Мои предки крестьяне

Галина Галина Сафонова-Пирус

Эта книга написана по рассказам моей мамы, Сафоновой Марии Тихоновны (1903—1994). Было ей 14 лет, когда традиционные устои жизни стали рушиться, так что всё трудности эпохи социализма прошли через её жизнь. В тексте сохранён местный выговор (Брянская область).

МОЯ МАТЬ, САФОНОВА МАРИЯ ТИХОНОВНА

Маме было четырнадцать лет, когда свершился большевистский переворот³⁵, так что все перипетии и страдания, которые обрушили коммунисты на Россию, прошли через её жизнь. И все же дожила она до поры, когда начал рассыпаться «лагерь социализма», — когда уже не выходила из дома, а нужно было идти голосовать, то всё волновалась: как бы ей проголосовать за Ельцина³⁶? И пришлось брату вызывать к ней «ходоков» с бюллетенем. В те годы, я уже жила в областном центре (в 40. км от родного города), но когда приезжала в Карачев, то записывала в тетрадь, а иногда и на репортёрский магнитофон короткие рассказики мамы. И делала это для своих детей, но спустя несколько лет подумалось: а не «сшить» ли из них некое «лоскутное одеяло», которое послужит не только моим детям, но и тем, кто захочет узнать, как жилось простому человеку при социализме? И спустя несколько лет появится повесть «Ведьма из Карачева», в которой сохраню местный выговор и в которой — не только жизнь мамы, но и то, что происходило вокруг неё, а в этот текст возьму только те эпизоды, которые наиболее ярко освещают её жизнь.

«А родилася я в тысяча девятьсот третьем году и как говорила моя мать, голова у меня была ясная, так что помнить начала рано. Нябось, годика три мне только было, когда отец привел к нам в хату молодого учителя, и звали его Ваней. Привёл, значить, стал тот у нас жить, и я сразу к нему привязалася. Полюбил и он меня, бывало, залезем с ним на печку, вот и начнёть книжки читать. А во интересно! Слушаю-слушаю, да и засну. А еще помню, у него над кроватью иконочка висела, и горела перед ней негасимая лампадка. Горел лампадик этот, горел, а иногда, как и затухал всеодно. Тогда забиралася я на кровать, палочкой скапывала нагар с фитилька, лампадик опять загорался ярко-ярко, и свет в хате такой радостный становился, такой торжественный!.. Потом учитель этот начал часто уходить куда-то, я очень скучала по нём, а когда возвращался, мамка качала головой и всё-ё так-то говорила:

Моя мама, Сафонова Мария Тихоновна (1903—1994)

— Погибнешь ты, Ваня.

Мне за него становилося страшно, и я всё спрашивала:

— А чего ты погибнешь?

— Хожу я, Манечка, поздно по улице, — он-то, — а там темно, вот мамка твоя и боится за меня.

И вот раз пришел этот Ваня домой, да и потушил лампадик, а икону снял. Мамка заплакала:

— Что ж ты сделал! Значить, антихристу предался?

А я так напугалася! Ведь картинки-то для детей тогда какие страшные рисовали: ад кромешный и черти в нем кубуряются. Как посмотришь на картинку на эту, так сразу мурашки по коже и продяруть. Вот и показался мне теперича Ваня таким страшным, что больше к нему не подошла. Зовёть, бывало, а я всё-ё убегаю. Вечерами всё так же он уходил куда-то, а потом и уезжать стал… и на день, и на два, на неделю, а когда приезжал, усаживалися они с отцом за стол и подолгу разговаривали. Я, конечно, не понимала их разговору, а вот только помню, как Ваня так-то и скажить:

— Мне на вашей станции садиться нельзя, тут жандармерия³⁷.

Тогда отец запрягал лошадь и вёз его до другой станции, километров за тридцать та от нас была. И вот раз уехал этот Ваня и больше не возвернулся. Но письмо потом прислал: пишить, мол, вам Ванька Крымкин… это они с папашкой так условилися, что если жандармы его схватють, то он так о себе дасть знать. И больше никогда мы его не видели и ничего о нем не слышали.

