Настоящая работа смелых мужчин. Часть первая. Город призраков
В клинике психологической реабилитации происходят странные, не поддающиеся разумному объяснению вещи. Под вывеской медицинского учреждения тайная лаборатория проводит исследования, начатые еще в нацистской Германии, – производство биороботов, обладающих способностями выполнять сложную, требующую высокой квалификации, работу, но лишенных каких-либо личностных качеств. Четверо друзей вступают в борьбу за торжество истины и справедливости.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Настоящая работа смелых мужчин. Часть первая. Город призраков предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
© Геннадий Иванович Дмитриев, 2019
ISBN 978-5-0050-0086-6 (т. 1)
ISBN 978-5-0050-0087-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Катастрофа
Она смотрела на меня сквозь стекло, забрызганное дождем, смотрела грустным, туманным взором. То ли слезинка, то ли капелька дождя блестела на ее щеке. Потом она повернулась и пошла, остановилась, обернулась, последний раз взглянула на меня, и навсегда растаяла в тумане осенней ночи. Она была одета в красное платье с отложным воротником, на шее белый шарф, на голове красная шляпа.
Я проснулся. Видимо, это был сон. Странный, нелепый сон. Но женщина в красном казалась мне удивительно знакомой. Где-то, когда-то я уже встречал ее, или видел во сне, или в кино, или в какой-то другой жизни. Я встал, подошел к окну. Шел дождь, мелкий холодный дождь. Ветер бил по стеклу, раскачивая одинокий фонарь на столбе. «Куда же она пошла, в легком летнем платье в такую погоду?» — подумал я. Бред. Посмотрел на часы, — десять минут пятого. «Ладно, все равно пора вставать». Я поставил чайник, приготовил кофе и стал собираться на аэродром.
Мне предстояло на тяжелом транспортном самолете, предназначенном для перевозки военной техники и десанта, вывозить семьи военнослужащих с территории, которая когда-то считалась своей. Армия уходила. Уходила с дальних рубежей нашей, некогда могучей Родины. Армия, не побежденная в войне, не проигравшая сражение, но преданная дипломатами, политиками и бывшим руководством бывшей страны, отступала. Отступала, бросая военное имущество, технику и вооружение, личные вещи офицеров и членов их семей. Брали только самое необходимое. Уходили, чтобы потом, вместе с семьями, долгие месяцы жить в холодных армейских палатках посреди полей. Страна, растеряв часть территорий, просто не знала, что делать с людьми, которые когда-то давали присягу защищать эти территории до последней капли крови. Теперь они просто стали не нужны ни стране, ни армии, ни народу. Те, с кем еще недавно мирно жили по соседству, помогая друг другу, с кем не раз делили пищу и кров, чьи отца и деды вместе с нашими отцами и дедами в одних окопах воевали в Отечественную войну, теперь толпами бродили вокруг военных городков и кричали: «Русские, убирайтесь домой!»
Аэродром просыпался после тревожной, неспокойной ночи. Шел дождь. Капли его возникали из тьмы и, на мгновение блеснув в свете прожекторов, снова исчезали во тьме, чтобы упав на бетон, вскрикнуть и умереть. И этот крик умирающих капель сливался в сплошной непрерывный гул. Но вот, сквозь шум дождя донеслось ворчание мотора топливозаправщика. Рассекая фарами тьму, он медленно пополз по мокрому бетону в сторону стоянок. Прикрываясь от дождя воротниками курток, к самолетам шли люди. Раздавались голоса, звуки команд и рев моторов аэродромной техники. Потом все это: и шум дождя, и голоса людей, и звуки моторов — потонуло в гуле запускающихся двигателей самолетов.
Есть особая прелесть в суете просыпающегося аэродрома, несравнимая ни с чем, разве что, с пробуждающимся морским портом. Но сегодня все казалось мрачным и унылым. Низкие осенние облака, мелкий дождь, пронизывающий сырой ветер усиливали чувство безысходности и осознание собственного бессилия, беспомощности. Земля, которую мы должны были защищать, нас отвергла. Небо, наша стихия, нас не пускало. Оно заволокло аэродром тяжелыми тучами, занавесило горизонт косыми дождями и, казалось, рассвет никогда не наступит.
