Время в моей власти. Том II: рассказы, мемуары, публицистика, стихи

Геннадий Иванович Атаманов, 2019

Наиболее крупный материал 2-го тома – "Мои родные староверы". О старообрядцах Горного Алтая, их исходе в начале 1930-х годов за границу, странствиях по свету: Китай, Бразилия, США, Швеция…

Река детства

Лето… Сияющий, белесо-голубой, уходящий в небо, в облака, в бесконечность — бесконечный летний день. Большой песчаный остров на самой середине широкой реки. Белый, промытый годами, веками, прокалённый колючим зноем, и синими-пресиними морозами зимой — крупный песок: чистый-пречистый, зёрнышко к зёрнышку — искринка к искринке! Зачерпнёшь в ладони — ан нет, не такой уж и белый: есть и серенькое, красненькое, голубое… А так — всё белое.

С одной стороны далеко до берега, с другой тоже, но на одной половине даже издалека чувствуется скрытая мощь воды, до холодка по спине ощущается глубина: здесь фарватер, то и дело ползут чумазые трудяги-буксиры, эдак ровненько там и сям помятые; жизнь побила — она же и выправила! А на корме, над кипящей-бурлящей водой, в клубах дыма развевается выцветший флаг. Не треплется — развевается! В далёкой-далёкой провинции, за тысячи и тысячи километров от всяких границ, этот флаг — символ государства, символ работы на государство! Маленький, чумазый, неказистый буксир, урча, тянет за собой длинную-предлинную вереницу тяжких, смолистых брёвен, из которых потом сделают доски, мебель, рамы для окон, много чего еще.

Неспешно проходят по фарватеру длинные баржи с песком и гравием: на ровной зелёной глади воды песок выделяется эдакими горами-барханами… А что? Вполне себе барханы: летом в Сибири жара нисколько не меньше, чем в Сахаре… Ну, или в Средней Азии.

— Господи, песок-то зачем везут?! — сидя как-то на берегу и глядя на всю эту рабочую картину, удивилась мать. И правда: песка-то кругом — засыпать можно всё на свете. Не меньше, чем в Сахаре! Вот-вот, потому-то неподалёку и находится самый большой в России гравийно-песчаный карьер. А «песок» — гравийно-песчаная смесь, нужна для строительства. Так что матери извинительно её незнание: она же не специалист… Да и я не специалист, просто более современный человек, поболе-пошире чего-то знаю…

А вот и красота! «Ах, белый теплоход, гудка тревожный бас, мелькает за кормой сиянье синих глаз»… Пустяки, набор слов для рифмы — но красиво! Правда, красив теплоход: сам весь белый, с трепетанием отблесков воды по бортам, с пестреющими на палубе лёгкими разноцветными одеждами отдыхающих, с весёлой музыкой, радующей душу и сердце…

Пролетают и скоростные пассажирские суда, невысокие, стремительные, ничего лишнего, цель одна: быстрее доставить людей к месту назначения.

От этих небольших скоростных — большая радость для купающихся, тех, кто не боится воды: могучие водяные валы, набегающие на отмель. Надо быстрее бежать навстречу волне, проплыть вперёд, чтобы покачаться там, на глубине! Замирает сердце, летят в глаза брызги — но это не страшно, на глубине, на фарватере волны широкие. Это на берег они валятся с шумом и грохотом, грязные, с илом, песком и всякой мутью. А здесь, на глубине, только качает волна, своя, родная вода…

Неисчислимый маломерный флот — несущиеся туда и сюда, поперёк и наискосок, всякие лодки-«казанки», катера и катерки оглашают речные просторы неумолчным зудом своих моторов. И от них на реке постоянная волна, постоянно баламутится у берега вода, а моторный зуд — как неотъемлемый фон всего речного пейзажа, возле большого города… В тон речному плеску и моторному зуду — музыка с катеров и «казанок»: плохой, непопулярной, что на какой-нибудь лодчонке, что на комфортабельном теплоходе просто не держат…

