Письмо самой себе

Галина Шишкова

Хорошо предаваться воспоминаниям и перелистывать страницы жизни, когда сидишь на лавочке в осеннем саду. Вторая половина прошлого столетия, расцвет авторской песни. Фестивали, слёты, концерты, поездки по стране. Книга о том, как две подруги пробиваются по тернистому пути к славе. Какие трудности, разочарования и радости пришлось им пережить, рассказывается в этой книге. Но главное — это дружба, которая преодолеет все препятствия и удары жизни.

Корректор Мария Черноок

© Галина Шишкова, 2024

ISBN 978-5-0064-9398-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Зелень лавра, доходящая до дрожи.

Дверь распахнутая, пыльное оконце,

стул покинутый, оставленное ложе.

Ткань, впитавшая полуденное солнце.

(Иосиф Бродский)

Глава первая

Когда-то давно, ещё в прошлом тысячелетии, замечательный бард Александр Мирзаян написал песню на стихи Иосифа Бродского «Письма римскому другу». В те времена, более сорока лет назад, Иосиф Бродский был запрещён в нашей стране. Он был изгоем, диссидентом, был выдворен из страны, и, конечно, стихи его у нас не издавались. Найти их можно было, пожалуй, только в самиздате. Стихи перепечатывались на печатных машинках, размножались на ксероксах, которые практически найти можно было только на каких-нибудь закрытых предприятиях. Размножать такие тексты было иногда очень опасно, но стихи всё равно шли в народ. Мы с моей подругой Ириной услышали песню Мирзаяна от кого-то из наших знакомых, и песня нас сразила. Мы стали её петь, и постепенно эта песня и эти стихи просто прошли красной нитью по нашей жизни.

Слова из «Писем римскому другу» в то время очень соответствовали нашему внутреннему состоянию души. И хотя они потрясали нас и дальше всю нашу жизнь, тогда мы были молоды, философски настроены, всё было ещё впереди, и мы не думали тогда ни о старости, ни об одиночестве, но стихи были настолько глубоки, что не проникнуться их духом и не осознать их смысл было невозможно. А сегодня, уже в новом тысячелетии, через много-много лет, в две тысячи семнадцатом году, я, даже не знаю почему, вдруг включила нашу старую запись этой песни, которую мы пели вдвоём и которая сохранилась с тех давних времён (слава богу, кто-то из моих знакомых когда-то помог перевести эту запись с магнитофонной плёнки в цифровой формат), и, сидя на террасе своего дома в подмосковных Заполицах, даже усмехнулась: это как будто про меня!

Нынче ветрено и волны с перехлёстом.

Скоро осень, всё изменится в округе.

А дальше:

Я сижу в своём саду, горит светильник.

Ни прислуги, ни подруги, ни знакомых.

Вместо слабых мира этого и сильных —

лишь согласное гуденье насекомых.

Я действительно сижу сейчас одна в моём саду, вокруг тишина, соседи тоже попрятались в свои дома и заняты делами, только мой большой пёс Банди прижался ко мне, потряхивает ушами и ждёт, когда я его поглажу. Очень захотелось, чтобы приехала Ирина и мы, как в старые времена, просто посидели и повспоминали. И опять Бродский:

Приезжай, попьём вина, закусим хлебом.

Или сливами. Расскажешь мне известья,

Постелю тебе в саду под чистым небом

и скажу, как называются созвездья…

Сейчас сюда уже никто не приезжает, наступает осень. У всех дела, заботы, семьи; изредка позвоним друг другу и снова разбегаемся в разные стороны. Это летом шумной толпой наполнялся мой сад, жарились шашлыки, пелись песни, весёлые компании ходили по грибы. А сейчас вокруг тишина, красота и снова философия. И воспоминания…

Как всё это давно было. Уже почти сорок лет прошло. Только вдуматься — уже сорок лет! У меня нет римского друга, которому я могла бы писать письма, поэтому придётся писать письмо самой себе. Письмо длиной в несколько десятилетий.

Впервые я увидела Ирину на дне рождения у моего друга Коли Юдина в далёком тысяча девятьсот семьдесят пятом году. Тогда мы вместе с Колей ходили в походы, были инструкторами водного туризма, и он однажды позвал меня в гости. Собралась старая компания Коли, которую я совсем не знала. С этими ребятами он прошёл много разных рек в предыдущие годы, все они давно не виделись, радовались встрече и были заняты собой, а мне оставалось только наблюдать со стороны. Ирина была с мужем, они сидели прямо напротив меня, и я сразу обратила на неё внимание. Очень скоро её муж вдребезги напился, и из-за этого ей пришлось рано уйти с ним домой. Мне она очень понравилась — красивая высокая черноглазая девчонка, видно, что умница. И вдруг такая история. Надо же, какая жалость!

Я забыла об этой встрече с Ириной, а через два года снова увидела её в походе на реке Кантегир в Саянах. Мы шли параллельно двумя группами: у нас был свой руководитель, а второй группой, где была Ирина, руководил Коля Юдин. Приключений за время похода было много, поэтому я как-то сначала и не придала никакого значения нашей встрече — в группе у них было много для меня незнакомого народа, но её я узнала сразу. Она снова была со своим мужем, и в самом начале маршрута у неё из рюкзака пропал батон колбасы из продуктовой раскладки. Вечером он был, а утром исчез. Потеря батона колбасы в походе — это не просто неприятность, а ЧП: мы находились посередине тайги, ни одного населённого пункта рядом не было, и пополнить припасы провизии было негде. Наша группа стояла лагерем рядом с ними, все недоумевали, куда колбаса могла деться, а некоторые ребята, именно из её компании, даже стали косо поглядывать на Ирину: не она ли сама, «громко урча и давясь», съела ночью этот батон. Ирина переживала и чувствовала себя не в своей тарелке. Но, как ни странно, никто из её друзей не заступился за неё, только я молча посочувствовала — мне она очень нравилась. Тайна пропажи батона так и не открылась. Даже через много-много лет, вспоминая этот случай, мы с Ириной недоумённо пожимаем плечами. Но то, что друзья не поддержали в трудную минуту и не поверили ей, очень её расстроило и обидело.

