Вологодские кружева

Галина Петровна Балдина, 2021

В самых сложных жизненных обстоятельствах человек обращается к своим истокам, корням, местам, откуда он родом. В «Истоках» простенькой ниточкой я старательно вышивала родословную двух братьев – старшего Григория и младшего Кости. Её незатейливые деревенские узоры с разноцветьем ведут дальше – к следующим поколениям. Из той же деревни вышел и главный герой – Сергей. Он внук Григория, но своим мировоззрением, как никто другой, похож на Костю, след которого затерялся во времени. Почему на Костю – кто ж знает? Понять это можно – объяснить нельзя! Да и не герой он вовсе – Сергей Князев. Таких на Руси ещё немало. Это о них говорят: «долго запрягает, да быстро едет!» Вы встретите в книге и много других интересных людей, вышедших из одной большой деревенской семьи, жизнеописание каждого из которых заслуживает внимания.

Никому не дано предвидеть, что ждёт тебя завтра. Живёшь себе, живёшь, строишь планы на будущее, и даже не подозреваешь, что на остановке «Аннушка разлила подсолнечное масло, а по рельсам мчится травмай…!» Вероятно, знак судьбы это! Обстоятельства порой складываются так, что ничего уже нельзя изменить. При этом в самых сложных жизненных обстоятельствах человек обращается к своим истокам, корням, местам, откуда он родом.

В «Истоках» простенькой ниточкой я старательно вышивала родословную двух братьев — старшего Григория и младшего Кости. Её незатейливые деревенские узоры с разноцветьем ведут дальше — к следующим поколениям. Из той же деревни вышел и главный герой — Сергей. Он внук Григория, но своим мировоззрением, как никто другой, похож на Костю, след которого затерялся во времени. Почему на Костю — кто ж знает? Понять это можно — объяснить нельзя! Да и не герой он вовсе — Сергей Князев. Таких на Руси ещё немало. Это о них говорят: «долго запрягает, да быстро едет!»

Вы встретите в книге и много других интересных людей из народа, жизнеописание каждого из которых заслуживает внимания.

Каждому времени свойственны свои трудности, но важно всегда оставаться достойным человеком. Приятного и вдумчивого вам чтения.

Истоки

Гришаня рос прижимистым и работящим, частенько покрикивая на младшего брата — Костю, который был тихоней, с мечтательным взглядом и по-детски наивной улыбкой.

Отдыхают, бывало, на копне сена, закинет Костя голову вверх, и смотрит, смотрит в синее небо! При этом родниковые глаза его такие же голубые и бездонные, как и само небо. Гриша человек земной. Солнце уже к закату, а у них стог не смётан. Поэтому на правах старшего говорит:

— Костя, хватит мечтать! Поднимайся!

— Что? — встрепенётся Костя.

— Работать, говорю, пора! Не успеем до вечера!

Костя нехотя поднимается и, лениво потягиваясь, шутливо пеняет брату:

— Даже Александр Васильич своих солдат берёг, а с тобой никакого отдыху!

— Какой Лександр Васильич? — не понимает Гриша.

Костя растягивает до ушей рот и поясняет:

— Суворов! А из тебя, Гришаня, полководец никудышный! Уж если родного брата загнал, то бедных солдатиков всех до единого угробишь!

И, подняв на вилы копну, весело насвистывая, Костя укладывает сено в стог. Григорий рассуждения брательника всерьёз не принимает: чего с малого возьмёшь? Ветерок в голове у Кости! Блаженный он какой-то! Какую бы книжку ни увидел, аль газетку печатную, пока от корки до корки её не изучит — проку по хозяйству от него не жди!

Поэтому, оглаживая граблями стог с другой стороны, Григорий торопит брата:

— Шевелись! Этот закончим, может, и второй сметаем!

Но и Костя леноват только с виду. Ничего у парня из рук не вывалится, да и делает всё с умом. Правда, однообразную работу не любит, отупляет она его. А вот сено мечет играючи. Услышав же от брата команду: — Костя, лезь наверх! — принимая от Гришани копну за копной, вершину ровненько подводит к самому стожару.

— «Всё, хватит!» — кричит он сверху Гришане. — «Давай ветки!» И с тем же усердием толстым слоем обкладывает торчащий деревянный стожар ветками, спуская их по стогу, чтобы дождливой осенью вода по веткам стекала бы на землю, а не вглубь стога. Тогда и сено останется сухим.