Река Бия широка, и вся эта суета — здесь, на острове, среди моря чистого, никем не тронутого песка воспринимается весьма отрешенно. И странно: она как бы еще острее позволяет почувствовать свободу, одиночество, затерянность, сильнее ощутить счастье побыть наедине с собой, своими мыслями — а они всё огромные, необъятные, ничем не омраченные, как это бесконечное небо вокруг, как этот высокий берег вдалеке с долгими, золотистыми соснами-свечами с тёмно-зелёными вершинами, у самого края обрыва… И ты вспоминаешь, что там, среди этих сосен — жаркий запах смолы, перемешанный с запахами трав, гладко-пёстрая поверхность папоротника — и колючий корявый боярышник. В детстве босиком ты с опаской приближался к нему: а вдруг на земле — веточка, а на ней — острая жесткая колючка! А ягоды вязкие, слегка сладкие, с распадающимися во рту косточками…

И еще одна ягода детства — здесь же, у этого песчаного обрыва: земляника. Невысокий кустик, у самой земли — и там, среди зелени, словно огонёк — ягодка. Такая радость была её встретить! И когда потом друзья-пацаны показали мне целые поляны другой ягоды — клубники… я даже заревновал к любимой ягоде: какая-то круглая, беловато-зеленоватая, да столько много… Не то!

А какая даль, какой простор открываются с обрыва! Река — с песчаными — и зелёными островами; тёмные, огромные — и недостижимые тополя на том берегу — и сам берег, сказочно далёкий, совсем чужой — и темнеющий в далёкой дали лес… И далеко-далеко, на самом краю неба — неровная вереница синеющих гор; я долго, долго не знал, что это — горы, думал — облака, тучи… Оказалось — горы, Алтайские горы.

На берегу — жарко, от воды нет никакой прохлады, зной от солнца и раскалённого песка до самого вечера будет пронизывать всё вокруг: до колких искр выбеливать камни, до звона высушивать выброшенные волнами, бог весть откуда занесенные коряги и брёвна, догоряча нагревать воду в тихих, неглубоких местах — и тогда почувствуется запах тины, застоявшейся воды… А-а-а! Я и сейчас, через полвека, помню его, этот запах…

И все картины, звуки, запахи в конце концов приводят к самому главному в памяти — рыбалке, рыбалке детства!

Рыбалка в детстве, на реке детства… Накануне собираются несколько пацанов и идут копать червей. Идти далеко, километра три, через лес на болото. Это город, не деревня и не дача — здесь дождевых червей взять негде. Рядом с нашими домами — песок, горы песка: огромные самосвалы идут и идут, увозят его куда-то, на все лады трещит экскаватор, таская полные ковши, а горы становятся всё выше и причудливей.

Но мы прознали у взрослых, где есть черви, туда и идём. Поход за червями, копание червей — целая эпопея. Сначала топаем до леса, по пыльной дороге, где едут самосвалы (пыль — прямо до небес), потом по лесу, до трамвайных путей, потом — по шпалам до… заводоуправления химкомбината! Это уж я спустя годы и годы узнал про химкомбинат и управление, а тогда — просто большой дом, за которым начиналось что-то вроде болота. Земля здесь черная, сырая, и червей полно. Никаких, конечно, лопат — ковыряли землю палками, руками, и всё собирали, собирали в банки червей. Часа по два, по три копали, набивая полные банки: а вдруг будет здорово клевать?! Вдруг червей не хватит… Страшно подумать!

Наконец, когда все уставали, надоедала возня в земле (в земле — не в грязи!), шли в обратный путь, представляя себе картину завтрашней рыбалки. Шли уже в сумерках, домой приходили чуть не затемно, банку с червями ставили в коридоре в уголок, чтоб никто случайно не задел, не перевернул… А удочки ждали своего часа в сарае: дома у нас деревянные, двухэтажные-восьмиквартирные, а между ними — ряды сараев. У каждой квартиры свой сарай.

Удочки… Я описываю здесь события примерно… примерно 1962 года. Бамбуковые удилища уже продавались в магазинах, но стоили дорого, а семьи у всех самые простые, так что, так что… Зачем удочки покупать?