А в самом конце путешествия, когда мы дошли до великой сибирской реки Енисей, наши группы решили остановиться ночевать вместе. До сих пор у меня перед глазами то место, где река Кантегир впадает в Енисей. В последние дни похода мы проходили самые сложные и мощные пороги, которые были на этой реке, внутри уже накапливалось какое-то напряжение, даже усталость, как вдруг пороги закончились, река успокоилась, и мы наконец-то смогли уже не сосредотачиваться на препятствиях, а начать наслаждаться окружающей нас природой.

Эту необыкновенную красоту, мимо которой мы тогда проплывали, сейчас уже не увидишь — всё покрыла вода из-за построенной позже гигантской гидроэлектростанции. Мы были одними из последних групп, которые ещё смогли запомнить эти места, какими они были раньше: на следующий год электростанция заработала на всю мощь. Мы вплывали в Енисей по совершенно прямому узкому руслу реки с высокими отвесными стенами розового цвета, созданными самой природой. Почти у самого устья в центе реки стояли две огромные скалы, как гигантские свечи, и ты как будто вступал в открытые ворота будущего. Сразу за впадением Кантегира в Енисей на берегу слева открывалась взору огромная поляна, на которой, размахивая руками, нас приветствовали друзья — они доплыли сюда раньше. Это была последняя ночёвка перед отъездом домой; за ужином мы собрались все вместе у костра и устроили «отвальную».

У нас на две группы были две гитары — в нашей играла на гитаре и пела я, у Коли — Ирина. Тогда, на дне рождения Коли за два года до похода на Кантегир, мне не пришлось услышать её — она слишком быстро ушла с мужем домой, а вот тут-то после ужина, когда мы все расселись вокруг костра, она и запела. Сама я только второй год как начала играть на гитаре (училась самостоятельно, вспоминая свои прошлые навыки музыкальной школы), но уже была признанной певуньей в наших походах. Для меня специально брали гитару, кто-нибудь из группы обязательно носил её сам, лишь бы я пела. Мои походные друзья любили лирику, стихи. Такие песни под гитару по вечерам у костра всегда создавали необыкновенный ореол спокойствия, умиротворения и отдыха. Пели мы с друзьями, конечно, не эстрадные песни, а, как теперь называют, бардовские или авторские, короче, самодеятельные. И именно такие песни создавали ту самую лирическую атмосферу, которая так была нам всем необходима. Но пение Ирины меня просто сразило. Меня как будто обволок её мягкий низкий голос. Слова в песнях завораживали своей непонятностью и в то же время тонким смыслом. Мы все были воспитаны на песнях непрофессиональных авторов — ещё когда я училась в институте и была студенткой, мы уже вовсю распевали песни Юрия Визбора, Юрия Кукина, Булата Окуджавы, Евгения Клячкина и многих других авторов. Это потом я услышала, что такие песни стали называть КСПшные, от названия КСП — клуб самодеятельной (или студенческой) песни. Названия «бардовские» или «авторские» песни пришли гораздо позднее.

В тот вечер у костра я впервые услышала от Ирины песни Владимира Ланцберга с его философскими стихами, которые даже в своём сложном восприятии проникали глубоко в душу. Позже полушутя мы его стали называть Великий Ланцберг. Уже в поезде, в котором мы возвращались в Москву все вместе и провели в нём целых четыре дня, я переписала у Ирины несколько песен, и мы обменялись номерами телефонов. Но в тот последний вечер у костра петь при ней мне было нелегко, хотя народ и просил. Мне моё исполнение казалось настолько примитивным и слабым после того, как я услышала Ирину, что даже петь не хотелось. Но спеть всё-таки пришлось, отвертеться было невозможно — народ привык к моим песням, и под проницательным взглядом Ирины, который приветливо изучал меня, я тоже исполнила свои лучшие «шлягеры». Отношение к её мужу я так и не изменила — ну никак не нравился он мне, что-то меня в нём всё время раздражало.

В конечном итоге я оказалась права, этот поход был концом их семейной жизни: позже я узнала, что Ирина по приезде в Москву разошлась с ним.

В тот год произошло многое. Когда я вернулась домой, оказалось, что и моя семейная жизнь за то время, пока я отсутствовала — а мы с мужем, уже не помню почему, пошли в разные походы, — начала трещать по швам и полностью развалилась. Пришлось к «обоюдному удовольствию» нам с мужем расстаться, а я осталась одна с шестилетним сыном. Это был тяжёлый период: денег не было, нужно было начинать новую жизнь, выживать. Но несмотря на всё я была счастлива — я стала свободной и могла снова выбирать, как жить дальше. Мой брак с моим первым мужем с самого начала был обречён, последнее время он стал сильно тяготить меня, и я чувствовала, что просто потеряла несколько лет жизни.