Закончив работу, братья садятся в телегу, и застоявшаяся, отдохнувшая Ночка резво трусит в село.

После ужина Григорий собирается на вечорку, а Костя с потрёпанной книжицей, попавшей к нему в руки по случаю, лезет на сеновал, чтобы в одиночестве у открытой двери погрузиться в мир путешествий. Он читает до самой темноты.

На другом конце села наяривает гармошка, поют девчата; и вот уже слышен голос Витьки Бражникова с его частушками и припевками, которые он сам же и сочиняет. Витька — деревенский ловелас, перещупал кучу девок, а те ему всё прощают. Уж больно красив — чертяка! Волос чёрный, да кучерявый; усишки пшеничные и тоненькие; а глаза бесстыжие так и стреляют по девкам, так и стреляют — то одной подмигнёт, то другой поклон отвесит. И хотя всех прежних своих зазноб называет Витька «мочалками», желающих покрутить любовь с Витькой хоть отбавляй! Витька об этом знает и лишь похохатывает: — «Я не жадный! Сегодня одну цалую, а завтра — к другой пойду!» И хотя имён Витька не называет, но по девичьим вздохам и слезам заметно — с кем Витька провёл очередную ночь!

Григорий Витьку недолюбливает. Во-первых потому, что Витька — лентяй, а проще — голь перекатная! Витькин отец утонул по пьянке и сына своего ни к чему не приучил. Сколько Григорий Витьку знает, тот на балалайке играет, да песни поёт. А последнее время Витька решил примкнуть к большевикам: — «Я, мол, истинный пролетарьят! Мироедам скоро придёт «кобздец»! — так и говорит Витька. Это, значит, чтоб «мироедам» обиднее было! А «мироедами» Витька Бражников считает Григория с Костей, ну, и ещё десяток справных мужиков.

А ещё Григорий испытывает неприязнь к Витьке из-за Лены. Гришане Ленка Якова давно нравится. Ещё когда в церковно-приходской школе вместе учились, Гришаня увязывался за Ленкой. А теперь вот и жениться надумал. И пока Витьки Бражникова в клубе нет, Лена и кадриль танцует с Гришей, и под ручку его держит. А как Витька появился, да забренчал на балалайке — Ленка шасть в сторону, будто и не видит Гришаню. А того хоть и берёт злость, да поделать ничего не может. Млеет Ленка от Витьки Бражникова, от его частушек дурацких, да речей громких и хвастливых. И вечор провожать её пошёл Витька. Григорий же, злющий-презлющий, лезет к Косте на сеновал и, видя, что брат уже впотьмах, но всё ещё сидит с книжкой, сердито спрашивает: — Чего глаза портишь? Ночь на дворе; спал бы, да спал!

— Пожалуй, верно! — соглашается Костя и, чутко уловив настроение брата, уточняет: — Опять Лена с Витькой ушла, да?

— Ну, не со мной же! Давай спать! — взбивая подушку, ложится на живот Григорий. Но Косте не терпится поделиться с Гришаней прочитанным, и он рассказывает ему о путешественнике Пржевальском, о его походах в Азию и на Тибет. Но Григорий зевает и, недовольно буркнув: — Спи, Нахимов-Суворов-Переживальский! — поплотнее закутывается в одеяло и… начинает сладко похрапывать.

В ночном небе появилась тёмная туча и, окропив крыши мелким дождём, лениво уползла на север.

Под мерный шум дождя сморил сон и Костю. Спят братья, от одного отца-матери, но такие разные, даже во сне непохожие друг на друга. Самонравный, с упрямой складкой у рта Григорий; и мягкий, с раскинутыми руками и пока ещё распахнутой душой Костя.

Мать утром сыновей рано не поднимает — ночной дождик прибил скошенную накануне траву; а чтобы сено высохло — нужны солнце и ветерок, поэтому говорит дочерям: — Пусть поспят! И так вчера два стога сметали!

Но Григорий уже проснулся и спускается к завтраку.

— Кашу будешь, или щи? — спрашивает мать.

— Щи! — отвечает сын. — Да погуще!

