже хотя бы потому, что он так истерично не рекламировался и не насаждался, подобное в далеком будущем возьмет на себя телевидение. Фильмы создавались в основном на производственные темы с параллельными любовно-дружескими отношениями и с дозиметрически отмеренными по времени поцелуями, непременным укрыванием самого поцелуя затылками и плечами партнеров. Интимные отношения была «терра инкогнита», притом слишком жесткая и нелепая. Надо, надо, было давать в школе какие-то хотя бы начальные понятия о половых отношениях, тем более обучение было раздельное и никаких бы неловких моментов при беседах на эту щекотливую тему не возникало бы. Символ нелепости и предрассудков в то время: в Советском Союзе секса нет! Правда, эта цитата не совсем правильно воспроизведена. Полностью она звучала так: «В Советском Союзе секса нет, есть любовь!» Потом ретивые журналисты фразу обрезали, и она стала звучать совсем по-идиотски. Отрицание пола как такового (sex — пол), все друзья-товарищи-подруги, получается только наличие бесполых ангелов, создавало массу глупых поступков, комплексов и ошибок. Да, это было глупо…

Но ведь в нынешнее время еще глупее, вообще все перевернули с ног на голову, смотрят на отношения полов утилитарно и более чем просто. Тоже нелепо! Даешь уроки интима! Ура! Чуть ли не с первого класса объясняют, что к чему и показывают, как пользоваться презервативом, используя как наглядные пособия бананы и огурцы. И у некоторых детей, даже у большинства, появляется нездоровый и четко целенаправленный интерес к противоположному полу, у других, наоборот, отвращение. Недаром появилось столько половых извращений и сексуальных расстройств.

Теперь-то я уверена, что курс, посвященный этой тонкой щекотливой теме, должен быть, но подобные семинары все-таки нужно проводить раздельно, потому что могут возникнуть множество деликатных вопросов, на которые и педагог не всегда ответит, а только специалисты — гинеколог и уролог. Идеальный вариант — хорошие учебники и уважаемый, чуткий педагог (соответственно, мужчина и женщина), который мог бы ненавязчиво и доходчиво объяснять возможные пагубные последствия случайных половых связей и пробуждать у подростков уважение и заботу о здоровье своего предполагаемого сексуального партнера и о своем.

Слышала, что в настоящее время создан, вроде бы, такой нужный учебничек «Основы жизнедеятельности». Его авторы советуют 12-ти летним мальчикам регулярно заниматься сексом, иначе, мол, будут проблемы со здоровьем. Точно!… Будут! И ещё какие проблемы! Поясняют, как удовлетворить женщину. Вот только интересненько, кто же согласится удовлетворяться с 12-ти летними пацанами. Может только извращенки или, что еще хуже, извращенцы. Далее глава посвящена оружию: как правильно и быстро убивать…Вот тебе и «Основы жизнедеятельности»!!! Учат, как правильно убивать! Ничего себе жизнедеятельность…

Не нужно доходить до ханжества, но все же я до сих пор считаю, что природа разумно поступила, создав девушек с естественной защитой организма. Прекрасное слово и понятие «любовь» (его уже даже стесняются) заменили на нелепое «заниматься сексом» или еще попроще — «заниматься любовью». Заниматься любовью? Она или есть или ее нет, а заниматься ею…? Заниматься можно колкой дров, мытьем посуды, спортом… В конце концов, чем-то механическим, бездумным и неэмоциональным, но «заниматься любовью»…!? А может действительно этот процесс лучше озвучивать именно так, а не вульгарно «трахаться» или еще что похуже… А как же «Божественная природа любви?» И это совсем не сарказм, уж лучше сказать нечто возвышенное, чем озвучивать приземленную химию.

Ранние и бездумные (а просто интересно попробовать!) половые связи опасны не только для тела, сколько опустошают душу и лишают самого милого и необходимого для юности чувства — романтических отношений, поэтической стороны бытия, ожидания неизвестного и прекрасного.

Что касается юношей, они созревают позже, опять же природа позаботилась, и воздержание еще никому не повредило — мозги чище, особенно если их направить на реальные дела: учебу, спорт, труд или на все вместе. Конечно, от природы-физиологии никуда не денешься, но именно в природе всему своя пора: весна, лето, осень и, к сожалению, зима… Такое изысканное и необъяснимое чувство как любовь присуще только человеку и совсем не похоже на обыкновенное знакомство с биологическими предназначениями полов. Разве можно!?

Очень надеюсь, что нынешнюю эпоху радикализма и прагматизма сменит эпоха романтиков, т.к. человечество опомнится и после пережитых катаклизмов, неизбежно придет мода на первичные, нерациональные чувства.

А так называемые «гражданские браки»? Раньше они назывались сожительством и осуждались обществом. И эти гражданские браки выгодны только мужчинам: рядом постоянно безотказная женщина, не жена, прости Господи а, а временная подружка. Но!.. Уход, внимание, постель. Чем плохо-то? У временной жены та же работа, те же проблемы, что и у «невременной», иногда даже и материальное содержание муженька, беспокойство, заботы и ожидание возможности, в конце концов, родить ребенка при наличии законного отца. Потенциальный отец кайфует — никакой ответственности, никаких обязательств, никаких забот! А у женщины настоящей семьи нет, полный замот, время идет, глядишь и ребёночка уже поздно будет рожать или, как сейчас говорят, «заводить». Муженёк захочет второй гражданский брак с другой молоденькой дурочкой. Девочки!!!, «Гражданские браки» — это полный развод еще до его заключения!

Свое трудное, но счастливое детство, особенно школьные годы, я вспоминаю с огромным удовольствием в отличие от моих дочерей, особенно младшей, которые, за редким исключением, до сих пор ничего интересного, кроме занудства и несправедливости учителей, вспомнить не могут и не хотят. Бывая на редких родительских собраниях в их школе и школе внука, я отчасти поняла и дочерей, и внука Алёшку, почему он так неохотно ходил на занятия да и учился через пень колоду (впрочем, он еще был феноменально ленив и не собран). Но многие учителя, как мне они показались при знакомстве на этих собраниях, были абсолютно безразличны к своим ученикам, а некоторые даже ненавидели их. Я, конечно, не обобщаю. Но мало того, иногда они оказывались просто некомпетентны в преподавании своих дисциплин. Ученики далеко не наивны, как считают учителя, видят это и чувствуют отношение к ним — отсюда и аналогичное отношение к своим наставникам.

Да и все эти непрекращающиеся новшества в системе образования пока еще к улучшению знаний не ведут. Я уже не говорю о звучных и громких названиях «Гуманитарный университет», «Академия», «Колледж», «Лицей», где, заплатив определенную, иногда запредельную сумму, можно получить диплом юриста, экономиста, менеджера, психолога (еще дань моде) и даже врача и учителя… Когда раболепный восторг перед «бакалаврами», «магистрами» исчезнет, то, отказавшись от хорошо налаженной и проверенной системы образования, трудно будет к ней вернуться. Мы останемся у разбитого корыта.

В настоящее время уже существуют обычные, теперь уже совсем средние-пресредние школы, где дети не любят читать, пишут до самого окончания школы с грубейшими ошибками, со 2 по 8 класс, т.е. за шесть лет обучения, узнают всего четыре басни «дедушки Крылова». Некоторые «золотые» медалисты уверены, что Пушкин написал «Войну и мир», что главное сражение на полях Второй мировой войны — Бородинское, а «Собор Парижской Богоматери» — мюзикл. На изучение же истории Великой Отечественной войны отведено всего восемь часов за 11 лет, т.е., если история Советского Союза передвинута куда-то на 8 год обучения, то на историю Отечественной войны конкретно где-то около 2,5 часа. За это время можно поднапрячься и запомнить даты начала и конца войны. Куда там до великих сражений, героев, полководцев! А сам подвиг советского народа, именно советского, т.к. защищали страну все национальности, вымарывается из сознания детей, будущих граждан или населения как нас теперь трактуют, но не патриотов. Отмахнуться же от прошлого — значит отмахнуться от своих корней. Но вычеркнуть из него нельзя даже то, что непонятно или враждебно нам, живущим в настоящем. Мы можем и должны из чуждого наследства выбрать то, что было хорошо, полезно и нужно. Если же перечеркивать историю, переделывать, подстраивать ее в угоду современным веяниям, значит наступать на те же самые грабли, но уже модернизированные. Интересно, а как выглядят модернизированные грабли? Кто-нибудь знает? Видел? А ведь наступаем и наступаем… Наверное, модернизация — это всегда модно. Эк, меня занесло на философию… А мои воспоминания о войне? Это ведь тоже никогда не забудется. Вот тебе и философия!

Вернемся теперь к моему детству, юности, к школе. Детство проходило в основном дома, с подружками и друзьями во дворе, а потом в школе. В памяти уже никогда не отыщется ничего раздольнее двора детства — пыльного двора с дровяными сараями, веревками с подштанниками и простынями, за которыми было так ловко и уютно прятаться. Двор являлся основным местом для прогулок, игр и вообще времяпрепровождения. Родителям можно было не волноваться, только сказать: «Ни шагу со двора!» — и заниматься своими делами. Это была автономная отгороженная от улицы и достаточно просторная территория, где мы со своими сверстниками играли в салки-догонялки, в пряталки, в чилику (подобие лапты), в штандарт, просто разговаривали или придумывали разные истории типа «черная рука», «я — принцесса», а позднее уже «я и принц» или страшилки. Двор был важная часть детства: там были подружки и приятели, прыгалки-скакалки, мяч, лапта — летом; снежки, санки, снежные бабы и крепости — зимой. Там была особая аура справедливости: двор мог осудить твое поведение и даже подвергнуть тебя остракизму (никому бы не пожелала этого испытать), а мог одобрить твое поведение и сделать героем. Во дворе мы взрослели, а улица была так: для пробежки в магазин, в аптеку, на рынок. Даже маленькие дети прекрасно могли выполнить поручение мам и разбирались в ценах, знали что и почем стоит, как получить сдачу и как купить пучок спелой редиски или луку да «чтоб, смотри, тебя там не надурили!» Впрочем, детям вручали качественный товар и они, зажав в потной ладошке пяточек сдачи, бежали домой, страшно гордые, что могут уже помочь маме. Этот пятачок обычно получали в личное пользование и откладывали его на покупку мороженого на потом, когда к этой денежке прибавится еще одна.

В нашем дворе по Шестой улице были одиннадцать квартир самых разных национальностей и смешанных семей: украинец с русской, татарин Коля Гуреев с женой Катей-украинкой, еврейская семья, смешанная еврейская семья, молдаванка в русской семье, армянин с русской женой ну и остальные русские. Никогда в жизни не поднимался в ругательной форме национальный вопрос. Если вдруг кого-то называли «Марго-армянка», «Фира-еврейка» или «Колька-милиционер», то только как факт, для того чтобы уточнить, кто к кому пришел или кто что купил, или «к татарам опять родственники приехали». Дружили или ругались, невзирая на национальность и уж не пользуясь ею как дубинкой. Дети, естественно, тоже не выбирали себе друзей в зависимости от нации или состоятельности. Впрочем, о состоятельности как таковой можно было бы и не упоминать: все жили примерно одинаково, а кто был «богаче», как тогда говорили, не выставлял нагло свою более обеспеченную жизнь. И даже не потому, что соответствующие органы и тот же простой «Колька-милиционер-татарин» мог в любое время поинтересоваться, на какие такие шиши ты покупаешь жене вторую шубу, а получаешь обычную среднюю зарплату. А?! Впрочем,

у большинства ни первой, ни второй шуб в наличии не просматривалось, а если и имелись, то их особенно не демонстрировали. Просто «выставляться» не считалось воспитанным и этичным.

Потом наступали школьные года, постепенно дворовые друзья, особенно не однолетки, отступали на второй план и важность уже приобретали друзья в школе. Это уже совсем другой этап в жизни.

Школой детей не пугали (вот пойдешь в школу — там тебе покажут!), поступления в нее ждали с нетерпением и гордостью. Как же! Ты уже школьница, уже большой человек, уже ответственна! На дежурные вопросы взрослых: «Ну, как будешь учиться?», серьезно и с уверенностью отвечали: «Я буду отличница!» Ну «дай нашему теляти да вовка зъiсты», как говаривала моя бабушка. Я не хочу идеализировать ни школу, ни учителей, ни тем более их подопечных. Ученицы (ведь я училась в женской школе) были самые разные: прилежные и нет, скромницы и оторвы, хорошенькие и не очень. Впрочем, покажите мне не славненькую девочку в 16-17 лет! Учителя были любимые и нелюбимые, спокойные и раздражительные, вредные и нет, но безразличных среди них не было, отменные были учителя. Ведь прошло более полувека, а я и моя соученица Валя Манило, с которой мы до сих пор дружим, помним имена своих учителей, их привычки, иногда чудаковатость и, конечно, любимчиков и остальных. А это что-то да значит! Вот наша «классная» — Галина Филипповна Рябцева. Вела нас со второго по десятый класс, училась вместе с нами, оканчивая математический факультет ростовского пединститута. Как наседка, она оберегала своих малышек, а потом великовозрастных дылд. «Галина» знала нас как свои пять пальцев, тем более считать она умела, преподавая нам сначала арифметику, а потом и математику. Мы же, мнящие себя взрослыми и умными и даже читающими, ведь можете себе представить, Мопассана!, с усмешечкой выслушивали ее наставления, предупреждения и заботливые советы. Постоянно посмеивались (какие хамки!) над ее густо напудренным белой пудрой, пятнами, лицом и видом всегда обеспокоенным и возбужденным.

Благодаря же нашей учительнице русского языка Войцюль мы уже к десятому классу почти перестали «хэкать», она привила нам правильную литературную речь и интонацию. Несмотря на царившую в стране комедию абсурда громких идей великих революционеров и их преемников, она осторожно и незаметно подводила нас к умению мыслить самостоятельно и не заштампованно, открывала и другие миры в литературе, в которых даже Есенину было не место, а она отваживалась время от времени цитировать и его, и Мандельштама, и Цветаеву. Мы не знали, чьи это строки, но замирали от их проникновенной красоты и духовности, от которой сладко замирало сердце. Не обрывала нас, когда кто-либо пытался коряво сформулировать свое мнение о прочитанном, даже подталкивала наши закоснелые от чтения «критической литературы» мыслишки к какому-то свежему и неординарному высказыванию. Правда, мы иногда совсем забывались в своем юношеском максимализме и несли полную и даже опасную по тем временам ахинею. Мы, и это было мнение большинства, называли рекомендованного для внеклассного чтения Достоевского скучным, а его героев ущербными. Дочитать до конца книги требовало больших усилий. Беспощадное самобичевание, самокопание, самоанализ — все это, что называлось тогда пренебрежительным словом «достоевщина» — вызывало у нас, вполне приземлённых подростков, занятых очень насущными проблемами (хотя бы досыта покушать, тепло одеться), всё вызывало чувство отторжения от этих театральных страданий и страстей. По сути дела, все его персонажи люди психически явно неуравновешенные, были от нас далеки и непонятны. На занятиях по внеклассному чтению (были и такие занятия, гораздо интереснее, чем нынешние) мы пытались осторожно сформулировать эти мысли и впечатления о великом писателе, и тогда нас просто журили, ведь Достоевский был не пролетарский писатель и вообще слегка рекомендован к чтению, чтобы уж школе совсем не прослыть ретроградной… А вот когда мы замахнулись на дорогого нашего «буревестника революции», на Максимушку нашего, на Горького, на его чудных и тоже скучных героев, то даже почти полудемократичная «литераторша» сделала нам дружескую выволочку, т.к. сразу поняла, что в либерализме с нашими собственными мнениями зашла слишком далеко, и что мы можем подставить когда-нибудь не только себя, но и её. «Сначала поймите — потом судите», типа «малы ещё критиковать», т.е. придавила нас учительским авторитетом и добавила: «И не вздумайте где-нибудь брякнуть!» Так и сказала «брякнуть», несмотря на всю ее бонтонность и чистоту речи, чтобы до нас четко и резко дошло. «Не дураки — поняли!»

Войцюль, очень томная аристократичная дама с благородной осанкой, всегда с белоснежным жабо и розового коралла камеей, была для нас образцом для подражания. Пожилая и полная, она не казалась нам нудной и толстой старухой, когда на уроке вдруг возникала беседа, никакого отношения к теме урока не имеющая. Вот она бы очень тонко посвятила бы нас в такой деликатный вопрос как этика и эстетика полового воспитания. Но я говорю, что это была закрытая тема, ведь секса в Советском Союзе не было.

Помню, возник животрепещущий вопрос о женском белье. Представьте 1952-1954 гг. Так вот, она, женщина в возрасте, уже тогда с негодованием обличала и отвергала эти «невыразимые» с безумным фиолетовым или серо-голубым цветом и не менее безумным фасоном панталоны, а также жуткие закрытые лифчики из жесткого полотна похожие на панцирь, уродующие фигуру и натирающие нежную девичью кожу.

Девочки буквально впитывали эти спокойные, не назидательные, а просто откровенные высказывания: «вашему будущему мужу не понравилось бы такое белье» (подозреваю, что наша училка имела дворянские корни), применяли их в повседневной жизни слишком буквально и даже в стужу носили трусики–самостроки с кружавчиками и вышивками. Многие простуживались. Но теплое белье не носили принципиально, ибо оно, еще раз повторяю, было ужасно. Кто помнит фильм «Окно в Париж» и сцену, когда актриса Нина Усатова поднимает подол, чтобы показать, куда должна пойти ее французская соседка, зрители видят невообразимые теплые штаны с начесом грязно-сиреневого цвета. Вот такие предлагалось носить и нам. Альтернативой были так называемые шаровары, прообраз современных брюк-бананов. Но на танцы в шароварах не пойдешь, чулки подвязывались завязками из тонкой резинки, которые оставляли глубокий красный след, уродуя ногу и сдавливая кровеносные сосуды, поэтому мерзли мы жутко. Потом стали появляться в продаже пояса для чулок из сатина или из того же льна — полотна соответствующего единственного фасона с железными застежками-крючками, ржавеющими после стирки. Мы стали их видоизменять или сами шить нечто более изящное. Мне-то было хорошо, мама могла сварганить очень миленькие пояски, трусики или, например, купальники из любого подручного материала. Всегда получался эксклюзив, вызывающий завистливые взгляды у моих товарок, хотя мы и не могли себе представить, что подобные пояса станут считаться сексапильными и модными в настоящее время, хотя, отмечу, совсем другого фасона, действительно очень «секси».

Уже к 9 классу мы пытались в меру своих представлений о красоте изменить к лучшему и свою внешность: выщипать рейсфедером бровки, нарумянить чуточку щечки (для этого использовалась гофрированная красная бумага), подкрутить волосы. Кстати, с накрученными локонами школу посещать не разрешалось, по крайней мере, не рекомендовалось. Знаменитое выражение «вавилоны на голове крутить» пошло именно из 50-х, когда барышни старательно навивали свои волосишки на самодельные бигуди (обмотанные газетой веревочки). На подобного рода французские «папильотки» накручивали кудряшки девушки во все более-менее просвещенные века!

