Право на счастье

Галина Ивановна Лапаева, 2017

События разворачиваются во время Великой Отечественной войны. Юная девушка Настя, работая в военном госпитале, своей любовью и верой спасает смертельно раненого бойца Кирилла.

Настя стояла перед большим зеркалом и с грустью смотрела на нежно-розовое платье, которое было надето на ней. Сейчас бы еще и белые лодочки, думала она. Но ее белые лодочки на высоких каблучках давно уже были обменяны на базаре на килограмм гречневой крупы. И этому красивому платью предстояло уйти туда же. Это платье два года назад они вместе с мамой любовно сшили к ее балу по случаю окончания школы.

Все девочки ее класса готовили к выпускному вечеру белые платья, а ей почему-то очень хотелось розовое. Может быть, потому, что розовый цвет для нее ассоциировался с маленькими розовыми цветочками, которыми цвела яблоня в их дворе.

Настя очень любила эту яблоньку. Ее посадил во дворе отец в тот день, когда родилась Настя. И с тех пор, как она стала себя помнить, ходила со всеми своими радостями и горестями к своей яблоньке. Приходила, как к своей подружке и рассказывала о том, как прошел день, что ей снилось ночью. Росла Настя, росла и яблонька. Сейчас Настя уже понимала, что яблонька не может ее слышать, не может дать ей совет, но детская привычка осталась, и девушка продолжала дружить с деревцем верно и беззаветно. Росла девушка, росла и яблонька. И сейчас она была уже большая, большая. Давала плоды. Но они были мелкие и кислые. Но Настя их ела с удовольствием и даже не морщилась. Когда в детстве мальчишки дразнили ее, что она ест несъедобные плоды, она плакала и бежала жаловаться папе. Но жаловалась она не на то, что мальчишки обидели ее, а на то, что обидели они яблоньку. Папа смеялся, целовал дочку в затылок и говорил:

— Ах, ты ж моя заступница! Не реви, вот я сделаю прививку нашей яблоньке, и на ней будут расти сладкие яблочки. Тогда и докажем вашим обидчикам, что они не правы. А пока потерпи. — И Настя терпела и ждала. Но папа был очень занятой человек, работал в научно-исследовательском институте, был профессором физико-математических наук, (профессором он стал в довольно молодом возрасте — в 35 лет) и так и не смог выполнить своего обещания. Со временем дворовые мальчишки подросли, перестали дразнить Настю, и папино обещание забылось. Тем более, что и Настя перестала есть кислые яблоки, хотя дружить с яблоней не перестала. И только в день выпускного бала, увидев Настю в розовом платье, папа вдруг сказал:

— Настена, какая ты уже взрослая и красивая, а я и не заметил, как ты выросла. А платье…как яблоневый цвет. И подойдя к Настеньке, как всегда поцеловал ее в затылок, хотя теперь ему уже не нужно было наклоняться сильно, чтобы сделать это.

— Прости, родная, я так и не выполнил своего обещания — не привил яблоньку. Завтра я это обязательно сделаю, во что бы то ни стало. Хотя, возможно, делать это уже поздно. Ведь ей уже 17. Да и где взять отросток хорошей яблони? Но я постараюсь. Завтра.

А завтра была война.

Придя в шесть часов утра домой после гулянья по городу, Настя легла спать. В два часа дня ее разбудил папа. Настю поразил его вид. Лицо было осунувшимся, спина как будто сгорбилась. Настя испуганно спросила:

— Папка, что случилось? Почему ты так выглядишь? Ты заболел?

— Дочка, страна наша заболела страшной болезнью. Имя этой болезни война.

— Как… война, какая война? Кто…?

— Германия, Настя. Вечером я ухожу. Вы остаетесь одни. Пожалуйста, дочка, не создавай маме проблем. Хоты ты у меня умница, но все же… Берегите друг друга.

Настя заплакала, кинулась отцу на шею. Он крепко прижал дочь к себе. Из соседней комнаты слышались всхлипы мамы. Настя отстранилась от отца и вышла к маме, подошла к ней, обняла и замерла. Подошел папа, обнял их обеих и тихо проговорил:

— Не плачьте, мои родные, это ненадолго. Уже к осени будет все кончено. Нас еще никогда никто не побеждал.