И пофыркивая от удовольствия, обжигаясь, хлебает Григорий наваристые с бараниной щи. Обычно солонина к этому времени уже кончалась, поэтому специально к сенокосу резали барана. Григорий о край миски выбивает мозговую косточку, лоснящимися губами втягивает в себя её содержимое и, выпив кружку горячего чая, встаёт из-за стола. Коль на сенокос ехать не надо, то у него другая работа — уже с весны Гриша строит собственный дом. Пока ещё срублены только четыре венца и, сидя верхом на бревне, стёсывая топором кору, возвращается Гришаня мыслями к брату: — Нет, не выйдет из Кости толкового мужика! Нет в нём хозяйской жилки. И сейчас всяко уж не спит, но с сено — вала ещё не спустился, значит, книжку дочитывает о каком-то Переживальском! Старшему брату Переживальский не нужон! У Григория переживания совсем другие. Похоже, с Ленкой у него так ничего и не выйдет! Хоть она и красивше всех девчат, да уж больно ветреная! Стоит только Витьке Бражникову спеть хотя бы одну из своих частушек, вроде той:

Раскудрит-твою, мочалки!

Раскудрит — такая жисть!

Кабы выпить, ёлки-палки!

А не выпьешь — спать ложись!

— у Ленки рот до ушей, смеётся, словно разбирает её кто-то!

— Нет! — думает Григорий. Ему жениться надобно на серьёзной! Пусть и не очень баска на личико Валюшка Беднякова, но и не страхолюдина. И Гришане Валюшка явно симпатизирует. Да и фигуркой тоже ладненькая.

Пожалуй, как закончится страда, надо сватов к Валюшке засылать. А то кто-нибудь ещё опередит Гришку. Село-то большое, а Валюшка же не пустомеля и страсть, какая домовитая.

Григорий поворачивает бревно и, сказав себе: — Всё, решено! Лучшей жены, чем Валюшка, мне не найти! — продолжает работу.

Пройдут года, и развалится старый уклад сельской жизни. Валюшка Беднякова, которая станет женой Григория, каждые два года на протяжении двадцати лет будет исправно рожать по младенцу. Из девяти ребятишек двоих ещё во младенчестве заберёт Господь, а четверо братьев и три сестры каждый в своё время покинут родимое гнездо.

Дом Григория переживёт хозяина, хозяйку и всех его детей. Он и теперь стоит в деревне. Старый и дряхлый — он ночами скрипит и от ветра охает. Много чего видел старый дом, и народу в нём перебывало с избытком, но никогда впоследствии порог этого дома не переступала нога Кости — младшего брата Григория, который в начале тридцатых, теперь уже прошлого века, уехал из села.

После того, как Григорий женился и зажил отдельно, Костя тоже решил строиться. И на удивление селянам, как-то незаметно, на окраине встал особнячок; на деревенскую избу не похож, а с резными окнами, да мансардой. И на крышу дома смастерил Костя флюгер, но не обычный прибор, определяющий направление ветра, а на металлической оси вертелся флюгаркой петух. Дует ветер с севера — у петуха левое крыло крутится; ну, а коль с юга — правое вращается! Дивились ребятишки, дивился и Григорий: — Блажной у нас Костя! Блажной и выдумщик! Петух, видите ли, ему понадобился! Не маленький уже — у самого двое сыновей, а всё глупости в голове!

И если вечерами деревенские мужики за стопочку, то Костя — за науку, книги, да чертежи. А на маленькой речушке вскоре выстроил Костя и мельницу. Это, значит, чтоб зерно за тридевять земель не возить. И плату за помол с односельчан Костя брал совсем мизерную.

— Ты чё, дурак? — выговаривал ему старший брат. — Витьке Бражникову, да дружкам его забулдыгам задарма зерно смолол! Этим голодранцам хоть сколько дай! Они как не работали, так и не будут работать. А мы с тобой жилы рвём! Не-е-ет! У тебя точно не все дома! — поучал младшего брата Григорий. Понимая в глубине души, что несмышлёный Костя уже давно в своём развитии опередил его — старшего брата. И эта червоточинка не давала Григорию покоя.

Не шибко нравилась братьям и «совецка власть», когда сельские горлопаны да крикуны во главе с Витькой Бражниковым решили отобрать землю у мироедов, да облагодетельствовать бедняков.