Сами делали. Бамбуковые только у некоторых взрослых, а мы ездили на трамвае в лес — за сухостоем. Долго, долго выбирали сухую хворостину, да чтоб длинная была, прямая, да не толстая (рука устанет!), не сучковатая. Выбирали, обстругивали, а леска-крючок-поплавок — оснащенная леска — стоила в магазине копейки. Но поплавок всегда ставили свой! Из пробки. Протыкаешь пробку шилом, вставляешь в проделанную дырку спичку — очень удобно: поплавок и на леске держится хорошо, и передвигается вверх-вниз легко. Мне до сих пор иногда снится прыгающий на воде пробочный поплавок — и только пробочный! Хотя за минувшие годы каких только поплавков я не видел…

Спать все укладываются пораньше, а утром, когда тени еще длинные-предлинные, встречаются двое: другие сладко спят, кого-то не пустили родители, а кто-то и на болото вчера ходил просто за компанию. Но эти двое рыбаков, как всегда, топают быстро и молча: и до реки путь неблизкий, а надо еще подальше идти — не ловить же там, куда бегают купаться.

Не сказать, что эти двое — большие друзья, даже нет, в другие дни они всегда порознь, объединяет их только рыбалка, но это — страсть. Они еще много чего не знают: что утренний клёв, утреннюю зорьку — они проспали, что всерьёз клевать теперь будет только вечером, а впереди — огромный, яростно-жаркий день, взбудораженно-взбамученная от моторов река… Ну и ладно, потом узнают. Им так хорошо шагается, по холодку, рядышком, по пыльной дороге, под взгляды-искорки молоденьких пушисто-игольчатых сосен, да высоких колючих синих цветов, так любимых пчёлами… Шагают мимо зарослей полыни — выше их ростом! На Алтае полынь могучая, терпко-пахучая — как сама жизнь…

А мальчишкам пока — по десять-двенадцать лет, и всё будущее, весь мир для них — в сегодняшнем утре… На пути показалась большая, одиноко стоящая берёза — примета: значит, уже недалеко река. Последние торопливые шаги — и вот он, простор. Обрыв, песок, река, тополя-гиганты, синеющие вдалеке горы — и небо, небо, небо!

Пологий спуск по вязкому песку прямо к воде, чуток в сторону, на более гладкое, обкатанное водой место… Распутана леска, каждый пробормотал заветные слова: «На этот червячок ловись рыбка чебачок», плюнул на червячка — рыбалка началась. Пройдёт час, может, и не один, прежде чем шлёпнется и запрыгает на песке первая серебристая рыбка.

— Поймал?!

В песок на краю воды быстренько заталкивается ветка-колышек, к нему привязывается снизка: обрезок толстой лески, где на конце крепко-накрепко — и точно поперёк — прихвачена спичка. Спичка проталкивается рыбке под жабры, выходит через рот — чебаку не больно! — и он спокойно гуляет… На привязи. И долго, долго ждёт своего собрата, для компании…

Удилища у мальчишек все-таки коротковаты, наживка всегда одна и та же (не доверяют они белым червям, «кобылкам»-кузнечикам, мухам, хлебному мякишу — даже и не пробуют), рыбацкого опыта — не о чем говорить, а Бия — река рабочая: катера-теплоходы-буксиры, и вода у берега постоянно взбаламучена, клёва — почти никакого, и чебаков на снизке прибавляется очень понемногу. Но появится неподалёку взрослый рыболов, как дядя Петя Берников: в невероятных — до ужаса интересных! — резиновых сапогах, с длинным бамбуковым удилищем, полным садком крупной рыбы — и грёзы мальчишек разгораются-усиливаются. Забродят они подальше, червь на крючке всегда самый свежий — и минуты, когда вдруг запляшет пробковый поплавок, туго пойдёт из воды леска, а потом резко заходит на снизке пойманный чебак, заставляя ожить полууснувших собратьев — делают часы незаметными. Пересчитывая, перебирая чебаков, пацаны вспоминают каждого.

— Вот этот ка-а-к рванул!.. А этот чуть в воду не ускакал!..

Жара стоит такая, что на песок ступить нельзя, взятый из дому хлеб превращается в сухари, вода слепит — аж круги перед глазами. Хочется есть, хочется пить, всё хочется…

Что интересно, никаких кепок (или там панам!) даже не знали — и даже не купались, чтобы хоть как-то освежиться (вы что?! а вдруг в это время клюнет?!). И ничего, за десять часов на 30-градусной жаре — никогда никакого тебе солнечного удара! Или там — «ухудшения самочувствия»…

