Уткоместь, или Моление о Еве

Галина Щербакова, 2001

Когда-то, в конце семидесятых годов, три беспечных подруги попались на глаза одинокой и несчастной женщине в крайне неудачный для нее день. И, сами того не зная, нажили себе врага. Прошло двадцать лет. Девушки повзрослели, обзавелись семьями и проблемами, от былой беспечности не осталось и следа. И все эти годы в клеенчатой тетради копилась ненависть, дожидаясь своего часа.

© Текст. Г. Н. Щербакова, наследники, 2020

© Агентство ФТМ, Лтд., 2020

⁂

Она меня все-таки догнала возле лифта, пока я — вечная клуша — переминалась с тремя набитыми пакетами, освобождая средний палец, чтобы нажать кнопку вызова.

Она что-то мне сказала, материализуясь из темноты пристенка почтовых ящиков. Что-то сказала и подняла руку.

Палец успел вызвать лифт, и я очень долго падала в него, оглушительно шелестя пакетами.

Она мне что-то сказала… Что?

«Жаль, — подумала я свою последнюю мысль. — Мне уже не рассказать всей этой истории. Жаль».

И я ушла в бесконечный зловонный туннель, о котором столько наврано. Наврано… Наврано… О…

Однажды их занесло в шашлычную на Красной Пресне. Трех молодых и красивых. Это было время, когда никуда нельзя было попасть по желанию. Время, когда табличку со словами «Мест нет» выковывали одновременно с дверными ручками кафе, театров, бань и прочих людских мест. В такой системе был смысл. Разреши всем подряд мыться, где они хотят, или позволь им смотреть красивых артисток по потребности — все обрушится и полетит к чертовой матери. И тогда уже не отличить того, кому быть здесь положено, кто пущен, а чье место далеко-далеко, за той самой лужей, что расплескивается машинами во все стороны на прохожих, которым входа нет на все и навсегда.

Сегодня, в тринадцатую пятницу девяносто девятого года, то — почти забытое прошлое, но как много из него растет. Растет от вахтера, что стоял тогда у таблички и нежно и ласково, едва-едва касался к допущенной заднице. Что-то растет от людей, забрызганных грязью той самой лужи. Но повторяю: сегодня пятница девяносто девятого, а мы в другом времени — в пятнице семьдесят девятого. Красивых молодых женщин пропустили тогда в шашлычную, и та, что шла последней, сунула в карман швейцара трояк. Хотя напрасно — они уже вошли, вошли за так, просто потому, что хороши были.

Это был особый случай преодоления знака «нет», бультерьера той жизни, случай победительности красоты. Ну а если ее — красоты — нет? Ну не вышло с сочетанием генов, Бог был раздражен на очередную энциклику Папы римского. «Да просто не так встали звезды», — говорит один молодой человек, когда его головка очень бо-бо с перепоя.

В тот день, час, через минуту, когда наших барышень пустили за их ресницы, талии и мочки ушей, в дверь стала биться женщина, у которой отвалилась, зацепившись за ошметок асфальта, подошва, и она, в сущности, оказалась босой ногой на ноябрьском снегу. Бедняга приподнимала ногу, чтоб улыбчивый к красавицам швейцар обратил внимание на бедственность ее положения и понял, что ей всего-то надо вызвать такси или каких-то знакомых. Бедняжка рисовала пальцем на стекле как бы телефон и трубку. Но вахтер, отвлекшись от пахнущих красоток, махнул рукой на бедолагу — пошла, мол, вон, — и та поковыляла дальше, плача от холода и обиды и как-то очень сильно запоминая этих «шлюх», которым жизнь отваливает полной мерой щедрости, а ей даже на малость жадничает.

Она уже тогда поняла, что запомнила их на всю жизнь. Особенно одну. Тоненькую, с пушистым серебристо-золотым хвостиком и ложбиночкой на затылке, которая нежно стекала в одежды и где-то там, под ними, преображалась во что-то другое. Еще лучшее.

Подошва же еще какое-то время держалась на каблуке, а потом чавкнула и осталась на дороге. Такая сама по себе подошва. Уже без будущего. Отдельная от подошвы женщина жаждала в тот момент трещины земли в районе шашлычной, падения потолка на головы всех тех, для которых места всегда есть.

Так она и дошла домой босой ногой.

Забудем о ней пока.

Три женщины с заиндевевшими от первого мороза ресницами, прошедшие как бы поверх барьеров, вполне осознавали тогда утроенность своей силы и шубейки свои (цигейковую, заячью и синтетическую) бросили гардеробщику небрежно, как соболя, и юбки перед плохоньким, замутневшим трюмо одергивали как-то даже бесстыдно, как делают дети, еще не подозревая, что в откровенном, на виду, подтягивании трусиков… — как бы это сказать помягче и посовременней? — изначально существует, как это теперь говорят налево и направо, эротический компонент.