Я смотрел, как женщины, дети и старики грузились в самолет. Это были семьи военнослужащих. Сами офицеры и прапорщики еще оставались в военном городке, чтобы вскоре тоже покинуть его навсегда. Когда-то они отправлялись в отпуска на комфортабельных авиалайнерах, а теперь их поглощал грузовой отсек Ил-76-го, пропахший маслом и керосином, где вместо уютных кресел располагались лишь откидные сидения для десанта. Я смотрел и думал, почему так случилось. Почему эта огромная, непобедимая страна, страна, выигравшая страшную войну, выжившая в послевоенную разруху, создавшая самую мощную в мире армию, первая, освоившая космос великая держава, вдруг рухнула, рассыпалась как карточный домик? Гитлер считал, Советский Союз «колоссом на глиняных ногах», стоит начать войну, и все народы, живущие на этой огромной территории, встанут против «коммунистической диктатуры», и Союз рассыплется в прах. Но этого не случилось, все народы, плечом к плечу поднялись против общего врага и победили. Так что же случилось теперь? В чем был просчет, в чем ошибка? Мысли не давали покоя. Ответа не было.
В авиации есть понятие: «минимум погоды». Это такие погодные условия: горизонтальная и вертикальная видимость, сила и направление ветра, при которых еще можно взлететь или сесть. Существует минимум погоды для каждого типа самолета и для конкретного экипажа. Сейчас и был тот самый минимум погоды, что требовало от экипажа максимальной сосредоточенности и напряжения всех сил. Обстановка осложнялась особенностями аэродрома. Расположен он в горах на высоте 820 метров в долине между двумя горными хребтами. Справа от взлетно-посадочной полосы хребет поднимался до высоты 1860 метров, а слева до 1210. Сразу же за полосой горное озеро. Поэтому радиостанции дальнего и ближнего привода1 находятся только со стороны долины с посадочным курсом 120 градусов. Только с этим курсом обеспечивает посадку и курсоглиссадная система.
Мы вырулили на исполнительный старт2. Самолет развернулся по оси взлетно-посадочной полосы, огни которой уходили вдаль, растворяясь в утреннем тумане, и замер в ожидании. Сейчас прозвучит привычная команда руководителя полетов: «Взлет разрешаю», двигатели взревут, набирая полную мощность, и мы уйдем в темноту, оставляя эту землю, эти горы и этот народ, которому мы больше не нужны, оставляя вопросы, на которые никто нам не даст ответ.
«Читай молитву!» — говорю я бортрадисту. «Молитвой» пилоты называют карту контрольных проверок. Современный самолет — весьма сложная система, хотя каждый член экипажа много раз делал проверки на каждом этапе полета, и помнит их наизусть, на память надеяться не положено, слишком дорого может обойтись забытый переключатель, не правильное положение закрылок и прочее.
— Карта выполнена, все графы зашторены, — доложил бортрадист.
— Всем взлетный3!
— Двигатели на взлетном, параметры в норме.
— Экипаж, взлетаем, рубеж 210!
Я отпустил тормоза, и самолет медленно, не спеша начал разбег. Огни полосы все быстрее уходили под крыло. Они возникали из тумана и, сливаясь в светящиеся линии, исчезали во тьме. Штурман отсчитывал скорость.
— Рубеж!
— Взлет продолжаем!
Если самолет не наберет скорости рубежа за определенное время, то взлет прекращают, может не хватить длины полосы. Но пока все нормально.
— Подъем!
Я потянул штурвал на себя, и тяжелая машина, подняв нос, продолжала разбег. Еще, еще, еще немного. Самолет оторвался от полосы, зарываясь в низкие, тяжелые облака. Не видно ни земли, ни неба, и только стрелки приборов показывают положение самолета в пространстве.