На замечания же учителей, особенно при невыученном уроке — «скирду на голове успела соорудить, а на задание времени не хватило» — ученицы на голубом глазу утверждали, что волосы вьются от природы, больше упирая не на невыученный урок, а на сомнение в природе их кудрей. Учителя, тоже люди и женщины, делали вид, что они якобы верят, только иногда советовали вытащить из природных кудрей кусочки газеты. Мне-то не приходилось пользоваться папильотками, волосы были одним из моих больших достоинств, густые и вьющиеся. Частенько я так небрежно говорила: «Ой, ну как можно спать в накрутках! Я бы не смогла!», и невзначай покручивала локон косы, которой можно было обернуть голову, а другую взгромоздить сверху. Моя голова напоминала шлем римского легионера и носить такую прическу было довольно тяжеловато, но, конечно, красиво. С одной стороны, я гордилась своими косами, а с другой — умилялась и чуть ли не завидовала своей соученице Лариске Скибенко, самой высокой девочке в классе, 170 см (я вторая стояла на уроке физкультуры — 167 см, мы считались неприлично длинными, и обе немного сутулились), тонкой и изящной шатенке. Ее короткие, вобщем-то реденькие волосики, ежевечерне накручивались, утром тщательно расчесывались и прическа, круглая как одуванчик, была готова. «Скиба» (мы почему-то звали друг друга кличками от сокращенных фамилий: я, например, была «Зёма») тоже доказывала учителям и даже нам, что де-да! такие волосы у нее от рождения. Ну и пожалуйста, пусть от рождения…

Жизнь в школе кипела! Было создано множество кружков: «Юный… математик, химик, биолог…, литературный, спортивный, драматический.

Кто хотел более углубленно развивать свои способности или наклонности, мог совершенствоваться в Доме пионеров или городских кружках, секциях, клубах. Времяпрепровождение детей и подростков было под контролем пионерских и комсомольских организаций. И знаете! Это было неплохо! Дети не болтались по улицам.

В городе также кипела культурная жизнь. Работали театры, филармония, цирк, приезжали московские артисты. В Ростове жил писатель К.М.Станюкович, когда-то работал в ростовском порту Горький, драмтеатр сначала возглавлял Ю.Завадский, здесь прошла студенческая жизнь Солженицына. Шолохов жил рядом с городом. Приезжал концертировать Ростропович. Ростовская оперетта всегда была переполнена.

Мы пересмотрели весь репертуар театра, и не один раз, т.к. там работала капельдинером бабушка нашей одноклассницы. Наш класс заучил все роли, и в школе на переменах мы их перепели и перетанцевали. Кроме того, нам иногда даже давали костюмы и парики из театра. Уж не знаю, что предпринимала бабушка-капельдинер, но парики и длинные на кринолине платья нам иногда перепадали. Из чувства брезгливости чаще всего мы ими не могли пользоваться: «роскошные» платья при ближайшем рассмотрении оказывались из дешевого ситца или сатина, а парики напоминали паклю (видимо, из нее и были изготовлены), были замусолены и пахли состарившимся прогорклым салом. Мы перестали озадачивать родственницу одноклассницы и обходились тем, что имели сами, наши подруги, свои и их знакомые. Если для спектакля было что-нибудь надо, то все выпрашивалось, вымаливалось, вытребывалось у своих близких и даже учителей. Некоторые костюмы сооружали сами, часто нам помогала моя мама.

Мне доставались мужские роли — ведь я была высокого(!) роста — Эдвина, князя Данилу, Янко и кого там еще и была основным «мужским» кадром в драмкружке. Мне это очень нравилось, мысленно видела себя артисткой, но мне казалось, что артистами бывают какие-то особые люди, куда уж мне! В моем девчачьем менталитете актриса — это существо, каковым я себя не считала, выдающееся, необыкновенное, нечто эфирное. Однако в кружке играла с удовольствием, раскрепощалась, легко вживалась в образ, начинала верить в того, кого изображаю (а ведь это как раз то, что и необходимо актеру!), имела успех сначала в школьной самодеятельности, потом в Доме учителя в народном театре, потом в драмколлективе Дома офицеров, коллективу которого присвоили звание «Народный театр».

В школе ставили одноактные пьесы Чехова: «Предложение», «Медведь», «Юбилей», отрывки из Гоголевского «Ревизора», «Вечера на хуторе близ Диканьки», скетчи, юморески, декламация. Ставили все подходящие пьески с малым количеством действующих лиц. Сами были и сценаристы, режиссеры, декораторы, костюмеры, актеры, суфлеры и т.д.

В школьном кружке играть мужские роли мне мешали косы и приходилось их прятать, даже не по тексту, под шляпы, папахи, кепи. Сейчас я понимаю, что, одев кепи, я с высоко поднятой тульей мужского головного убора, становилась похожей на дауна, но т.к. мальчиков в кружке, естественно, не было, то я самозабвенно изображала на сцене мужчин, даже могла изменить голос, этакий с хрипотцой.

Но в 9-10 классах, неожиданно, как-то вдруг, поняла, что мужские роли мне играть не хочется и даже совестно — ведь я с четвертого класса была постоянным участником театрального кружка — а хочется мне появляться на сцене в длинном платье, предпочтительно декольте, а если повезет, то и с турнюром, с красивой взрослой прической, в шляпе с перьями и исполнять роли роскошных дам как то: «бальное платье, голые плечи, вся я в брильянтах, каблук высокий! Ля-ля-ля-ля!»… Еще не понимая того, что становлюсь женщиной.

В 14-15 лет я выглядела очень милой и кокетливой девушкой, причем старше своего возраста. Критерий миловидности был совсем иной, чем сейчас: девушки должны быть невысокого роста, где-то 1,50 м или чуть-чуть выше, пышненькие, курносенькие с маленьким «губки бантиком» ротиком.

Мой «деликатный» младший ребенок, глядя на мои девчачьи фотографии, заявила, что я была просто толстой тёлкой. По тем же временным понятиям я была худой и длинной. Если учитывать, что длинная не значит высокая, мой «грецкий» с горбинкой длинноватый нос (дома ко мне прилепилась кличка Буратино), ноги, растущие гораздо быстрее туловища («как под дурным старцем» выговаривали мне мои «добрые» родственники, не успевая покупать мне обувь), я должна была бы комплексовать, и, действительно, в дальнейшем я все-таки явно себя недооценивала, благодаря такому воспитанию, но слишком уж закомплексованной, слава Богу, не стала. Возможно, родители воспитывали меня от противного: они видели, что я быстро тянусь вверх, взрослею, хорошею, и таким образом пытались отвлечь мое внимание как можно дольше и дальше от противоположного пола. Впрочем, на этом воспитание и заканчивалось: хотя бы накормить, обуть, одеть, обязательно проверить часы прихода домой с гулянья (особенно это ужесточилось с возрастом; куда денешься, приходила в указанное время, иначе другой раз будешь сидеть дома) — и достаточно. Остальное, учеба и мораль, возлагались на школу, а уж школа старалась!!!

Что касается жестких часов возвращения домой, то время прибытия с гулянья считалось, когда ты появлялась с ухажером у дома, там можно было еще полчасика добавить на прощальные ужимки, ведь по моим понятиям я уже была дома. Но здесь наблюдались тонкие нюансы: окна нашей квартиры выходили как раз на улицу, куда я и подходила с кавалером, причем это место всегда освещалось ярким фонарем. К назначенному часу моя мама, а то и сестричка уже торчали у окна на втором этаже и с любопытством рассматривали парочку. Иногда, для того чтобы не только видеть, но и слышать, о чём воркуют голубки, мама становилась на широкий подоконник и высовывала голову в форточку. Небольшого росточка, полненькая и в коротенькой ночной рубашечке с тоненькими бретельками (сшитое из белого ситчика, это прямоугольное изделие именовалось роскошным словом «комбинация»), она при электрическом освещении очень хорошо просматривалась в высоком окне. Однажды зимой она привычно взгромоздилась на подоконник и просунула голову в форточку. Видимо, ничего интересного и тем более предосудительного не увидев и не услышав, мама хотела ретироваться по-английски, но ее голова вдруг застряла в узком отверстии форточки. Так иногда бывает, когда неудачно повернешься и потянешь туловище чуть в другом направлении. Вот тут-то и случился конфуз: голову она сама не повернет, вытащить не может, позвать кого-нибудь находящегося внутри дома невозможно, мне тоже ничего крикнуть нельзя — зрелая женщина находится совершенно в безвыходном и смешном положении: полуголая, а голова на улице! Как черепашка головой крутит-крутит, а под панцирь никак не спрячется и потом почти раздетая, морозный воздух окончательно пробирает под «комбинацией»! На улице-то зима, холодно! Меня смех душит, я фыркаю невпопад, ухажер ничего не понимает, он-то спиной стоит к этой уморительной живой картине.

Ну, я быстренько свидание свернула, побежала домой вызволять не в меру любопытную мамашу. Мне еще за мое доброе и попало под горячую руку, «нечего, мол, прощаться по полчаса, тебе сказано в десять приходить, так изволь уже дома быть в должное время!». Правда, этот опыт пошел маме впрок, а мне на пользу: мама свои бдения у окна не прекратила, но в форточку уже не высовывалась. Кстати, ее привычка и мне была отчасти выгодна: если ухажер мне не нравился, то я скромненько ставила его в освещенный электричеством круг и говорила, что мне-де домой быстренько надо, мама заругает, вон она уже в окне маячит, «за спиною ножик прячет». Мальчик ошеломленно поворачивался и действительно — живописное зрелище — мама в окне. Ему ничего не оставалось делать, как скромно попрощаться и уйти восвояси. Если же кавалер был мне не безразличен, то я прощалась с ним несколько дальше от фонаря и ближе к стене.

Так что напрасно родители думают, что они полностью контролируют поведение своих детей. Они очень заблуждаются, очень. Правда, скрывать дома особенно было нечего, но и поцеловаться с мальчиком под неусыпным оком родственников было неудобно.

Никаких комплексов я вроде не испытывала, т.к., не смотря на «длинная, Буратино, ноги как под дурным старцем» и другие «милые» домашние прозвища, мальчики на меня стали обращать внимание рано и, как я таинственно и горделиво ведала своим подружкам, «ухаживать». Подружки умирали от зависти и заинтересованно выясняли подробности ухаживания: как он на тебя посмотрел? а как ты посмотрела? он взял тебя за руку? а ты не отняла? и т.д., дегустируя капельные подробности. Но через год-другой уже интересовались «не лез ли он целоваться в первый вечер» и, если «да», и именно в первый, а ты, какой ужас! позволила, то ты становилась уже кем-то вроде распутницы.

Тогда случилось повальное увлечение спортом, и мы с моей подругой Лидой записались, чего там мелочиться!, в секцию фехтования. Заниматься спортом можно было в каком угодно обществе и абсолютно бесплатно. Почему фехтования? Да Бог его знает почему! ума не приложу: заниматься спортом было принято! и все! — гимнастику переросли, для любой атлетики, легкой или тяжелой, не нарастили мышц, и потом нам показалось, что это будет красиво — белый костюм, маска, рапира и другие элегантные атрибуты, вот и понесло нас в секцию фехтования. Фехтовальщицы, блин! Конечно, долго мы там не задержались: освоили «Стойка! Выпад! Укол!», а при дальнейшем обучении непосредственно приемов боя нелепо размахивали рапирами, как палками, сразу забывая все наставления тренера и немилосердно потея под своими масками и нагрудниками. Оказалось, что это довольно утомительно, отнимало много времени, а нужно еще уроки успеть сделать, в художественную школу утром два-три раза в неделю сбегать. В девятом классе я уже занималась в этой школе при художественном училище им.Веры Мухиной. Да, знаменитая скульптор тоже уроженка Ростова. На тренировки поэтому мы являлись редко, но т.к. секция фехтования находилась в спортивном комплексе Дома офицеров, то сразу и заколовращались вокруг нас мальчики-спортсмены. Видимо, судьба уже тогда вела меня по пути к супругу-военному. Так вот, нас сразу приметили спортивные мальчики, причем где-то 20-21 году. Мне и Лидке ужасно льстило, что за нами ухаживают «взрослые». В свои 16 лет мы выглядели на все 18 и не разубеждали своих кавалеров, что мы не взрослые девушки, а подростки-писклюшки, и нас это ухаживание страшно забавляло. В чём же тогда заключалось ухаживание: очень чинные приглашения в кино с робким держанием за руку, на танцы (ты должна танцевать только с ним, что довольно скучно), в театр и даже в кафе. Самым престижным было приглашение в кафе «Колос», где были необыкновенно вкусные пирожные, конфеты, кофе, душистые ростовские бублики с маком. «Золотой Колос» до сих пор существует в Ростове и держит свою марку — крепкий ароматный кофе, нежные и разнообразные пирожные плюс замечательные ростовские бублики, горячие и мягкие. В ресторан молоденьких девушек приглашать было не принято, «иззя»!, нельзя и все! — неприлично. Но приглашение в кафе мог себе позволить все-таки денежный кавалер, это был уже пик ухаживания и надежда на поцелуи. Тогда в моем окружении очутились такие знаменитости, как Лев Мухин, Виктор Понедельник, какой-то 22-летний боксер, молодой мастер спорта. Меня-то забавляло и льстило внимание юношей, но их подобные бесплодные ухаживания быстро расхолаживали. Эти дети-мужчины не понимали, что мы, девчонки-подростки, только прикидываемся взрослыми, и пытались увлечь нас более-менее взрослыми отношениями, которые мы еще не воспринимали, просто не доросли до них. Сами же эти 20-летние мальчики были очень инфантильны и многие имели средний уровень интеллекта. Виктор Понедельник, замечательный футболист, быстро отшился — какая-то странная девчонка, видно решил он, тем более девиц возле него было видимо-невидимо разных возрастов и вкусов. Но скорее всего это произошло после признания, как я ему нравлюсь; если хотите, это было завуалированное объяснение в любви. Объяснялся он, примерно, таким образом (кстати, голос у него был монотонный, медленный лишенный какой-либо эмоциональной окраски, словом, занудный): «Знаешь, Гала, ты мне очень нравишься»… Пауза…

На что Гала заинтересованно и быстро спросила: «А как? Как?» Надо же было что-то рассказать подружкам. Он стал так же монотонно перечислять, как я ему нравлюсь: «Ну, вот ложусь спать — о тебе думаю (теперь-то я представляю эти думы, а тогда сама подумала, а чего думать-то во сне?); встаю, надеваю (нет, я точно помню, он сказал «одеваю», по этим глаголам нас здорово гоняла русистка) носки! — о тебе думаю, ем суп — о тебе думаю…», — и замолчал, других слов о любви он не знал, мысль его ворочалась туго. «Я старый солдат и не знаю слов любви!» Он, правда, трудился головой, часто ею очень красиво забивал мячи, но все же чаще работал ногами. Рассказывать подружкам было нечего. На следующее свидание я не пошла. Впрочем, я думаю, он и не переживал по этому поводу; он был лет на 5-7 старше своей новой знакомой, ему было с ней не менее скучно — о футболе я ничего не знала и даже не делала вид, что мне интересны там всякие пасы, угловые, подножки, подкаты, офсайды и горделивые сообщения, как он кому-то сунул под ребра или по щиколотке. Или ему сунули…

Вообще-то туповатый народ были эти спортсмены, хоть и старше меня. Вот боксер, например: гуляем по парку — прогуливаться с ними было удобно, даже поздними вечерами, их или узнавали, или боялись — он молчит…

Я пытаюсь заполнить паузу и так, и этак — молчит. Болтаю что-то о книгах, о кино, о поэзии, чего могла нахвататься из классной и внеклассной литературы, — молчит. «Ну что же ты ни одного стихотворения не помнишь?»

Он мрачно в ответ: «Тебя бы с пятнадцати лет били по голове, и ты бы не помнила».

А-а, да ну тебя! Тебя били по голове, а я причем? Меня и по другому месту не били. Да, действительно, мама иногда шлепала по попе и то в шутку. Один раз она действительно хотела меня отшлепать ремешком (то-о-о-неньким!), решила ударить по рукам, наверное, я этими руками что-то нашкодила. Замахнулась, а я — руки вверх!, замахнулась верхним ударом, а я — руки вниз! Замахнулась, а я: вверх-вниз, вверх-вниз! А т.к. на мне была стеганная безрукавочка, сшитая самой же мамой, и все удары только сотрясали воздух, а цели не достигали, то, в конце концов, мама рассмеялась и бросила ремешок. Этим мое наказание и закончилось.

Имя Лев Мухин. О! это было имя! Молодой борец. Скорее это Я на него глаз положила, чем он. Знакомство было шапочное, такие малолетки как мы, его явно не интересовали. Однако, когда он мимоходом предложил мне и Лидке билеты на соревнование борцов, мы всем девчатам в классе так небрежно, тоже мимоходом, сообщили, что, мол, вечером решили в цирк пойти, надо бы поскорее уроки сделать, вот билеты Лева достал, первый ряд.

Этот Лева был просто идиот! Можно ли приглашать девушек, да еще как он нас величал, малолеток, на борьбу да еще сажать в первый ряд? Господи ты Боже мой! Когда мы в оборочках-сборочках, бантиках и складочках, я в косах, а Лидка с аккуратно накрученной головкой появились в этом злосчастном первом ряду, то: во-первых, на нас стали пялиться какие-то мужские тупые рожи, нагло ухмыляться, глуповато хихикать, а то и откровенно ржать, во-вторых, мы сами себя сразу почувствовали явно не в своей тарелке. Но высокомерно задрав носы, мы якобы свободно и даже развязно уселись на свои привилегированные места и с независимым видом завсегдатаев борцовских баталий стали демонстративно просматривать программку. Чаще всего под такой вот развязной миной самоуверенности скрывается застенчивость и тогда развязность становится заметнее.

В-третьих, началась сама борьба…

Буквально перед нашими носами стали враскорячку кружить и ворочаться на ковре голые потные мужики, пыхтеть, сопеть и даже время от времени, мягко выражаясь, пукать. Вообще, вести себя как черти в аду и эпатировать публику. Публика же, практически все мужчины, вовсе не смущалась, а подбадривала волосатых, потных и жирных борцов воплями, в основном: «Харю, харю тяни! Яйца дави! Жми повидло! Откуси на х… нос! Пусти юшку!» И это еще более-менее цензурные. Мы сидели, закаменев. Выбраться оттуда во время соревнования было невозможно. «Девушки с оборками», по-моему, даже забывали дышать, с обмиранием ожидая перерыва.

Кое-как мы все-таки улизнули с этой кошмарной презентации силы и мужества, никому об унизительности в этот момент нашего положения (нам так казалось) не рассказывали. Единодушно решили приглашения от спортивных мальчиков не принимать и знакомства с ними сворачивать. Впрочем, напрасно, наверное, я говорю, что они были тупые, глупые и т.д. Просто совсем еще молодые ребята были очень увлечены своим делом, что остальное их просто не интересовало. Тем более спорт настолько выматывал их физически, что до остальных программных дисциплин у них элементарно не хватало времени. Но общаться с ними все-таки было скучновато.

Наступал период танцев и вечеров в школе военно-воздушных сил.

Там были наши сверстники, плюс-минус один год, там был хороший танцевальный зал с паркетными полами, там были дежурные с красными повязками, в конце концов, это было недалеко от дома. Мы повзрослели на год и чуть поумнели. Там я познакомилась со своим будущим мужем, хотя, конечно, ничего подобного тогда мне не приходило в голову.

Зимой, редкими субботними вечерами молодёжь танцевала в школе ВВС, а весной и летом на танцевальной площадке в парке им.Горького. Танцплощадка была обнесена высоким кованым забором копьями вверх и в просторечии называлась «обезьянником». Сколько клочьев от штанов оставили на этих кольях мальчишки! И еще эти решетки для вящей острастки смазывали дегтем или смолой. Вход — рубль. Карманных денег практически ни у кого не водилось, но 17-ти летние кавалеры каким-то необыкновенным свойством бережливости и даже скопидомства — у моего супруга эта категория характера осталась на всю жизнь накапливали к субботе или воскресенью необходимую сумму и важно покупали билет — один.