Папа ошибся. Война шла уже третий год. Москву бомбили. Мама в первые же дни войны, оставив свою работу учителя начальных классов, пошла на завод. Работали, не выходя с завода месяцами. Настя справлялась со всеми проблемами сама. Она пошла работать в военный госпиталь, куда привозили раненых с поля боя. В госпитале приходилось работать тоже сутками, спать было некогда. Уходить домой тем более. Урывками спали прямо тут, в коридоре на кушетке за занавеской. У многих медицинских работников дома были дети разного возраста, и вот их иногда отпускали наведаться домой. У Насти же не было дома никого и она, валясь с ног, подменяла всех, настаивая на том, чтобы матери шли к своим детям.

Настя стояла и смотрела на свое любимое платье со слезами на глазах. Когда мама ушла на завод, у них в доме не осталось ни крошки еды, и тогда Настя стала менять на рынке одежду на продукты. Почти все вещи уже были снесены на рынок. Платья ей было жаль, но что делать? Есть что-то было надо. И маме нужно было отнести какой-нибудь еды. Настя сняла платье, свернула и кинула на кровать. Зло подумала — ну погодите фрицы, вот перебьем вас всех и куплю себе платье еще красивее.

В дверь постучали. Настя открыла дверь. За ней стоял Михалпетрович, сосед, живший в одной из комнат их коммуналки. Он протянул Насте треугольничек. Настя схватила письмо.

— От Димки. Проходи дядь Миш. — Мужчина вошел, тяжело припадая на деревянную “ногу”. Сел на единственный стул и примолк. Настя прочитала письмо, сложила листочек снова треугольничком, тяжело вздохнула.

— Ну, что пишет? Как дела на фронте? Как сам-то, постреленок?

Дима был одноклассником Насти, жил в соседнем подъезде с мамой. Так же в коммуналке. Год назад Димка ушел на фронт. Целый год он обивал порог военкомата, но ушел на фронт только в прошлом году, когда ему исполнилось восемнадцать.

С Настей они учились вместе все десять лет. И все десять лет, ему казалось, он любил Настю. Но Настя относилась к нему как к брату. Хотя, когда они уже повзрослели, ей стало казаться, что она любит Диму. Но вот в день выпускного вечера, когда они под утро пришли во двор своего дома и сели на лавочку под ее яблоней, и когда Дима обнял ее за плечи и приблизил свое лицо, Настя поняла, что он хочет ее поцеловать, она так же поняла, что не хочет этого. Да, она любила его, переживала вместе с ним его неприятности, помогала, ухаживала за ним, когда он болел скарлатиной, хотя это было опасно. Мама Димки, тетя Маша любила Настю, видела, что сын любит эту чистую, как слеза, честную девочку и тихо радовалась. Мечтала — Димка вырастет, отслужит армию, жениться, и будет она нянчить внуков. А внуки у нее будут красивыми: мальчик в Димку высокий синеглазый темноволосый, а девочка в маму — стройная, с сильными красивыми ногами, точеной фигурой, кудрявыми светлыми волосами и красивой белозубой улыбкой. Сейчас, когда Дима ушел на фронт, тетя Маша тоже работала на военном заводе вместе с Клавой, Настиной мамой. Дома она появлялась также очень редко. Но когда появлялась, обязательно заходила к Насте, хотя очень редко заставала ее дома. Иногда мама звонила Насте в госпиталь, спрашивала о делах, в двух словах рассказывала о себе и обязательно передавала привет от тети Маши. И спрашивала, нет ли писем от Димы.

— Да все нормально у него, дядь Миш. Конечно, как может быть нормально на фронте, Вам лучше знать. Но Вы же знаете Димку, у него всегда все хорошо. Он никогда не любил жаловаться. Дядь Миш, я так хочу, чтобы он выжил. Я очень виновата перед ним — не приняла его любовь, подумала, что не люблю, а сейчас тоскую. Только бы он вернулся. И мы поженимся…

В окно светило заходящее солнце, пробиваясь сквозь наклеенные полоски бумаги на оконном стекле. Михалпетрович вздохнул, взял за руку Настю и посадил на кровать.