Мы покидаем этот аэродром, эту землю и уходим в темное дождливое утро, веря в то, что там, за облаками нас встретят первые лучи восходящего солнца. Что все изменится к лучшему, как всходит солнце после дождливой ночи, как приходит весна после холодной, тяжелой зимы. Ни пассажиры этого самолета, ни члены экипажа еще не знали, что рассвет для них уже никогда не наступит.
Еще не зажглось тревожное табло на приборной доске, еще не было доклада бортинженера, но я уже понял, почувствовал каким-то чутьем — что-то не так, что-то изменилось в равномерном гуле моторов. В стройный звук оркестра вкралась фальшивая нота. Оборванная струна исказила аккорд.
«Пожар, внимание, пожар!» — прозвучал голос автомата. На приборной доске замигало табло, зажглась желтая лампочка над переключателем системы тушения.
— Пожар в гондоле первого двигателя! — крикнул инженер.
— Выключить двигатель, включить огнетушитель!
На самолете установлено три очереди системы тушения пожара, первая срабатывает автоматически, если это не помогает, то бортинженер включает остальные. Но потушить пожар не удалось.
Все, что могли — сделали. Осталось доложить на землю и заходить на посадку. Руководитель полетов дал распоряжение заходить с правым кругом. Разворот в сторону неработающих двигателей опасен возможностью срыва в штопор. Но, в принципе, развернуться можно в любую сторону, с креном не более 15 градусов.
Высота гор справа на 650 метров больше. Придется набрать большую высоту и выполнить третий разворот на значительно большем удалении от аэродрома. Потеря времени. Нам его отпущено и так слишком мало. И разворот в сторону работающих моторов выполняется дольше. Я принял решение заходить с левым кругом4, принимая все меры предосторожности, и доложил руководителю полетов. Быстрее всего было бы развернуться на 180 градусов и сесть обратным курсом, но курс 300, обратный взлетному, не обеспечен радионавигационными средствами. Вслепую мы этим курсом не сядем.
— Спокойно, ребята, все нормально, выполняем первый разворот влево, закрылки не трогать, режим номинальный!
При пожаре уже нельзя изменять положение закрылок, они могут не убраться или не выйти на стороне горящего двигателя, и тогда будет трудно, а может и невозможно удержать самолет. Переходим в горизонтальный полет и выполняем второй разворот. Теперь мы летим параллельно взлетно-посадочной полосе. Не видно ни земли, ни неба. Там, внизу горы, но их тоже не видно. Где-то вверху, за облаками, блекнут звезды, светлеет небо, наступает рассвет. А у нас ночь, и уже не долететь, не дотянуть, не дожить до рассвета. Когда-то в детстве я видел, как под куполом цирка канатоходец шел с завязанными глазами. Все с замиранием смотрели на него, стараясь не дышать, ни проронить звука. Каждый шаг — это шаг в неизвестность. Вот он покачнулся и замер. Шаг, еще шаг, еще. Вести самолет с отказавшим двигателем в сплошных облаках — это все равно, что идти по канату с завязанными глазами. Небольшой крен вправо, в сторону работающих двигателей, и шаг за шагом вперед. Но нельзя остановиться и замереть, только вперед.
Посмотрите, вот он без страховки идет,
Чуть правее наклон, упадет, пропадет,
Чуть левее наклон, и его не спасти,
Но замрите, ему остается пройти
Всего три четверти пути!
Три четверти пути. По прямой до траверза5 дальнего привода, когда стрелка радиокомпаса покажет 270 градусов, потом выпустить шасси, и дальше до третьего разворота. Когда окажемся на высоте точки входа в глиссаду6, еще немного и третий разворот. Потом до четвертого разворота, четвертый разворот и по глиссаде на посадку. Как много, как много еще осталось пройти! А пламя вырывается из двигателя, лижет плоскость, оно разгорается все больше и больше. Оно сжигает крыло и последние минуты жизни. Успеем ли?