Этот билет они торжественно вручали «своей» девочке, а сами корябались через кованый забор со штырями и дегтем. Замечу — это никогда не делалось на глазах у девушек. Видимо, где-то таилось понятие, что это унизительно и недостойно. Все делалось втихаря и, когда подружка уже была в «обезьяннике», тут, как чертик из коробочки, выскакивал и дружок. Позволялось танцевать вальс, бальные и народные танцы. «Линда», «Фокстрот», даже вначале и танго, как западные и растлевающие танцы, были в опале. Здесь можно вспомнить, что почему-то все новые танцы — вальс, шимми, фокстрот, твист и др. сначала встречались в штыки и считались неприличными. Но только не у молодежи! Когда какая-нибудь отчаянная пара начинала под «краковяк» или «польку» зашибать невообразимую смесь фокса и рока, то к ним подбегал дежурный комсомолец с красной повязкой и грозно требовал: «Прекратите линдачить (т.е. не танцуйте «линду», растлевающий западный танец!)! Ведите себя прилично!» И прекращали, а то, если дежурный был слишком уж принципиальный или просто вредный «ботаник», могли и вывести с танцплощадки, и тогда прощай выстраданный билетик за рублик. Однако даже эти приколы не мешали нашему удовольствию повеселиться, попрыгать, поскакать среди сверстников, познакомиться с понравившимся пареньком. Из развлечений в парке были такие непритязательные забавы: карусель, комната смеха с кривыми зеркалами, автоматы с газированной водой — три копейки без сиропа, пять с сиропом, качели-лодочки. Я была рьяной любительницей раскачиваться на «лодочках» и, т.к. на них не было никаких ограничителей, взлетала почти горизонтально. Некоторые любители рисковали даже крутить на этих качелях «солнышко», делать полный оборот. Я же говорю, что ограничителей не ставили. Были и несчастные случаи. Конечно, я до такого заклинивания не доходила, т.е. до «солнышка», но, имея всегда в характере что-то рисковое и авантюрное, раскачивала своих партнеров до одурения. Пощады во время катания ребята старались не просить, но у многих из них лица приобретали нежный зеленоватый оттенок слоновой кости. При выходе с этого аттракциона их пошатывало, и они предлагали где-нибудь посидеть, предпочтительно тут же на травке.

А я веселила-а-а-ась. Ну а Виктор, мой будущий супруг, был смолоду предусмотрительный человек и на мое невинное предложение покачаться на лодочках так же невинно заметил: «Ты в платье — неудобно». Вот так номер! И ответить нечего. Мое платье еще никому не мешало, даже сначала ребята не без удовольствия посматривали на взмахи подола все выше, и выше, и выше… А потом им уж было не до платья и не до того, что под ним. А Витя, видите ли, сам скромный и мою скромность блюдёт. Так он и отвертелся. Не пришлось мне повеселиться и похихикать на этот раз. Видимо, уже то, что «девчонка Курьяна закатывает» было обсуждением в среде «спецухи», так мы называли школьников ВВС, так же, как и наша дружба с Витьком. Во время одного совместного литературного вечера, когда объявили, что стихотворение Маяковского «Блэк энд уайт» прочитает ученица 10 класса Галина Иноземцева, вдруг из последних рядов чей-то противный гнусавый фальцет крикнул по-петушиному: «Курьянова!». К моему счастью, эта инсинуация не выбила меня из образа, стихотворение я прочитала с должным патриотическим пафосом, но потом бурно выясняла отношения с Витьком: что за дурацкие шутки! И что «ходить» (сегодняшнее «встречаться», «тусить») я с ним больше не буду, и что за друзья-дураки!

И что… и т.д. Но потом все обошлось, тем более бедному Вите приходилось безропотно проводить на танцевальные вечера целую ватагу моих подружек, у которых не было постоянных кавалеров. Время от времени мой друг осторожно протестовал против такого положения дел, количество подружек временно сокращалось, а потом все возвращалось на круги своя.

Ходили на танцульки, в кино, гуляли по улицам, очень редко собирались компанией у кого-нибудь дома: танцевали опять же под патефон или тогдашнюю новинку — магнитолу, ребята в танцах старались поприжать партнершу, прощупывая ее на податливость. Делали это так робко, что только раздражали визави своими дрожащими, неумелыми руками, потому что девчонки и сами не знали, что им хочется: не прижимает — значит, я ему не нравлюсь, прижимает — нахал. У мужчин, кстати, те же самые прибабахи: не идет на контакт — фригидна, соглашается — развратная.

Однажды у Вали Манило собралась такая гоп-компания и сожрала чуть ли не половину запасов из погреба: огурчики, помидорчики, грибочки, маринованные «синенькие» (так на юге называются баклажаны, а помидоры — «красненькие»), да Валентина еще наварила огромную «каструлю» картошки, а мальчишки принесли спиртное — бутылку знаменитого у молодежи портвейна. Мы устроили прямо-таки кутёж! Вечно хотящие есть подростки, смели со стола все, забыв о танцах с прижиманиями. Как Валюха объясняла маме отсутствие многих «закруток», она не рассказывала. Пиком таких вечеринок становилась игра в бутылочку. Мы постепенно осваивались в будущих взрослых отношениях, но в принципе, развлечения, как и отношения, были довольно невинные. Что касается Валентины, то у нее была своеобразная манера рассказа событий. А сейчас эта манера стала ещё своеобразнее… Недавно я была у нее в гостях в Ростове, городе моей юности. Вот хочу воспроизвести её монолог. Речь пойдет об эпизоде, когда на плите стала пригорать алюминиевая кастрюлька…

— Валюха, у тебя там ничего не горит?

— Ой! Б… Да это мои яйца горят! У-у-у, ты посмотри что с кастрюлей! Как пригорела! Да ты шо! Разве это сгорела! Так вот она таки раз горела!!! Она у меня горела до сих пор! (показывает до каких) Эта падла у меня с 1960 г. Проснусь ночью, думаю: «Вот какая-то б… горит! Ах ты, ё… мать! Так это же я б…! Вот это ж таки качество: ототрешь — и всё. А эти… Аньку Мякотных знаешь?

— Нет…

— Ну как нет! Ну, на слуху фамилия! Да она все время в 10 «А» училась, еще Светка Светличная у нее подруга была; Светка — председатель комсомольской организации. Отец у неё проводником работал тогда «Ростов-Тбилиси».

— У кого? У Светки?

— Да у Аньки же! Так идем через балку (это овраг), знаешь?

По Зеленоградской, так она стоит в калошах из шин сваренных или в мужских рваных, в куфайке (ватные простеганные куртки) обтрепанной… Одна зеленая сопля из ноздри висит, другая на подходе. Проводит та-а-а-ким взглядом тех, кто почище одет, да и плюнет вслед, зельма! А всего четыре года! («Зельма» — ростовское слово, обозначающее вредная, хитрая, злая (в четыре года-то!) А я брала себе так… на потом, про запас… (Валя окончила Институт народного хозяйства и работала товароведом в самом крупном универмаге Ростова). Я ж уже была заведующей отделом. Ну и девочки попросят: «Ой, Валентина Митрофановна, возьмите и нам!».

Ну а я что?! Конечно, возьму… Приду, положу в стол. А Зотова, такая зараза, и где только такие отмычки доставала… Ну обязательно все рассмотрит-пересмотрит!

— Кто? Мякотных?

— Да какая Мякотных! Я же говорю — Зотова, бухгалтерша. И если у неё, не дай Бог, нет такого, что у меня, побежит, собака, в ту секцию и пока не заберет, не успокоится… Это еще в бухгалтерии. А уж в юротделе — это Анька. Я взяла себе три чайника.

— А зачем три?

— Как зачем? Один Ирине (дочка), другой себе, третий про запас или кому-нибудь подарить. (Кстати, Валя — добрейший души человек, а уж в пору повального дефицита красный чайник в крупный белый горох был бы царским подарком). Прихожу — один чайник! Отполовинила! «Анька! Когда ж это кончится?» «А что? А что? Мне тоже нужно!» ЕЙ ну-у-у-ужно! А на какой хер мне нужно, что ей нужно! А у Ирины три чайника. При всех этих строительствах два чайника изуродовали. Она потом купила еще один. А я разбирала сарай и еще нашла — вот он мой дорогой! А этот (кивает на свой чайник) и горел, и плавился, и эмаль отскакивала внутри и снаружи. Во! Советское — значит качественное! Нет. Отечественное — отличное! (задумалась, пауза) Или наоборот… За бугор делали — вот это качество,

вот это отличное. Дуршлаг у меня и шумовка. Видишь? У дуршлага только кусочек отвалился. А шумовка? Отечественная! Вот то-то и оно. Лёнька привез машину советскую, друг Виктора. Он ему оформлял «Волгу» списанную. Лёнька с ним в Германии служил ещё тогда. Так у неё чуть борта внизу подржавели. А сейчас? Ткнешь пальцем — всё… А ты говоришь…

(Тут я попросила листок бумаги, чтобы записать этот монолог, очень милый и действительно своеобразный. Именно так часто говорят в Ростове.)

Впрочем, есть ещё один разговор…

Мы едем в автобусе. Валя здоровается с женщиной сидящей напротив. Выходим.

— Видела её? Вот эту женщину, с которой я поздоровалась в автобусе? Это она жила в том доме напротив, что горел, рядом с Женькой. Ну, Женька, что была у Наташки на свадьбе, ты на фотографии видела, такая темненькая, по-моему, татарочка. Такая симпатичная, маленькая. Подружкой была, голубое еще платье у неё. Она ещё вышла за этого сыночка, который подсел на наркоту, Колька. Не побоялась… Так это Танька, её свекровь.

— Кто?

— Ну, Танька, Колькина мать. Она теперь переехала в другой дом, кирпичный, а этот сгорел… Я тебе показывала. Два раза горел»… — сказала она многозначительно.

Бабушка же и дед Валентины выходцы из украинских земель. Бабушка «з мещанских» очень гордилась тем, что её муж был, как она не раз повторяла, «з паньскiх» и, что он был «дюже» грамотный, т.к. окончил церковно-приходскую школу, газеты «чiтав i, удоль i у поперэк». Однажды, читая газету, он медленно произносит: «У Кiеве Його Iмператорськое Величність зустрічали з хлібом, з сілью, з гім…? З гiм…! З гiмнОм?!

Отож доїздивься!!!», — и недоуменно отложил газету. В их семье эта фраза стала классической.

У своей школьной подружки я увидела и настоящий снимок НЛО.

Этот снимок сделал её брат, живущий в Новороссийске: на фоне тёмного неба над городом парит предмет в виде песочных часов с прямыми, но не яркими лучами-стрелками вдоль обеих колб «часов». Сам предмет окружён рассеянным ореолом, но его контуры выявлены очень чётко. Слева от «часов» парит «тарелка», тоже хорошо просматриваемая. Фотографию отправляли в какой-то институт, занимающийся такими проблемами.

Им ответили, что снимок не сфальцифирован. Ну и всё… А что, собственно, ответить? Сейчас сами учёные никак не разберутся, что же за предметы летают в нашем небе: внеземного разума или созданные руками земных конструкторов. Ну, да Бог с ними!

Вернемся всё-таки к нашим с Валей школьным годам, когда мы если что-то и рассказывали, то более ёмко и без отступлений. А сейчас у всех издержки возраста, и говорим мы с мельчайшими подробностями.

Уже тогда, где-то в 9 классе, мы осторожно и неумело начинали пользоваться так называемой косметикой. Тушь для подчернения ресниц: поплевав на мыло, частым гребешком соскрести с него тонкий слой и натереть этот слой обычным черным рисовальным карандашом. Потом этой вязкой субстанцией чуть-чуть провести по ресницам или бровям, кому что надо. Румяна — гофрированная мягкая бумага. Из неё делали искусственные цветы, а девушки-подростки румяна и прекрасно освежали цвет лица. Рассыпная пудра «Кармен» в картонных круглых коробочках и с нарисованной головкой типа Кармен, что подтверждалось крутым завитком на щеке и алой розой в прическе. Эта пудра была двух типов: цвета загара и светлая, мертвенно-белого с голубоватым оттенком. Чаще всего мы покупали «загар», а потом смешивали этот загар с зубным порошком до нужного нам цвета. Кстати, такая смесь чуть-чуть подсушивала подростковую жирную кожу и сдерживала появление юношеских прыщей. Жуткие крема со стойким запахом застарелого бараньего жира (мне не приходилось ими пользоваться, но аромат помню), лосьон «Огуречная вода», а для мужского парфюма «Тройной одеколон», считался моветон, его употребляли алкаши и уж, конечно, не для парфюма, и стоил он копейки. Одеколон «Шипр» — уже почти роскошь и комильфо.

Ни о каких средствах для снятия продукции парфюмерного ширпотреба слыхом не слыхивали. Этот «макияж» смывался обыкновенным мылом, «Семейным» или «Земляничным», со стойким химическим ароматом, однако на натуральной основе, жире и ланолине, а уж ароматизаторы добавляли от души — запах был стойкий и прогонял любую мошкару. Ленивые девки, приходя поздно домой, иногда и не смывали красоту, она забивала поры, (еще бы! такое издевательство!), появлялись угри, у кого меньше, у кого больше, воспалялась и портили кожу. Я тоже этой антисанитарией грешила, но редко, когда уже совсем позднее время и просто лень одолевала: «ну, не хочу и всё!». Но всё же заставляла себя и, возвращаясь с танцулек, летом раздевалась до пояса (все равно темно!) и полоскалась на общем длинном балконе, где напротив каждой квартиры висел оловянный умывальник с «крантиком»-гвоздиком. Это в теплое время года гигиенические процедуры проводить было проще, а зимой приходилось совершать сложное действо: достать таз, поставить его на бабушкин сундук, налить воды и приступить непосредственно к туалету и все это в темноте, т.к. родители якобы уже спали. Ночью в полной тишине и темноте я плескалась в тазике, по возможности тихонько, но звуки почему-то разносились громкие и через некоторое время раздавался недовольный голос отца: «И чего мыться-размываться! Смотри! Верба вырастет!» Я молчала, быстро закруглялась. Вот зимой-то и приходилось нарушать режим помывочных процедур.

Чтобы пользоваться выше описанной косметикой требовались великая сноровка и осторожность. Употребляли мы ее, конечно, не каждый день (в школу ни Боже мой!), а только на танцы или на свидания. Но даже в такие редкие моменты нужно было быть очень-очень внимательной: тушь, по сути черное мыло, могла попасть в глаза, и тогда прости-прощай выразительность и загадочность, как мы были уверены, взгляда. Приходилось срочно искать воду и промывать слезящиеся глаза, куда уж тут до выразительности и загадочности! Краснота и припухлость век объяснялись соринкой. Да неискушенные мальчишки просто не замечали наших ухищрений, будь ты накрашенная или не накрашенная!

Бумажные румяна, подлость такая, имели свойство вдруг проявляться и проступать сизоватым пятнами на девичьих щеках. Это зависело от качества химической краски и от количества нанесенного цвета. Поэтому мы вскоре забраковали гофрированную бумагу и стали пользоваться остатками помады мам и старших сестер. Пудра же «Кармен» вдруг начинала собираться в комочки, если чуть вспотеешь на танцах, или, наоборот, осыпаться на платье в виде перхоти! Иногда мы наспех подкрашивались где-нибудь в укромном уголке, потому что если, не дай Бог! родители увидят наши упражнения с внешностью, то обязательно заставят умыться, а то и вообще не пустят на гулянку. Да и результат таких спешных украшений бывал отрицательным, поэтому чаще всего, плюнув на всю красоту, уходили без макияжа. Но право делать настоящий маникюр, правда, с бесцветным лаком и в настоящей парикмахерской, я выторговала себе дома, хоть и с некоторым скандалом.

Курьяновой же меня нарекли в 17 лет, о чём я тогда и не помышляла.

Итак, школа окончена. Что делать с аттестатом? Кто не знал, шли либо в строительный, либо в экономический. В оба нужно было сдавать математику и физику. Но я не хотела быть ни строителем, ни бухгалтером (вот уж заблуждение!) и поэтому решила подать документы в пединститут на филологический факультет. У моего друга проблем с поиском профессии не было. Что ожидает учащихся специальной школы ВВС, они знали ещё три года назад при поступлении: летное училище — и вот ты молодой лётчик! Ребята очень гордились этим, со знанием дела щеголяли авиационными терминами, рассуждали о преимуществах того или иного училища, в отличие от нас, девушек, полных исканий и смятения.

А в 1954 г., в год окончания школы, какому-то военному министру видимо было необходимо пристроить своего сынка в военное заведение (ну, не в училище же бедному дитятке идти учиться!), поэтому по военному ведомству был издан приказ, разрешающий школьникам, имеющим золотую медаль, без экзаменов, только с собеседованием, поступать в институты Министерства обороны. Собеседования типа: кто секретари Коммунистической партии в странах социалистического содружества, да какие столицы стран этих содружеств. Такие вопросы и у не медалистов от зубов отскакивали. Да какой моральный облик у самих поступающих — какой мог быть неморальный облик у этих пацанов? — «нет, не был, не судим, не привлекался, родился между молотом и наковальней», все поголовно из рабоче-крестьянско-служащих семей. А характеристики нам всем писали чуть ли не под копирку. Ребятам просто повезло: вот и мой Витёк со своей золотой медалью попал под этот расклад, должен был ехать в Москву и учиться в Военно-воздушной инженерной академии им.Жуковского. Ребятам-то повезло, а вот офицеры, прослужившие в частях и собирающиеся поступать в академию на общих основаниях с сумасшедшим конкурсом, были очень недовольны. Какие-то мальчишки 17-18 лет будут поступать, видите ли, на основании «собеседований», а они, служилые офицеры, должны сдавать школьную программу, которую благополучно забыли ещё несколько лет назад! Вот поэтому на курсе вместе с мальчишками учились взрослые люди, и, конечно, им было трудно угнаться за нахальными школьниками в теории. Вместе с Витей, например, учился будущий космонавт Владимир Комаров, на курс старше — будущий чемпион мира тяжеловес Юрий Власов, красавец и умница.

Конечно, это была редкостная везуха для Курьянова В.И. Но тут его подружка Галочка, т.е. я, вдруг заявляет с полупрезрительной усмешечкой:

«Фи! Так ты не лётчиком будешь?» — и Витя после моего уничижительного вопроса мчится к начальнику школы и требует, чтобы его вместо Москвы и Высшей военной академии им.Жуковского направили в лётное училище в Тьму-Таракань осваивать так необходимую ему и его придурашной подружке Галюне профессию лётчика. Начальник школы вправил будущему инженеру мозги, и вот Витя едет в Москву, предварительно спланировав свои будущие отношения со мной: берёт с меня слово, что я его буду ждать, и на третьем курсе, когда им присвоят офицерские звания, мы поженимся. Четко и ясно.

«Ждать? Ха-ха! Ну, ладно!» А мои планы? Как и где Я буду учиться (или не буду?) Витя почему-то о них не спросил. Вот, действительно, почему? И почему, делая такое серьезное заявление, не сказал, что любит меня? Правда, я его сама настырно выпытала: «А ты любишь меня?» На что Витя смущенно пробормотал: «Ну, люблю!» Видимо, он считал, что если предлагаешь пожениться, то автоматически признаешься и в любви. А, может, высоких слов стеснялся. Сейчас прямо не верится, что это было так давно, 50 с лишним лет, когда я решила начать полегоньку записывать свои воспоминания, по крайней мере, наиболее яркие из них, так, небольшой дневничок. Но слово дадено — я его и сдержала, хотя офицерские звания курсантам, а им обещали сделать это на третьем курсе, не присвоили.

Им и так сделали большую скидку, приняв в высшее учебное заведение без экзаменов. Ожидание замужества затянулось на пять лет.

