Графоман. Повесть

Геннадий Иванович Дмитриев

Каждый, кто когда-либо брался за перо, невольно задавал себе вопрос: зачем он пишет? Что для него сочинительство? Жизненная необходимость либо болезненная страсть, называемая графоманией? Разве мало написано книг? К чему создавать ещё одну? Будет ли то, что написано, выстрадано, вымучено бессонными ночами, интересно ещё кому-то, кроме автора? Как опубликовать своё творение? Герой этой повести продал квартиру, чтобы опубликовать ещё не написанный роман. Что же из этого получилось?

Публикация

Прошло почти полгода с тех пор, как Василий Петрович выступил на своем первом литературном конкурсе, он посещал различные поэтические студии, где его тепло принимали, слушали его стихи, словом, он стал своим человеком в литературных кругах города. И вот однажды ему позвонил Воронский и сообщил, что вышел новый сборник «Понт-Эвксинской поэзии», именно тот, в котором опубликованы стихи Василия Петровича, и забрать положенные ему экземпляры он может прямо сейчас. Новость Василия Петровича обрадовала, наконец-то, его литературное творчество оформилось в виде изданных произведений, правда, их было не так и много, в сборнике ему отводилось три страницы печатного текста. Но это было признание того, что и его стихи были достойны публикации наряду со стихами других, уже известных в городе, поэтов.

Василий Петрович не стал откладывать свой визит, тут же, не мешкая, собрался и поехал к Воронскому, который жил в центре города в старом трехэтажном доме, что изобиловал «коммуналками», но у Воронского квартира была отдельная, доставшаяся ему ещё от деда. Побродив несколько минут по подъездам и этажам, он наконец отыскал нужный номер квартиры и позвонил в высокую, обтянутую коричневым дерматином дверь. Открыл дверь сам хозяин, одетый по-домашнему, в махровом халате и тапочках на босу ногу.

— Проходите, проходите, друг мой, рад, что Вы сразу же приехали, — произнёс Воронский густым хрипловатым басом, пропуская гостя в комнату, — хотите чаю?

Изобразив неловкую улыбку, Василий Петрович от чая отказался, он пожалел, что явился с пустыми руками, не прихватив даже коробки конфет, что следовало бы сделать при первом визите, и, извинившись, присел на предложенный ему стул.

— Вот Ваши десять экземпляров, — сказал Воронский, вручая Василию Петровичу толстые журналы в мягкой обложке, — можете их продавать, дарить друзьям, обменивать, словом, делайте с ними всё, что Вам заблагорассудится.

Поболтав несколько минут о поэзии, о погоде и текущей политике, он решил откланяться. Вышел на улицу. Вечерело, стояла поздняя, сырая, промозглая осень. На асфальте блестели лужи от вчерашнего дождя, ветер, холодный и порывистый, гнал вдоль тротуара последние намокшие листья, низкие серые тучи ползли над самыми крышами унылых мокрых домов. Радостное настроение, охватившее Василия Петровича при виде своих работ в печатном издании, сменилось некой опустошенностью, на душе стало сыро и холодно, как и в этом промокшем, хмуром, простуженном городе.

Несмотря на то, что он уже довольно давно, несколько последних лет, не принимал спиртного, ему вдруг почему-то ужасно захотелось выпить. По пути ему попалась старая, расположенная в полуподвальном помещении пивная, знакомая Гаврилову ещё со студенческих времен. Спустившись по двенадцати истертым ногами пьяниц ступеням, Василий Петрович окунулся в давно забытую атмосферу — над столиками синими клубами висел густой вонючий табачный дым, запах которого смешивался с кисловатым запахом скверного пива, в воздухе стоял глухой гул пьяных разговоров, прорывавшихся сквозь хрипы музыки, несущейся из динамиков дешёвого музыкального центра.

Со студенческих времен в этом заведении практически нечего не изменилось, кабачок этот не стал ни лучше ни чище, всё тот же заплеванный пол и грязные столы, закопченный табачным дымом потолок, и стены, покрытые многолетними слоями местами облупившейся краски, испещренные различными, не всегда произносимыми в приличном обществе, надписями. Кабак этот имел такой же вид и во времена студенческой молодости, и тогда, когда Василий Петрович вернулся в свой город после долгих скитаний по стране.