Через пару месяцев мне позвонил Алексей, парень из нашей походной группы, и напросился в гости. Я была рада тогда любым гостям, любым людям, которые хотели со мной общаться, — очень боялась после развода остаться одной, без друзей. Но, как показала жизнь, большинство наших общих с моим бывшим мужем знакомых продолжали поддерживать со мной отношения, не забыли меня. Неожиданно Алексей приехал с Ириной. Я очень обрадовалась её приезду, так как думала, что вряд ли когда-нибудь ещё пересечёмся с ней в жизни. Несмотря на то что мы с ней теперь знали номера наших телефонов, позвонить ей у меня не нашлось никакого повода, да и все мои семейные перипетии отодвинули назад воспоминания о совместном походе. А теперь образовалась возможность поближе познакомиться. Мы прекрасно попили моего самодельного вина из черноплодной рябины — я считала себя великим виноделом: оно действительно получалось у меня очень вкусным и коварным. Болтали о том о сём, но ниточка между мной и Ириной начала протягиваться, появилась причина звонить друг другу.

Однажды, той же осенью, раздался звонок по телефону от Саши Пчёлкина — моего старого друга и соратника по водным школам и соревнованиям на байдарках, такие соревнования тогда назывались соревнованиями по ТВТ (технике водного туризма).

— Что делаешь в выходные? Приглашаю за город.

— А что там будет?

— Сборная леса…

Я восприняла эти слова как очень удачную шутку. Мы поехали в подмосковную Аникеевку, там на большой поляне в лесу собралось много народу, разные компании со своими кострами и общий костёр, песни, конкурсы. В общем, я подумала, что это какой-то туристский слёт. Всё было очень интересно и весело; было много детей, и я со своим сыном Лёшей там хорошо вписалась. Тогда я вообще ничего не знала ни о КСП, ни о каких-то «кустах» — это всё было так далеко от меня, и названия такие я никогда не слышала. Я занималась водным туризмом — это было моим любимым занятием в свободное от работы время, а песни, которые я пела, были предназначены для моих друзей: я пела их в походах или на соревнованиях по ТВТ, когда по вечерам мы собирались у костра. Только много позже я узнала, что слова «сборная леса» — это не шуточное словосочетание, а название так называемого куста. Слово «куст» обозначало большую группу собравшихся вместе поющих людей, поющих именно КСПшные песни, песни непрофессиональных авторов. Таких кустов в Москве в то время насчитывалось, по-моему, двадцать три, и я попала в один из них. Но в тот момент на этом слёте в лесу я о КСП ещё ничего не знала и, может быть, никогда и не узнала, если бы жизнь не распорядилась по-своему.

Примерно через год после нашего похода на Кантегир как-то раз мне позвонила Ирина. Мы тогда уже довольно часто общались и начинали дружить, но о КСП никогда не говорили. А тут она позвонила и пригласила меня в какой-то клуб недалеко от метро «Тушинская» на отборочный тур какого-то конкурса так называемого КСП. Для меня этот термин тогда был незнаком, но мероприятие меня заинтересовало. Ирина должна была там петь со своим другом Димой дуэтом. До этого я никогда с ним не встречалась и только слышала от Ирины восторженные отзывы о нём — она считала его одним из лучших исполнителей авторских песен. Он был её учителем в пении, и она боготворила его. Всё, что он говорил, воспринималось как голос какого-то божества. А так как я его самого никогда не слышала и не видела, мне приходилось верить ей на слово. Было интересно посмотреть, что это за божество такое.

Мы, вдвоём с одним из моих друзей, Володей, подошли к какому-то полуподвалу с очень низким входом. Это и был, как потом я узнала, районный туристский клуб. Над дверью внутри нависала огромная балка, и все, кто входил в помещение, обязательно бились об неё головой. Было смешно и достаточно больно, но создавало какую-то весёлую атмосферу. Ирина волновалась безмерно: мы сидели с ней и Димой в уголке, она то и дело пила чай из термоса и была сама не своя. Их очередь была почти в конце, и за время ожидания она переволновалась так, что уже ничего вокруг не замечала. Мне кажется, это их и сгубило. Несмотря на то что они пели, красиво разложив песню на два голоса, на мой взгляд, эмоций и воодушевления им не хватило. Всё вроде бы было спето правильно, а восторга не вызвало. Мой друг тоже удручённо согласился с этим. Было обидно, потому что очень хороший дуэт не произвёл никакого впечатления на остальных. В следующий тур они не прошли. Для Ирины это был ощутимый удар, она переживала, не знаю, отчего больше — что подвела друга или что друг её подвёл. Я ничего не могла сказать утешительного, да ей и не нужно это было от меня слышать. Мы скорбно разъехались по домам…

Снова шумит листва осенних деревьев, семнадцатый год двадцать первого века. Мы с моим мужем Юрием, с которым я познакомилась в середине девяностых годов, а потом мы в конце концов поженились, купили этот дом в ста километрах от Москвы, когда поняли, что ходить в леса с палаткой стало уже трудновато. Оба мы всю жизнь были заядлыми туристами-водниками, покоряли сложные реки Советского Союза, но походные компании постепенно рассыпались, сложные походы в дальние места уходили в прошлое, и нужно было найти взамен что-то достойное. А это место полюбилось нам мгновенно — всего десятка два домов на огромной поляне среди леса, расположенных достаточно далеко друг от друга. Электричества не было, вместо водопровода был колодец с необыкновенно вкусной водой, которую мы даже возили с собой в Москву, и желающих жить здесь, в такой глуши, тоже было мало. Это заменило нам экзотику походной жизни. Мы разжигали костёр возле дома, я занималась садом, и мы были абсолютно счастливы. Зимой сюда не ездили, жили в Москве и снова ждали лета.