Я же собиралась в пединститут на филологический факультет. Ведь вот мы какие умные в 17 лет! В художественной школе мне предлагали поступить в их же художественное училище, даже без специальных профилирующих предметов, т.е. сдать там обычную школьную программу, чтобы художник был не совсем безграмотным что ли? Сказали, что у меня способности и их надо развивать, на что я высокомерно (вот дурочка!) ответствовала: «Чем быть посредственным художником, лучше быть хорошим учителем». Сейчас я как раз думаю, что лучше быть хорошим дилетантом, чем плохим профессионалом. Но это сейчас! Тогда же я считала, что способности у меня средние, хотя всегда с удовольствием рисовала, лепила, мастерила из подручного материала разную и довольно оригинальную бижутерию, впоследствии постоянно что-то оформляла на общественных началах, тоже с удовольствием. Думала, что по сравнению с остальными студентами буду бледно выглядеть, а я всегда хотела быть только в первых рядах. Но эти-то ученики проучились в художественной школе по 5-6 лет, знали теорию, технику рисунка, технику смешивания красок, «свет-тень-полутень» и вообще набивали руку, а я, кроме того что проучилась всего полтора года, прогуливала занятия, так и к совету педагогов отнеслась несерьезно. Здесь-то, видимо, и сказалось моё воспитание от противного — неуверенность в себе, в своих способностях.

Мало того, я и в институт не попала в том году. Сестра решила сделать мне подарок по случаю окончания школы и взяла меня с собой на юг, в Сочи, где я так перегрелась на солнышке, что попала на операцию аппендицита прямо там, на юге. И в больнице тоже проявила свою обычную активность: встала на следующий день после операции (это еще ничего, это даже приветствовалось), гуляла по коридору и черти меня понесли в ванную мыть голову, где я благополучно проехала на скользкой решетке-доске и ахнулась животом о края чугунной ванны; итог понятен: шов лопнул и загноился (жара) — на экзамен я не попала.

АЗОВ — прекрасный южный город.

Чтобы не пропускать год, решила пойти в педучилище в г.Азове.

Этот старинный, но небольшой город-спутник расположен всего в 40 км от Ростова. На самом деле историческое название Азова — Танаис и получил он его скорее всего от греков, а может быть от скифов-сарматов-половцев, в принципе, наших далеких предков.

Азов компактен и тих, ведет свое официальное летоисчисление с 1067 года, выглядит умиротворенным и даже расслабленным, будто отдыхает после 18 веков шумной и, порой, кровавой истории. И действительно, пожалуй, ни один российский город не пережил столько разных хозяев, не сменил столько государств и не был так часто буквально стерт с лица земли и отстроен заново.

Русичи, знаете ли, тоже спорят, где их корни: то ли на Севере, то ли в Индии, то ли они — эти самые и есть «скифы с раскосыми и жадными глазами». История утверждает, что в устье Дона-Танаиса всё-таки находилась греческая колония. На этот порт, через который проходил один из маршрутов великих шёлковых путей, претендовали сами скифы-половцы-сарматы, генуэзцы и венецианцы. Не чурались создавать здесь свои колонии казаки донские и запорожские, наконец, русские. Всем хотелось иметь в кредите этот лакомый кусочек земли у «гирла» Чёрного моря. В 1471 г. этим стратегически важным портом завладела Османская империя, закрыв доступ к торговле с Азией всем европейским купцам. Турки назвали его Азаф (Азов). Монголы, включив город в состав Золотой Орды, именовали Азуп. Первые поселения на месте нынешнего Азова датируются I-III вв. н.э. Вся эта суета более чем объяснима — место, кроме шелкового пути, позволяло контролировать морскую торговлю. Длительное время турок «бороли» казаки (им тоже надо было попиратствовать в морях) и даже обращались за помощью в этом упорном противостоянии к русскому царю Михаилу Федоровичу. Московия отказалась от несвоевременной войны с турками. В конце концов, из-за недальновидности турецких хозяев (постоянных военных действий или ожидания таковых) купцы перестали строить свои фактории, торговля упала, люди покидали форпост. Азов превратился в небольшую, но все же еще хорошо укрепленную крепость. Турки всегда умели воевать и защищаться. Город оставался основной точкой работорговли, «рыбным двором» турецкого султана, а главное — сохранил свое стратегическое положение, отрезая выход к морю.

Решительными действиями царя Петра I и его молодого морского флота и Войска Донского в 1736 г. город был взят и навсегда присоединен к России. Выход к южным морям был освобожден.

Вот в таком древнем интересном городе мне предстояло учиться. Этот статус он получил лишь в 1926 г. До присоединения к России Крыма и Кубани Азов городом не считался.

В педучилище же принимали без экзаменов, только по конкурсу аттестатов. Нельзя сказать, что аттестат мой был усыпан одними пятерками, нет, «50 на 50» но трояков не было. Послала документы просто так, наудачу и вдруг — я уже и подзабыла, что и документы отослала — получаю вызов: «Вы приняты». Еще бы! Увидели, что я обучалась в художественной школе! Два года я, как папа Карло, пахала на училище — оформляла дневники, лозунги, кабинеты и, самое главное, занималась стенгазетой, где была за редактора, оформителя, корректора и корреспондента. Наша газета все два года занимала первые и призовые места на конкурсе городских и даже областных стенгазет высших и средних учебных заведений, и руководство училища меня полюбило. А за что им меня было не любить? Во все подшефные колхозы мы выезжали с самодеятельностью, причём, Иноземцева в этой самодеятельности играла ключевую роль. А как же?!

Да мне просто нравилось представляться на сцене! Вот тут мой муж был прав, когда говорил с неудовольствием, нет, с раздражением: «Театр одного актёра!», т.к. наши вообще-то немногочисленные ссоры и споры я обставляла артистично, очень эмоционально и с большим вкусом, практически шутливо, но Витя-то принимал все эти ужимки всерьёз!

В училище мы переиграли маленькие пьесы Чехова, разные комедийные скетчи, поучительные агитки на тему морали «молодого строителя коммунизма» (их поменьше), весь репертуар Мироновой-Менакера. Я так копировала голос и манеры Мироновой, что наша учительница анатомии и биологии ребенка, пожилая и полная, добрейшая и всегда в хорошем настроении старая дева, на внутриучилищных вечерах с умилением и восторгом произносила: «Миронова вы наша!» — всегда устраивалась в первом ряду, а потом, обращаясь к соседке, тоже преподавательнице, недоуменно спрашивала: «И откуда они только костюмы берут?» А брала я их у своей сестры Люси, которая привезла платья из Германии, работая там в канцелярии при группе советских войск. Конечно, в г.Азове, да в 1954 г. европейские платья и материя выглядели необычными и сверхэлегантными. Мне, правда, приходилось их на живую нитку стягивать по швам, но со сцены был виден только сияющий атлас, креп-сатэн, декольте и «брильянты» из зеркальной бижутерии тоже из ГДР.

Учеба давалась мне легко, на общественную жизнь и на личную времени хватало. Кстати, по поводу конкурса аттестатов: мой-то был абсолютно не на первом месте. Девушки приехали из окрестных сел с гораздо лучшими аттестатами. У некоторых не хватало лишь одной пятерки до серебряной медали, а у меня было аж пять или шесть четверок. Когда же нам предложили диктант, чтобы проверить грамотность, оказалось: из 35 человек трое получили тройки и один четверку, остальные — двойки и единицы. Я осрамилась менее других — написала на тройку. Вот так конкурс аттестатов!!! А что бы, интересно, получил Витя-медалист, если учесть, что однажды в 10 классе мне было лень писать сочинение по Маяковскому, и я просто скатала пятерочное сочинение у своего друга. Мне поставили трояк да еще пристыдили, что, мол вы, Иноземцева?

Ни одной своей мысли нет, одна компиляция да еще ошибок насажали. Списать как следует не можете? Мы долго смеялись по этому поводу, но Витя, по-моему, смеялся несколько принужденно.

Вот так оконфузились будущие учителя с прекрасными аттестатами.

В училище нам нужно было учиться после десяти классов всего два года.

На нашем учительском курсе были только два человека из города, и на 35 девчат всего два мальчика. Существовал еще курс для учителей физкультуры, там было мальчиков побольше. Количество девушек превалировало, и на волне отсутствия мужского пола развивались всякого рода интриги и сплетни.

В литературе деревенских жителей обычно описывают несколько пасторально: и добрые они, и радушные, и сердечные, и девушки деревенские целомудренные, а юноши непременно трудолюбивые, скромные и работящие. Столкнувшись с сельскими девушками, я убедилась, что «всё врут календари». Большинство моих соучениц были хитрые, завистливые и жадные, не то что в моей родной городской школе.

Они постоянно старались подставить друг друга, перессорить, пустить какой-нибудь нелепый слух. Что касается их целомудрия, то у многих этого целомудрия уже давно касались. Кроме того, они, знали массу вещей, «того самого», чего городским их возраста еще в голову не приходило: как можно самой сделать аборт — бутоном фикуса, горчишники и ванна или горячие кирпичи в бане, а после этих процедур спрыгнуть пару раз с сеновала (кто тебя, дуру, туда тащил?!) Как заставить парня жениться?

Ну, это оказалось совсем нетрудно: просто переспать с ним, а потом пригрозить комсомольской разборкой. Такой способ женитьбы мог быть в то время весьма действенным, только почему-то он приходил в голову не распущенным городским девицам, а скромным деревенским. Я не считала себя старомодной, но к числу слишком раскованных девушек тоже не принадлежала: мои вытаращенные от любопытства глаза, иногда и наивные вопросы «об этом» принимались за лживый ироничный цинизм «городской». За эти два года общения со своими однокурсницами я кое в чём стала разбираться, чисто теоретически, но детали все-таки познала после замужества и то на это понадобилось достаточно длительное время: «век живи — век учись — дураком помрёшь» — но всё хорошо в своё время, иначе может стать неинтересно жить, философски заключаю я.

Что касается наших двух молодых людей на факультете педагогики и методики начального обучения, то это тоже интересно: я думаю, что их взяли «на ура», даже не посмотрев в аттестаты. Мужчина-учитель да ещё в начальной школе — это же круто! Круто-то круто, но не совсем: один из них Толя Юрченко был неглупый мальчик, среднего роста, с правильными чертами лица, портило его бельмо на глазу и, конечно, это очень повлияло на его характер, раздражительный и даже несколько злобный. Я очень хорошо представляю положение этого ребенка в сельской школе, представляю, сколько насмешек и издевательств ему пришлось перенести. Ведь сельчане-хуторяне такие «добрые и радушные»!!! Станешь тут таким же добрым! В конце первого полугодия обучения он уже оттаял и смог даже участвовать в нашей самодеятельности. Я уговорила его играть счетовода в «Юбилее». Он сначала отнекивался, а потом так хорошо сыграл, создав образ смешного старого неудачника, очень стесняющегося и боящегося женщин (точно! так и было), этакую канцелярскую крысу, вечно мерзнущего, кутающегося в шарф брюзгу. Все хохотали до упаду, и сам Толя больше всех. А если человек сможет повеселить других и сам посмеяться над собой, то его комплексы со временем исчезают. Постепенно наш соученик стал смеяться, шутить и не пытался отвернуться от собеседника своим увечным глазом. Он, оказывается, отлично рисовал, стал помогать мне со стенгазетой и один раз очень по делу раскритиковал мой рисунок на уроке ИЗО: мы гипс штриховали, и он с иронией (какой прогресс! уже с иронией) заметил: «Иноземцева, ты что углем натюрморт рисуешь?» Мы почти все друг к другу обращались по фамилии. Логично, моя штриховка была слишком затенена и на гипс уж точно не похожа.

А один раз язвительно усмехнулся, увидев, как я провела рукой в сетчатой модной перчаточке у себя под носом. Оказывается, соученик не был лишен понятия этикета поведения. Правда, мы потом оба захохотали. Словом, человек попал в среду более цивилизованную, чуть более доброжелательную, где над ним, по крайней мере, не издевались, и немного оттаял.

Другой же юноша, высокий, рослый, похожий на Есенина своей пышной золотой шевелюрой, был невероятно-невероятно глуп, такой тупой студент, что его отчислили из педучилища уже через месяц. Даже при острой нехватке учителей-мужчин этот золотоволосый мальчик оказался не нужен. Кроме тупости, был еще безмерно ленив, постоянно опаздывал на занятия, учебники забывал, на вопросы преподавателей не отвечал и смотрел на них ничего не соображающим бараньим взглядом. Такое впечатление, что он не понимал, о чем его спрашивают. Всем было ясно: никогда и ничему он не смог бы научиться, потому как полный кретин. Ну хорошо, его приняли в училище по аттестату, но вот как он мог окончить десятилетку и получить этот аттестат? Ведь тогда их не продавали в переходах метро. Скорее всего, сидел по два года в каждом классе, потому что на вид он был гораздо старше 17-18 лет, где-то уже за двадцать, или его мама преподавала в сельской школе. «Есенина» отчислили в армию. Мне казалось, что более легкого и приятного обучения, чем в педучилище, не могло быть нигде, а парня отчислили и оттуда, до такой степени был глупый.

Учёба давалась нетрудно, но вот музыка — это было мне не под силу… Я ведь не унаследовала генов моей тёти — певицы и музыкантши.

А в программе училища считалось, что кроме общеобразовательных предметов, учитель начальной школы должен преподавать пение, физкультуру, труд. Нам за два года пытались вдолбить основы вокала, нотной грамоты и умения играть на каком-нибудь инструменте: фортепьяно, гармонь, мандолина, балалайка. Я выбрала самый лёгкий инструмент — мандолину. Правда, на балалайке научиться тренькать простейшие сопроводительные аккорды, как говорили, было ещё легче, но я как-то с этим инструментом не монтировалась. Итак, пришлось купить мандолину.

Да что мандолина! Это были ягодки, а вот цветочки появились в первую же субботу учебной недели — тогда учились полную неделю) на последнем уроке в лице преподавательницы пения. Лицо, явно относящееся к нам нелицеприятно, заявило, что будет проверять наши певческие способности. Учительница действительно произнесла это очень высокопарно, а оказалось, что нужно было каждому выйти к столу и пропеть гамму. «Ну-с, кто первый»? — почему-то грозно произнесла она, постукивая камертоном по краю стола.

Девчата смущенно хихикали, жались, перешептывались, но выяснять свои певческие способности никто не хотел. Преподавательница, видя такой негативный настрой, заявила, что будет отпускать с урока только после прослушивания. Все равно никто не решается. Вот незадача — последняя электричка вот-вот уйдет в Ростов, а мне надо домой. Па-а-а-думаешь, гамму пропеть! Я пойду!!! Честно говоря, я даже не знала, что это такое гамма, но подняла руку (опаздываю на поезд!) и уверенно вышла к доске. «Вот и правильно, вот и молодец! Ничего страшного. Ну, и-и-и раз! Ля-а-а!..», — стукнула камертоном и затянула учительница. А-а-а-! Вот оно что такое пропеть гамму… Ладно! Я старательно и, как мне казалось, совсем похоже тоже затянула за ней: «Ля-а-а-а!» В классе наступила тишина, а потом неуверенные приглушенные смешки. Что такое?! Я с энтузиазмом продолжаю свое соло: «Ля-а-а-а!» Вдруг учительница резко опустила камертон и возмущенно спросила: «Вы что, Иноземцева?! Нарочно?» Мои «милые» соученицы, не скрываясь, злорадно хохотали в голос. «Тихо!!! Нарочно?», — ещё раз переспросила училка. Я испуганно выпучила на неё глаза и пискнула: «Честное слово, нет!» Видимо, она поверила и более спокойно предложила: «Давайте еще попробуем». Я тупо закивала головой: «Ладно! Хорошо, хорошо! Попробуем!»

Это продолжалось несколько раз и напоминало экзекуцию, тем более, что класс уже веселился от души: ещё бы! хоть в чем-то «городская» прокололась. Наконец, преподавательница грустно вздохнула и отпустила меня восвояси. Пришлось ей принять очевидный факт: петь будущая учительница не умеет. Как остальные пролялякали, не знаю, но на электричку я не опоздала и даже не задумалась, что пение — это такой же предмет, как и другие, входящие в программу обучения, и мне таки придется учиться петь и получать за это соответствующие оценки.

Некоторые девушки в силу своих замечательных вокальных данных попали в хор и на уроках их даже не вызывали, просто у них была твердая пятерка. Потом «вокалистки» запоздало пожалели, что у них прорезался голос: хор выставлялся на сцену и вне её по всякому удобному случаю.

А вот мне первый семестр больше тройки не ставили, и оказалось, что это очень плачевно, т.к. с первых недель обучения стало ясно, что мне светит красный диплом и без всякого усилия со стороны преподавателей и, чего греха таить, моего. А вот пение?! Учительница была принципиальной, на мое успешное освоение специальных предметов не обращала внимания, со вздохом, но постоянно ставила мне «удочку» — удовлетворительно, но постепенно оттаивала, особенно после того, как мы перешли к изучению сольфеджио.

Вдруг неожиданно я чисто интуитивно поняла, что совершенно нет необходимости мучительно высчитывать размер нот, когда по заданию учителя отстукиваешь ритм немудреной детской песенки типа «Ёлочка», «Сурок», «Гуси-гуси», «Маленькой ёлочке холодно зимой» и т.д. Теперь я мысленно напевала мотив и параллельно ему лихо стучала мелодию. Сначала учительница недоуменно посматривала на меня, а потом всё-таки переспросила: «Вы что же? Раньше притворялись? Не хотели в хоре петь?» Опять мне пришлось оправдываться и объяснять, что мелодию я слышу, но спеть её не могу. «А-а, видимо, у вас внутренний слух!» Точно, дорогая, у меня, кроме внутреннего слуха, и та-а-а-акой внутренний голос есть, что никому мало не покажется! Учительница успокоилась. Стали у меня появляться четверки и постепенно даже пятерки. Наверное, еще и потому, что педагогиня прислушивались к руководству училища, а директор и завуч меня, как известно, любили: я хорошо училась, не отказывалась от любого общественного поручения будь то организация вечеров в училище, оформление наглядных пособий в базовой школе да мало ли что. Даже на экскурсию в Музей истории г.Азова, на археологические раскопки татарского поселения и то нужно было наших ленивых студенток уговорить пойти. И эти посещения входили в общеобразовательный план обучения.

А в музеях было очень интересно. На развалинах древней крепости на территории венецианской фактории Тана до сих пор находят предметы IV-VI вв. до н.э. еще скифско-сарматского периода, так называемое «Скифское золото». Сколько рефератов написано, степеней получено, научных открытий, докладов сделаны на этом скифском золоте! Уму не постижимо!

Вот на такие экскурсии мы ходили… Тоже нужно организовать, предупредить, проверить.

Или, например, поездка в подшефный колхоз с самодеятельным концертом… Кстати, по поводу этих шефских концертов: на них с удовольствием присутствовали старые и малые жители сельской местности, развлечений-то не было никаких, таращились на «городских», многих знали в лицо, лузгали семечки (на юге это повальное увлечение, и я, не являясь исключением, тоже это дело очень любила), не стесняясь, громко обменивались впечатлениями по поводу нашей игры, манер или внешности:

«Гля-ка, Вань, ножки-то тоню-ю-юсенькие!»

«Во, выставляется, а!?»

«О, губы-то, губы накраше-е-ены-ы-ы!»

«Ты смотри, смотри — и не запнется, во чешет!»

Последняя реплика (и насчет ножек тоже) была непосредственно в мой адрес, когда я с пафосом читала стихотворение, обличающее стиляг, танцующих «не наш» танец фокстрот и имеющих татуировки (заметили, что новое название «тату» — хорошо забытое старое?). Там были, дай Бог памяти, такие строчки:

Боря Н. на пляже или в бане

Привлекает общее вниманье —

Все читают Борю, как альбом,

Замечая в нем, не без улыбок,

Ряд орфографических ошибок.