Правда, в те времена, когда он вернулся, а это, как Вы, наверное, помните, были времена расцвета частного предпринимательства, в соседнем дворе открылся довольно приличный пивной бар. В нем была несвойственная подобным заведениям прошлого чистота, аккуратные, опрятные столики, салфетки, чисто вымытые бокалы, отливающие хрустальным блеском, всегда свежее неразбавленное качественное пиво, и сам хозяин бара интеллигентного вида ничем не напоминал шумных, неопрятных продавщиц пивных ларьков с грубыми повадками. Но постоянные визиты то пожарной инспекции, то санэпидемстанции, то налоговой службы, которые по непонятной, по-видимому, неклассической логике, обходили соседнее заведение стороной, привели к тому, что хозяин бара разорился и заведение свое закрыл.

Вы наверняка подумаете, что такого просто не может быть, ведь это же противоречит нормальной логике, закрыть бар, где царит чистота и порядок, и совершенно не обращать внимания на грязный кабак, где ещё и пиво некачественное, да и то разбавляют. Но вспомните парадокс Рассела, ведь в нашем повествовании речь идет о неклассической логике, а с точки зрения этой неклассической логики возможно даже то, что с точки зрения логики обыденной, нормальной, кажется совершенно нелогичным.

Василий Петрович взял бокал пива, и только устроился за пустым столиком, надеясь в полном одиночестве предаться нахлынувшим на него размышлениям, как к нему подсел человек с кружкой пива, явно ищущий собеседника, чтобы излить первому встречному свою, одурманенную хмельным туманом, душу. Через несколько минут пустых разговоров «ни о чем», которые обычно возникают в подобных заведениях между случайными собутыльниками, точнее, братьями по бокалу, собеседник его вдруг внезапно затих, внимательно вглядываясь в лицо Василия Петровича, затем, всплеснув руками, воскликнул:

— Вася! Ты? Быть этого не может!

Теперь пришла очередь удивляться Василию Петровичу, он внимательно всмотрелся в лицо своего соседа по столику, и воскликнул:

— Володя?! Ромашкин?! Да, ты ли это?

— Я, Вася, я, Вальдемар Ромашкин, режиссер, директор и художественный руководитель своего собственного драматического театра, собственной персоной! — при этом Володя поклонился и протянул Василию Петровичу руку.

Василий Петрович взял протянутую ему руку, крепко пожал, но Ромашкин не спешил её отпускать, а долго тряс руку, кивая пьяной головой, постоянно повторяя: «Режиссер, директор и художественный руководитель собственной персоной». Володя, как заметил Василий Петрович, почти не изменился со школьных лет, лишь немного располнел, всё те же черные, слегка вьющиеся, волосы, длинный тонкий нос с небольшой горбинкой выделялся на худощавом, узком лице.

Дело было в том, что Вася Гаврилов и Володя Ромашкин когда-то очень-очень давно учились в одном классе, но после выпускного вечера дороги их разошлись, и больше они до сегодняшнего дня не виделись. Володя ещё в школе увлеченно играл в театре художественной самодеятельности, а после, кажется, поехал в Москву поступать в Щукинское училище.

— Ну, рассказывай, как ты стал режиссёром, — спросил Василий Петрович, — чем занимаешься, как живешь?

— А что тут рассказывать? Закончил «Щуку», был актером в нашем театре, потом в Харькове режиссерский, заочно, конечно, и вот решил свой театр организовать.

— Свой театр? Это круто! Но как? На какие шиши?

— Квартиру продал, — гордо мотнув головой, ответил Вальдемар, — квартира у меня была, трехкомнатная, в новом районе. Деньги за неё хорошие дали, вот, арендую помещение в центре, плачу актерам жалование, расходы, конечно, но скоро, очень скоро будем хорошо зарабатывать, на гастроли поедем, денег будем грести немерено, а сейчас, пока, одни расходы. Знаешь, сколько стоит декорации к спектаклю оформить?

— Понятия не имею.

— О…о…о, — протянул Вальдемар, — не знаешь… да откуда тебе? Но, ничего, скоро всё наладится, скоро, тогда я тебя не в этот кабак приглашу, а в такой ресторан, в такой ресторан, в котором ты никогда не был. А этот кабак, что? Дрянь! Сущая дрянь, Вася.

— А живешь-то где?

— Живу? А, так я ведь живу у своей жены, знаешь дом на Парусном спуске, ну тот, аварийный? Знаешь?

— Знаю, — ответил Василий Петрович, — как не знать.