— Послушай, девочка, я знаю тебя с детства, ты выросла на моих глазах. Ваша дружба с Димой тоже прошла на моих глазах. Не обманывай себя, Настя. Сейчас ты просто жалеешь его. Тебя грызет совесть. Да, ты любишь его. Но это не та любовь, поверь старому человеку. К тебе еще не пришла та любовь, когда за одно прикосновение к руке любимого человека не жалко жизни. Ты же знаешь, что я не всегда был старым, ты помнишь мою жену Варю. Это была великая любовь, Настя. Ты была еще маленькой, когда она умерла. Сейчас мне 38. А все — даже мои ровесники — называют меня дядей. Ее смерть состарила меня на целую жизнь. Я сам не знаю, как мне удалось выжить. Покончить с собой — не раз приходила мне эта мысль в голову. Уйти к ней, моей единственной. Но я верующий человек, хотя об этом нельзя говорить вслух. И я боюсь, что уйдя к ней, я с ней не встречусь. Ведь она святая и находится в раю, а я попаду в ад, и мы никогда не встретимся. Вот и жду своей смерти, естественной смерти. Когда началась война, я добровольно ушел на фронт, хотя у меня была бронь. Я ушел с надеждой, что с фронта мне быстрее удастся уйти к ней. Но мне не повезло. Я потерял только ногу. И вот, когда я лежал в госпитале, а лежал я достаточно долго, я понял, почему я должен жить дальше. Мы оба с Варей сироты. Ни у нее, ни у меня никого нет. Детей у нас тоже нет. Это другая история, но я расскажу тебе ее. Все в нашей с Варей судьбе переплетается. Мы с Варей воспитывались в одном детском доме. Я старше ее на семь лет. Мне было четырнадцать, когда меня привезли в детский дом. Это было в двадцать первом. Тогда было очень много сирот. Детский дом был основан совсем недавно, но детей в нем было уже много. В первый же свой день жизни в детском доме я обратил внимание на эту девочку. У нее были глаза взрослого человека, большие серые с длинными ресницами. В них был немой вопрос, они как будто о чем-то спрашивали, чего-то не понимали в жизни и ждали ответа. Это была девочка-старушка. Маленькая худенькая с мудрым взглядом. Я стал непроизвольно опекать девочку. Когда ходили на прогулку, я следил, чтобы у нее были застегнуты все пуговицы на стареньком пальтишке, хорошо завязан шарф. После прогулки, на которой обязательно играли в снежки, вешал сушить ее варежки. Пришивал на ее одежду пуговицы и латал дыры на ее одежде. Не знаю, почему я это делал, может быть, я видел в ней свою сестренку, которая умерла маленькой от тифа, а может быть, просто по сути своего характера мне нужно было о ком-то заботиться. А может быть по какой-то другой причине, которую я тогда еще не понимал. Но, скорее всего это было по судьбе. В доме настолько все привыкли к моей заботе о ней, что называли нас братом и сестрой. И те дети, которые пришли в детский дом позже меня, считали меня ее родным братом. На то, что у нас были разные фамилии, никто не обращал внимания. И никто никого ни в чем не разубеждал. Забегая вперед, скажу, что когда мы выросли и поженились, многие удивились, как это брат женился на сестре. Я ушел из детского дома раньше Вари. Меня послали учиться в ФЗО, затем призвали в Армию. Демобилизовавшись, я приехал прямо в детский дом. К тому времени Варя закончила восьмой класс. Я предложил ей пожениться и уехать на строительство завода в Новосибирск. Что я люблю ее не как сестру, я понял, когда ушел в Армию. Я писал ей письма очень часто, регулярно получал ответы. И каждое ее письмо заканчивалось словами: “Целую, твоя сестра Варя”. Сначала я так же подписывался: “Целую, твой брат Миша”. Но со временем слово “брат” как-то исчезло из моих писем. Тогда я понял, что люблю ее и хочу видеть Варю своей женой. Я написал ей об этом, она ответила, что тоже любит меня и мучилась от того, что я считаю ее сестрой. Одним словом, в детском доме нам сыграли свадьбу — бедную, не очень шумную, на которой гулял весь детский дом, но все равно это была самая лучшая свадьба в мире. И я был самым счастливым человеком

на свете. Потом мы уехали в Новосибирск. Варя пошла на курсы крановщиков, я стал работать слесарем по своей специальности. Нам дали крошечную комнатушку в общежитии. Удобств никаких. Но никакие неудобства не могли омрачить нашего счастья. А потом пришла беда. Варя уже работала на кране. Однажды во время сильного ветра при подъеме тяжелого блока, кран перевернулся. Варю придавило тяжелой балкой. Жизнь удалось спасти, но после тяжелой операции врачи сказали, что Варя не сможет иметь детей. Мы с Варей мечтали о детях, хотели чтобы у нас было много детей, придумывали им имена, придумывали им профессии, и вдруг… Когда сообщили об этом Варе, она долго плакала, отвернувшись к стене. У нее началась депрессия. После выписки Вари из больницы, я взял отпуск и все время находился рядом с ней. Варя тайком от меня плакала, но я видел ее покрасневшие глаза и старался развеселить ее. Однажды она мне сказала:

— Миша, я очень люблю тебя и не хочу видеть тебя несчастным. Давай разведемся. Тебе еще встретится девушка, полюбишь, она родит тебе деток.