Мы прожили пятнадцать лет вместе, пока не случилась беда. Юра, проболев всего неделю, скоропостижно умер. Умер у меня на руках на нашей даче. Он долго скрывал от меня, что чувствует себя нехорошо, к врачам не обращался, и когда я наконец поняла, что ему стало совсем плохо, вызвала скорую. Приехал врач, сказал, что нужно срочно ложиться в больницу, но он отказался ехать. Не хотел туда, может, что-то уже чувствовал, а я не понимала, насколько ему плохо. Была суббота, и врач скорой еле уговорил Юру поехать в Москву в больницу хотя бы в понедельник. Машина скорой уехала, а я вышла в сад, чтобы Юра меня не увидел; слёзы душили меня. Я села в полной растерянности в беседку и позвонила его лучшему другу Мише, с которым он учился ещё в школе в одном классе и всю жизнь так и оставался его ближайшим другом, с просьбой срочно приехать к нам на дачу, чтобы помочь отвезти Юру в Москву в больницу. Боялась, что Юра снова заартачится и я не смогу его одна уговорить. Они не общались уже года два из-за нелепой и непонятной телефонной ссоры. Чужой наговор и нежелание выслушать версию событий от Юры привели к тому, что Миша перестал брать телефон, а Юрка был достаточно горд, чтобы оправдываться и что-то обсуждать. Переживал он молча и не мог понять, что произошло. Я была ужасно зла на Мишу за эту его трусость, за то, что он поверил чужим словам, а не своему другу. В порыве эмоций я собрала в маленький мешочек тридцать рублёвых монеток и всё ждала удобного случая, чтобы передать Мише. Я знала, что он достаточно умён, чтобы понять значение «тридцати сребреников», но случая всё не представлялось.

Теперь же я была рада, что не сделала этого. Кроме него, обратиться мне в этот момент было не к кому. Я набирала его номер, а сердце сжималось от мысли, что он снова сбросит звонок. Но Миша ответил. Он был далеко от Москвы, сразу приехать к нам не мог, но безо всяких лишних разговоров сказал, что утром в воскресенье будет у нас. У меня как будто камень свалился с плеч. Воодушевлённая, я пошла в дом, ничего не рассказывая Юре. Я представила, какой будет сюрприз, как он завтра обрадуется, когда увидит Мишу, как они обнимутся и всё будет хорошо. Мы начали смеяться, шутить, вспоминать какие-то весёлые случаи из нашей прошлой походной жизни. А потом Юра встал с постели и упал. Я ещё пыталась сделать ему искусственное дыхание, но ничего не помогло. Тогда побежала к соседям по даче, на ходу вызывая скорую. Пришла соседка, она была врачом, пришли другие наши знакомые, приехала скорая, потом милиция, потом перевозка… К часу ночи все разошлись, разъехались. Я позвонила Мише и сказала: «Юра умер. Если сможешь, приезжай тогда не в воскресенье, а в понедельник, нужно будет как-то организовывать похороны, а я пока что-то плохо соображаю».

И осталась одна на необитаемом острове, не понимая, как же жить дальше. Всё было кончено, жизнь остановилась. Мы поздно пересеклись с Юрой на жизненном пути, мне тогда уже было далеко за сорок. И хотя нам судьба дала только пятнадцать лет быть вместе, я всё это время понимала, что именно он и есть та моя вторая половинка, которая в конце концов должна была меня найти.

Это было страшное время в полном одиночестве, так как все вокруг постепенно в воскресенье возвращались в Москву, а я должна была дождаться понедельника и ехать в морг в местную больницу, а потом уже заниматься похоронами в Москве.

Миша приехал утром в понедельник. Я сидела на террасе, ждала его и только твердила себе: «Не успел, не успел, не успел…» Молча Миша обнял меня, мы сели за стол на террасе, выпили чаю, и тут меня прорвало. Я рассказывала и рассказывала ему обо всём, что происходило в последнее время: о том, как Юрка ждал, что Миша позвонит и он объяснит ему, что произошло на самом деле, а Миша так и не удосужился ничего выяснить; о том, как я надеялась, что они встретятся и поговорят. Для меня это было очень важно, потому что я понимала, как это необходимо для Юры. И по мере того, как я говорила, в душе моей постепенно распрямлялась сжатая за эти дни пружина, окружающее меня пространство начало приобретать какие-то очертания; страшное одиночество стало куда-то уходить. Миша долго молчал, не прерывая меня и не оправдываясь, а потом сказал: «Это моя вина, мне с ней теперь жить до конца жизни».

Потом мы поехали в больницу. Миша очень помог мне: я в тот момент боялась сесть в машину и вести её, боялась, что не смогу сосредоточиться на дороге или вдруг меня начнут душить рыдания. Миша машину не водил, но даже то, что он просто сидел рядом со мной, затеяв какой-то незначительный разговор ни о чём, отвлекало меня от ужасных мыслей. С его помощью мы договорились в больнице обо всём, что полагалось сделать, заказали перевозку и всё необходимое для похорон, которые назначили на среду, вернулись снова на дачу за вещами и моей любимой собакой Банди и отправились на машине в Москву.

На следующий день, когда я занималась организацией похорон и поминок, вдруг по мобильному телефону раздался звонок. Это был мой рабочий номер, и я с досадой подумала, что это звонит какой-нибудь клиент, с которым общаться сейчас не было никакой возможности. Но это позвонила Ирина. Она нашла этот телефон на сайте нашей фирмы и попала по нему прямо ко мне. Как она узнала, что у меня случилось, я не спрашивала. За двадцать последних лет мы с ней виделись только один раз, десять лет назад на похоронах нашего общего друга и барда Андрея Крючкова. Жизнь давно разбросала нас в разные стороны, и мы весьма приблизительно знали что-либо друг о друге. Но Ирина заговорила со мной, как будто мы только вчера встречались. Это было так просто и так необходимо мне в этот момент, что я в очередной раз воспрянула духом и перестала ощущать себя одинокой.