Этот трехэтажный дом в самом конце Парусного спуска, покосившийся, подпёртый со стороны улицы четырьмя бревнами, был известен всему городу, каждый очередной кандидат в мэры во время своей предвыборной кампании клятвенно обещал предоставить квартиры всем жильцам аварийного дома, построив специально для них новый. Вполне возможно, что намерения кандидатов были искренни, но как только новоиспеченный мэр запрашивал материалы по этому дому, то тут же приходил в ужас, стараясь поскорее забыть всё, что с этим домом было связано. А дело было в том, что по странным, никак не понятным нам законам неклассической логики, в доме этом, подлежащем сносу, было прописано столько и ближайших, и ближних, и дальних, и всяких-прочих родственников, что решить проблему можно было только построив город, ничуть не меньший того, в котором дом этот находился.

— Ну, а ты-то как, Вася? Как живёшь? Что делаешь?

— Да, на пенсии я, скоро уж год как на пенсии, нигде не работаю, отдыхаю, так сказать.

— А жена? Дети?

— Дочка замужем, давно, сейчас в Питере живёт с мужем, а с женой я развёлся, так что один живу.

— Один живешь и ничем не занимаешься? Слушай! А иди ко мне в театр?

— Да я ведь не актер, — недоуменно возразил Василий Петрович.

— Ну и что, что не актер, иди монтировщиком.

— Монтировщиком? Это как?

— Ну так, декорации устанавливать, и прочие всякие разные работы по сцене. Всё равно ведь ничего не делаешь, скучно. А так, в коллективе, на людях.

— Да, я, понимаешь, это… тут на досуге немного литературой занялся, пишу рассказы, повести, роман, вот, написал, теперь над новым романом работаю.

— Как?! Ты писатель?! Это ж надо, с какими людьми довелось учиться! Где публикуешься?

— Да, честно говоря, нигде. Так, в сборнике, вот, стихи опубликовали, — Василий Петрович показал пакет, в котором лежали десять экземпляров только что вышедшего сборника.

— Где продается?

— Нигде не продается, — тоскливо ответил Василий Петрович, — за свои деньги печатаем, между собой распространяем, вот и все публикации.

— Это ужасно, Вася. Это ужасно! Талант нужно реализовать, талантливые люди должны жить красиво, — Ромашкин отвел в сторону руку с бокалом, делая широкий театральный жест, едва не зацепив проходящего мимо посетителя.

— Эй, придурок! Поосторожней тут бокалом размахивай! — проворчал посетитель.

— Извините, любезный, извините, — пробормотал Ромашкин и, повернувшись к Василию Петровичу, продолжил: — Вот видишь, мы с тобой, двое талантливых людей, сидим в этом грязном, вонючем кабаке, пьём это гнусное, вонючее пиво, а какие-то бездари сидят в шикарных ресторанах и пьют виски, коньяк, шампанское. Так быть не должно, талант должен стоить денег, нужно только реализовать себя.

— Ну, ты, реализовал? — не совсем твердым голосом спросил Василий Петрович.

— Ещё не полностью, так сказать, но скоро, очень скоро… а ты, ты должен, непременно должен опубликовать свой роман, — Ромашкин снова поднял бокал. — Давай, за нас, за тебя, за твой талант, Вася, ну, и за меня, конечно.

Они чокнулись, выпили, Ромашкин рассмеялся.

— Для того, чтобы опубликовать роман, Володя, нужны деньги.

— Вальдемар, — поправил Ромашкин, — называй меня Вальдемар. Нужны не только деньги, нужно имя, имя, Вася, имя. Вальдемар Ромашкин — это звучит,

р е ж и с с е р В а л ь д е м а р Р о м а ш к и н, — пробормотал он, растягивая слова, — звучит?

— Звучит, Ромашкин, звучит, — заплетающимся языком ответил Василий Петрович. Только денег для публикации романа мне взять негде.

— Как это, негде? — удивился Ромашкин. — У тебя квартира есть?

— Ну, есть.

— Твоя?

— Ну, моя.

— Тогда, продай квартиру, купи домик, где-нибудь в деревне, и опубликуй свой роман. Хха! Бери пример с меня, вот увидишь, как скоро стану я известным и богатым!

Но ни известным, ни тем более богатым Вальдемар Ромашкин не стал, театр его просуществовал чуть более трех месяцев. Премьера спектакля, на которую так рассчитывал Ромашкин, с треском провалилась, аншлага не было, сборы не превышали недельного заработка дворника, платить за аренду было нечем, впрочем, как и нечем было платить зарплату актерам, которые тут же разбежались, а Вальдемар Ромашкин, вновь став Владимиром, возвратился в свой местный театр на должность актера, но уже не первой категории, с которой он ушёл в режиссеры, а второй, поскольку место его было занято.