Я был потрясен. Я сначала не понял, о чем это она. Первая мысль была о том, что Варя меня разлюбила. Я выскочил из комнаты, опустился на корточки в коридоре и некоторое время не мог опомниться от этих ее слов. Только когда подумал, как бы я вел себя на ее месте, я понял, как сильно она меня любит. Я бросился в комнату, схватил Варю на руки и сказал:

— Варюха, ты моя единственная любовь, и я никогда тебя не брошу, деток мы возьмем из детского дома, из нашего детского дома и все будет хорошо. Ты только быстрее поправляйся. На что Варя ответила:

— Миша, детки детками, действительно можно взять из детдома, но я ведь теперь даже не женщина.

— Да какое это имеет значение? Для меня лишь бы ты была рядом.

Мы прожили с ней пять лет, переехали в Москву. Тут нам дали вот эту комнату. Варя не могла работать, она так и не смогла оправиться после той страшной аварии. По причине Вариной болезни деток мы так и не смогли взять из детского дома, но жили мы душа в душу. Друг для друга. И этого счастья мне хватит на всю жизнь. И вот лежа в госпитале после ампутации, я долго думал и понял, почему я не умер. Я понял, что я должен вернуться домой, ухаживать за ее могилкой и жить за двоих. За себя и за нее. Вот так, Настена, ты еще не знаешь, что такое любовь, настоящая любовь и зря размечталась выйти замуж за Димку. Да может быть, и Димка ошибается, принимая детскую привязанность за любовь.

Михалпетрович встал и похромал к двери, а Настя подумала: — “Он ведь моложе моего папы, а такой старый”.

Настя посмотрела на часы и испугалась. Ей уже надо было быть в госпитале, а до этого она должна была сбегать на базар. Но времени уже не было. Она быстро стащила с себя старенький заштопанный халатик, натянула свою клетчатую мальчишескую рубашку с короткими рукавами, серую узкую юбку, подчеркивающую ее стройную фигурку. Если бы не эта ее фигурка и красивые девичьи ноги, ее можно было принять за мальчика. Короткая стрижка под мальчика, кудрявые волосы, густые черные брови. Она была похожа на папу. Папа… Папа погиб год назад. Зачем он ушел, думала тогда Настя, ведь у него, как и у дяди Миши была бронь. Но он ушел в первый же день. Мама тогда плакала, говорила, что не нужным здесь в Москве людям бронь не дают, но он ответил, что не имеет права оставаться дома, когда другие идут под пути, что он советский человек и не будет отсиживаться за спинами других. А здесь найдется кому работать. Вот так они и расстались с надеждой, что к осени война закончится, и они встретятся. Но встретиться им не довелось. Похоронка пришла из-под Курска. “Ваш муж геройски…” Мама три дня не могла встать с постели, не пила, не ела. Но потом вдруг как бы очнулась. “Это общее горе и война общая, я должна идти на завод”. И ушла. С тех пор она редко появлялась дома. Видимо своим трудом хотела приблизить победу. Настя тоже редко появлялась дома. С мамой перезванивались. Вернее мама звонила ей в госпиталь. Каждый жил своей жизнью, но делали они общее дело.

Настя прибежала, запыхавшись, в госпиталь, когда солнце опустилось совсем низко. Соня, медсестра, подошла к Насте и сказала:

— В первой палате тяжелый, ранение в голову, бредит, прооперирован. Смотри внимательнее, почаще заскакивай к нему. А я сбегаю домой, посмотрю, как там мои сорванцы. — И убежала.

Варя торопливо надела халат, косынку и помчалась в первую.

Госпиталь занимал большую площадь, но все палаты были переполнены, раненые поступали и поступали. С легкими ранениями клали в коридоры. Хирурги работали круглосуточно, домой никто не уходил, отдыхали прямо тут, в комнате для врачей. Врачи и младшая обслуга были измучены, питания и сна не хватало, но никто не жаловался. Все понимали, что всем сейчас очень тяжело.