Через несколько дней после похорон я вернулась на дачу и заставила себя чем-нибудь заняться. Просто заставила, потому что делать на самом деле ничего не хотелось. Я бродила по пустому дому и думала: как же так получилось, что я не сумела помочь Юрке, не смогла его спасти. Внутри себя я не то что чувствовала себя виноватой, что ничего не сделала, а только недоумевала: ну как же так? Вот тут все его вещи, вот книга, раскрытая на той странице, которую он читал буквально за несколько минут до смерти. Я даже боялась закрыть эту книгу: мне казалось, вот он снова сейчас войдёт и продолжит её читать. Вот в углу топор и не до конца нарубленные им для печки дрова, вот его телефон, по которому он больше никому не позвонит. Это очень тяжело — смотреть на вещи человека, которого уже больше нет и который никогда к ним не притронется.

Меня отвлекла от полного уныния моя соседка по даче, Нина. Она пришла ко мне с бензокосой, и мы стали по очереди косить мой участок, который к этому времени весь зарос, а моя собственная коса, конечно, была сломана. Потом мы с ней поехали в магазин и купили мне новую. Почему-то все эти мелочи очень хорошо запоминаются, может, потому, что мне так было необходимо в этот момент, чтобы я чем-то занималась, чтобы обо мне помнили, чтобы боль смогла начать утихать.

Ко мне приезжали наши с Юркой друзья, мои подруги и друзья. Меня не забывали и старались поддержать, но чаще всего я общалась с Ириной. Она звонила мне каждый день. Часто приезжать ко мне она не могла, но постоянные разговоры с ней по телефону заставляли меня жить, жить и жить. Через некоторое время я приехала на несколько дней в Москву, и мы договорились с Ириной встретиться. Проговорили часа три, сидя у неё в квартире на кухне, попивая кофе, как в добрые старые времена, и ни на одну минуту у меня не возникло ощущения, что мы очень долгое время не виделись, не общались и что мы стали совсем разными. Вот так и случилось, что моя беда снова нас соединила, и сейчас, спустя шесть лет после трагедии, я «сижу в моём саду, горит светильник…», жду Ирину, когда она приедет в очередной раз «попить вина, закусить хлебом или сливами…», и пишу эти строки, пишу письмо себе самой. Моя огромная любимая собака мирно посапывает у моих ног, а я вглядываюсь в пожелтевшую осеннюю даль и улетаю в воспоминания…

Ушли неприятности того конкурса, где Ирина пела вместе со своим другом, прошёл необыкновенно холодный Новый год, когда в Москве из-за мороза во многих районах было отключено электричество и отопление, а люди грелись в домах с помощью газовых плит, хотя из-за большого расхода и газ-то горел еле-еле. Температура за окном достигала минус тридцати восьми градусов, и я, конечно, ещё и заболела, случайно вдохнув на морозе ледяной воздух. Но наконец холода спали, мытарства закончились, и тут раздался звонок от Ирины:

— Можно приехать? У меня к тебе дело, хочу обсудить, но ничего по телефону говорить не буду.

Я, конечно, была заинтригована. Что, интересно, она там могла придумать?

— Давай петь дуэтом, — почти с порога заявила она.

Моё молчание было слишком затяжным. Я понимала, что если мы и возьмёмся за это дело, то серьёзно. А я, между прочим, в это время одна воспитывала сына, занималась очень интересной работой в НИИ в должности тогда ещё старшего инженера, кроме этого работала инструктором водного туризма в турклубе (один вечер в неделю лекции и семинары, раз в две недели по выходным занятия в лесу со слушателями школы подготовки туристов-водников), в оставшиеся свободные выходные ездила с сыном в Турист (это такая станция по Савёловской дороге), где мы с компанией снимали избу на зиму и катались на горных лыжах. Летом у меня были тренировки и соревнования по технике водного туризма, а в отпуск уезжала в водные походы высшей категории сложности. Запихнуть в мою жизнь ещё и пение дуэтом в КСП мне не представлялось возможным. Да, по правде говоря, я ещё побаивалась: слишком это было ответственное дело; просто валять дурака не хотелось, а быть лучшими требовало больших затрат времени и сил.

Но Ирина была очень настойчива, она загорелась этой идеей и не хотела отступать. Она стала выкладывать мне все свои соображения относительно нашего пения дуэтом, стараясь заинтересовать меня. У неё был идеальный слух, и она прекрасно слышала, как ложатся в дуэте наши голоса, такие разные порознь. У неё был низкий голос с мягким неповторимым тембром, у меня — высокий и звонкий. Как ни странно, последним доводом, который она привела, и он решил дело, была возможность зарабатывать какие-то деньги выступлениями. А поскольку денег на жизнь катастрофически не хватало, то я на это клюнула. В душе я понимала, что она блефует и вряд ли мы что-то будем существенное зарабатывать, но идея её всё равно была хороша.

Дальнейшее показало, что с большими деньгами, конечно, ничего не вышло, хотя иногда нам и платили за концерты: мы жили тогда в социалистическом обществе, где были другие принципы жизни, а мы были взращены на этих принципах. И на первом месте всегда всё равно стояли альтруизм и романтика.

Это, наверное, звучит сейчас выспренно, но по большому счёту было именно так. А потом не нужно забывать, что, живя в том социалистическом обществе, мы, как говорил много позже герой актёра Сергея Жигунова в фильме «Принцесса на бобах», гарантированно имели получку и аванс, докторскую колбасу к завтраку и массу бесплатных социальных благ. С этим можно было спокойно жить, если ни о чём не думать. Не думать об отсутствии свободы слова, о том, что всё постоянно курировалось КПСС, ВЛКСМ, КГБ и без согласия этих органов и шагу нельзя было ступить. Не думать о том, что невозможно поездить просто так по миру и посмотреть, как живут другие люди, невозможно открыто прочитать запрещённые книги и посмотреть фильмы, положенные на полку, увидеть картины запрещённых художников и т. д. и т. п.