И далее еще много-много строк, оканчивающихся на «-ский»:

Нет, не вальс, то бурный, то лирический

И не краковяк лихой классический,

Под любой оттенок мелодический

Он фокстрот танцует механически»

Бедный обобщенный образ стиляги-Бори в этом стихотворении-агитке раскурочивался без сожаления: и такой он, и сякой он, и подражать ему нельзя, и «не ходите, дети, в Африку гулять…». Но слушателей больше поражало, как я могла так лихо расправиться с массой заковыристых рифмованных строчек и ни разу не сбиться. Смысл самого стишка не то, чтобы не дошел до них, а просто был неинтересен: какой-то там, блин, Боря, какие-то орфографические ошибки! — оно мне надо?! Но слушали с удовольствием, тем более, что после пафосного концерта в сельском клубе бывали танцы. А на танцах можно с городскими девчатами отчебучить тот же фокстрот-полечку и заставить ревновать своих «ухажёрок».

Из-за моей кипучей общественной деятельности мне часто приходилось непосредственно встречаться с директором нашего учебного заведения.

Вот говорят, что горбуны злобные люди… Наш директор, Густав Сергей Федорович, был очень добрый и внимательный человек, знал своих студентов и, по мере возможности, всегда был готов придти им на помощь.

Мы просто не замечали горба, как, видимо, не замечала этого его жена, высокая красивая дородная женщина, и его дети. Когда меня вызывал Сергей Федорович по вопросу каких-либо мероприятий (а они, как правило, происходили в выходные дни), я пользовалась случаем и «отпрашивала» от этого мероприятия Машку Алейникову, мою соученицу. Мы с ней жили на одной квартире, спали в одной кровати и сидели за одной партой. У Маши в Ростове в институте Сельхозмашиностроения учился её друг Вова,

они были из одной деревни, учились в одном классе и собирались поступать в один и тот же институт, но Машка срезалась на экзаменах в Ростове. Видимо и там предпочтение отдавалось будущим механизаторам мужчинам.

Учась отдельно, она была убеждена, что какая-нибудь предприимчивая городская девица непременно переманит её Вовочку и поэтому, как на работу, таскалась каждое воскресенье и любое свободное время в Ростов напоминать о себе и забивать внимание друга, стряпала там ему какую-то еду, стирала. Я мало вникала в их отношения, но однажды видела этого Вову и думаю, что он был абсолютно безопасен для ростовчанок да и таких усилий со стороны Машки не стоил. Есть такая злая поговорка: «Любовь зла…».

Когда этот её Вова уехал летом на целину на очередную помощь студентов в сельскохозяйственных работах, Маша очень переживала опять же по поводу измены. Вдруг по радио мы услышали песню о комсомольцах-целинниках и там были слова: «Ой, боюсь, боюсь, Володя в Барнауле влюбится!», а Машин друг как раз поехал в Барнаул, я и брякнула: «Смотри, Машк, влюбится твой Вова в Барнауле!» Так она чуть ли ни с кулаками на меня кинулась. Больше я так глупо и неосмотрительно не шутила, продолжая отпрашивать её от субботников-воскресников, поездок в подшефные колхозы (она-то в силу своих вокальных данных как раз и была в хоре и в оркестре педучилища), утренников в базовой школе и других общественных мероприятий, которые лично сама выполняла в охотку, т.к. у меня-то никакого подобного «Вовы» в наличии не наблюдалось. Сначала она сама отпрашивалась у директора, а потом заступила на эту неблагодарную вахту я.

Директор объяснял мне, что, как и где нужно организовать, а я смотрела на него своим исключительно честным, прямым, голубым взглядом и объясняла очередную причину невозможного присутствия Алейниковой Маши на этом мероприятии. Надо заметить, что и Сергей Федорович, и я прекрасно понимали, что с моей стороны — это полуправда и чистой воды альтруизм и никакой выгоды от просьб я не имею и не буду иметь, даже наоборот, за себя при случае уже не смогу попросить. Обоснования отсутствия Машки по воскресеньям с каждым разом становилось все труднее объяснять, и однажды директор внимательно посмотрел на меня и сказал: «Я знаю, почему Алейникова так часто отсутствует по выходным (интересно, откуда? во стукачки!), но не кажется ли Вам, Галочка, что она просто использует Вас?» Галочка простодушно взирала на него, не совсем врубаясь в суть вопроса-предупреждения, и он, видимо поняв мою дурость, коротко сказал: «Пусть едет в свой Ростов к своему студенту!»

И как, скажите, узнал про студента, про Ростов? Собственно, Ростов-то был не Машкин, а мой, но важен результат: в город отправлялась Маша, а я опять проявляла себя в самодеятельности, в организации вечера, конкурса стенгазет или бала-маскарада. Совет умного директора пропал втуне.

В жизни мне ещё очень много встречалось таких «Машек».

Сергей Федорович тоже был когда-то молодым, еще возможно помнил, что значат муки ревности поэтому и в дальнейшем не настаивал на обязательном присутствии Алейниковой на мероприятиях, тем более толку на них от неё не было никакого, в смысле активного участия. Просто тогда педагоги считали себя ответственными за поведение учащихся, особенно молодых девушек, которых родители доверили их воспитанию, и предпочитали, чтобы они были у них в поле зрения, примерно знали наши заморочки, наши любовные увлечения и друзей.

Машка же со всей житейской хваткой сельской жительницы и в дальнейшем старалась основательно использовать свою соученицу: списывание диктантов и прочих контрольных работ и заданий, оформление наглядных пособий для открытых уроков в школе, работ по труду: «У тебя это лучше получается!» (хитрая, зараза). А однажды попросила нарисовать ей картинку к открытому уроку по чтению, тема народной сказки «Лиса и волк», ну там, где лиса заставила зимой волка опустить хвост в прорубь и приговаривать: «Ловись, рыбка, большая и маленькая!»

Я изобразила зиму, реку, ёлки, прорубь и глупого волка, опустившего хвост в полынью. Вся картинка была выписана яркой гуашью, а хвост волка, опущенный в воду, изображен простым карандашом, этакими серыми линиями. Машка сказала мне спасибо, и наш курс с методистом отправился в базовую школу, где мы всегда проводили уроки, тренировались на бедных детях. Урок начался, и ничто не предвещало беды, а попросту смешного инцидента. Студентка, добросовестно следуя конспекту, вела урок, потом развернула мой шедевр и стала задавать вопросы по наглядному пособию типа: что за время года изображено, почему вы именно решили, что это зима, опишите признаки зимы, кто нарисован на картинке. Дети добросовестно и правильно отвечали на вопросы, развивая свое мышление и речь. Наконец, был задан ключевой вопрос: «Что делает волк?» Класс смущенно затих, а я только тут увидела ошибку при раскрашивании шедевра и почувствовала себя жутко неудобно, предполагая с уверенностью, какой ответ сейчас последует. Маха, недоумевая, почему дети не поднимают руки и не отвечают на такой, в общем-то, элементарный вопрос, с нажимом повторила: «Посмотрите, дети, что делает волк?», — и выжидающе посмотрела на малышей уже с оттенком требовательности. Ученики, первый класс, безмолвствовали. Наконец, поднялся один мальчонка и неуверенно сказал-спросил: «Писает?!!» Наступила многозначительная пауза: и дети, и студенты, присутствовавшие на открытом уроке, и методисты заглушили смешки. Волк действительно расположился в позе «писающей девочки», даже лужа имелась в наличии…

Урок продолжался. Машка торопливо объяснила ученикам, что волк на самом деле «разве вы не видите?» ловит рыбу, и далее все покатилось по накатанному руслу урочного плана. Бедная Маха за урок получила трояк и обвинила во всем меня. Я поразилась человеческой неблагодарности, разозлилась и логично ответила, что рисунок она видела и одобрила, видел и учитель, а в дальнейшем, я пошла уже в разнос: может рисовать сама или обращаться за помощью к художнику училища. Конечно, к художнику студенты иногда обращались, но это не приветствовалось ни самим художником, ни администрацией училища, и Машка прекрасно об этом знала. Кстати, ни Машка, ни я не были виноваты за этот ляп на уроке. План и наглядные пособия должны были проверить те самые методисты училища и учительница класса, где студентка проводила урок.

У меня тоже первый урок на практике был комом: от излишнего рвения я написала настолько подробный конспект, что сама запуталась и поставила на полях вопросы красным карандашом, чтобы мудрые наставники обратили внимание на мои сомнения. И что же наставники? Сначала конспект должна была проверить и завизировать учительница класса, где я провожу урок; потом подписанный конспект проверяет наша методист. Я с трудом нахожу учительницу у нее на огороде, и она, увидев пометки на полях красным, отдает мне конспект обратно, решив, что это уже сделала методист. Соответственно, так же поступила и та, считая, что план проверен учительницей. В результате я не уложилась во время, урок пришлось скомкать самым неприглядным образом и получить за практику посредственную отметку, которую мне было никак нельзя получать, т.к. уроки практики давались редко, и с этим трояком можно было остаться по окончании семестра. Мало того и учительница, и методист обвинили меня в фальсификации конспекта и в обмане их, честных преподавателей. Мне же предложили перед ними извиниться, чтобы поддержать их реноме.

Я чувствовала себя ужасно гадко и противно — так я на себе испытала выражение «вылить ушат грязи» — , но поняла, что плетью обуха не перешибешь: взвесила все «за» и «против» и, встретив нашу преподавательницу педагогики и методики обучения где-то в полутемном коридоре училища, опустив глаза от стыда на самое себя, пробормотала какие-то слова извинения. «Вот так-то лучше, Иноземцева! Я дам вам ещё один урок», — снисходительно произнесла она, сволочь такая! Мне это как раз и нужно было, но я опять почувствовала себя гадкой и беспринципной подхалимкой, чем, в сущности, в тот момент и была. Гипертрофия совести — болезнь опасная и заразная. В тот раз её вирус едва коснулся меня, но не заразил, слава Богу, навсегда. А всего-навсего я не захотела сделать проблематичным получение красного диплом, вот и прогнулась.

Так постепенно жизнь начала протирать розовые очки юности.

«Жить захочешь — не так раскорячишься!» Золотые слова, только я их ещё тогда не знала, хотя уже начала интуитивно чувствовать, что придется, ох! придется, но раскорячиваться очень не хотелось и не умелось.

Еще нужно упомянуть о нашем музицировании. Училище было известно своим хорошим оркестром народных инструментов, его часто приглашали на различные городские, районные и даже областные мероприятия. Всех новеньких тоже проверяли на способность стать полезными оркестру, т.к. состав его частенько менялся. Вот и Машка проявила свои способности на прослушивании пения и слуха, поэтому ей и приходилось столь часто отпрашиваться. Руководителем этого оркестра был Александр Иванович, тезка моего папы, и не запомнить его было невозможно. Видный и достаточно молодой мужчина лет 45-ти (нам он казался достаточно пожилым человеком), на своей работе все время общался с молодыми девушками, просто находился в цветнике, и был явно сексуально озабочен. Возможно, это была его характерная особенность, а возможно, приобретенная именно в силу уже зрелого возраста, что часто бывает у мужчин да и у женщин тоже. Неопытным молодым музыкантшам надо было поставить пальцы, показать и закрепить аккорды, правильную посадку. Учитель обычно находился за спиной учениц, задерживал свои шаловливые ручки на плечах, предплечьях, пальцах юных дев, иногда невзначай скользил легким движением по талии или клал на колено, показывая, как отбивать ногой ритм. В цветнике он-то был, к цветочкам даже мог прикоснуться, а вот сорвать — извините!, с этим можно загреметь за совращение да и вообще строго. А девчата еще, дряни такие! и провоцировали его, во всю стреляя глазками, отставляя круглые локоточки и случайно приоткрывая такие же круглые коленочки. Наверное, поэтому Александр Иванович постоянно был в состоянии нервного возбуждения, суетлив и раздражен, сейчас я представляю, как он мог себя чувствовать после подобных занятий с тупыми ядреными тёлками. Лично меня чаша репетиций в оркестре миновала, я была еще тупее. Ноты и лады на мандолине выучила быстро и, закусив от напряжения губу, ожесточенно отбивая ногой счет нот так громко, что заглушала саму музыку, оттарабанивала немудрящие мелодии и сматывала удочки с урока.

На проверку домашнего задания обычно приходили сразу три-четыре ученицы, и часто мы играли уроки хором. Иногда поднималась такая какофония, тем более каждая из нас старалась как можно громче стучать ногами ритм, что бедный Александр Иванович затыкал уши (все же он был музыкант и на вечерах иногда очень проникновенно, заслушаешься! исполнял романсы на гитаре или на мандолине) и проверял нас строго индивидуально, кто же не выучил урок. Нормально!!! Я и выучивала, это же не петь, просто затвердить определенные движения пальцами и считать; когда же я поняла на уроках сольфеджио, что и считать не надо, а нужно напевать мелодию мысленно и следовать ей, то и отпала необходимость ожесточенно отстукивать ритм ногой. Поэтому за музыку я получала «пять», не была в оркестре по своей неспособности к музицированию хором и не парилась долго на самих уроках.

А в колхозы мы ездили не только для того, чтобы нести культуру в массы, но и на уборку сельскохозяйственной продукции: кукурузы, помидоров, арбузов, сопровождали машины с зерном на элеватор.

Эти подвижнические работы в июле, в августе, иногда захватывалась половина сентября, обычно были не долгими: примерно дней десять, две недели и не очень утомительными. Размещали нас обычно по усмотрению председателя колхоза как попало: где-нибудь на заброшенной ферме или у местных хозяев. Второе было менее предпочтительно. Хозяева очень подозрительно к нам относились, рылись в наших вещах и считали нас городскими лодырями, что само по себе являлось нелогичным: мы-то на работу выходили и выполняли всё, что нам поручали и даже городскими считались наполовину, т.к. практически 90% студенток были сельскими жительницами. Нам было даже удобнее жить в неработающей чистой конюшне и спать на соломе, чем у хозяев, которые предлагали нам спать на сеновале или в сарае и тоже на соломе, хотя за постой сельсовет им начислял какую-то толику денежек или трудодней.

Кстати, квартируя на заброшенных фермах, мы не имели никаких сторожей, никаких запоров. Нам даже в голову не приходило, да и никому из взрослых руководителей тоже, что это может быть опасно для молодых девушек. Вот будете жить здесь! — ну и хорошо, здесь так здесь. Никто нас никогда не беспокоил и не тревожил даже в шутку.

В одном рыболовецком совхозе я поняла, что такое есть чёрную икру ложками. Деревенские парни очень увивались вокруг студенток, неуклюже навязывались в провожатые, неловко знакомились, типа: «Девушка, а, девушка, а как вас зовут?» И когда мы спокойно отвечали, как нас зовут, то ребята очень удивлялись такому легкому знакомству с городскими и потом придумывали на эту волнующую тему кучу всяких рассказов своим друзьям. Дело в том, что в селе при знакомстве было принято жеманно хихикать и на вопрос об имени не называть его сразу, а только после неоднократных просьб и то называть какое-нибудь выдуманное, красивое имя типа Маргарита, Жанна, Изольда, в крайнем случае, Валерия. Здесь поневоле вспомнишь повесть Джека Лондона «Белое безмолвие». Она начинается так: «…сколько я ни встречал собак с затейливыми кличками, все они никуда не годились…»

А мы-то, простота! Как зовут? Маша, Даша, Глаша… Фу! Неоригинально!

Однажды нас, несколько девчонок, пригласили на ночную рыбалку, пообещав уху из осетров и чёрную икру. Одна из наших студенток была из этой деревни, мы и согласились. Хотя соглашаться можно было и без протекции, и без свидетеля: если приглашали потанцевать, то танцевали; если приглашали на уху, то уха и предполагалась и ничего более, разве что ничего не значащие, но многозначительные, пересмеивания и переглядывания. Так вот, впервые я попробовала настоящий рыбный суп и малосольную икру. Это такая вкуснятина, что описать просто невозможно: во-первых, у ребят уже были в садке ерши, плотва, лещи и осетры (чего отвлекаться на саму рыбалку, когда можно пофлиртовать с девицами!), во-вторых, сам костерчик и закипающая вода тоже были готовы, т.к. мы честно предупредили, что к двенадцати часам уйдем, в-третьих, чтобы поразить наше воображение, ребята сразу с шиком стали приготавливать саму икру при нас: вспороли брюхо осетрам, достали икряные белесые мешочки, так называемый «ястык». Это слово тюркского происхождения, их можно сразу засолить, провялить, подсушить, а потом брать в дорогу и резать ножом — калорийно и удобно в пути. Небрежно выдавили содержимое в эмалированный таз, потом все это дело залили рапой (густо насыщенным соляным раствором), перемешали и закрыли дерюжкой. Самих осетров большими кусками побросали в котел, где уже варились лещи и мелкая рыбешка (их перед этим повыбрасывали, какие неэкономные!).

Эта была так называемая тройная уха. Потом туда же добавили немного пшена, луку и соли с перцем, укроп. Пока варилась уха, мы смеялись и разговаривали, а потом с шутками и прибаутками похлебали её, необыкновенно вкуснющую, то оказалось, что уже была готова и осетровая икра. Наши благодетели процедили и откинули её через два сита-решета, накрошили туда зелёного лучку, дали нам деревянные ложки и, пожалуйста: «Лопайте девчата!» И девчата стали лопать! Единственное, о чём мы тогда пожалели, что неосмотрительно съели по две миски ухи. Когда мы отвалились от тазика с деликатесом, время уже было около двенадцати. Отяжелев, как удавы, несколько раз от души поблагодарив гостеприимных хозяев, они смущенно отмахивались «да что там! да можно еще собраться! да завтра приходите!», мы поплелись на ночевку, т.к. с утра нам нужно было идти на полевой стан, возить зерно на элеватор.

Я попала в бригаду возчиков зерна и обрадовалась — все же не в поле вниз головой стоять, тогда мы убирали арбузы. А зря, оказалось, что это не так просто — возить зерно: пшеница сыпется в грузовик, а ты стоишь тами подравниваешь её, чтобы зерно легло равномерно и его поместилось больше. Грузовик, вихляясь, подскакивает на ухабах, чтобы не вывалиться, нужно крепко держаться за борта, пшеница горячая, колкая, солнце палит в макушку. Мы по неопытности явились на работу без головных уборов, а «добрые» сельчане никогда не подскажут городским «дармоедам»: «Пусть, пусть пожарятся на солнышке, узнают труд хлебороба!».

На элеваторе тоже не так просто: пока пшеница ссыпается в бункер, остатки зерна подгоняешь к отверстию и судорожно держишься за борт машины, смотришь, чтобы самой в это отверстие не съехать. Ни о какой безопасности трудового процесса мы и слыхом не слыхивали. Так и ездишь целый день под горячим солнцем по колено в зерне: ноги воспаляются по самое «не могу», а когда засыпаешь с зудящей кожей, полное впечатление, что ты едешь-едешь-едешь, ноги у тебя погружены в пшеницу и чешутся жутко, перед закрытыми глазами зерно сыпется-сыпется-сыплется. Так что тяжел труд хлебороба и даже возчика зерна.

Обычно «возчики» просыпались с расчесанными в кровь ногами. Бригадир, видимо, знал особенности извоза и на следующий день назначал на перевозку другие пары. А ведь мог бы и предупредить, чтобы одели шаровары что ли! Тогда можно было бы и самому не возиться каждое утро с новыми назначениями-объяснениями.

На этих сельскохозяйственных работах я увидела, как приготавливается томатная паста: собираются в ящики крупные южные сахаристые помидоры без всякой генной модификации, их отвозят на телегах на стан, где на печке стоит огромный чугунный котел. В котел валятся гуртом немытые помидоры, время от времени туда же бухается пачка крупной соли, варщик длинной деревянной лопаткой-поварешкой размешивает эту массу. Масса пузырится и булькает. Перемешивать нужно постоянно, чтобы не пригорела. Потом её перекладывают черпаками в какое-то импровизированное четырехугольное деревянное сито, укрепленное рамой, с воронкой на конце, под которую ставятся трехлитровые банки. Коробчатое сито вибрирует, томатное варево тягучими густыми колбасками заполняет тару. Здесь же сидят укупорщики с закупорочными машинками, иногда потряхивая банки, чтобы не было «кузнецов»-пустот. Никакой тебе стерильности, летят соломинки и пух, ветром забрасываются в чан, а вместе с ними и вездесущие мухи тоже перевариваются в томате. Никакой тебе санинспекции — ничего. Ещё горячие закупоренные банки увозятся уж не знаю куда, наверное, на какой-нибудь склад или базу.