Настя остановилась перед большой дверью и немного отдышалась, затем дернула дверь. Так, все по-старому, все как было утром, когда она уходила домой. Только вот на кровати у окна вместо Коленьки, молодого парнишки с ранением в легкое, лежит человек с забинтованной головой. Видны только веки закрытых глаз и плотно сжатые губы. Настя наклонилась к мужчине, лежащему на ближней кровати.

— Дядь Вань, а где Коленька? Его что, в другую палату перевели?

— В небытие, Настюха, туда, где сейчас уже многие.

— Да что Вы, дядь Вань? — ахнула Настя, — ведь он же такой молодой. Да и самочувствие вроде бы улучшалось. Утром он был ничего, веселый.

— Это, видать, перед смертью отпустило.

Настя смахнула навернувшуюся слезу. Сколько уж их умерло на ее глазах, а никак не может привыкнуть. Особенно не по себе становится, когда умирают совсем мальчики. А Коленька вчера показывал ей фотографию девушки, которая любила его и ждала. Она называла его Коленькой, так же стала звать его и Настя. И вот теперь нет и Коленьки. Но раскисать было некогда. Настя вытерла лицо концом косынки и быстро окинула взглядом всех лежащих в палате и прошла к новенькому.

Мужчина метался, что-то шептал, вскрикивал, повязка кровила. Настя повернулась к соседу и спросила:

— Когда была операция.

— Утром привезли сразу в операционную. С полчала, как привезли сюда. В себя не приходил. Поди, не жилец. Соня говорила, что ранение трудное. — Настя постояла несколько секунд и запустила руку под простыню, пощупала тело раненого. Прошептала “горит”, затем откинула простыню, посмотрела на ноги, снова укрыла их и быстро вышла из палаты. Вскоре вернулась со шприцем, заполненным лекарством. Сделала укол в предплечье и снова ушла. Работы было много, очень много. Работа медсестры, санитарки, сиделки не разграничивалась. Не то было время. И все все умели делать. Настя обежала все палаты, проверила температуру. Ей не нужен был градусник, она безошибочно измеряла температуру ладонью. Иногда ошибалась на одну десятую градуса, но это было редко. Но если температура оказывалась высокой, Настя обязательно проверяла себя градусником. Врачи сначала с недоверием относились к ее методу измерения температуры, но со временем убедились в точности этих измерений и успокоились.

Проверив у лежачих наличие судн, разнеся лекарства, она снова побежала в первую палату. Там было все без изменений, только у новенького температура заметно спала, но была еще высокой. Настя засунула градусник под мышку больному, прижала его руку к туловищу, чтобы градусник не выпал. Она держала его руку, стоя в полуоборота к больному и разговаривала с пожилым дядечкой на соседней койке.

— Гарна ты дивчина, Настасья, и добра, и работяща и умница. Жалко, что у мене тильки дивчины, а хлопцев нема, а тоб увиз тебе к себе на Украйну. — Настя, смеясь, отвечала:

— Да шо Вы, дядько Панас, Украйна далеко, я не хочу туды.

— Мужики, дак она же и по нашему балакать умея. Ну не умница ли?

Настя вздрогнула. Новенький осторожно прикоснулся к ее руке и тихонько позвал:

— Лера!

Настя обернулась к нему. На нее смотрели серые внимательные глаза, совершенно нормальные. Настя улыбнулась.

— Меня зовут Настя.

— А я Кирилл. Простите, я ошибся.

Настя достала градусник, улыбнулась и сказала:

— А Вы молодец, быстро справились с температурой. Ну, теперь нам ничего не страшно.

— Настенька, а можно мне водички, — попросил Кирилл.

— Нет, миленький, только “сосочку.”.

— “Сосочку?” Что это?

— А это вот что. — Настя достала из кармана бинт, отмотала и оторвала кусок, сделала из него шарик, обернула другим куском бинта, ловко завязала концы, смочила шарик водой и поднесла к губам Кирилла. Губы были потрескавшиеся. Он жадно стал сосать мокрый комочек. “Какие у него красивые губы — подумала Настя. — И глаза красивые. А какой он весь? Ведь видны только губы и глаза. — Настя перевела взгляд на руки, — И руки красивые, сильные. Он, наверное, молодой.”

— Ну, все, попили? Давайте сюда. — Настя взяла изо рта Кирилла мокрый комочек.