— Хватит! — на всех сходках и собраниях громче всех кричал Витька. — Попили нашей кровушки! У одного две лошади, да три коровы! — кивая в сторону Григория, надрывался Витька. — Другой дом с петухом на поле выстроил! Сколь земли раскорчевал! И всё-то ему ма-а-ло! Мельницу на речке поставил! Теперь со всей округи мужиков обирает.

Витька стучал себя кулаком в грудь и продолжал: — Ежели мы с вами, беднота, не отправим богатеев на выселки, сами по миру скоро пойдём! «Совецка власть» мне, как идейному борцу, доверила организовать холхоз!

— Какой холхоз? — гудела сходка, плохо понимая, о чём говорит Витька. Из бумажной папки с тесёмочками Витька вынимает потрёпанную газетку и начинает что-то из неё цитировать, но так как грамотёшка у Бражникова невелика, то он пытается при помощи рук объяснить согражданам преимущества новой жизни.

— Холхоз, — говорит Витька, — это холлективное хозяйство. А холлектив — сила большая! Всё будет холлективное. Мельница станет холхозной! Вся земля перейдёт в холхоз!

— А скот? — выкрикивает кто-то из толпы.

— Скот в первую очередь! — отвечает Витька.

— А ты кого поведёшь в колхоз? — доносится из толпы. — Козу свою однорогую, да двух куриц? А може, Ленку с робятами?

Витька оборачивается на голос и, узнав в говорившем старого пасечника Ивана Кузьмича, рубит ладонью воздух и, желая прекратить смешки, с ещё большей яростью продолжает: — Если партия потребует — и козу с рогами, и куриц с яйцами, и дом с огородом — всё в холхоз отдам!

— Ну да! Ну да! — не унимается Иван Кузьмич. — У путёвых-то мужиков запас сена для скотины до июня в сараях лежит, а твоя коза уже в марте осину глодает, и ежели в колхоз её сдашь, одной говорильней, што-ли, займёсся?

— И займусь! — не желает уступать Витька. — А кто не захочет добровольно вступить в холхоз, с теми чикаться не будем! Пятнацатый съезд партии большевиков поставил перед хрестьянами задачу, и мы доложны выполнять её!

Смутное было время. Смутное и тревожное. Костя, считая, что смута обойдёт его стороной, на собрания и сходки не ходил. А вот Григорий беду предчувствовал и при случае говорил брату: — Боюсь я чего-то, Костя! Погляди, сколь семей раскулачили. Всё ведь отобрали! И о твоей мельнице Витька Бражников опять вчерась поминал: — Мироед, мол, ты и живоглот!

— Это я мироед? — Да я в четыре утра встаю и заполночь ложусь! И Ксюша также! А сыновья? Старший за плугом идёт, а в мечтах — море, да корабли! Младший скотину пасёт, а сам всё с книжкой!

— Мирое-ед! — с обидой повторяет Костя оскорбительное для него слово и продолжает: — А если и нанимаю кого-то в помощь, так и кормлю досыта, и плачу, сколь могу — деньгами, зерном, молоком! Не зря ведь парни молодые, чтоб подзаработать, в очередь ко мне стоят!

А Витька Бражников? Как пала у него корова третьей весной от голода, ещё больше стал народ мутить. Ленка-то его, зазноба твоя бывшая, Ксюхе моей у родника плакалась. Тебя всё вспоминает, да жалеет, что за бездельника выскочила: — Не было, говорит, у меня ума! Жила бы за Гришей, горя бы не знала!

— Поздно спохватилась! — отвечает Григорий. — Я ведь не частушечник и не песенник!

Костя согласно кивает: — Вот и Ксюша Ленке Бражниковой то же самое сказала!

И всё же беда Костю стороной не обошла. Григорий, тот исхитрился. Двух коров зарезал, лошадь одну продал и стал середнячком. А к Косте пришли, описали землю, дом, скотину, мельницу и пригрозили: — Не вступишь в колхоз добровольно, отберём всё силой, и поедешь ты, Кистинтин Макарыч туда, куда отец твой Макар телят не гонял!

Особенно усердствовал Витька Бражников — уж больно хотелось ему стать во главе колхоза.

— Ежели изберёте меня председателем, — говорил Витька селянам, — всех богатеев наизнанку выверну! Кончилось ихнее время. У нас таперича равноправие! А не ндравится богатеям холхоз — скатертью дорога! Держать не будем!