Сколько бокалов пива было выпито в тот вечер, пожалуй, ни Василий Петрович, ни Ромашкин, ни тем более сочинитель этой истории уже и вспомнить не смогут, но, как говорил царь Соломон, всё проходит, вот и этот вечер прошёл, пора было расходиться по домам, пока оба друга были ещё в состоянии дойти до автобусной остановки. Поднявшись по ступенькам, которых, на удивление, оказалось значительно больше, чем тогда, когда они спускались в подвальчик, друзья оказались на улице. Стемнело, тусклые фонари на столбах с трудом освещали пространство, начинался мелкий, противный, моросящий дождь.

— Мне туда, — показал рукой в темноту Василий Петрович, — там мой автобус.

— А мне туда, — показал в противоположную сторону Ромашкин. — А ты где живешь?

— На Черёмушках.

— А…а…а… — понимаю, знаю, я тоже там жил, раньше. А теперь, впрочем, ты знаешь… Дом, конечно не очень, но рядом с морем.

Известный уже нам дом под двадцать седьмым номером по Парусному спуску действительно стоял у самого моря, точнее у рыбной гавани, и ко всем неудобствам жителей этого дома добавлялся ещё и стойкий, крепкий запах рыбы, проникающий во все щели, особенно, когда ветер дул с гавани.

Василий Петрович жил на Черёмушках, так назывался в Понтополе район новостроек. Когда-то, в пятидесятых годах в Москве, на месте, где находилась деревня под названием Черёмушки, построили новый жилой массив из крупноблочных домов, прозванных в народе «хрущевками». С тех пор в каждом городе, то ли по причине подражания столице, то ли в силу недостатка фантазии, все новостройки стали называть Черёмушками. Не смог избежать этого и Понтополь, хотя никакой деревни на месте нового района на окраине города прежде не было, да и черемуха в этих краях никогда не росла.

— А как жена твоя отнеслась к тому, что ты квартиру продал? — поинтересовался Василий Петрович.

— Жена? — удивленно спросил Ромашкин. — Какая жена? Ах, жена. Так это, какая же это будет жена? Она ведь у меня не первая, — он стал загибать пальцы, вспоминая количество жен, — сначала была Света, потом Рая, потом Маргарита, теперь Люба, ого, Любочка у меня четвертая. Так вот, Любочка про эту квартиру ничего не знала, а узнала, когда я уже квартиру продал.

— И как? Не выгнала?

— Выгнать? Меня? А зачем? Конечно, сказала, что я идиот, но она ведь меня прописала, зачем выгонять? Так нам трехкомнатная квартира светит, если из аварийного дома переселят в нормальный, а если выгонит, то…

— Вы вдвоем живете?

— Да, но там прописано… в общем, все Любины родственники.

— Ну, давай, пока, Вальдемар, пойду я, — сказал Василий Петрович, протягивая Ромашкину руку.

— Я провожу.

Они обнялись и, поддерживая друг друга, стали подниматься вверх к улице, пересекающей ту, на которой находился кабак. Там, на углу, и была остановка маршрутного такси, следующего на Черёмушки. Дошли до остановки, дождались, когда небольшой жёлтый автобус с плохо освещённым номером маршрута на лобовом стекле медленно подкатил к остановке, разбрызгивая шинами воду луж. Ромашкин усадил Василия Петровича в автобус и помахал ему рукой.

Пассажиров было мало, Василий Петрович сел на свободное место у окна и печальным взглядом смотрел, как бегут за грязным, забрызганным и запотевшим стеклом огни реклам, окна домов, тусклые огни фонарей, и думал, что там, за этими окнами, в этих домах живут люди, живут своими бедами и радостями, своими проблемами, и нет им никакого дела ни до Ромашкина с его театром, ни до Василия Петровича, ни до его романа, и если он когда-нибудь его допишет и даже опубликует, то они никогда его не прочтут.

Хотя время было и позднее, возвращаться домой, в пустую квартиру, ему не хотелось. С некоторых пор Василий Петрович, как вам уже известно, жил один, с женой он разошелся несколько лет назад, дочь выросла, повзрослела, вышла замуж и уехала в другой город. А когда уехала дочь, отношения его с женой совсем разладились, с утратой необходимости окутать теплом и заботой свое дитя, которое уже жило самостоятельно, своей семьёй, жена переключилась на Василия Петровича, опекая его в мелочах, устраивая трагедии по поводу того, что он вышел на улицу без шапки, или не застегнул пуговицу, или вовремя не принял таблетку от давления. Устав от подобной заботы, он подал на развод, разошлись спокойно, без скандала, без слез и проблем с разделом имущества, жена просто уехала к маме, которая была уже в преклонном возрасте и требовала постоянной заботы и внимания.