Когда голод совсем уж допекал, кто-нибудь не выдерживал: давай поедим… За обедом — вода, хлеб, огурец — можно помаленьку очухаться от рыболовного наваждения, оглядеться, померить шагами свою тень, чтобы узнать время. Замерли на берегу старые тополя, отражая в своих ветвях бегущие блики от воды, стрекот кузнечиков сливается с треском моторок… Как недостижимая мечта далеко от берега стоит лодка, а в ней неподвижный силуэт рыболова: согнутая спина, кепка-блин, торчащие в разные стороны удилища… Почему мечта? Да мы были уверены: рыба — она там, далеко, глубоко, и чем дальше и глубже, тем крупнее рыба, тем больше её! Да так оно и есть — нам, у берега, доставалась мелочь, и только иногда, иногда что-нибудь покрупнее…

Все рыбалки у меня сейчас сливаются в одно целое — однако, случались и невероятные события — особые, из тех, что запоминаются навсегда. Появилась как-то мода ловить на донку. И вот, надев на крючок «салазана», добытого в навозных кучах, привалив удилища камнями, полезли было мальчишки на высокий берег за бояркой. Тут одно из удилищ и заворочалось, вырываясь из камней…

Но стоп! Сначала про салазана. Салазан — это такой здоровенный-прездоровенный червяк, сантиметров двадцать длиной! Добывали мы этих салазанов в навозных кучах рядом с конюшней, неподалёку от места рыбалки — там одни салазаны и водились.

Когда мы были маленькие, еще только начинали осваивать рыбацкое дело, мы только этих салазанов на крючок и цепляли: большой червяк — рыба сразу его увидит, и кинется, и поймается! Потом уж поняли: чебаки его объедают, обрывают — и совсем не ловятся… Но иногда всё-таки брал верх азарт: а вдруг большая рыба поймается?! И цепляли салазана. Бесполезно…

Но донная удочка — она же как небольшая закидушка, крючок с грузилом летит гораздо дальше, чем на обычной поплавочной удочке. Тут и сделал, наконец, своё дело салазан: увидела его большая рыба — и тяпнула, всего, целиком — с крючком… И попалась!

Удилище заворочалось, вырываясь из камней. Моё удилище! Я качусь назад с горы, хватаю его — и едва не сваливаюсь в воду. Потянул — у поверхности показался широченный зеленоватый бок, тяжело хлюпнул. А со всего берега уже сбежались зрители, помощники, советчики: «Тяни, волоки, дёргай!».

Ошалевший рыбак по привычке рванул удилище кверху — так он всегда таскал чебаков, но… Вылетел только пустой крючок, а язь, ворочаясь уже у самого берега, еще раз блеснул своим серо-зелёным боком, всплеснул — и ушел на глубину…

— Ты ему губу порвал! — кричали вокруг. Неудачливый рыбак был не слишком огорчен, потому что и так оказался героем не только среди ребятишек, но и взрослых. Мой двоюродный брат, лет на пять младше меня, придя домой, радостно сообщил: «Генка яза поймал, только не машину!»…

Язом мальчишки называли один из самосвалов, возивших песок рядом с домами.

Хохотали, беспрестанно повторяли это восклицание еще не один день. Хотя ведь никакого «яза» я и не поймал! Да чего там: полвека прошло, а подобный «яз» даже не клевал — ни разу, за целых полвека…

И мне хочется думать: тот язь, счастливо спасшийся от сковородки, никому больше не попался, мирно прожил свой язиный век, и тихо упокоился на дне Бии. Может, там еще и сохранились его косточки… А не где-нибудь на помойке у сарая — раз уж так повернулось дело!

Да… Язы — язами, а ради десятка чебаков пацаны могли торчать на реке до самого позднего вечера, и утро этого же дня казалось далёким-далёким. Вообще, день у десятилетнего человека несравненно дольше, ярче, богаче событиями, чем у самого деловитого взрослого. Даже если он внешне однообразный и тягучий, как на рыбалке.