Тем не менее мы всё равно умудрялись и читать такие книги, и ходить на полузакрытые выставки, и дискутировать на кухнях обо всём, что не очень-то можно было обсуждать вслух. А поездки по дальним странам нам заменяли водные походы в такие отдалённые уголки нашей огромной страны, что сейчас диву даёшься, где мы только не побывали.

Именно КСП, неподвластный никаким государственным структурам и не входящий ни в какие официальные организации, как раз и был тем глотком свободы, которого нам не хватало. И если поначалу это было стихийное сборище любителей побыть на природе и попеть свои собственные песни, то к концу семидесятых годов КСП обрёл могучий статус серьёзной организации свободного слова, которую сразу же взяли под контроль ЦК ВЛКСМ и КГБ. Ну, чтобы там никто никакой крамолы не пел. И тем не менее зажать в тиски официоза это течение до конца так им и не удалось.

Наконец мы с Ириной собрались на первую репетицию. Я сейчас уже не помню, был ли у нас тогда какой-нибудь магнитофон для записи и прослушивания самих себя, по-моему, не было. Это потом, в дальнейшем, у нас он появился и мы смогли себя контролировать. Первую песню для пробы мы выбрали незамысловатую, мелодичную, чем-то схожую с народными мотивами. Не помню, как она называлась, не помню и автора: пели мы её всего раза два и выбросили из репертуара. Ирина раскладывала песни на голоса; я же этого не умела хорошо делать, несмотря на своё музыкальное образование. Зато у меня было другое достоинство: у меня был отличный слух, и после того, как я запоминала свою партию, сбить меня с неё ничто не могло. Ну уж про Ирину и говорить было нечего — у неё слух был абсолютный.

Во время следующей нашей встречи Ирина пришла ко мне возбуждённая и с таинственным видом сообщила:

— Будем петь романс Саввы Морозова. Да-да, того самого Саввы, миллионера и революционера начала двадцатого века.

— Откуда ты его взяла?

— Мне один приятель показал слова и мелодию.

Ну, Савва так Савва! Романс был красивым, прекрасно лёг на наши голоса, и его несложно было играть на гитаре. Я владела гитарой гораздо хуже Ирины, и мы в дальнейшем отказались от игры вдвоём: слишком много времени уходило на разучивание аккомпанемента, но сначала мы играли на двух гитарах. Они у нас были очень хорошие и дорогие. Нам было весело и легко друг с другом, дело шло слаженно. Ирина приезжала ко мне или я приезжала к ней, мы репетировали, выдумывали разные варианты, как лучше исполнять ту или иную песню. В голове было много разных идей, и мы чувствовали, что дуэт будет жить, что всё получится. Голоса ложились, расклад получался. Самое смешное, что только спустя год мы узнали, что автором романса на самом деле был наш советский композитор Александр Морозов. Но как всё это романтично тогда звучало — Савва, революционер!

Вспоминая нашу первую поездку и выступление вдвоём, а это было на Казанском фестивале КСП в феврале тысяча девятьсот семьдесят девятого года, я ощущаю какую-то совершенно сказочную и неповторимую атмосферу этого события. А началось всё с того, что примерно через две недели (всего-то через две недели!) после нашей первой репетиции к Ирине приехал её друг и автор многих песен Владимир Ченцов из города Бугульмы. Я не была с ним до этого знакома, но ещё до встречи с Ириной знала одну его изумительную песню, которая называлась «Вот женщина…». Я как-то услышала её на магнитофоне, влюбилась в неё, разучила и очень часто пела. А тут вдруг познакомилась с автором. Володя позвал нас в Казань на фестиваль и обещал организовать наше размещение в гостинице и участие в фестивале. Мы спели ему наши две разученные песни, и он, промолчав несколько секунд, сказал:

— Да! Вот так внезапно и появляются звёзды.

Нет, пожалуй, были какие-то другие слова, тогда термин «звёзды» не использовался — это из лексикона уже наших дней, но суть была такая же. Было приятно услышать их от искушённого и известного автора многих хороших песен.

Для участия в фестивале нам нужно было только купить билеты до Казани. Фестиваль проходил в выходные дни, отпрашиваться с работы мне было не нужно, а с сыном осталась моя подруга-соседка.

Поезд отходил поздно ночью. Была холодная зима, изо рта валил парок, мы стояли у вагона и ждали отправления поезда. Как странно устроена память! Почему-то запомнилась движущаяся неоновая надпись над вокзальным зданием: «Почта СССР. Посылайте сообщения заказным писфном» — что-то у них там в буквах не заладилось, и вместо слова «письмом» получилось что-то непонятное. Мы хохотали над этим, потом сели в вагон, мимо поплыли здания, трубы заводов, машины, проезжающие по заснеженным улицам, убегали назад светящиеся уличные фонари. Мы ехали в наше будущее, нам было хорошо и уютно вдвоём.

Морозная Казань очаровала меня. Володя встретил нас и отвёз в Дом молодёжи, который находился недалеко от казанского Кремля: из окон здания были видны река и его стены. Мы же чувствовали себя инопланетянами. Вокруг сновали озабоченные люди; все, казалось, знали друг друга и знали, что нужно делать. Все, кроме нас. Мы распаковали вещи в номере, и тут пришёл Ченцов и позвал нас на прослушивание. В Доме молодёжи было сконцентрировано всё: и гостиница, и столовая, и концертный зал. Мы шли по длинному коридору первого этажа; возле одной из комнат была небольшая очередь, мы встали вместе со всеми и страшно волновались. Всё было внове, по крайней мере для меня. До этого, кроме актового зала моего НИИ, где мы с подругой по работе выступали однажды на новогоднем вечере, мне на сцене петь не приходилось, разве только в далёком детстве, да и то — в хоре, когда училась в музыкальной школе, и на школьных концертах вместе с моими одноклассницами. Всякие турслёты, где все пели около костра, в счёт не шли. Здесь на сцене должны были быть микрофоны, в зале огромная толпа зрителей, и вообще всё было очень серьёзно.