После увиденного я долго не ела купленную томатную пасту, но она все же была натуральным продуктом без всяких тебе консервантов, а веточки и соломинки оставались на днище сита. Про мух ничего не могу сказать, на днище их не оставалось! Потом вся эта картина подзабылась, а сейчас вспоминается про изготовление настоящей томатной пасты, когда открываешь стерильные (возможно!) жестянки непонятно с чем. Это может быть крахмал, мука, ещё что-нибудь вязкое красного цвета с неясным привкусом помидоров, но только не чудная колхозная томатная паста, густая и пахучая из настоящих южных томатов.

На этих сельскохозяйственных работах мне однажды пришлось испытать ни с чем не сравнимое удовольствие ночевку в стогу. Присмотрели себе с девчатами огромную скирду, прямо с двухэтажный дом. Вечерком притащили втихаря лестницу, т.к. разорять утрамбованные стога не рекомендовалось, и взобрались на вожделенную травяную перину. Начали со смехом и шутками устраиваться, рыть себе норки и лежбища. Эйфория — «на воздухе, в стогу, без разрешения» — все не наступала. Наконец, устроились, угнездились, успокоились и… замолчали. По земле клубился густой туман, какой иногда бывает после жаркого летнего дня. Стог сена медленно плыл по его дымному морю. Вокруг нас вдруг поднялась теплая, запашистая травяная волна, духмяная и пьянящая. Звёзды мигали нам прямо в глаза, ослепительно и нахально, вот здесь, рядом. Девчачье чириканье замолкло — мы почувствовали себя, наверное, в первый раз, пылинками мироздания, хотя и не могли тогда понять этого ощущения. Лежали, молчали, смотрели в бархатное небо, каждая думала о своём, незаметно уснули. Утром выяснилось, что чьи-то добрые руки, и я подозреваю, что наших «милых друзей»-сельчан, убрали лестницу от стога. Подумаешь! С гиканьем и визгом мы съехали на «пятой точке», и это только прибавило удовольствия от ночевки в стогу.

Кормили нас на полевом стане от пуза: наваристый борщ со свининой, сметаной, с необыкновенно вкусным ароматным и мягким хлебом, который пекли в колхозной пекарне, а на второе, третье и какое угодно блюдо был продукт самого сбора: помидоры, огурцы, вареная молодая кукуруза «молочно-восковой спелости», арбузы. Если я говорю, что кормили «от пуза», то это совсем не ради красного словца. Поправлялись мы все на этих сельскохозяйственных работах, как на дрожжах. Аппетит был после работы отменный. Да и кто в молодости страдал отсутствием оного?

Уборка арбузов сыграла с нами особенно злую шутку: ели, нет — хавали! мы арбузную продукцию прямо не в себя, да как хавали, да какие кавуны! Огромные, сладкие, сахаристые и, что их делало еще более сладкими, на халяву. Вот представьте: наработав на свежем воздухе приличный аппетит, умяв пару мисок борща с мясом, заедали его не менее чем половинкой арбуза с ломтем, а то и двумя, хлеба, который пекся в колхозной пекарне и пах одуряющее, заваливались на послеполуденный отдых. Мы не то что растолстели а, наоборот, при тонких ручках-ножках, арбузы-то мочегонное средство, заимели о-о-очень выпуклые животики и имели вид, причем все, слегка беременных. Кроме того, из средств гигиены имея только старую колоду для выпаивания лошадей, которая наполнялась водой каждое утро мальчишкой-водовозом, мылись ночью при свете луны, а т.к. многие засыпали до наступления ночи, то, чего греха таить, мылись мы редко, покрылись прыщами, какими-то лишайными белыми пятнами, красными пятнами от солнца, угрями и, как результат, запаршивели.

А тут ещё у меня стибрили мою красивенькую мочалочку для лица, собачку из поролона нежно-розового цвета, заграничный подарок сеструхи! Ни у кого такой не было! Не смогла, видимо, удержаться какая-нибудь девчонка при виде такой роскоши, ну не смогла! И вот я, такая прыщавая и пузатая, возвращаюсь домой, должен приехать из Москвы Витя-жених, а тут, здравствуйте! — куршивая невеста на тоненьких ножках и с арбузным наполнителем животика. Пришлось назначать свидания на первые дни только вечером, надевать платья с оборочками и замазывать наиболее пламенеющие прыщи доморощенным тональным кремом — зубной пастой смешанной с незаменимой пудрой «Кармен» до естественного оттенка кожи.

Витя каждые каникулы, зимние и летние, приезжал непременно в Ростов на правах официального жениха. Уже через год выяснилось, что никакого звания им после третьего курса не присвоят, но я замуж не спешила, хотя многие мои подружки уже обзавелись супругами прямо в 18 лет. В мои 22 года я считалась почти старой девой, хотя все предрекали мне скорое замужество, особенно учителя в школе, слишком бойкой девушкой я им казалась. А я пообещала своему жениху, что дождусь его, вот и ждала. Витя познакомил меня со своими родителями как с невестой, я подружилась с его сестрой Валей, и иногда мы проводили несколько дней у него в гостях, ели огромные медовые абрикосы из их сада, ходили в кино и на танцы.

Однажды на танцах, когда с нами были и два Витиных двоюродных брата, здоровые ребята, шахтёры, произошла неловкая ситуация: меня стал приглашать танцевать какой-то местный завсегдатай чуточку приблатнённый и чуточку пьяноватый пацан. Конечно, я отказалась, вот ещё! Кавалер почувствовал себя оскорблённым и стал более настойчив, типа чего пришла тогда, и даже хватать за локти! Я посмотрела на Витю, а он отводит глаза и смущенно бормочет: «Галя, да не связывайся с ним!» Оп-па-па!

Тут его братья в один голос произнесли извечное: «Ты что? 0…..л?», — это прозвучало так уместно, что меня даже не шокировало. Они быстренько взяли малого под микитки, как-то ловко и незаметно сунули пару раз ему под дых для большего вразумления и отволокли так же незаметно в сторону. Набить морду и не получить в рыло самому — это тоже надо уметь. Потом они долго шептали традиционные слова, где самыми приличными были «бля» и «сучонок». Скандал затих, даже не успев разгореться. Мы ушли, а Витя, поняв, что оскорбил меня своим отрешённым поведением, стал извиняться, объяснять, что их в Академии не один раз предупреждали, чтобы на каникулах они ни в чем таком предосудительном, типа драки, не были замечены, иначе их просто отчислят. Я молчала, он извинялся и на другой день. Ну, что ж, я извинила его, но ма-а-а-ленькая первая царапка в душе осталась. Нет, я действительно знала драконовские правила кодекса морального поведения комсомольца, тем более курсанта такого престижного Московского военного учебного заведения: вышибли бы, не разбираясь, он украл или у него украли, но все же хотелось, так хотелось бы почувствовать рядом крепкое плечо, быть защищенной. Ах! Душа просила романтики!

Нельзя сказать, что во время этого пятилетнего ожидания я действительно заперла себя, как царевна в башне, и кавалеров на дух не выносила. Девушка я была компанейская, веселая и жизнерадостная, всегда «Матильда в гуще событий»! Были, были кавалеры! Были просто друзья-приятели, как, например, Гришка и еще один Мишка с физкультурного отделения, мы с ним в паре проиграли в театральном кружке всё, что было возможно, а были и с серьезными намерениями.

Но пофлиртовать влёгкую мне нравилось больше, т.к. не накладывало никаких обязательств и оставляло возможность, как мне казалось, такого же легкого и безболезненного отступления. Потом это «влёгкую» сыграло со мной запоминающуюся историю, но это уж потом, а пока я наслаждалась студенческой насыщенной жизнью.

А в 18 лет чуть было тоже, как и мои подруги, не выскочила замуж. И слава Богу, что не выскочила! А впрочем, кто его знает, ведь судьбу не угадаешь. Вдруг появился сын квартирной хозяйки — вот уже тебе и романтика! — выпускник военного училища, молодой, только что испечённый офицер (подумать только! опять офицер! Тогда это была уважаемая и престижная профессия), жизнерадостный Юра с золотыми погонами на широких плечах и тут же стал проявлять ко мне знаки внимания. Витя был где-то далеко в Москве, а Юра вот он тут, рядом и совершенно серьезно, прямо немедленно желает жениться. Возможно, что его серьёзные намерения были обоснованы и тем, что в воинскую часть лучше прибыть со своим самоваром и то, что его мама очень подготавливала меня к прибытию, по её мнению, красавца-сына и то, что он был старше меня на пять лет и просто, что там скрывать, влюбился в хорошенькую, но строптивую девчонку, я в него — тоже, и плюс зеленая-зеленая молодость.

У его мамы постоянно квартировали студентки педучилища — этот адрес нам с Машкой дали непосредственно в учебной части — и мальчик курсант, приезжая на побывку, всегда имел под рукой какую-никакую девочку. Юрина мама, милая и добрая женщина, мы её называли тётя Валя. Она научила меня вязать крючком очень простенькие узоры. Тётя Валя с удовольствием рассказывала об успехах сына в среде студенток и, честное слово, напрасно она это делала. Успехи? Хорошо же! Ладно, ладно, п-п-посмотрим на успехи твоего сыночка! Приехал молодец-удалец…, а тут облом: какая-то Галочка, видите ли, никак не желает проявить обожание к молодому офицеру, да что там обожание? Имеет дерзость просто внимания не обращать. Как это так?

У-у-у, если бы он знал, какое впечатление произвели на меня его широкие плечи и рост, то вел бы себя по-другому. До обмирания, до сладкой истомы и дрожания в коленках мне нравилось, когда он на руках, поднимая как пушинку, переносил меня через осенние лужи и колдобины Азова. Я была высокая девушка (подумайте! Аж 167 см и совсем не субтильная!), но рядом с ним чувствовала себя маленькой, хрупкой и удивительно защищенной. И то ощущение радости, просто блаженства, когда тебя несут на руках, я не испытала больше никогда. Но вела я себя самым отвратным образом: своевольно и заносчиво, просто из тщеславия, из желания сделать его покорным. По крайней мере старалась так себя вести: все время хотела чем-то уколоть, съязвить, сделать вид, что такие ухаживания я уже видела-перевидела. А потом с интересом наблюдала:

«Так-так-так! Как он на это реагирует? Я ему нравлюсь или не нравлюсь? Пусть думает, что вот она какая! Бывалая девица! Полюбите меня черненькую, а беленькую меня всякий полюбит, и вообще у меня есть жених в Академии в Москве, не чета вам, из училища, милый!»

Зачем я это проделывала — не знаю. Скорее от того, что чувствовала себя стеснительно и неуверенно рядом со «взрослым» ухажером, не уверена в своем женском обаянии и была явно влюблена самым кошачьим образом. Почему-то стеснялась такого непонятного тогда мне чувства, старалась проявить себя высокомерной и опытной особой. Примерно так же вел себя и мой кавалер не привыкший к подобным волеизъявлениям. Мимоходом подчеркивал свою востребованность у бывших постоялиц мамы, имел успех и вообще «не страдал по девицам». Несмотря на мою неопытность я видела, что, ох, как небезразлична ему. Мы были скорее всего одинаковы по характеру: два упрямых осла. Никто не хотел уступать, особенно усердствовала я: он — шутку, а я — иголку, он — слово, я — несколько. Постоянно соперничали, каждому нужно было признание другого хоть на йоту выше. Сосуществовать вместе мы бы не смогли никогда. Юра весь этот бред терпел, но на мои выходки заметно злился. А предложение все-таки сделал (а куда ты денешься, дорогой?), приехал неожиданно в Ростов к родителям официально просить моей руки. Мама прибалдела немного, но очень вежливо стала объяснять, что Галочка слишком молода для замужества, что ей надо получить специальность и хотя бы окончить училище, что нужно подождать, чувства проверить и т.д. и т.п., что обычно говорят в таких случаях родители. Что касается меня, то я-то была уже и согласна, но моего согласия и мнения никто и не спрашивал, а мама даже потом пристыдила, что нельзя крутить парню голову, если уже пообещала другому, уж больно ей нравился невероятно правильный и культурный мальчик Витя. Да и фамилия у новоявленного жениха была очень непритязательной и немного смешной — Морковкин. Ну, меня дома и стали донимать: «Мадам Морковочка! Мадам Морковочка!» «Влюбилась что ли?», — почему-то с иронией и даже с издёвкой спрашивали меня мама и сестра. Почему с иронией? Почему с издёвкой? Разве влюбиться это плохо?

Вот такое было странное воспитание.

Внешность Юрия была далеко не такая, какой тетя Валя представляла нам своего любимого и балованного сыночка, убежденного, как и его мама, в своей неотразимости для девушек. Девочки поступали в училище в основном из областных и районных деревень. Для них городской, пусть и гипотетический муж, да ещё будущий офицер, была одна единственная возможность поменять свой социальный статус, вот они и старались, бедные, как могли или хотели. Нет, я не хочу ничего такого утверждать, но что девчата набили мальчику спесь — это точно. Внешность же у него была, как я сейчас понимаю, абсолютно ординарная: волосы, правда, густые и красивого «брунетистого» оттенка, чистая кожа, но лоб низковатый, зубы кривоватые, широкий толстовский нос, а вот при всем этом очень обаятельный и мужественный, габаритный парень с широкой добродушной улыбкой. Но мне никогда не нравилось быть на вторых ролях (эх, тётя Валя! её рассказы об успехах сыночка сыграли свою отрицательную роль), а вот «иду я, красивая, а парни вокруг меня так и падают, так и падают и сами себя в штабеля укладывают!» Вот это мне нравилось, ещё играли подростковые гормоны и та же самая спесь, что и у Юры.

Он уехал, слава Богу, в часть, писал очень милые любовные письма, приезжал ещё пару раз в отпуск, но уже той непонятной вспышки обожания не проявлялось. Юра в гарнизоне уже явно выяснил для себя, что существуют более покладистые и сговорчивые девушки и женщины, чем Галочка. Я услышала его ироническую фразу: «Знаем мы этих офицерских жён!» и повела себя ещё хуже, как упрямая и заносчивая дурочка, в надежде переупрямить его. Вспоминаю, что заниженная самооценка у меня тогда явно наблюдалась: не ценила себя в том качестве существования и только при взгляде издалека, ретровзгляде, понимаю, что была умненькая и даже, теперь не побоюсь этого слова, красивая девушка. Почему-то мне казалось, что такой видный и красивый (?) молодой человек не может полюбить меня самозабвенно и на всю жизнь. Хотя я выглядела и старалась вести себя как очень продвинутая и современная девица, на самом деле была девушкой романтичной, даже несколько старомодной, воспитанной на романах, плакала над романами «Айвенго», «Тристан и Изольда», «Камо грядеши». Хотелось рыцарского отношения, пылких признаний в любви, клятв, цветов, нежности, милых знаков внимания в виде подарков в конце концов, понимания… Романтические бредни 18-летней девочки: «безумная любовь до гробовой доски» — какая девушка не мечтала об этом! Всё я это хотела получить сразу и, как говорили между собой девчата, «покорить» Юрия, по моему тогдашнему убеждению, очень интересного молодого человека. Да какой там интересный! «Не по милу хорош, а по хорошу мил», — так говорила моя бабушка… Видный — это имелось в наличии, ещё понятно, но интересный? Я же говорю, внешность была самая обыкновенная.

Моя невоздержанная на язык младшая доченька и меня назвавшая толстухой, а увидев любительскую фотографию Юрия, спросила с любопытством:

«А это что за бегемот?», — ну, неправда, и не бегемот вовсе, просто видный чуть тяжеловатый мужчина.

Вся переписка постепенно сошла на нет и отношения тоже. Сыграли роль в моем противоречивом поведении также то, что дома у нас культивировались негативные позиции к мужчинам вообще и недоверие к ним в частности. Мое половое воспитание свелось к афоризму одной французской писательницы: «От собак бывают блохи, а от мужчин — дети». Мужчины — это нечто противоположное нам и опасное, их надо остерегаться (в принципе, правильно). Особенно устрашающим примером было поведение отца: после войны он совсем спился, матерился по-черному и вел себя безобразно, практически не выходя из запоя. Этот пример приводил к обобщению взглядов на мужчин. В мужья хотелось вменяемого персонажа. Сформировался гипотетический идеальный мужской образ: не пьет, не курит, не ругается, вежлив, любит жену безмерно, ну и, конечно, материально обеспечен. Да! Чуть не забыла, прости Господи! Предпочтительно красивый высокий брюнет, в крайнем случае, блондин.

Обычно подобного мужчину можно встретить в дамском романе, только в его образ еще вплетается необыкновенная сексуальность, мужественность, умение найти все мыслимые и немыслимые эрогенные точки на теле женщины, а также и умение довести ее до эротического исступления несколько раз. До таких кардинальных мыслей я тогда еще не додумывалась, т.к. не знала, что такое эрогенные зоны… Если бы такой мужчина существовал в действительности, ему бы отгрохали памятник, да что памятник! — мемориал! И толпы фанатичных поклонниц стекались бы к своему кумиру отовсюду, устраивали бы парады, факельные шествия и прочие шоу, умирали от восторга у подножия памятника. Наблюдались же случаи самоубийств романтических женщин, например, на могиле Рудольфо Валентино.

В любом случае моя первая попытка связать себя узами брака потерпела фиаско. Не знаю, не знаю… Своего школьного друга Витю я любила первой трепетной юношеской любовью, но иногда, ещё и сейчас, мне снится большой мальчик из Азова, несущий меня на руках в сильных и тёплых объятиях. Это ощущение нежности и тщательно скрываемой страсти незабываемо остались в моей душе, в моей памяти. Прекрасная память!

В 19 лет было блестяще закончено мое среднее специальное образование, и вот тут-то мне бы и учиться сразу в институте, причем я могла бы поступить в любой ВУЗ уже без экзаменов, все же «красный диплом». Я тогда упустила свой шанс и опять-таки из-за своей заниженной самооценки и присутствия повышенного чувства долга: во-первых, мне казалось, что я позабыла школьные дисциплины; во-вторых, нужно обязательно! — нам здорово промывали мозги и, как я убедилась, на всю жизнь — отработать потраченные на меня государством деньги, два года непременно. Невероятно, но после прочтения книги «Алитет уходит в горы» я даже подумывала проситься работать в Анадырь, чтобы нести свет знания чукчам. Вот только чукчам меня и не доставало! А мне — чукчей!!!

Администрация училища получила только одну единственную заявку на учителя начальных классов в город Новочеркасск, и она досталась… Кому? Конечно любимице директора и завуча, т.е. мне. Остальные заявки были в сельскую местность. Остается только представлять, что пожелали мне мои соученицы, которые тоже мечтали выбраться из глубинки в какой-никакой город. Итак, в Азове, тоже богатом историей (сколько царь-Петр сражался за него с турками? То-то!) я проучилась и очень интересно прожила два года.

НОВОЧЕРКАССК — столица казачества.

Сначала был простоЧеркасск, располагался на острове реки Дон и ежегодно затапливался весенними паводками, а летом горела из-за скученности хаток-мазанок с соломенными или камышовыми крышами. По замыслу Войскового атамана впоследствии графа Платова столицу решили перенести на новое место в 20 верстах, которое называлось Бирючий Кут — «Волчье логово». Кут — угол, уголок (куточек), что-то укромное и закрытое, чисто южное слово. В 1804 г. Александр I утвердил указ о закладке города — административного центра Войска Донского Нового Черкасска. Казаков царское правительство ценило и уважало, это было хорошо обученное, смелое регулярное войско. Казачьи лавы с гиканьем и свистом, пиками наперевес неслись на противника и обращали его в паническое бегство. Особенно их боялись французы в войне 1812 г.