Но мужики в Витьке почему-то сомневались. А бабы и пуще того! — Да брехун же он, брехун! — говорили. А Валюшка, жена Григория, принесла мужу весть: — Гришаня, чё я слышала-то? Тебя ведь председателем-то хотят выбрать, а не Витьку!

— Цыц, сорока! — прикрикнул на жену Григорий, но мыслишку затаил: — А може, и правда? И сам уже где-нить, да и скажет: — Я, чё мужики, думаю-то? Пора и мне в колхоз! Куда все, туда и я! Жена, правда, по корове плачет, так вместе с Бурёнкой пусть на ферму и шагает! Кто-то же и на ферме должон работать!

Держались в селе двое — Костя, да пасечник Иван Кузьмич. Знатная у Ивана Кузьмича была пасека, и слава о ней гремела далеко за пределами родного села. Но как-то ночью приехали на пасеку несколько подвод, запряжённых лошадьми. Все ульи, чтоб пчёлы не вылетели, накрыли половиками, и вывезли их на колхозную теперь уже поляну километра за три от дома Ивана Кузьмича. Руководил операцией Витька, а на трясущегося Ивана Кузьмича, который кричал: — «Робята! Да вы чё!» и, протягивая к Витьке, да его сподвижникам, руки, захлёбывался слезами, — идейный борец Витька внимания не обращал. При этом упрекал его в несознательности и пояснял: — Всё, дед! Пасека таперича холхозная! Не только твои дети и внуки мёд любят, наши — тоже!

Когда подводы с ульями уехали, до самого утра плакал на крыльце Иван Кузьмич, а на рассвете услышал старый пасечник какой-то гул. Подняв голову, он увидел рой пчёл протяжённостью метров на сто, а впереди всех летела старая, самая большая пчела-матка. Размером та пчела не уступала крупному шмелю, а двумя тёмными и широкими поперечными полосками матка сразу бросалась в глаза. Семья той пчелы давала до семи пудов мёду, который никогда не засахаривался, а оставался янтарным до следующего сбора. За этим мёдом приезжали к Ивану Кузьмичу аж из самой губернии. Мёд из этого улья Иван Кузьмич качал в специальные бочонки, и если кто-то сильно простывал в селе — ребёнок, или отец его, сосед обычно говорил так: — Хворь твою ничем не вылечишь! Ежели нет у тебя мёду от Ивана Кузьмича, поспешай к ему, у нево на такой случай всегда запасец имеется! Шибко целебный у ево мёд, шибко! На себе спытал!

Иван Кузьмич на пасеке экспериментировал и пытался разводить только таких пчёл, но пчёлы перерождались, и лишь один род давал потомство, где царицей была пчела-великанша.

Пчёлы хозяина своего кусали очень редко, а если и укусит какая — ни волдырей у него, ни припухлости. Почешет маленько место укуса, да тёзке своему — внучку младшему поясняет: — Пчела, Ванюша, злая тогда, когда к ней со злом! А мы с тобой зачем к ней пришли?

— За мёдом! — отвечает пятилетний Ванюшка.

— А думаешь, ей больно хочется отдавать нам мёд? Она ж целое лето нектар с цветов собирала, да в улей его носила. А теперь, когда мёд созрел, мы с тобой тут как тут! Не боишься, если пчёлка тебя куснет? — Иван Кузьмич готовится к выемке рамок и хочет спровадить внука.

— «Не, деда, не боюсь!» — Ванюшке не терпится предложить деду свою помощь, чтобы вечером, когда вся семья соберётся за ужином, с такой же интонацией, как и у Ивана Кузьмича, сообщить отцу-матери и двум сёстрам — Едва управились с дедом! Тот улий, где больсая мама зывёт, стоко мёду дал, скоко три других не дали!

Дед подтверждает: — Да-а, взяток нонче на славу!… И, поглаживая внука по голове, добавляет — До чего ж у нас Ванюшка расторопный! Прям всё в руках у парня горит! И с пчёлками разговаривать умеет. Ни одна его сёдне не укусила!