Ольга тогда задрала подол на всю возможную высоту. Рая возилась с лямками лифчика: у нее маленькая грудь, и правильное стояние твердого бюстгальтера было, так сказать, обязательным. Саша же утягивала пояс. В ладонь широкий, он демонстрировал талию молодой Гурченко, а может, и побивал ее в миллиметрах.

Когда шли в душный от подгорелого жира зал, гардеробщик, старый человек — что с него взять! — тронул за руку Раю и сказал ей тихо, но как бы навсегда: «Ты лучше всех!» Рая скорчила гримаску: во-первых, она в этом и не сомневалась, а во-вторых, говорить ей это при подругах даже шепотом все-таки не следовало — Ольга улавливает любую шепотную речь задалеко. Она и уловила. Толкнула Раю плечом и сказала: «Проверяешь аккумулятор на старичках?» — «Я такая», — засмеялась Рая, но ей стало неловко. Она была девушка скромная. Поэтому за стол она села так, чтоб не видеть зал — красуйтесь, подружки, без меня. Мне не жалко. Что они и делали первые пять минут, отвлекая жующие рты от непрокусываемых шашлыков. Первичность еды и женщины решена только на уровне крыс и прочей животной мелочевки. Результаты разные. А вот поставить перед едоком, еще не утолившим аппетит, красавицу — такие эксперименты пока еще не описаны, а значит, и не о чем говорить. Потом девушкам принесли по бокалу цимлянского, и прорвало то, ради чего, собственно, и сели…

У Ольги тогда назревал развод. Не трагичный, а, скажем, унылый. Именно унылость вела к тому, что развод мог и не состояться, и жизнь, слегка пожмакав и потискав, вернет Ольгу в привычный порядок. Так уже однажды было. Вялость чувств успешно и лучше всего перемалывает любые ситуации. Ольга и Сергей остались вместе, родили еще одного ребеночка. Теперь мальчику пять лет. Он близорук и толст, дочери уже двенадцать, и снова вялотекущая шизофрения отношений и горячий шепот Ольги над пузырьками вина:

— Ну не знаю, не знаю… Есть же куда ему уйти… У мамочки квартира. А мне некуда… Я — девушка безродная…

— Что ты выгадываешь разводом? — спрашивает Саша. — Что? Было бы ради кого… Нету же!

— Так и надо уязвить! — почти кричит Ольга. — Не в тебя я! Не в тебя! Запасных аэродромов не имею. — И добавила, смеясь: — Меня надо завоевать…

— А где войска завоевателей? — Это уже Рая. — На подходе?

— Нету у нее никого. — Саша главный спец по части стратегии захвата чужих мужчин. Муж сдувает с нее пылинки, но всегда — всегда! — какой-нибудь сторонний Вася ждет своего счастья. Васе всегда перепадает от Сашиных щедрот, но по чуть-чуть, по мелочи. «Охотничья собака, — объясняет Саша, — должна быть голодной».

— Ты кто у нас? Кто? — смеются подруги. — Утка? Лиса? Медведица?

— Я трофей, которым гордятся, но руками не трогают, — смехом отвечает Саша.

Так и живет. При муже, при васьках, завуч лучшей школы, сын — победитель всех олимпиад или почти всех.

— Нет! — говорит Рая. — Нет и нет! Природа нас устроила жить с мужиками. Сергей — нормальный дядька, не хуже других. С чего тебя пучит?

Ольга думает, что зря она собрала подруг, только свистнула — и они тут как тут… Какие же вы, к чертовой матери, подруги, если не можете понять? Наклонившись к ним близко-близко, Ольга матерится так, как умеет только она. С полным знанием существа предмета и всех его особенностей.

Они хохочут в голос, а тут и поспевают страшненькие шашлыки, с обугленными краями, жарко выпяченным салом и не в меру проуксусенным луком, поданным отдельно.

Лук в таком виде — «ноу-хау» шашлычной. Некоторые его не едят совсем. Тогда, переложенный на тарелочку с другой каемочкой, лук поедет по столам дальше. От этих дам должна была идти по луку чистая экономия, но горько-кислые колечки красавицы разобрали вмиг.

— Ишь как их потянуло на горькое, — сказал официант коллеге. — Крепкие девки!

— Гормон играет женщиной разными способами, — ответил другой. Он слыл интеллектуалом шашлычной, так как читал Цвейга и знал, кто такая Черубина де Габриак.

Красивые женщины хрустели луком и запивали его подкисшим красным вином.

Таким был вкус жизни, помеченной табличками «Мест нет».