— Командир, траверз дальнего!
— Шасси выпустить!
— Шасси выпущены, три зеленых горят.
— Увеличить режим!
Нужно увеличить мощность двигателей, скомпенсировать дополнительное сопротивление, выпущенного шасси. Хватит ли мощности? Хватило. Скорость не падает, идем по горизонту.
— Выполняем третий разворот!
— Командир, рано! Мы выше точки входа в глиссаду7!
— Потом будет поздно! Разворачиваемся со снижением! Следи за высотой!
Снижаться можно было только после четвертого разворота, когда окажемся над долиной, сейчас под нами горный хребет. Но успеем ли мы пройти нужное расстояние? Слишком мало отпущено времени. Сколько, не знает никто. Сколько еще выдержит обожженный пламенем металл? Когда доберется огонь то топливных баков? Разворот со снижением. Радиовысотомер показывает нам расстояние до земли. Бортинженер держит руку на рычагах управления двигателями, чтобы при сигнале «опасно земля» увеличить режим до взлетного и уйти вверх.
— Командир, начинаем четвертый, снижение 7 метров8!
Начинаю выполнять четвертый разворот, еще немного и мы на прямой перед взлетно-посадочной полосой.
— Выводи! выводи! командир, выводи из разворота! Да выводи же ты…! Твою…! Это кричит штурман, пора выводит самолет на посадочный курс. Но я не могу ничего сделать. Самолет не выходит. Крен растет. Тряска. Вибрация. До хруста костей сжимаю штурвал. Тяну на себя, вправо. Правую ногу до отказа вперед! Самолет не реагирует. Он провалился. Растет левый крен. Сожженный пламенем пожара металл не выдержал. Крыло отломилось вместе с двигателем. Все. Конец. Крик ужаса застыл в горле.
Я не видел, что делалось в грузовом отсеке, где на боковых скамейках для десантников и просто на полу, на брезенте ютились пассажиры. Не видел искаженных ужасом лиц, не слышал предсмертных криков: «Спасите!», обращенных, скорее всего, к Господу Богу — больше их никто уже не мог бы спасти. Но каждую ночь, с той поры, я вижу их во сне, слышу их предсмертные крики, ощущаю ужас последних секунд жизни беззащитных людей в объятом пламенем самолете, камнем идущим к земле. И спокойный бездушный голос автомата: «Велик левый крен, велик левый крен». Голос был спокоен и чист, без надрыва, без хрипа, мелодичный женский голос, зачитавший нам приговор. Сквозь боль, отчаянье и ужас этот голос звучал как голос ангела смерти, того единственного, кто знает истину. Знает, что все тленно на этой земле, и оставшиеся в живых ненадолго переживут нас, голос, зовущий в вечность.
И тут я снова увидел ее, эту женщину в красном. Она смотрела на меня сквозь стекло кабины, смотрела долгим печальным взглядом. Слезинка дождя скатилась по ее щеке. Потом она повернулась и ушла, растаяв в тумане хмурого осеннего утра. Я хотел закричать, удержать, остановить ее! Но не смог. Она ушла. Все кончилось.
Когда я очнулся, увидел над собой белый потолок, стены, выкрашенные зеленой краской и окно с пожелтевшими занавесками. Вероятно, палата госпиталя. Передо мной мелькают какие-то лица, со мной что-то делают. Но я ничего не чувствую. Никого не слышу. Лишь один голос звучит в моих ушах. Спокойный голос автомата: «Велик левый крен».
Потом мне рассказали: я единственный, кто остался в живых. Самолет не врезался в землю, а упал на горный склон. Он скользил, ломая деревья и разваливаясь на части. Пилотская кабина оторвалась от фюзеляжа, покатилась по склону, меня выбросило. Топливо вылилось из разрушенных баков и вспыхнуло, все, кто еще оставался в живых, сгорели в пламени пожара. Я оказался на значительном расстоянии от огня, и выжил. Нашли меня не сразу, через сутки. Уже никто не надеялся, что кто-нибудь уцелеет. Собирали трупы, фрагменты тел. Меня положили на землю рядом с обгоревшими телами, кто-то неосторожно наступил мне на ногу, и я застонал.