Город строился сразу по генеральному плану военного инженера Франца Деволана (а может, де Волана) с просторными улицами и зелеными бульварами. Был заложен знаменитый Вознесенский кафедральный собор, занимающий почетное место среди самых знаменитых величественных соборов — Исаакиевского в Санкт-Петербурге и Храма Христа-Спасителя в Москве. Вообще город был больше и гораздо цивилизованнее, чем Азов. Там уже имелся театр Драмы, кинотеатры, ресторан, музей виноградарства и виноделия, дом-музей художника Грекова и баснописца Крылова, памятники Платову и Ермаку, старейшее в стране Суворовское училище и знаменитый Новочеркасский электровозостроительный завод и не менее знаменитый Политехнический институт.

В этом городе мне предстояло начать свою трудовую деятельность.

Он находился на 60 км дальше от Ростова, чем Азов, но все равно достаточно близко от дома, чтобы в случае чего можно было бы смотаться к маме под крыло и поплакаться в жилетку. Жаль только, что плакаться в нашей семье не было принято — «ты уже взрослая, решай свои проблемы самостоятельно и помогай родителям». Так я и поступила, чтобы не обременять свою вечно работающую маму. Она после войны стала известной портнихой, у нее был безупречный вкус, чувство нового и золотые руки, обшивала местный бомонд и продолжала кормить всю семью. Отец продолжал пить по-черному и болеть. Старшая сестра уже вышла замуж и жила с мужем в Германии, время от времени присылая нам посылки со шмотьем и модными журналами, так что мы уже не бедствовали, но и не роскошествовали, а я была одета очень неплохо и даже завидно. Мама могла сшить мне совершенно «западную» вещь, и поэтому я часто вызывала косые взгляды и даже неприязнь со стороны женского пола, но по молодости не замечала этого.

На место своей первой работы я, уложив свои нехитрые пожитки, в основном конспекты, методички, планы, поехала в конце августа, хотя оказывается, надо было сразу застолбить место и прибыть в ГОРОНО г.Новочеркасска после экзаменов. Это я поняла моментально, как только пришлось переступить порог городского отдела народного образования. Встретили меня, мягко выражаясь, недоуменно: «Кто? Откуда? Зачем?».

Все наробразовские работники уже давно забыли, что направили разнарядку на молодого специалиста и долго копались в документах входящих-исходящих, подозрительно рассматривая мое направление, т.е. не мое, а их бумаженцию, словно я им подала заведомую фальшивку. Все это проделывала с раздражением пожилая и злющая секретарша с «халой» на голове, явно давая мне понять, что я отвлекаю ее от серьёзной работы своим нелепым появлением с их же нелепой заявкой… Конечно, заведующая не снизошла до беседы со мной, а секретарь, когда все-таки нашла, наконец, их аналог моего вызова на работу, выдала мне прочехвостку, обращаясь на «ты» в таком смысле: такая молодая и уже безответственная, только начинаешь работу, а рабочую дисциплину уже нарушаешь, что заявку нужно было представить чуть ли ни в день сдачи последнего экзамена и, как завершающее резюме: таким расфуфыренным девицам в школе, типа, нечего делать. Последнее, насчет «расфуфыренных девиц», было самым главным, что она хотела выразить, наверное, сразу же при первом моём появлении в кабинете и криком души бедной женщины. Опять не в мою пользу была молодость, симпатичная мордашка с оттенком превосходства на ней же — честное слово, никогда я этот оттенок не культивировала, но мне он частенько мешал — и элегантный костюмчик почти от кутюр. Моя мамочка опять постаралась приодеть свою младшенькую для начала рабочей деятельности: костюмчик был сшит из германского отреза, в нём я ещё ходила на занятия в училище, а вот блузочка из креп-де-шина с рюшами и жабо милого цвета чайной розы, видимо, привели чиновницу в ярость.

На моё смущённое блеяние, что мол я не знала, мне не сказали», — было безапелляционно отрезано: «Надо знать!».

Потом началась унизительная процедура звонков в школы с вопросами, не нужна ли им, (вот навязалась!) учительница в начальные классы, времяот времени подавая реплики: «Да нет, какое там! Нет, только что из училища; только что явилась, представьте себе! Ну как вам сказать?… Мне так кажется ну о-о-о-чень современная! Не надо? Ну ладно, позвоню Марь Ванне» И все повторялось со следующим звонком. Все это говорилось громко, не стесняясь, при абсолютном игнорировании моего присутствия. Что было интересно? — корила в этом я себя (вот не узнала, не подумала, не спросила!) и чувствовала себя просительницей-нищенкой, была огорошена и ошеломлена такой встречей. Наконец, унизительные звонки привели к какому-то результату, и с оттенком презрительной усталости, мне было брошено: «Идите вот по этому адресу, может вам там чем-нибудь помогут. Идите, идите!» Обо мне тут же забыли. Совершенно деморализованная, с трусливыми мыслями, что, может, я выбрала не ту профессию, раз мой красный диплом с одними пятерками, видимо, никому не нужен, я поплелась «по этому адресу».

Встретившись с завучем школы, куда меня направили, я в своих мыслях утвердилась. Действительно, ни я, ни мое страстное желание работать с детишками, ни мой диплом, которым в душе я гордилась, никому были не нужны. Разговаривали со мной, примерно так же, как и в приёмной отдела ГОРОНО: почти с подозрением вертя в руках диплом и направление, утомленно-снисходительно, неприязненно косясь лично на мою особу и приговаривая почему-то с раздражением, что диплом с отличием ещё не опыт и не знания. Меня начинало уже это злить, я очень устала, таскаясь с тяжёлым чемоданом по незнакомому городу, выискивая «этот адрес»,

и поэтому с некоторой долей, с очень малюсенькой, еле заметной, сарказма заметила, что корочки с отличием как раз и есть знания, а опыт я надеюсь приобрести в их школе и непосредственно под её, Елены Ивановны, руководством. Лучше бы я это не говорила: весь последующий год работы Елена Ивановна, я не забыла её имени отчества спустя многие года, стерегла меня, как ястреб, и раздувала малейшие промахи. Например, незаполненные графы в конце журнала, адреса детей, имена и фамилии их родителей (в училище на уроках методики обучения об этом просто не упоминалось) до ошибок вселенского масштаба, обязательно приговаривая при этом с язвительной усмешкой: «Вот вам и отличный диплом!» Дали мне четвертый класс, тоже не без помощи моего старшего наставника Елены Ивановны, хотя, как молодому начинающему специалисту, мне полагалось работать с первоклашками. Да это и не так важно: ужасно было то, что этот класс практически весь состоял из второгодников, причем им было по 13-14 лет, родившихся в военные и послевоенные голодные годы (а мне девятнадцать!), из неблагополучных или неполных семей. Вела их все три года старенькая-старенькая учительница, которая приходила на урок, садилась на стул и больше уже, до окончания занятий, с него не поднималась. Дети вставали из-за своих парт, ходили по классу, разговаривали, шумели, дрались, вели себя абсолютно свободно, совершенно не представляя себе, как должно вести себя на уроке. Конечно, о каком качестве знаний здесь можно было говорить? Это я уже узнала потом от своих молодых коллег, которые, кстати, приняли меня довольно доброжелательно и впоследствии даже подсказали пару приёмчиков против жабы-завуча. Класс, 42 человека (нужно было подклеивать страницы журнала для полного списка), постоянно в течение трех лет пополнялся второгодниками и третьегодниками, понятия о школьной дисциплине не имел, читал с трудом и не усвоил даже программу второго класса.

И вот мне, молоденькой девчонке, пришлось поднять этот груз, чтобы каким-то образом перетащить его в пятый класс, причем так, чтобы они могли нормально воспринимать учителей-предметников и иметь элементарные навыки обучения и дисциплины. Что бы там ни говорили о якобы лёгком труде учителей начальных классов, это совершенно не так. Именно на первых годах обучения формируется умение учиться и сама личность ученика. Это не просто «фу! дважды два!»: семилетних малышей нужно научить учиться, приучить 45 минут сосредотачивать внимание на наискучнейших вещах, бегло читать и, главное, полюбить читать — визуальная грамотность, быстро писать, по возможности, красиво, правильно сидеть, ведь осанка — это последующее здоровье ребенка, и, наконец, изучить программу начальной школы. Для этого существуют специальная методика и педагогика обучения, которую не изучают преподаватели старших классов. Если учитель в первых четырех классах грамотен и любит свою работу и этот благодарный и благодатный материал — маленьких учеников, то: во-первых, ученики полюбят учителя и в школу будут бегать с радостью; во-вторых, никаких проблем с учебой в старших классах у них не будет, т.к. они уже имеют базовые знания и умеют работать с учебником; в-третьих, им понравится учиться.

Кстати, достаточно в первом полугодии учителю поднапрячься и научить своих малышей самым элементарным вещам в процессе обучения, то потом класс покатится как хорошо смазанная телега, все четыре года преподавателю будет легко и приятно общаться со своими подопечными, а дети будут с удовольствием учиться. Конечно, встречаются дети с разным уровнем развития и подготовки, в таких случаях и нужно применять другие способы обучения, дифференцированные, но ни в коем случае не за счет усреднения более развитого ребенка, наоборот, надо подтягивать более слабого. Так оно и было у меня потом. А в том злосчастном году, в первом году своей учительской деятельности, получив по милости Елены Ивановны на руки 42 придурка, не умеющих в 13-14 лет нормально читать и писать, не знающих, что «жи-ши» пишутся с буквой «и», я, девятнадцатилетняя девушка, в течение года только и тянула вверх этих оболтусов: ни разу не пошла ни в кино, ни в театр, ни просто погулять. На уроках я, как каторжная, все четыре учебных часа вдалбливала им огрехи программ 2-3 классов, попутно правила дисциплины и поведения в школе. После уроков оставляла весь класс еще на два часа и в спешном порядке, в зависимости от того, что они усвоили из учебников 2-3 классов, проходила с ними и программу 4-го. Потом нагружала их двойным заданием, а себя тетрадями, планами и поручениями со стороны администрации типа оформления стендов, дневников и наглядных пособий. Потом плелась в темпе усталой клячи домой и там до вечера проверяла тетради, составляла развернутые поурочные планы, ибо мою подготовку к уроку не только все время проверяли, но и критиковали, рисовала порученные наглядные пособия. Ночью мне снился класс в самых кошмарных вариантах.

Правда, к концу первого полугодия появился, если не свет, то какие-то проблески в конце туннеля — ребята стали собраннее, выравнивались и в учёбе, и в дисциплине. Это заметила и я сама, и директриса Нина Ивановна, и мои коллеги, молодые учителя, только завуч ничего не хотела видеть и продолжала политику давления: ни один педсовет не обходился без того, чтобы мой класс и мое имя критично не упомянулись. Чувствовала я себя хуже некуда и ниже плинтуса, а когда кошку давят, она начинает царапаться. Я набралась смелости и на одном очередном педсовете после очередного же разноса встала и, внутренне дрожа, сказала: «Елена Ивановна, ваша критика стала однообразна, субъективна и не подкреплена никакими доказательствами. Если я действительно работаю так плохо и непрофессионально, прошу создать комиссию из Отдела образования и проверить качество моей работы. Если выводы комиссии совпадут с вашими и мне предъявят профнепригодность, то, возможно, я тогда смогу преподавать рисунок и живопись вместо Вас, уже хотя бы потому, что Вы, географ и по совместительству учитель рисования в старших классов, пользуетесь моими наглядными пособиями и планами программы 4 класса для обучения рисованию старшеклассников».

Вот это было неожиданно: девочка для битья, великий немой заговорил. Свою реплику я заранее написала, вызубрила, чтобы не заикаться от волнения, произнесла внешне совершенно спокойно, внутренне ужасаясь своего нахальства, и даже с некоторым достоинством. Это и был тот самый совет, который мне подсказали молодые учителя, что работали с Леной-жабой не первый год и иначе её и не называли; она, оказывается, всем осточертенела, и советчицы решили воспользоваться мной, как рупором правды, поймав «учителя рисования» на плагиате. Честно говоря, мне бы и в голову не пришел такой ход. Просто один раз девчата поинтересовались, почему завуч зачастила ко мне на уроки ИЗО, и я по простоте душевной объяснила, что она берёт у меня наглядные пособия для своих уроков. Мало того, мне как раз импонировало, что я могу помочь «старшему товарищу» и хоть как-то от него откупиться. Ан нет! Другие старшие товарищи решили вставить хороший пистон руководителю и хоть на время приглушить её надоедливые указания и укоротить указующий перст. Момент оказался как нельзя подходящий, а я на подначки повелась и заодно возможно и решить свои проблемы, пан или пропал. Оказалось совсем «не пропал»: завучиха вдруг потеряла дар речи после моего заявления, забормотала что-то об «одном разе», «разве нельзя помочь коллеге» и заблеяла еще что-то маловразумительное, но по сути дела призналась голубушка, подтвердила, что пользуется программой начальной школы для обучения учеников 5-7 классов. Вот так бомба! Все головы учителей с удовольствием и выражением справедливого негодования повернулись в сторону руководителя, которая постоянно подвергала проверке и критике их поурочные планы вообще и наличию этих чертовых планов в частности, а сама! работает! по! чужим! планам! и! пособиям!!! Ситуацию несколько сгладила директор, которая уже ко мне присмотрелась и поняла, что

я выкладываюсь до конца и в данном случае уже дошла до предела.

Да и вообще у неё был менее стервозный характер. Тем более, что комиссия из ГОРОНО проверяла бы не так меня, как всю школу, и администрации бы не поздоровилось, что она вместо первого класса подсунула молодому специалисту заведомо провальный класс, да еще не оказала ему должную помощь, да еще и воспользовалась его неопытностью в своих корыстных целях. Дело в том, что завуча никто не любил, и дорогие коллеги с удовольствием воспользовались бы этим случаем, чтобы раз и навсегда от неё избавиться. Директорша была стреляный воробей, никаких впередсмотрящих в своих пенатах видеть не хотела, мало ли что они ещё нароют! Она стала всех успокаивать, меня в первую очередь, стала говорить, что Галина Александровна очень, очень подтянула класс, что никто не говорит о её непрофессионализме, что критику товарищей нельзя понимать так буквально, что всё в порядке, что-то о коллегиальности и прочую лабуду. В принципе, конечно и всё учителя никаких комиссий не хотели, конфликт спустили на тормозах, «жабу» проучили, но меня, слава Богу! практически оставили в покое хотя бы на четвертую четверть и дали спокойно довести почти до ума этот многострадальный класс, а Елена убавила свой пыл контролирования и к остальным учителям.

Пришлось перенести ещё одно унижение на последнем педсовете в конце года, когда никто из педагогов не хотел брать мой класс, уже пятый, пока директор с раздражением не спросила: «Что мне приказом оформлять руководство?» И самое интересное! Класс оказался вполне нормальным, учился и шалил в меру, а вот параллельный, которым мне постоянно тыкали в нос и ставили в пример, оказался совершенно неуправляемым и дурным. Так, у меня почти отбили охоту работать в школе и научили не доверять «старшим товарищам».

Зато следующий первый класс был просто конфеткой: из 36 учеников у меня было больше половины абсолютно твердых отличников, остальные «хорошисты», как раньше говорили, и только один бедолага имел то ли одну, то ли две тройки. И это на фоне пристального внимания всего учительского коллектива, т.к. страсти ещё не улеглись, и проблема с необъяснимой неприязнью завуча к Галине Александровне частично наблюдалась. Можете себе представить, что на уроки ко мне стала приходить директриса с постоянством хронометра, и это в первый класс! Правда, после первого полугодия, когда мои детишки усвоили все премудрости поведения в классе и проявили себя прекрасно с проверкой беглости чтения, писали не раз в присутствии проверяющих контрольные работы (инспектирование в первом классе! жуть!) нас оставили в покое.

Я могла заняться личной жизнью: заниматься своим любимым лицедейством в Народном театре при Доме учителя, пойти в кино и театр и даже познакомиться с ухажером, к чему я, видит Бог!, особенно не стремилась и даже решительно отказывалась, когда дочка моей квартирной хозяйки таинственно сообщила, что со мной хочет встретиться обалденный парень, который где-то меня видел и горит желанием познакомиться. После года работы с переростками-недоучками я как-то отвыкла от общения с противоположным полом и честно! не загорелась идеей знакомства; но однажды, придя с работы домой, т.е. в комнатушку, которую снимала у своей же коллеги, увидела в общей «зале» молодого офицера (опять офицера!) действительно очень и очень заметного: высокий красивый юноша с широкими плечами, неправдоподобно тонкой талией, синими глазами и прекрасной кожей лица типа «входит Валентин — он бледен». Словом — красавец! Это и был тот самый таинственный поклонник, живший где-то через два-три дома и часто видевший меня по утрам идущей на работу в окружении толпы малышей — первоклассников, которые обожали свою молодую учительницу и встречали её каждое утро, а потом все вместе, гурьбой, тащились в школу.

Так вот, молодой человек тоже заприметил молодую же учительницу и тоже заобожал её. Звали его Виталий Шенгелия, папа грузин-мингрел, как часто подчеркивал Виталий, потому что имеретины и сваны, якобы, тупые и вообще недоумки, а вот мингрелы — очень древняя и породистая раса, чуть ли ни вся из княжеских родов. Имеретины и сваны, я уверена, думали иначе. Мама русская, сам служил где-то под Новочеркасском в артиллерийской части. Ну что ж, раз пришел — давайте познакомимся.

А почему собственно нет? Мне понравилась перспектива пройтись под ручку с красивым и, главное, уже обожавшим меня, без усилий с моей стороны, мужчиной.

Начались романтические встречи, свидания, походы в кино, на танцульки, вечерние поцелуи. Моему самолюбию льстило, что девчонки буквально выворачивают головы на 180 градусов, когда, поддерживая под локоток и преданно заглядывая в глаза — а это «лица кавказской национальности» (тогда так и не говорили) умеют делать — Виталий прогуливает меня по главной улице Новочеркасска. Льстило, что красивый и пользующийся успехом молодой мужчина оказывает мне самое наивнимательнейшее внимание. Из-за напряженной трудовой деятельности я пропустила почти полтора года «светской жизни» и не знала, что мой поклонник является чуть ли не первым сердцеедом в городе и поэтому все интересуются, что за новая девица заарканила «князя»; это была городская кликуха Виталия среди молодежной тусовки. А что? Получить в обожатели «князя» тоже, я вам скажу, очень престижно! Последнее слово, «тусовка», вообще тогда не существовало, были названия «компания», «компашка», но выразиться точнее просто невозможно. В принципе, если бы я и знала, что он сердцеед и, что я «отбила» его у кого-то, меня тоже бы это абсолютно не побеспокоило, ибо я и не планировала заводить каких-то длительных и тем более серьёзных отношений. Сейчас я понимаю, что повела себя как эгоистка, да что там! как эгоистка и себялюбивая особа, и поступила с ним не совсем честно. Мне казалось это милым развлечением не больше, без обязательств с обеих сторон. Но ирония ситуации заключалась в том, что, как выяснилось, Виталий думает иначе: он начал провожать меня на работу по утрам и встречать с моих репетиций из самодеятельного театра Дома учителя, выяснять, почему я приехала из Ростова не в воскресенье вечером, а в понедельник утром, почему на фотографии на море за моей спиной чьи-то руки, которые, как ему кажется, хотят меня заключить в объятия. Он очень чисто и старательно говорил по-русски, его обороты речи, слова, фразы были правильны, но иногда несколько высокопарны, цветисты и напыщенны, поэтому он и сказал не «обнять», а «заключить в объятия». Сначала мне это даже нравилось своей новизной, т.к. прежние мои кавалеры, а Витя тем более, никогда не выказывали признаков ревности. Но потом объяснения, почему я поздно возвратилась и где была тогда-то и тогда-то, почему автобус опоздал, что никто за моей спиной не стоит и тем более не собирается «заключать меня в объятия» поднадоели.