…По мамкиной линии все грамотные были, прадед мой даже писарем в волости служил, поэтому Писаревыми нас и звали, а так фамилия наша была Болдыревы. Уж как потом от службы ушли и осели на земле, не знаю, но грамоту не бросили. Бывало, в праздничный день сходють к обедне, а потом — читать, дедушка — Библию, бабы — Акафист. Они-то к обедне не ходили, надо ж было готовить еду и скоту, и всем, поэтому толкутся так-то на кухне, сестра моя двоюродная Дуняшка Акафист им читаить, а они и подпевають: «Аллилуйя, аллилуйя… Го-осподи помилуй…», вот так обедня на кухне и идёть. И у отца моего сколько ж разных книг было! Помню, лежали на грубке³⁸ и все — в золотце… И не только грамотными Писаревы были, но старалися что-то новое схватить. Помню, дед первым на деревне лампу семилинейную³⁹ купил, так кто не зайдёть к нам, так и ахнить: о-о, свет-то какой яркий! Ча-асто мужики дивиться на неё приходили, и наши уже под лампой под этой, а не под лучиной и пряли, и дела все делали. А потом дед и самовар привез. Бо-ольшой! Ведра на полтора, должно… Потом, когда без папки осталися, мы с Динкой даже похлебку⁴⁰ в нем варили. Мамка-то бывало уйдёть на работу, а мы — картошки в него, воды и если чеснок есть, так это совсем хорошо, а когда подруга селедочную голову принесёть, то и вовси праздник. Сварим, а потом рушники привяжем к ручкам, всташшым на печку и сидим, черпаем и едим. И соседские дети, и мы…»

«… Много работы у мужиков всегда было. Помню, как покосы начнутся, жатва подойдёть!.. Ох, и трудная ж это работа была — хлеб убирать! Его ж только зорями косили, а если лунные ночи, то и ночами. Днем-то рожь жёсткая становилося, а зорями и ночью влага колосок схватываить и не даёть осыпаться, вот поэтому и жали, когда роса выпадить. Ну а бабы так уж и старалися к утру перевёсел⁴¹ накрутить из хорошей соломы и вот бывало заткнешь их за пояс, сожнёшь рожь, свернешь сноп граблями, свяжешь перевеслом и ставишь, свяжешь и ставишь… и так часов до трех, пока жара не вспечёть, а спадёть, и опять пошли. Но снопы вязать — это ишшо ничаво, можно было, а вот серпом жать… во когда лихо было! Жали-то серпами днем, в самую жару, когда роса сойдёть, ведь если утром начнёшь жать, так от росы сразу вся мокрая станешь. Потом, когда мы без отца осталися, мало ржи сеяли, так обобьем ее с мамкой пральником⁴², вот и весь урожай, а Писаревы мно-ого сеяли! Бывало, как пойдем им помогать и до того руки исколем, что аж напухнуть. И жили они крепко. Двор у них был просторный… конюшни, закутки, подвал, да не один, а недалеко от дома рига стояла, амбары и когда муку смелють, там и хранять. Да и крупу там же рушили, масло отжимали, так и стоял на кухне бочонок с конопляным маслом. А скотины сколько у них было! Три лошади, две коровы, овцы, свиньи, жеребенок, телята и ну-ка, попробуй накормить-напоить это стадо! Вот и сеяли гречиху. Да в два-три срока, какая лучше уродить, и солому гречишную на корм скоту запасали.

Фото из Интернета

…Жили мы хорошо, пока был жив отец. Две хаты у нас было, одна — где сами жили, готовили скоту корм, воду обогревали, а другая — где гостей встречали, праздники праздновали. Да и подворье было большое: штук десять овец, гуси, свиньи, три лошади, две коровы и нас, детей, не молоком, а только сливками поили, кашу, и то на них варили. Как вспомню сейчас ту манную кашу!.. Ох, и вкусна ж была! А было нас четверо деток у родителей, два мальчика и две девочки. Еще и дедушка с нами был, а вот бабушку не помню, маленькая была, когда та померла. Отец тоже часто ездил в извозы и когда возвращался, то всегда гостинцев нам привозил, а для мамки вынимал из кармана деньги, и как начнёть сыпать на стол золотые пятерки, а они блестять, как живые!..

…Раз вечером играем мы с братцем и Динкой на дороге, ждем отца с извозу… А у него лошадь была с белой залысиной, далеко-о видать было, вот и на этот раз ираем и вдруг показалась она в конце улицы. Встретили мы отца, а он подъехал к хате и сразу в дом пошел. Бывало-то, потормошить нас, посмеется, а тут даже коней отпрягать не стал и только сказал нам:

— Возьмите, дети, гостинца… там, на повозке…

Достали мы гостинцы, заходим в хату, а отец уже на кровати ляжить. Мы — к нему, а он и говорить мамке:

— Дуняша, уведи детей.

Ну, а потом жар с ним приключился, да такой, что весь красный сделался. А у нас в сенцах всегда сквозняк дул… одна-то дверь во двор вела, а другая — на улицу, и вот отец ка-ак всхватится да на этот сквозняк! Там же ветерок, ему видать на нём и лучше, а мать — за ним:

— Тиша, что ж ты делаешь!