Внуку от похвалы деда лестно. Он уже забыл, что «помогая» деду, упал на сложенные возле стола рамки и без помощи деда подняться не мог. В сотах мёда уже не было, но в его остатках внук вымазался от носа до коленок. И, отложив медогонку, дед употребил «крепкое» словцо, а взяв внука за воротник, поспешил с ним к колодцу. Отмывая внука от сладкой вкусноты и отгоняя от него парочку пчёл, которые так и норовили усесться на медок, приговаривая: — Поворачивайся, липучка медовая!… — Иван Кузьмич подводит его к крыльцу и, крикнув дочери: — Маша! Переодень его и одежонку простирни! — пригрозил внуку пальцем и сказал: — Чтоб я тебя больше в медогоночной не видел! Марш к ребятам на речку!

Но уже минут через пятнадцать, прячась за кустами смородины, Ванюшка с обезоруживающей улыбочкой, пробежками двигался к помещению, где находится дед; а Иван Кузьмич, зная повадки внука и углядев его в окошко, уже поостыв и посмеиваясь в усы, приоткрывал дверь и полусердито говорил: — Заходи уж! Скоро к большому улью пойдём! Возьми вот рукавицы и сетку. А то большая мама-пчела вылетит, да и жвакнет тебя в нос!

— Не зва-а-кнет! — растягивая рот до ушей, говорит внук. Но сетку и рукавицы берёт с охотой, а двигаясь за дедом к улью, зорко глядит по сторонам и, махая рукой, ещё не выговаривая шипящие, ругается на пчёл: — Кыс, кыс! Вот я вас узо!..

А в конце ужина, прихлёбывая горячий чай свежим мёдом, Иван Кузьмич продолжает: — Перед тем, как помру, дело своё должон я передать Ванюшке. Он к этому времени выучится, станет образованным, и если мне не удалось, так может у внука вся пасека станет такой, как наш самый главный улей! А пчёлы Ванюшку любят! Даже большая мать-пчела, и та сёдне сразу улетела!

Внуку вечерняя беседа страсть как приятна. Он сегодня со взрослыми на равных, и даже мать не гонит его спать, поэтому Ванюшка даже поправляет деда: — Не-е, деда! Не сразу! Она снасяла маленько позуззала, а я сказал: — Не зуззы! И не будь задной! Вот тогда она и улетела, потому-сто не зад-адная!

У Ивана Кузьмича эта картинка из прошлого лета так и стояла перед глазами, и вот теперь, когда они с внуком через недельку — в медовый Спас собирались качать мёд, пасеку увезли. Поэтому, когда старый пасечник увидел впереди роя эту самую пчелу, которая уже кружила над местом, где ещё совсем недавно стоял её домишко-улей, выпрямился Иван Кузьмич, сделал нетвёрдый шаг и, хватаясь рукой за перила, повалился вперёд, да и сунулся лицом в прохладную с утра землю.

Семья Ивана Кузьмича в эту ночь тоже не спала, и когда Ванюшка увидел в окно гудящий рой, он выскочил на крыльцо и закричал: — Деда! Деда! Большая мама вернулась, и рой с собой привела!

Но не слышал уже внука Иван Кузьмич. Разорвалось сердце у старого пасечника. Возможно, и пережил бы Иван Кузьмич людскую несправедливость и потерю пасеки, а убила его пчелиная верность. Да, да! Именно верность! А люди умирают как от плохого, так и от хорошего!

Весть о смерти старого пасечника мгновенно облетела всё село. А он лежал посреди горницы в новой домовине, обряжённый в последний путь, и его маленький внук никак не хотел расставаться с дедом. Он подходил к Ивану Кузьмичу и, показывая рукой в окно, говорил: — Деда, вставай, они вернулись! Погляди, они прилетели!

Пчёлы же, облепив все деревья и кусты, сидели на ветках; а рой большой пчелы висел на яблоках и листьях старой яблони, растущей возле крыльца.

Уже ближе к вечеру, чтобы проститься с Иваном Кузьмичом, к дому старого пасечника потянулись односельчане. Увидев возле дома пчёл, которые не летали, а тихо сидели на ветках, бабы плакали, а мужики, изумлённо качая головами, прятали глаза. И уже на закате поднялась с яблони старая мать-пчела; а за нею, словно по сигналу, тревожно загудел её род, другой, третий и, растянувшись той же цепочкой, что и накануне, полетели пчёлы вслед за старой маткой. Но в свои ульи на то место, куда определил их Витька Бражников, пчёлы так и не вернулись.