Уезжая на сборы, влюбленный юноша предложил мне каждый день ровно в 10 часов вечера смотреть на Луну и думать друг о друге. Возвратясь, первое, что он у меня спросил, так это насчет вечернего просмотра лунного светила. Каюсь, я об этом уговоре начисто забыла и пришлось банально соврать. Тут он начал мне рассказывать, как он тоже каждый вечер выползал из армейской палатки, чтобы посмотреть на небо и вспомнить обо мне (что без этих упражнений нельзя что ли было подумать о человеке? («са-а-авсэм нэ рамантычэская дэвушка!»), но на подобные прогулки обратил внимание его сосед, тоже молодой офицер, и, естественно, поинтересовался причиной лунатизма. Виталий, якобы, честно рассказал ему о нашем уговоре, на что прагматичный русский парень посоветовал ему дурью не маяться, спать самому и другим не мешать, т.к. побудка в армейском лагере чуть ли не в 6 часов, а своей девушке сказать, что на Луну, мол, любовался — и все! Но нет! «Я смотрел! А ты?» «А как же! Конечно!» Все довольны…

Честно говоря, я была согласна с тем незнакомым парнем, который предложил своему коллеге такой прозаический, но дельный совет. Он явно не был ни романтиком, ни влюбленным. Скорее всего, Виталий тоже не пялился на луну и придумал эту историю, чтобы произвести на меня впечатление. Добился он совершенно противоположного результата: я задумалась и поняла, что заигралась и решила тихонько-деликатно наши отношения сворачивать и для начала встречи свести к минимуму.

Но не тут-то было: парень предлагает мне совершенно серьезно руку и сердце, причем, как нечто решенное, не подлежащее обсуждению и само собой разумеющееся. Я обомлела от дурного предчувствия… Э-э-э! Начинаю мямлить что-то вроде как «это серьезное решение», «я не готова» и вообще, «чтобы выходить замуж, надо любить человека, а я некоторым образом ещё(!) не влюблена». Грубо говоря, кручу динамо. «Как это не влюблена?», — взвивается предполагаемый жених. Тут же задается, по его мнению, вполне логичный вопрос: «Тогда почему встречалась со мной? Почему целовалась?» А по моему же мнению, вопрос совсем нелогичный и даже дурацкий: выходит, что с кем целовалась, за того и замуж идти! Почему, почему?…

Ну нравилось мне — вот и встречалась и поэтому же и целовалась. Но ведь так не ответишь… А Виталий очень напористо сообщает, что уже всё распланировал: как он уволится из армии: собирается притвориться больным, а все справочки сделают его друзья-грузины — мне почему-то больше всего это не понравилась: ах ты зараза! справочки ему сделают! из армии хочет сбежать! — служба в армии тогда была престижной и очень почетной, но умный кавказец, видимо, уже понял, что ничего хорошего эта служба ему не принесет, сообразил парень вовремя. Как мы поженимся, как поедем к нему домой, зимой будем жить в Тбилиси, а летом на даче у Черного моря в Зугдиди, где у его семейства имеется свой дом. Впоследствии, когда случайно зашел разговор о настырном претенденте на мою руку, мои дочки, уже не помню то ли Леночка, то ли Люка спросили: «Мама, и чего ты за него замуж не вышла? Мы бы к тебе с папой на дачу приезжали летом, в море бы купались!»

Но вот тогда-то я поняла, что все деликатные отговорки не помогут и решительно сказала, что замуж за него выходить не собираюсь и никуда не поеду. Вот, думаю, сообщи я это русскому парню, он бы, может быть,

и огорчился и, может, даже выругался бы, может, и попереживал бы, но отвалил, даже сказав на прощанье для собственного престижа что-нибудь типа: «Нужна ты мне, подумаешь!» или даже похуже. Но после моих слов Виталий вдруг бухается на колени, обхватывает мои коленки, начинает их обцеловывать, бормочет слова любви на русском и на грузинском, а ручки его уже начинают целенаправленно ползти мне под юбку. Я не то что испугалась — просто стало противно, но ясно: нужно по-быстрому сваливать отсюда самой. С чувством якобы справедливого негодования и возмущения (а чего возмущаться? все мои игрушки и дурацкое самолюбование — вот-де какой у меня кавалер! красивее всех в городе! — к этому и вели) я направилась домой, разговор происходил у ворот. Оказалось, что рановато: Виталий неожиданно ахается лбом о кованый болт калитки, мне приходится стать сестрой милосердия и вытирать ему кровь. Вот тут я пугаюсь по-настоящему: что за страсти-мордасти?! Это он себе лоб раскровянил, а если вздумает проделать такую штуку со мной? Учитывая национальный темперамент, такой вариант не казался невозможным. Ого! Ну круто я попала! Кое-как свернув ситуацию, в последующие дни старалась избегать встреч с таким эмоционально опасным типом, пробираясь на работу и с работы «огородами». Ан нет, он просто пас меня: «куда ни пойду, а к ней заверну на минутку!» Делал вид, что ничего не произошло, повторял, что мы обязательно поженимся, стал дарить подарки (опомнился!): серебряный флакончик для духов — сейчас он у старшей дочери, и она его обязательно потеряет — приглашал в ресторан, преподнес картину «Незнакомка», которую я передарила сестре. Виталий решил, что я похожа на знаменитую очаровательницу. Я пыталась отнекиваться от подарков, мне казалось, и справедливо казалось!, что они меня к чему-то обязывают, но это вызывало бурю негодования. Это был как раз это тот случай, когда лучше согласиться, чем отказать.

Страсти накалялись.

Эти чисто шекспировские заморочки происходили поздней весной, заканчивался учебный год, мои первоклашки были замечательными, их родители довольны учительницей безмерно, в знак благодарности за своих детей по окончании учебного года преподнесли мне две лакированные, расписанные драконами китайские вазы, я их тоже подарила сестре, своего ведь дома не имелось. И все было бы вроде ничего. Но я чувствовала, что у Виталия просто крыша поехала от упрямства, заиграли амбиции — как это? Его! И вдруг отвергают!

Он явился к моим родителям и заявил, что я его обманула! — встречалась с ним, а теперь отказываюсь выйти замуж. Т.е. налицо классическое нарушение обещания жениться или выйти замуж, прямо как в английском романе! В качестве последнего аргумента он запальчиво крикнул: «Я колени целовал вашей дочери!» На что отец флегматично произнес тривиальное: «Ну и дурак!» А мама-умница тут же и поймала его на этой несуразице, спокойно спросила: «А если бы наша дочь позволила вам больше, вы бы тоже об этом разглагольствовали? Как это некрасиво с вашей стороны! После этого нам вообще разговаривать не о чем. Теперь я понимаю, почему Галочка не хочет с вами встречаться — вы просто неблагородный человек!»

Все, стрелки были переведены: сам в шляпе, сам дурак. В это время все соседи по дому высыпали на балконы, с удовольствием и вниманием прислушивались к матримониальным выяснениям: то ли Галка не хочет выходить замуж, то ли на ней не хотят жениться. На юге дома строились буквой «П», впереди ворота с достаточно длинным туннелеобразным подъездом, внутри дома большой четырехугольный двор, куда выходят двери квартир, второй этаж опоясывал длинный балкон. Все соседи знали подноготную друг друга, кто купил новые босоножки и какой суп сегодня у Марьванны. При открытых окнах, а на юге летом они всегда открыты, наши разборки были слышны всем любопытствующим соседям, даже тем, кто нахально не вышел на балкон. Неудивительно, что тут же прискакал мой двоюродный братец Валька (они жили под нашей квартирой на первом этаже) со своим хулиганистым дружком из соседнего двора Борькой Рыжим и прямо предложил мне тут же легко разрулить ситуацию: спустить горе-жениха с лестницы. «Что вы! Что вы! Ради Бога! Не поднимайте скандала!», — взмолилась незадачливая невеста. Мне казалось, что всё происходящее с этим дурацким сватовством меня жутко компрометирует.

А с чего бы? Может наоборот, говорит о моей востребованности как девушки-невесты?

Мне потом дома показали и востребованность, и невесту! Мало, прошу прощения за тавтологию, мне не показалось: «Не думаешь о своей репутации — раз (и чем, скажите пожалуйста, я подмочила свою репутацию?) А тем, что тебе колени целуют! — два. Встречаешься с кем попало — три (ну почему? вполне приличный и даже завидный кавалер!) А приличные кавалеры скандалов не устраивают! Вертишь хвостом, когда у тебя есть жених!»

И далее, и далее, и далее… Доказательства моей разболтанности продолжались: четыре, пять… Возможно, было и шесть, и семь, и больше, я уже не помню, но разборка моего поведения была долгая и скрупулезная.

«Все это чистая правда, только мне скучно было…» «Ах, скучно! Немедленно увольняйся, ты уже два года отработала по распределению, будешь теперь работать в Ростове!» Уф! Всё!

Ой, да ладно, конечно, виновата, виновата по всем пунктам, уволюсь, приеду, пойду работать дома и сидеть дома!

Я даже была довольна таким исходом дела, по крайней мере, мне больше не придется объясняться с милым Виталиком. Быстренько смоталась в Новочеркасск, утрясла свои дела с увольнением и с облегчением приступила к новой работе в своей же школе, где встретилась с прежними учителями, которые были удивлены, что я стала учительницей, потому что многие прочили мне почему-то карьеру актрисы из-за моего увлечения драмкружком, и что до сих пор (21 год все-таки!) не замужем. Удивление было большим — девочка бойкая, всегда в окружении ухажеров, даже немного вольного поведения, а вот поди ж ты! Не замужем! Видно что-то не так!

Но я уже пообтесалась в женском коллективе и поняла, что нужно поменьше распространяться о своих планах.

Здесь у меня был милый второй класс, опыт тоже уже какой-никакой имелся, старательно работала, хвостом не крутила, как чётко обозначили мое разнузданное поведение родители, даже вечерами не выходила на улицу, боялась встретить настырного претендента на мою руку, который все-таки — вот ослиное упрямство! — несколько раз приезжал в Ростов и слонялся возле дома. Страшно! Честное слово было страшно! Заигралась! Я зареклась играть в игру под названием «флирт» и сдерживала своеёслово. Но как будто всем окружающим было дело до того, замужем я или нет — Э! засиделась в девках, Галина, завыбиралась! Смотри, можешь пробросаться!

И вот одна молодая мамаша моей ученицы, очень активно помогающая мне на уроках труда, ведь у младших классов своего кабинета по труду не было, все занятия проходили за теми же партами, а там и раздаточный материал, и пачкающие краски, и пластилин, и ножницы, иголки-нитки — помощник был неоценим, тоже решила устроить мою судьбу. Она вскользь заговаривала, что прекрасный молодой человек, их знакомый, офицер (что за чёрт! опять офицер!), работает в штабе Северо-Кавказского военного округа, имеет квартиру, машину, РОДСТВЕННИКОВ НЕТ! подчеркивала мать Ларочки. Хочет жениться, но так и не может себе подобрать пару: молодую, умненькую, красивую и преданную спутницу жизни, девушку, именно девушку, в прямом физиологическом смысле этого слова, опять подчеркивала сваха. Я слушала, отделывалась неопределенными местоимениями, косила под дурочку, делала вид, что не понимаю, к чему она клонит, уж больно мне не хотелось терять прекрасного помощника, а опять вляпаться в какую-нибудь историю вроде новочеркасской мне тоже не хотелось, хотя было до тошноты скучно: из дома на работу, с работы домой — и так каждый день.

Правда, Витя приезжал каждые каникулы, зимние и летние, были очень трогательные встречи и расставания, обещания ждать, любить, писать.

Хотя нет, о любви мы говорили очень мало, стеснялись высокопарных слов. Я ему кое-что рассказывала о поклонниках, чтобы не забывался, но выборочно, очень выборочно. Мы посмеивались, но планы свои не меняли, а даже наоборот, эти редкие встречи-расставания укрепляли нашу уверенность в правильности своих чувств и, главное, мы разделяли взгляды на брак и семью.

Наконец, мамаша моей ученицы прямо сказала, что их друг наслышан обо мне и желает познакомиться. «Но у меня есть жених, — робко завякала я и раскрыла карты. Он учится в Москве, и мы в этом году поженимся».

«О! Ещё неизвестно, что из вашего жениха получится! И в какую дыру его направят после учебы тоже неизвестно! А тут готовый соискатель, с квартирой, машиной и дачей. Сирота!!! Родственников нет!», — запальчиво воскликнула она, как будто отсутствие родственников было решающим аргументом для замужества или женитьбы.

По молодости лет я посчитала сей довод слишком прагматичным, в высшей степени меркантильным и просто глупым, тем более что мамаша была всего на 5-6 лет старше меня. А вот подишь ты! В родственниках уже разобралась! Сама видимо замуж рано выскочила…

Тут меня торкнуло: если свахе 27-28 лет, а предполагаемый соискатель их старый друг, то сколько же ему годков? «Ну, сколько-сколько… молодой еще, 38 лет. А уже полковник!» Сейчас мужчина в этом возрасте для меня мальчишка, а в тот момент, не подумав, я брякнула: «У-у-у! Какой старый!»

«Что вы, что вы, Галочка, какой же он старый! Это же замечательная разница в годах для супругов — (Ого! уже супругов!) всего 17 лет. Он же на руках Вас будет носить!» Я смущенно забормотала: «Конечно, конечно, это не возраст для мужчины, извините, но я люблю своего жениха, мы так долго дружили, хорошо знаем друг друга!»

Вообще-то в понятие «хорошо знаем» я спроецировала только на общее время наших коротких встреч с Витей, а ведь узнать человека можно только в процессе совместной жизни, причем длительной жизни.

На этих словах мы вроде отказались от темы жениховства, но через некоторое время её дочка заболела, школу не посещала, а мама, придя за очередным заданием, попросила меня навестить их: «Ларочка так вас любит, так скучает по школе, пожалуйста, зайдите к нам сегодня!» Хорошо, думаю, зайду, порадую девочку, помощницу-мамочку и отмечу заодно в плане по воспитательной работе посещение учащихся на дому. Вот такие мысли промелькнули в моей голове, и, когда я после уроков явилась к Ларочке: дома у них сидел импозантный мужчина. Это уже дежа-вю, какое-то наваждение. Нас стали знакомить: «Валерий!» (хорошо не Виталий!) «А отчество?», — по учительской привычке, а получается неделикатно, спрашиваю я. «Просто Валерий!»

Ох ты, Господи, прости и сохрани! Валерий! Так может уж прямо Валерик или Валерка. Пацанчик! Меня эта процедура знакомства рассмешила и разозлила одновременно. Ах, Валерик, Валерка, вот ты какой! Не мальчик уже, в годах, явно прошел огонь, воду и медные трубы, а всё жену себе не нашел, девочку-целочку тебе подавай…

Конечно он, как джентльмен и воспитанный человек, что по сути одно и то же, пошел меня провожать, нёс мою тяжеленную сумку с тетрадями и даже пытался назначить свидание.

Боже! Как это было тяжело и нелепо: придумывать тему для разговора, следить за тем, чтобы не ляпнуть что-нибудь глупое или не к месту.

Со своими-то сверстниками я говорила как угодно, что угодно и о чём угодно, не задумываясь, как я выгляжу в их глазах. Мы болтали, не закрывая рта, хихикали или откровенно «ржали». Здесь же меня замораживало сознание и убеждение, что это совсем взрослый и даже пожилой, по моим меркам, человек, что с ним нужно беседовать на какие-то особые серьезные темы, умные и интересные. Разговаривая с этим человеком, я всё время пыталась соответствовать, быть взрослой, умной, интересной — ведь он намного старше! Меня вполне можно было назвать девушкой компанейской, в общении лёгкой, но здесь я первый раз в жизни, беседуя с мужчиной, не находила подходящих слов. Мне было скучно, неинтересно — да и зачем мне эта головная боль!

Я приняла все меры предосторожности: во-первых, не дошла до своего дома, сказала, что нужно навестить ещё одного ученика, а на самом деле побоялась, что меня увидят опять с новым кавалером, опять с офицером да ещё таким «старым». Во-вторых, на просьбу встретиться честно ответила, что не хочу никого обнадеживать, жду своего жениха и привела другие, обычные в таких случаях отмазки.

Дядька же оказался нормальный и умный: сказал, что можно ждать сколько угодно своего ненаглядного жениха, но и запирать себя дома такой молодой и очаровательной девушке не годится, можно сходить в театр, в ресторан (ого! это уже считалось тогда обязательством!), в конце концов, можно прокатиться на машине за город, такие прекрасные погоды стоят, весна! Ну, нет! Не хочу! Я этот цветочек уже нюхала! Нет, нет! Спасибо!

До свидания!

Что интересно, моя старшая сестра, когда я ей рассказала об этом Валерии, точь-в-точь повторила слова Ларочкиной мамы: «Ну и дурочка! Действительно, еще неизвестно, что получится из твоего Вити, куда вас запихнут да и сколько его можно ждать?»

Честно говоря, насколько я не стремилась непременно и скоро выйти замуж, но и меня уже начала тоже тяготить роль соломенной невесты и это уже утомительное ожидание. Мой жених был твердо уверен в незыблемости моего и своего слова об ожидании, письма писал «никакие», без ласковых слов, умилительных нежностей, признаний в страстной любви или просто любви, писал словно доброй знакомой или подруге, иногда упоминая, что скучает и ждет с нетерпением очередных каникул. Правда, жениха и невесту не связывали «те» отношения, так что не приходилось ни сердиться, ни особенно тосковать, но время и возраст брали свое. В конце концов, мне теперь хотелось более тесных отношений с мужским полом (наконец очухалась!), у многих моих сверстниц были уже детки, а я все в ожидании жениха. Быть девственницей к 22 годам стало уже утомительно и томительно, и если бы наши платонические отношения протянулись бы еще немного, то навряд бы я дождалась своего принца.

Но все состоялось по правилам: принц прислал маме официальное письмо — она его долго хранила, — я поехала в столицу, и там в ЗАГСе Ленинградского района г.Москвы 28 августа 1959 г. мы зарегистрировали свои пятилетние отношения. Витя ещё раз проявил свою предусмотрительность и обстоятельность: снял на месяц комнатку недалеко от Академии, купил продукты, словом повел себя как заботливый и любящий мужчина, что оно и было на самом деле. Отметили скромно свое бракосочетание с друзьями-свидетелями, Адольфом и его невестой Ирой и ещё двумя ребятами из Академии в ресторане «Прага». Мне очень хотелось надеть свое светло-светло-салатовое, почти белое, платье из тафты, но 28 августа был почему-то прохладный, пасмурный и к тому же дождливый день, и мне пришлось обойтись темной юбкой, свитером и курткой, так что прошло все довольно обыденно. Классической невесты, ожидавшей жениха далеко, и так долго и так верно, из меня не получилось, а очень хотелось покрасоваться в платье и фате.

В этот месяц, который в литературе называют медовым, к нам стали перманентно приезжать родственники: Валентина, Люся (сестры мужа и моя), свекор Иван Тимофеевич. Их надо было встречать, провожать, устраивать на ночлег, кормить (а денег у нас было с гулькин нос) и развлекать. Вот подумали бы, до них ли двум молодым и здоровым молодожёнам?! Прорвало их просто на посещение. А молодожёны хоть действительно были молодые и в сексуальном плане неопытные, однако быстренько поняли, что к чему — природа научит — и хотели лишь одного: чтобы им дали возможность провести этот медовый месяц как положено и оставили их в покое.

Конец ознакомительного фрагмента.