Ну а он уже и не помнить… Через день вовсе ему худо стало, метался, бредил. Привезли батюшку, причастили, пособоровали… стала у него и память отходить. Мать позвала нас, пла чить:

— Дети, молитеся…

Стали мы молиться, пала я на коленки и вот как сейчас помню! Гляжу на Божью Матерь и кажется, что выходить она из кивота и смотрить на меня жа-алосливо так… но ничего не говорить. Как стало мне страшно! И тут мать позвала опять:

— Дети, идите. Отец благословить вас хочить.

Стояла она у изголовья, держала икону в руках… подошли и мы, а папашка посмотрел-посмотрел на нас какими-то глазами мутными, а потом поднял руку да как толкнёть меня! Упала я, испугалася, заплакала… но тут все забегали, засуетилися, мамка обмерла, а я всё-ё никак не могла успокоиться и заливалася слезами… папашка-то так меня любил, а вот теперича и оттолкнул.

Ну, пошили нам серенькие платьица с черными обирочками, купили черные платочки, купили и по новым ботинкам, а в Чистый Четверг, под Пасху, отца хоронили. Было жарко. Гроб забили, и мы всё плакали:

— Зачем закрыли нашего папашку, зачем?

Но приехал батюшка, дьячок певчий, батюшка дал нам по красному яичку, мы и успокоилися. Дети… много ли им надо?

…Прошло с полгода, как осталися мы без папашки. Наше хозяйство разваливалося. Одну лошадь мать продала еще на похороны и другую тут же, вскорости. А лошадь эта горячая была, норовистая, бывало, поведёть её отец к колодцу поить, так кре-епко за узду держить, а то если вырвется, лови тогда! Вот дедушка и не мог с ней ладить, а мать и подавно. Осталася последняя… Как-то поехал дед пасти ее позади нашего огорода, пас, пас, да и заснул. Старенький же был… Ну, лошадь эта возьми да забреди на барский луг, а там караульшык как раз был, и такой свирепый, паразит! Наскочил на дедушку и избил его. Приехал тот домой, да и захаркал кровью. А тут же и по сыну всё скорбел! Вот и зачах, и помер вскорости. А через несколько месяцев помер наш маленький братик, вот и осталася вдова с тремя детьми… и пришлося продать последнюю лошадь. Ну, пока запасцы были, жили мы неплохо, а вот когда закончилися, то пошла мамка работать на пенькотрепальную фабрику. Бывало, уйдёть утром, а мы одни на цельный день и останемся, выскочим с Динкой на улицу и кажется: сейчас вернёмся, только к подруге сбегаем, а та и позовёть куда-нибудь, и подались по заречью, в рошшу. Как завихримся!.. Где-нибудь вспомним: а Коля-то, братец наш… как один дома? Он же совсем ишшо маленький был. Да как пустимся домой! Прибягим, а он или заснул, или сидить на дороге в песке играить, или вовси куда уплёлся, хата-то наша раскрытая и стоить… а сколько нишшых пройдёть за день? Зайдуть, нябось, увидють, что никого нетути, да и сташшуть что-нибудь. Мамка другой раз как схватится: и того нетути, и того. Ругать начнёть:

— Дети, надо ж закрывать хату! Не оставляйте дверь настеж!

Плачем, обешшаем, а уйдёть на фабрику, мы — опять… Вот и стало так, что ни надеть нечего, ни обуть и зимой всё на печке сидели, а как только снежок сойдёть и по-ошли босиком! Бегаем все лето, так потом ноги аж черными стануть и всёодно, как лакированные, цыпки заведутся. Другой раз нагреить мамка воды, начнёть их нам мыть, а мы плачем, кричим! Больно ж… Но потом смажить маслицем конопляным и а во приятно станить! Так до пятнадцати лет и ходила, если мамка сгондобить⁴³ что из своего старого платья, то и ладно. И только когда подрастать стала, подарил мне солдат, что стоял у нас на квартире, ботинки свои старые и вот радость-то была! Ботинки-то большие, крепкие, так я что? Стельки туда, портянки одни, другие и как придешь в них на работу, так ноги прямо горять! И вот в таких-то ботинках я и ходила года четыре, пока свататься стали.

…Мне тогда шёл девятый год… ну да, в одиннадцатом году это было, и в ту пору мамка на пенькотрепальную фабрику ходила, и вот раз приходить с работы и говорить:

— Пора и тебе, Маня, на работу.

И повела меня на бахшу. Подошли к бахшевнику, а он как начал матом садить:

— Тудыт-твою-растудыт-твою! Не успеют выскочить, а им уже работу подавай! Что я, манную кашу ей варить буду, чтолича?