Через пару-тройку лет докатилась до села молва, что далеко за пределами района стали встречать люди лесных пчёл невиданных размеров. А лесник, обнаруживший в дупле мёд и пожелавший отведать угощеньице, был так искусан пчелиной семьёй, что едва унёс ноги.

Валяясь с 40-градусной температурой, лесник несколько ночей бредил и в бреду бормотал: — Свят, свят! Изыди! Ты не пчела, а геенна огненная! Спаси мя и помилуй!

Когда Ванюшкин отец рассказал эту историю своему сыну, внук Ивана Кузьмича, который уже был школьником, воскликнул: — Пап, а ведь это наша мать-пчела так искусала лесника, да и рой дедушкин она в лес увела!

— Похоже! — согласился с ним отец.

После того, как схоронили старого пасечника, мужики пуще прежнего засомневались в Витьке Бражникове. И хотя тот хлопал себя в грудь и восклицал: — Да я ж для обчества, для холлектива пасеку хонфисковал! А Иван Кузьмич помер от скупости, потому-что несознательный! И мёду с евонной пасеки всем поровну досталось! — односельчане всё больше склонялись к тому, что председателем колхоза должен стать Григорий. Вскоре так и случилось. А Витьке Бражникову не сумел помочь даже комитет бедноты, с которым он орудовал на пасеке.

Костя на том собрании не был. А вот Григорий, вступив в новую должность и желая доказать, что перед советской властью все равны, доходчиво объяснял: — Я, мужики, вот што думаю: надобно возле мельницы построить большой овин.

— А Костя? Он же ещё не вступил в колхоз! Что скажет он? — поинтересовался кто-то.

Григорий, стукнув кулаком по столу, властно распорядился: — А што бы ни сказал, спрашивать его не будем! Мельница теперь колхозная и Костя на неё боле правов не имеет! Подумает, поразмыслит — и никуда не денется! Тут и будет! И колхозу мельника искать не надо. А Костя и швец, и жнец, и на меленке игрец!

Костя, узнав о том, что Григорий его уже и мельником определил, лишь головой покачал, но ночами спать перестал и к хозяйству поостыл. Днём ещё что-то делает, а вечером сядет на крыльце, курит, да молчит! Уж и Ксюша со скотиной управилась, да в доме после ужина прибралась, а Костя всё ещё табачок смолит!

Как-то вечером вернулся домой младший сынишка Кости и, присев на крылечке, спрашивает у отца: — Пап, а ты видел, какой плакат висит на правлении колхоза?

— Нет, сынок, не видел! А какой?

— «Пролетарии всех стран! Соединяйтесь!» — отвечает сын и, покатываясь со смеху, продолжает: — К тёте Ганне приехал племянник! Ну-у, который Мыкола! Так вот, он этот плакат перевёл на украинский язык и, знаешь, что получилось?

— Что? — с любопытсвом смотрит на сына Костя.

— А получилось: — «Голодранцы усих стран! Гопайтесь до кучи!» — умирает от смеха пострелёнок.

— Как, как? — переспрашивает отец и, услышав тот же перевод, начинает хохотать вместе с сыном так громко и заразительно, что на крыльцо выскакивают Ксюша и старший сын.

— Го-голодранцы, говоришь? Гопайтесь до-до кучи! Ох, не могу! Ну, сынок! Ну, уморил! — горгочет Костя. А сын, который уже давно не видел отца таким весёлым, упал на крыльцо и, обессилено скуля от смеха, стучит голыми пятками об пол!

А когда семья досыта насмеялась, Костя потрепал младшего за вихор и сказал: — Спасибо, сынок! Я теперь знаю, что мне делать!

И прокатился вскоре слух, что уезжает из села Костя. Оставляет дом, всё нажитое, мельницу и землю.

Григорий сначала не поверил: — «Он што, дурной? Здесь его корни! А где родился, там и пригодился!» Григорий ждал, что Костя заявится к нему и тогда, на правах старшего, он дал бы ему нахлобучку. Но Костя медлил и, где-то в глубине души чувствуя перед братом вину, Григорий отправился к Косте сам.

— А, Гриша, проходи в дом! — увязывая во дворе телегу с пожитками, сказал Костя. Когда же Ксюша собрала на стол, попросил жену: — Ты бы сходила к Валентине, нам с Гришей поговорить надо! Вряд ли мы когда-то ещё свидимся!