Ну, пободрствовали и хватит, давайте спать. Вам еще рано просыпаться, Вам еще надо спать. Чем больше будете спать, тем быстрее поправитесь. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Кирилл и закрыл глаза.

Поступали раненые, делались операции, перевязки, уколы, выносились судна, разносились лекарства, измерялась температура. Настя с другими девушками таскала носилки с ранеными, перекладывала их на каталки, кровати, делала перевязки, выносила тазики с кровяными бинтами и все время думала о Кирилле. Как он там? Поздно ночью пришла Соня.

— Иди, отдохни часок, пока затишье.

— Как дома?

— Да ничего, терпимо

Настя не пошла в закуток, она пошла в первую палату. В палате горел только один фонарь, больные спали. Кто-то разговаривал во сне, кто-то шел в атаку, кто-то храпел. Дядька Панас поймал руку Насти, когда она проходила мимо, и прошептал:

— Плохо ему, бедолаге, стонет, бредит опять.

Настя подошла к Кириллу, пощупала тело под простыней, тихо вскрикнула, температура была очень высокой. Кирилл бредил, кого-то звал, на кого-то ругался, в общем, был на поле боя. Настя вдруг подумала, сколько еще ночей после войны они будут воевать? Ну, пусть уж лучше во сне, чем на войне.

Настя вошла во врачебную. Там сидел пожилой врач Арнольд Ильич.

— Арнольд Ильич, новенький в первой бредит, температура сорок с половиной.

— А что ты, милая, хотела? Трепанация черепа, это не шутка. Пуля застряла в миллиметре от головного мозга. После такого ранения очень редко выживают. А он молодец, еще жив. Может быть, ему бы и лучше умереть сердечному. Опасаюсь я, если он и выживет, то неполноценный умом будет.

— Да что Вы такое говорите? Он же приходил в себя, я с ним разговаривала, все у него нормально, и будет нормально.

— Ну, уж если ты, девочка, так считаешь, так тому и быть, — устало проговорил старый врач. Настя не поняла, это ирония или желание врача.

— Ну, а с температурой что делать? Сбивать или…?

— Сбивать!

Настя достала из кастрюли кипяченый шприц, набрала лекарство, и побежала к Кириллу. Сделав укол, присела рядом на кровать. Намочила марлевый шарик, смочила губы Кирилла. В палату вошла Соня. Увидев Настю, подошла, тихо спросила:

— А ты чего не отдыхаешь? Гляди, вот к утру раненых попрут, тогда не отдохнешь.

— Да ладно, я тут прикорну. Заодно и за тяжелым пригляжу.

— Ну, гляди, — Соня вышла из палаты. Настя откинулась на спинку кровати и закрыла глаза. Да что это я, человеку плохо, а я спать собралась? — подумала Настя и хотела открыть глаза, но они не открывались. Вдруг Настя услышала “Лера! “, глаза ее открылись. Кирилл метался по подушке, повязка еще сильнее пропиталась кровью, наволочка на подушке была вся в крови. Перевязать бы, да нельзя, рано еще! Она снова помочила ему губы. Он слизал языком влагу с потрескавшихся губ. Успокоился. Настя снова закрыла глаза и подумала, что очень устала.

Когда Настя открыла глаза, вовсю бушевал рассвет. “Елки-палки, что это я? Уснула! Еще этого не хватало, уснуть на кровати больного!” Она воровато оглядела палату, не видел ли кто?

— Устала, дочка? — это дядька Панас, — сидя заснула. Устала, милая, устала! — утвердительно сказал мужчина. — Ну, ничего, потерпи, родная, скоро война кончится, отдохнем.

— Устала, дядечко, устала, только скоро ли войне конец? — И уже утвердительно закончила, — скоро, диду, скоро.

— Настя наклонилась к Кириллу и “смерила” температуру. Вроде пониже. Сунула градусник и снова примостилась на краешке кровати. Свободной рукой смочила губы мокрым тампоном. Кирилл уже не метался в бреду, а спокойно спал. Или был без сознания? Настя всматривалась в его лицо, стараясь понять, в каком он состоянии. Лица-то не было, только закрытые глаза и потрескавшиеся губы. Да еще кончик носа, которым он шумно дышал.

Медленно вставало солнце. Наступало утро. Где-то грохотали орудия. Над госпиталем бомбардировщики не летали — эта часть Москвы хорошо охранялась с воздуха. Но грохот был слышен довольно хорошо. Снова начинался день. Снова все тоже самое.