А я стою и думаю: видно и вправду я такая уж никудышная. Но взял. И как же тяжело было на этой бахше работать! Бывало, начнется сбор огурцов, так цельными днями спину не разгибаешь. А надсмотрщик следом ходить и если заметить, что огурец пропустила, сорвёть его да как дасть им в спину! Аж подскочишь. А когда полотье начиналось, садка капусты… Ведь воду для поливки надо было таскать из речки, да по два ведра сразу, и бывало, девчата, что постарше, обгонють нас, маленьких, когда побежим в сарай за ведрами, похватають себе те, что поменьше, а нам и останутся большие, вот и таскаем их потом. Да все ж босиком, босиком. Бяжишь рано утром на эту бахшу, а трава росная по ногам так и хлышшыть, так и хлышшыть! И это еще ладно… летом-то, а в августе, во когда лихо от этой росы было! Она ж хо-олодная, долгая! Только, бывало, и поглядываешь на небо, когда ж это солнышко-то пригреить, чтоб её высушило!.. Но одна радость мне всё ж запомнилася, как первую получку дали. И всю — гривенничками новыми. Завязала я их крепко в косячок, пошла домой и от радости-то не шла, а бежала, да не улицей, а по заречью, там же крепко хорошо было летом ходить! И вот, помню, пройду немного, сяду, развяжу платок и начну считать: нет, не хватает одного гривенника! Стану искать… а трава ж кругом! Ползаю, ползаю по ней: ну где ж я его обронила? Ничего не найду, заплачу, пойду назад, пройду сколько-то, остановлюсь: дай-ка пересчитаю! Сяду, развяжу косячок… Теперь лишний. Обрадуюсь!.. А потом и подумаю: откуда ж лишний-то? Он же не мог обсчитаться, хозяин-то? Снова начну считать: или все, или не хватаить… Так до самого до дома и мучилася. Ну, наконец, пришла, стала мамке рассказывать, а она:

— Господи, какой же разум-то у тебя еще… Да завязала б покрепче в узелок и шла спокойно.

Ну, как же спокойно-то? Эти ж гривеннички новенькие блестящие — труд мой! Как же на них смотрела, как любовалася ими!

…Ходила я и грамоте учиться. Как сейчас помню: стоить учительница, а дети подходють к ней по одному и кланяются. Подошла и я, но не поклонилася, а руку ей протянула. Протянула руку, а она так-то посмотрела на меня да говорить:

— Руку учительнице подавать нельзя.

И не подала. Ка-ак все засмеялися! А мне и стыдно стало. И невзлюбила её сразу. И до самого конца ученья своего так ни разу к ней и не подошла с вопросом каким. А писали мы в школе грифелем на дошшечках, чуть побольше тетради те были и в рамочке деревянной. Зададуть тебе на дом столбик или два, вот и считаешь, а потом сотрешь тряпочкой и опять… Напишешь, закроешь ее и несешь в школу. И выучилася я писать буковки, а к холодам… До холодов-то ходила в школу в ботиночках таких, как шелковые всеодно были, вот и износилися быстро, надо обувку новую покупать, одёжу, а за что? Мамка и говорить:

— Хватить, выучилася. Похлебку сваришь и неучёная, а в церкови поминанье как-нибудь найдешь. Куплю я тебе книжку, вот и учись по ней.

Ну, просидела я зиму дома, а к весне ноги у меня и отнялися, стал всёодно как отсиделые. Всё лето и пролежала. Мать-то на работу ходить, а Динка с братцем укрутятся на улицу, вот я цельный день и одна. Придуть так-то вечером соседи:

— Ну, Дунь… как она?

— Да ляжить, не поднимается.

И еще монах к нам ходил, здо-оровенный такой был, плечистый. Нестором звали. Придёть, станить возле печки и глядить на меня. Гляну и я на него тахто, а у него глаза голубые-голубые! Другой раз и с час простоить возле меня, а мамка и спросить:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

35

Большевистский переворот в ноябре 1917 года.

36

*«Борис Ельцин (1931—2007) — Первый Президент Российской Федерации, в ноябре 1991 — июне 1992 года одновременно возглавлял «правительство реформаторов».

37

По-видимому, находился в розыске.

38

ГрУбка — полка на печке.

39

Семилинейная керосиновая лампа — фитиль по ширине равен семи линиям или примерно 18 мм.

40

Похлёбка — суп из картошки с луком.

41

ПеревЁсло — жгуты из соломы.

42

ПрАльник — изделие из дерева для выколачивания воды из белья.

43

СгондобИть — сделать, сшить, собрать из чего-то.