Ну, вот что это? Стоит мальчишка, по колено в воде, часами. С этой удочкой… О-о-о! В том-то и дело, что мальчишка — вне времени, и, сам того не зная, всегда хозяин своего времени. Это взрослый накрепко привязан к времени — своему хозяину… А мальчишка счастлив и свободен — как я сейчас, когда пишу эти строки! Давным-давно нет тех взрослых, что были с нами, да и многие сверстники ушли, но я, понимая жизненный закон, разрываю узы времени своею памятью, и светло грущу о них… Память — она и жизнь, и свобода… Чем крепче память, тем ярче жизнь, тем человек свободнее…

Не мешали рыбалке ни ветер, ни дождь, ни гроза. А гроза однажды случилась великая — такие бывают на Алтае как раз после страшной жары. Вот-вот еще всё было светлое, яркое, совсем не страшное: река хоть и сильная, но вся лучистая, тёплая, песок на берегу беленький, деревья тихие, спокойные. Вдруг стал налетать ветерок, на воде появились расползающиеся в разные стороны островки ряби, дрогнули верхушки деревьев. Времени прошло чуть, а солнца как будто и не было. Вода стала пугающей, земля чуть тёплой, тополя замотались, заревели, стали косматые, задёргались их длинные черные руки-сучья… Далёкие черно-серые тучи вдруг прорезались длинными, извилисто-острыми, ярко-белыми, с электрической голубизной иглами — и ударил гром. Сначала далеко, эдак ворчливо-раскатисто…

— Илья-пророк на колеснице проехал, — говорили в таких случаях наши бабушки.

Затем ярко мелькнуло — и сразу ударило: ближе! Полетели крупные капли, белый песочек покрылся серыми точками — а тут и ливануло сразу так, что мы выскочили на берег, побросали удочки, схватили самое ценное — банки с червями — и рванули под тополя.

Ничего мы не знали: что у воды стоять опасно, и под деревьями опасно… Ну, не стоять же нам под ливнем, посреди песка! Я же говорю — ливень такой… Какой? Просто белая стена стоит, и света белого не видно! И время от времени гром бабахает так, что мы, стоя под тополями, аж пригибаемся. Сверкание — белая стена — и грохот, грохот такой, что внутри тебя где-то отдаётся…

Долго вокруг сверкало-лило-грохотало. Когда нашим спинам стало больно от глубоких корявых борозд тополиной коры, когда дождь пошел ровнее, один сказал другому: «В дождь лучше клюёт, вроде…». А дождя-то вообще никогда не боялись. Выбрались из-под тополиной кроны, нашли свои полузасыпанные песком удочки, надели на крючки свежих червячков — «на этот крючок ловись рыбка чебачок» — и рыбалка продолжилась.

Эти двое были, к счастью, людьми довольно свободными, то есть их не заставляли по несколько раз в день прибегать домой и отчитываться, куда пошел, да с кем, да чем занимаешься… Да — к слову: в те времена, после войны, в 50-е, 60-е годы, матери почти все днём были дома — не работали. Во-первых, детей много, во всяком случае, не по одному, во-вторых, работы и дома достаточно: постирать, еду сварить — за детьми приглядеть… В-третьих, потребности невелики: на еду, одежду — зарплаты мужа вполне хватало. Никакой техники, никаких автомобилей, поездок в Турцию… Плата за жильё — копейки. Так продолжалось где-то до 1970-х годов, когда женщин решили активнее привлекать к строительству коммунизма, к общественным делам… Отправили на работу. Детей в семьях начало убавляться…

А тогда, в наше время, мамы, если что — всегда оказывались рядом.

Нас — тех, двоих, повторяю, не так уж и пасли, но тут случай особый.

— Вот они где! А мы весь берег обегали!

Мы обернулись — на берегу стоят наши перепуганные мамы.

— Вы посмотрите, что делается!

— А? Где что делается?..

— Да тополь-то весь расшибло молнией!

Это когда они спускались к нам с горы, то увидели: один из гигантов-тополей расколот надвое!

Мы бросили рыбалку, вместе с ними подошли, посмотрели… Тополь, еще недавно такой большой, живой и сильный, жалко белел в зелёной траве двумя половинами своего могучего ствола…

Удивлённые, потрясённые, мы смотали удочки, забрали снизки с чебаками… Благо, уже вечер, и так хотели идти домой…

Пришли домой, матери сварили уху из пойманных нами чебаков, поужинали, уснули… Утром проснулись, посмотрели на весёлое солнышко — и все страхи забыли! Да и не было особого страха — нам было даже уютно под своим тополем — капли до нас едва долетали. Так, чуть капало. Удивил и поразил только разбитый тополь…

И вот, при такой-то любви к рыбалке, пропала однажды… удочка. Нет, её не украли, а получилось так. Бегали однажды ребятишки возле дома, и проходили мимо взрослые парни. Остановили пацанов, спросили, есть ли у кого удочка: «Мы порыбачим немного, а вечером занесём».