Настя вошла во врачебную, никого. Вышла в коридор, навстречу шла старшая медсестра Мария Трофимовна.

— Марь Трофимовна, а где найти кого-нибудь из врачей?

— Все в операционной, сложный случай, там, в предбаннике передыхает Илья Николаевич.

Настя побежала к операционной. Забежав в предбанник, кинулась к сидящему на табуретке врачу.

— Илья Николаевич, там, в первой с ранением головы… Повязка вся в крови, когда можно сделать перевязку? Я вообще-то знаю, что рано, но кровь… сочится и сочится, вся подушка в крови. Может быть, посмотрите?

— Да, да, Настенька, мы скоро тут закончим, и я подойду, обязательно подойду. Раненых много, не успеваем. Ты уж прости, — и вошел в операционную.

— За что он попросил у меня прощения? — тихонечко прошептала Настя и, пожав плечами, вышла. — Ведь все устали. А может быть за то, что после операций и осмотров, больных почти полностью перекладывали на руки сестер и нянь? Врачам совершенно некогда было следить за больными. Вся ответственность ложилась на таких, как Настя, Соня…и других.

Настя вернулась в первую палату. Кирилл лежал без сознания — в этом Настя была уверена. Что-то ей подсказывало, что это так. Она пометалась возле его кровати, не зная, что делать. Впервые она не знала, что делать. Всегда она была собрана, спокойна, не допускала панических действий. Все делала быстро, споро. Расслаблялась только когда спотыкалась о смерть. На короткое время. А после с еще большим ожесточением принималась выхаживать больных. Но сейчас она была в растерянности — что делать? Она чувствовала, была уверена, что с Кириллом все очень плохо. Но что делать? Помог ей выйти из этого состояния дядько Панас.

— Настя, а что, сегодня нас кормить будут?

Настя встрепенулась, взглянула на свои ручные часики и охнула, уже половина девятого, припозднилась она сегодня с завтраком!

— Ой, миленькие, простите, я сейчас, я быстро. — И унеслась из палаты.

Молодой парень, Данила, лежащий в левом дальнем углу, встал, взял костыли и сказал:

— Давайте, мужики, кто может своим ходом в столовку. Поможем девушке. Замоталась она. Видите, как переживает за тяжелого. Ведь она за каждого из нас так переживала. Давайте потихонечку. — И больные зашевелились, потянулись потихонечку в столовую.

Пока Настя бегала в столовую, готовила посуду под кормежку, больные первой палаты сами кто как мог, добрались до кухни. Настя, увидев их, замахала руками. Но мужчины, виновато улыбаясь, успокоили ее взмахами рук. Не беспокойся, мол, все нормально. Настя поблагодарила их кивком головы. Взяв несколько чистых тарелок, кастрюльки с кашей и чаем, побежала в палату. Быстро взглянув на Кирилла, она поняла, что все без изменений. Торопливо накладывала кашу в тарелки и подавала больным, которые не вставали и не могли пойти в столовую. Из мешочка, подвешенного на поясе доставала по кусочку ржаного хлеба и ложку, клала на краешек тарелки с кашей. У стены лежал мужчина лет тридцати. У него были забинтованы обе руки. Он не мог сам есть, он пока ничего сам не мог — ни сидеть, ни вставать. Настя подошла к нему.

— Давай, миленький, будем есть. Я тебя сейчас посажу и покормлю. — Взяв висевшее одеяло на спинке кровати, ловко свернув его жгутом, она осторожно подсунула его под голову парня, стала его кормить. Было видно, что он стесняется своей беспомощности, опускает глаза, смущается. А Настя настойчиво совала ему ложку с кашей в рот и приговаривала:

— Ешь, миленький, ешь. Надо набираться сил, иначе ты долго тут проваляешься. Когда мало сил, здоровье быстро не поправишь. Да и нечего тут разлеживаться, вон сколько раненых опять привезли, куда их класть. Так что, давай ешь побольше и выздоравливай.

И так разговаривая с Матвеем, она скормила ему всю кашу.

— Теперь давай чайку попьем, — поднесла к его губам светлую водичку, не очень, наверное, сладкую, но зато горячую. Матвей, выпив чай, дернулся вперед, сморщившись от боли, и поцеловал Насте руку, пока она не успела ее убрать от его рта, вытирая салфеткой его губы.

— Спасибо, Настенька.