— Не сходи с ума, Костя! — как и раньше, принялся увещевать младшего брата Григорий! — У тебя ж семья, двое сыновей! Вступишь в колхоз, и всё образуется! А кто ждёт тебя на чужбине? Мы ж братья с тобой!

— Братья, говоришь? — усмехнулся Костя. — А разве не ты меня уже мельником назначил? Да ни где-нибудь, а на мельнице, которую я вот этими руками построил!…Костя помолчал и продолжил: — Я ж младший, но никогда и ни о чём тебя не просил! А ты…, ты ж предал меня!

— Ну-у, загнул! — возразил Григорий. — Аль не видишь, што время такое! Може, и мне уезжать прикажешь?

— Да нет, Гришаня, не прикажу! Это ты у нас на приказы мастак! Но и под твоим руководством с Витькой Бражниковым гопаться до кучи не стану! Если б ещё с теми мужиками, кого выселили, да с Иваном Кузьмичом, может, и объединился бы!

— Как это — «гопатца»? — не понял Григорий.

— А вот так! Это Димка, сам того не ведая, подсказал мне. Поеду в город, может, ребят выучу? А ты, Гриша, не думай, что пропаду! И мешать тебе не стану!

— Ну, как хочешь, уговаривать не буду! А надумаешь вернуться, напиши! Чем могу, помогу!

Костя покачал головой и ответил: — Да нет, Гриша, не вернусь! И напишу вряд ли! Прощай!

В тот вечер расстались братья навсегда. И дом Кости, сначала с петухом, а позже, когда непогода обломала петуху крылья и сбросила его на землю, дом этот несколько десятилетий стоял безлюдным, пока совсем не разрушился. Стоял немым укором Григорию, как напоминание о младшем брате, от которого старший брат не получил ни одной весточки.

И уже после войны, где-то в начале пятидесятых, приехал в село дней на десять третий — последний сын Кости, который родился уже после того, как Костя уехал из села. Племянник Григория Саша поселился в доме своего отца и только от него Григорий узнал, что старший сын Кости водит корабли; средний, тот самый Дима — в небе летает; а младший в науку пошёл, в Московском университете учится. В тот приезд свой подружился Саша с внуком Григория Серёжкой, который тоже приехал в деревню на каникулы, охотно привечал его в доме и говорил: — Сергунь, вырастешь, приезжай учиться в Москву! — и адрес мальчонке оставил. Да только потерял тот адрес Серёжка, а Сашу до сих пор помнит.

Помнит Серёжка и грозного деда Григория. Неулыбчивым был дед и боялся его Серёжка. А Григорий и в молодости был не шибко говорлив, а в старости и вовсе смурным стал. Больше двадцати лет председательствовал Григорий в колхозе. Всю войну вместе с дочерьми, да колхозными бабами жилы рвал, и от всей этой жизни неласковой крепко выпивать стал! Придёт вечером домой: когда — трезвый, а нередко — во хмелю, глянет на маленького Серёжку и… зажмурится! Из каких глубин этот мальчонка-безотцоващина, которого нагуляла его старшая дочь, глядит на Григория его младший брат Костя? Но ведь есть, есть сходство. Не сказать, что обличьем, а такой же смышлёный, да сообразительный! И, как Костя, всё и смотрит Серёжка в небо, да о кораблях говорит! Разные у Григория и у Кости судьбы, и ребята разные. У Григория дети и внуки земные, а этот? Почему он похож на Костю, не знает того Григорий. И хочется Григорию внука приласкать, да рука не поднимается. Что-то мешает старику. Может, последний, двадцатилетней давности, разговор с Костей?

И уже на исходе жизни, возвращаясь вечером из правления на нетрезвых ногах, оступился Григорий недалеко от дома, упал и замёрз бы, если б не подобрали его возвращающиеся из клуба ребята. Но простуда взяла своё и, пролежав несколько дней в горячке, ушёл Григорий из этого мира. А перед самой смертью как-будто сбросил Григорий с себя тяжкий груз и, глядя на жену печально и ласково, уже задыхаясь, сказал: — Ты-ы знаешь, я Костю во сне-е видел и про-щения у не-е-во попросил!

— А он? — спросила Валентина.

Пытаясь ответить, зашевелил Григорий немеющими губами, но уже отлетела его душа, и осталось недосказанным то, что много лет не давало ему покоя!