Мы были почти последними, очередь продвигалась медленно, а когда перед нами никого не осталось и мы вот-вот должны были пройти на прослушивание, откуда ни возьмись появился молодой человек, неся гитару. За ним шла девушка, и я узнала Веронику Долину. Я её когда-то видела на каком-то конкурсе года два назад, куда меня затащил один мой приятель. Там я её увидела и услышала впервые, но всё-таки запомнила. Она мне тогда очень понравилась, пела своеобразные лирические песни собственного сочинения и потом прошла на конкурсе в следующий тур, на котором я уже не побывала. Что это был за конкурс, я тоже не запомнила и не интересовалась этим. Тем более что меня тогда совершенно покорило выступление абсолютно неизвестного для меня автора Александра Суханова, который спел на этом концерте две свои песни: «Ах, телега ты моя…» и «Апрель». Он до того меня поразил и своим голосом и своими необыкновенно мелодичными песнями, что я уже больше никого не могла выделить для себя из конкурсантов; единственное, что я хотела, — это раздобыть у кого-нибудь слова этих песен или магнитофонные записи его выступлений.

Я редко бывала на таких мероприятиях и забыла про Веронику, а тут вдруг узнала. К моему великому возмущению, молодой человек прямо перед нами без очереди провёл её в комнату для прослушивания. Как бы я к ней ни относилась, но разозлилась я ужасно, и в моей голове сразу сложилось стихотворение. Я его уже толком не помню, но суть сводилась к тому, что когда мы станем знаменитыми, мы Долину не будем пропускать без очереди и сами без очереди никуда лезть не будем. О господи, как ребёнок! Наверное, это от волнения, но пока я с возмущением сочиняла это стихотворение, немного успокоилась.

Наконец мы вошли в комнату. За столом сидели трое мужчин, которых мы, конечно, не знали. Главный спросил:

— Вы из какого города?

— Из Москвы.

Изумлению его не было предела:

— Как же вы сюда добрались?

Я не поняла его изумления и просто ответила:

— Поездом.

Он решил, что я очень остроумная.

— А из какого вы куста?

Для меня это было уже на арабском языке. Ирка что-то ему ответила и толкнула меня в бок, чтобы я навеки замолкла и не сморозила ещё какую-нибудь глупость. Она объяснила, что нас пригласил бугульминский автор Владимир Ченцов. Главный почесал затылок и сказал:

— Ну, пойте.

Он дал нам спеть по куплету каждой песни.

— Спасибо, достаточно. Подождите за дверью.

Мы вышли в коридор, где ожидали своей участи остальные исполнители, которых прослушали перед нами. Наконец вышел Главный и объявил результаты. Мы прошли на конкурс, нам дали спеть романс Саввы Морозова. Позднее вывесили на стене программу конкурса, и мы увидели себя в списке: мы выступали последними в первом отделении.

Ирка осталась довольна этим. Выступать последним номером в первом отделении — это в нашей ситуации было очень хорошим результатом. На самом деле нас могли, как совершенно неизвестных и непонятно откуда взявшихся, загнать выступать первыми. Наверное, всё-таки мы неплохо поём.

До вечернего концерта мы сидели в номере, и Ирина, давясь от смеха, вспоминала мой ответ «Поездом…». Честно говоря, я не понимала, что я сказала такого смешного, ей, конечно, было виднее, но тут-то она меня и просветила. Оказывается, для таких мероприятий, как этот фестиваль, на которых собираются авторы и исполнители со всей нашей огромной страны, заранее формируются специальные команды из разных городов. Они тщательно отбираются соответствующим начальством в тех самых городах, откуда они приезжают. Всё это курируется горкомами комсомола, поездки все оплачиваются, отбираются лучшие. Чтобы попасть в такую команду, нужно было заранее зарекомендовать себя в своём городе и чего-нибудь уже завоевать на местных конкурсах. А мы наглым образом свалились на казанский фестиваль как снег на голову «поездом». Но Ирина решила, что моя реплика сыграла неплохую роль, по крайней мере, рассмешила комиссию и сняла напряжение. Тот человек, который сидел за столом и был главным на отборе, Ирине и тем более мне не был знаком. И только через много времени, которое прошло после казанского фестиваля, когда мы уже варились на этой КСПшной кухне, узнали — это был Миша Баранов, один из лидеров московского КСП, занимающийся организационной работой. На фестиваль в Казань он привёз отобранную московскую команду. Мы много лет потом дружили, он любил нас, а мы его; при встречах чуть не расцеловывались с ним. Он помнил нашу первую встречу, и мы тоже помнили — ведь это он дал нам зелёный свет, а ведь мог просто не пропустить на конкурс как посторонних, не прошедших никакого отбора в Москве. И сидели бы мы тогда в зале просто зрителями на сто двадцать пятом ряду и представляли себе, что могли бы спеть, а ничего не спели.