— Ну, зачем ты это делаешь? Это моя обязанность, — зарделась девушка, — а, вообще-то, на здоровье, только быстрее поправляйся. — Настя наклонилась и поцеловала парня в макушку.

В палату вошел Илья Николаевич.

— Ну, как тут у вас дела? А где остальные больные? Настя, ты что их всех выписала?

— Илья Николаевич, честное слово я не виновата, они сами… ушли в столовую, — смущаясь до слез, пробормотала Настя.

— Ну, ну, успокойся, раз пошли, значит, могут ходить, значит, все хорошо. Радоваться надо, а не расстраиваться.

— Да ведь рано им еще, я же знаю.

— Раз смогли встать, значит не рано. Война, Настя, война. Как он? — Илья Николаевич кивнул в сторону Кирилла.

— Он без сознания, Илья Николаевич. Смотрите, все бинты в крови и подушка. Надо бы подушку сменить, но я боюсь трогать его. Вот ждала Вас.

— Да, ты права, он без сознания. Температура высокая?

— Полтора часа назад была тридцать девять и пять, а сейчас не знаю. Я сейчас…

— Настя, надо сделать ему перевязку, и заодно посмотреть, что у него там. Поди, принеси все необходимое. И снимай бинты. А я пока измерю ему температуру. — Он достал из кармана Насти градусник и, сказав “беги”, повернулся к Кириллу.

Когда Настя вернулась с чистой подушкой и подносом, на котором лежало все нужное для перевязки, Илья Николаевич смотрел на градусник.

— Ты опять права. Тридцать девять и четыре. — Не доверяет, проверяет — подумала Настя.

— Нет, нет, Настя, я тебе доверяю. Просто ты сама сказала, что давно не измеряла температуру, вот я и решил уточнить, — будто бы прочитав ее мысли, сказал врач.

Илья Николаевич приподнял голову Кирилла, и Настя быстро разрезала бинты. Голова Кирилла была побрита. Вокруг проходил красный шов, сквозь который сочилась кровь. Кожа около шва вспухла, кое-где были синюшные пятна.

— Так, Настюха, дела плохи. Обработай и забинтуй.

В палату начали собираться больные. Те, кто видел голову Кирилла, молча переглядывались.

Когда перевязка была закончена, Илья Николаевич с хмурым лицом, не сказав ни слова, вышел из палаты. Настя догнала его в коридоре, неся в руках поднос с отработанным материалом, пошла рядом. Она молчала, не спрашивая ни о чем. Она боялась его ответа. И ответ прозвучал.

— Не жилец он, Настя. Не надо переживать. Ты сколько уже у нас? Третий год? Неужели еще не привыкла? — он посмотрел на Настю и продолжил, — да, девочка, к этому нельзя привыкнуть. Крепись, Настя, скоро это кончится и, я надеюсь, что тебе-то, уж точно не придется смотреть смерти в лицо. Там…

Кто знает, — подумала Настя.

Войдя вслед за врачом в перевязочную, она машинально поставила поднос на стол и стала сбрасывать в мусорный бачок кровяные бинты.

— Ну, что, как там Берестов? — Это спросил Петр Иванович.

— Плохо, сутки не протянет. Ему бы сейчас дифтанизол, может быть, удалось бы спасти. Но где его взять? Его в мирное-то время бывало днем с огнем не сыскать, а сейчас и подавно. Гангрену можно победить только им. И то, если не будет уже поздно.

— На толчке возможно и есть, можно на что-нибудь выменять. На продукты или вещи, кому что надо. Ты не знаешь, откуда он. Может быть, он москвич, и у него тут есть родственники?

— Откуда же я могу знать, он ведь не приходил в сознание, кто ж его знает. По документам, он местный. Москвич.

Так тихонечко переговаривались врачи и вздыхали, а Настя, замерев, слушала их разговор. Как во сне она вышла в коридор, постояла, беспомощно опустив руки, и вдруг сорвалась с места и сломя голову бросилась к старшей медсестре.

— Марь Трофимовна, Марь Трофимовна, мне надо срочно в город, срочно, часа на два. Пожалуйста. А потом я целый месяц домой не пойду. Отпустите!

— Да что случилось, Настя? Конечно, я тебя отпускаю, ты очень редко уходишь домой. Конечно, иди, иди. Но что случилось?

— Марь Трофимовна, спасибо, я не могу сказать, но мне очень надо. Может быть потом, когда-нибудь я все объясню, а сейчас мне очень некогда, просто нет времени.

Конец ознакомительного фрагмента.