Все молчали.

— Ну, вот у тебя есть?

— Есть…

— Дурак! — крикнул, отбегая, один из пацанов.

Парни не обратили внимания. Интересные это были парни: в светлых рубашках, очень спокойные, не похожие на своих, живущих рядом.

— Мы отдадим, — говорили они. — У тебя мама есть?

— Есть…

— А папа?

— Нет…

— Надо отдать, конечно, да, надо отдать, — негромко переговаривались они.

Я принёс им удочку, они взяли, спокойно ушли.

Несколько раз выбегал я на дорогу, спрашивал у других пацанов: не отдали кому? И долго еще мне было как-то неловко: они ведь так хотели отдать, а я, наверное, сам виноват, прозевал, когда они проходили…

Ну, ничего… Это сейчас мне вспомнилось, а тогда — забылось. У нас и запасные удилища имелись, а леска стоила копейки…

На рыбалку мы ходили больше в июне, июле, когда в охотку, после учебного года. В августе, в конце августа на рыбалку ходили мало — иначе бы я запомнил! Почему? А клевало здорово — в любое время дня! Пескари. Река сильно мелела, можно бродить по всяким отмелям, галечным перекатам, островкам, далеко уходить… Солнечно, но жары нет, даже подувает свежий ветерок. На первой пескариной рыбалке я малость растерялся: что ж это такое? Как закинешь — сразу клюёт! Но рыбёшка… Что это за рыбёшка такая?! Вроде, радость — пляшущий на воде поплавок, а вытащишь — и смотреть не на что… Кое-каких пескаришек даже отпускал — мелюзга! Да и снизка — одна смехота: спичка чуть не больше рыбёшки! Пришлось завести садок с мелкой сеткой.

Потом сообразил: начал брать пескарей покрупнее. Дома похвалили: оказывается, уха из пескарей испокон века считается одной из самых вкусных. Ну, ершей еще парочка попадётся, чебаков один-два… А то и окунёк. Уха — что надо! И я понял, что это такое — рыбалка пескариная…

Любая рыбалка — это река, вода, солнце, дождь — а то и гроза… А еще у меня на всю жизнь остались в памяти… стрижи! Высокий обрыв всегда был позади нас, и сквозь треск моторок, плеск воды, звуки музыки — мы постоянно слышали верезжание стрижей. Там, где начинается песчаный откос, спускающийся к воде, поднималась отвесная стена из твёрдой земли, и вот она была вся изрыта дырками, а туда-оттуда всё время вылетали-залетали черные стремительные птички — стрижи. Крутились в воздухе, издавая резкие звуки. Верезжание. Наверное, даже наверняка, в этих норках были их гнёзда, хотя никаких птенцов мы ни разу не видели. Иногда мы стояли, наблюдая за стрижами. Один раз, помнится, пришло нам в голову к этим дыркам полезть. Кажется, ступеньки мы проделали. Высоко, трудно, но долезли! Пацаны везде долезут. Попробовали расширить норки-дырки, прокопать подальше — ничего не нашли, не поняли, куда стрижиные ходы идут — и бросили это дело.

И слава богу. Очень хочется верить, что потомки тех, наших стрижей, живут-поживают на том же месте, и никуда не улетели, и никто их больше не тревожил…

Заканчивался август, заканчивалось лето, заканчивалась наша рыбалка. Приходила осень, зима, а с ними и серьёзная жизнь, учёба. Случались радости, и горести — детские, конечно, детские, но порой и совсем не детские. Когда бывало плохо — тогда, вечером, уже в постели, вдруг появится перед закрытыми глазами прыгающий поплавок на лучистой воде — и мягкий, тёплый свет успокаивающими волнами войдёт в душу и сердце, ласково погладит по голове с выгоревшими на солнце волосами, и придёт сон — спокойный и счастливый…

Не было у меня в те годы удачливой рыбалки, но прошло время — полвека! — и стало ясно: она вся была сплошная удача. Как сейчас вижу себя, десятилетнего, с самодельной удочкой на берегу… Значит, и сегодня мне увидится: среди скачущих лучиков, на тёплой воде — мой пробковый поплавок — на реке детства.

Санкт-Петербург,

25 августа 2012 года.