Но теперь мы сидели не в зале, а за кулисами в огромной комнате, куда был проведён звук из зала, и могли слышать всех, кто выступал до нас. Народ вёл себя по-разному: кто-то нервно ходил из угла в угол, кто-то настраивал свою гитару, кто-то смеялся, кто-то молча ждал своего выхода. Примерно за два номера до нашего выступления мы вдруг услышали дивный дуэт — парень с девушкой пели какую-то чудесную песню в сопровождении гитары, колокольчика и ксилофона. Да! Это были достойные конкуренты! После такого исполнения трудно выходить на сцену. Но мы всё равно были уверены, что у нас всё получится.

А вот и наша очередь. Я часто сравниваю выход на сцену с прохождением сложного порога. Обычно порог долго просматриваешь, выбираешь линию движения, способ прохода, обсуждаешь это со всем экипажем, а внутри нарастает волнение и дрожь. Нет, не страх, а именно волнение. Если страшно, лучше порог обойти по берегу от греха подальше. Но когда прыгаешь на катамаран и уже начинаешь прохождение, волнение исчезает, появляется упрямство и азарт. Так и здесь: перед выходом замираешь от волнения — вдруг что-нибудь забудешь, подведёт голос или ещё что-нибудь случится, но когда выходишь на сцену — всё это куда-то уходит, и ты уже там живёшь, а всё остальное остаётся за кулисами.

Нас объявили, и мы, раздвинув занавес, попали на широкую лестницу в центре сцены, спускавшуюся к микрофонам. Зал был огромен, свет софитов бил в глаза, и мы видели только несколько первых рядов, но чувствовалось, что на нас устремлены взгляды огромного количества людей. А надо сказать, что у нашего дуэта есть одна особенность: у Ирины рост сто восемьдесят сантиметров, а у меня — сто шестьдесят. Чтобы как-то сгладить эту разницу в росте, мне пришлось надеть туфли с каблуками высотой тринадцать сантиметров. У меня были очень красивые английские туфли, которые в дальнейшем стали моими туфлями «для выступлений». Больше всего на свете я боялась поскользнуться на этой лестнице на моих высоких каблуках и растянуться на полу на глазах у восхищённой публики, но всё обошлось, мы сошли по лестнице и встали у микрофонов.

— Морозов. Романс, — объявил диктор.

И мы запели… По-моему, мы понравились зрителям, хлопали нам долго. Когда мы ушли за кулисы, к нам даже кто-то бросился поздравлять:

— Хорошо поёте, девочки.

Гордые и счастливые, ещё немного обалдевшие от выступления, после перерыва мы пошли в зал смотреть второе отделение. Пришло какое-то спокойствие, я не сомневалась, что мы выступили хорошо.

Но, как всегда и бывает, судьба — индейка. Когда объявляли победителей, наших фамилий не назвали. Мы не завоевали никакого места, хотя очень надеялись неизвестно на что. Это нас не огорчило, а скорее разозлило. Мы внимательно прослушали весь концерт, и, по правде говоря, нам казалось, что мы могли претендовать хоть на что-то, не так много было действительно хороших и интересных выступлений. Но, может быть, мы просто переоценивали себя, а на самом деле наше пение ещё было слишком сырым? Я в жизни никогда не страдала звёздностью и не была тщеславна, всегда знала себе цену и всегда знала, что я делаю хорошо, а что на троечку. Если не на пять, то на четыре мы точно выступили. Но, в общем, такой результат можно было понять — нас никто не приглашал, не отбирал, слава богу, что разрешили выступить. Было очень обидно, хотя и понятно.

А разозлились мы серьёзно. Если до этого меркантильные цели ещё мелькали у меня в голове, то сейчас на первое место выдвинулось желание во что бы то ни стало стать лучшими. Мы до такой степени разозлились, что даже отказались идти на банкет. Посидели в номере, опустошённые после всего произошедшего, потом собрали вещи и поехали на вокзал. Поезд на Москву уходил только в четыре часа утра, ждать его пришлось долго. Мы расположились на лавочке, вытащили остатки еды, которую брали в дорогу в Казань, и поклялись друг другу, что мы обязательно добьёмся своего. Мы давали клятвы, что никогда и никакие жизненные истории, которые могут происходить с нами, не будут мешать нам идти к цели, что мы всегда будем говорить друг другу только правду, что бы ни случилось в нашей жизни, и будем всегда верить, что у нас всё получится, верить в себя. Это была чудесная ночь — мы превратились в Дуэт, в единое целое, и разорвать этот организм на две части уже не было никакой возможности.

Сели мы в проходящий поезд и, к своему ужасу, попали в вагон с цыганами. Табор занимал почти все места, а жалкие остатки обычных людей жались друг к другу всего в двух оставшихся купе. По вагону невозможно было пройти даже до туалета. Не только цыгане, но и цыганки щипали нас и хватали за разные места. Мы просто не могли представить себе, как в Москве мы выйдем из поезда: у нас были дорогие гитары, этот табор мог просто окружить нас на перроне и всё отобрать, а мы даже не успели бы ничего крикнуть и позвать на помощь.

Но вдруг свершилось чудо! При подъезде к Москве на станции Люберцы-2 поезд почему-то встал, хотя обычно поезда дальнего следования на этой станции никогда не останавливались, а шли без остановок до самого Казанского вокзала. Я в это время вышла в тамбур посмотреть, что там происходит, и спросила у проводницы:

— Долго стоим? Успеем выйти?

— Трудно сказать, попробуйте.

Она открыла для нас дверь вагона, а я бросилась к Ирине:

— Скорее, бери вещи, бежим!

Мы похватали свои пожитки и как были, без пальто, выскочили на платформу. В этот момент поезд тронулся. Мы стояли, трясясь от волнения и холода. Ура, свобода! Не спеша надели пальто и шапки, постепенно успокаиваясь и стараясь унять дрожь в руках. Скоро подошла электричка на Москву. Вот так и закончились наши приключения в Казани.