Не знаю, сколько времени находился я без сознания, не помню, когда мне разрешили вставать и ходить по палате. Приходили какие-то люди, возможно, это были друзья, сослуживцы, члены комиссии по расследованию происшествия, но я никого не узнавал. Меня спрашивали о чем-то, я что-то отвечал, не придавая никакого значения ни вопросам, ни ответам.
Ночью пытался уснуть, мне кололи какие-то лекарства, но как только я засыпал, тут же просыпался от кошмарного сна, который снится мне до сих пор. Каждую ночь я вижу людей, охваченных предсмертным ужасом в объятом пламенем самолете, слышу их крики, вопли о помощи и спасении. Вижу, как мать прижимает к своей груди ребенка, как старик в предсмертной молитве поднимает руки к небесам, слышу, плывущий над всем этим ужасом спокойный голос ангела смерти: «Велик левый крен». Просыпаюсь, до утра хожу по комнате и думаю, думаю только об одном. Воспроизвожу в памяти каждую секунду полета, и ищу, ищу решение.
Кажется, я схожу с ума, а может быть, это уже произошло, это обычное мое состояние. Но, Боже мой! Как это больно, как мучительно, когда сходишь с ума. Когда в горячечном бреду ищешь решение, но знаешь, знаешь заранее — правильного решения нет! А если оно и существует, то все равно ничего уже нельзя изменить, нельзя вернуться в прошлое и исправить какую-то ошибку, нельзя вернуть к жизни тех людей, что погибли в горящем самолете.
Когда расследование было закончено, я узнал, что меня ни в чем не обвиняют. «Действия командира и экипажа признаны правильными» — так значилось в акте комиссии. На что я, кажется, ответил, что правильные действия не приводят к катастрофе. Меня успокаивали, говорили, что бывают обстоятельства выше нас, сильнее наших возможностей, но от этого легче не становилось. Как не будет легче родственникам погибших, матерям, потерявшим детей, детям, потерявшим родителей, семьям, потерявшим близких. За какие грехи Господь так наказал меня? Для чего он сохранил мне жизнь? Чтобы мои друзья, родственники погибших отворачивались при встрече со мной? Чтобы в ушах вечным упреком звучали последние слова автомата: «велик левый крен»?
Я жив, и со здоровьем все нормально. Я летчик, и умею только летать. Ничего другого не умею, да и не хочу. Любая комиссия признает меня годным к летной работе, но кто теперь доверит мне штурвал? Нет, я уже не летчик, я когда-то был им, а теперь остался только психически сломленный человек с навязчивой идеей — найти правильное решение и вернуть ушедшее время. Но этого сделать уже невозможно, никогда.
Я служил в группе Советских войск в Германии, и когда пришла пора замены, мне предложили Дальний восток, незаменяемый район. Офицеров, которым приходится служить в отдаленных районах с тяжелыми климатическими условиями, через определение время переводят в более привлекательные места, поближе к центру. Это, так называемые, «заменяемые районы».
Остальные — «незаменяемые», служи до хоть пенсии, если благоприятный случай не изменит твою судьбу. Но, поскольку климатические зоны не имеют четких границ, а чиновникам из Министерства обороны нужно каким-то образом границы эти обозначить, то бывает, что находятся рядом две войсковые части, офицеры даже обедают в одной столовой, но один район считается заменяемым, а другой — нет. Вот, один из таких, незаменяемых, районов мне и предложили. Я отказался, и попал сюда.
Если бы я тогда согласился! Не было бы этого полета, и все были бы живы. Но я отказался. Я очутился в этом тихом, спокойном южном городке, где тогда никто не стрелял, все жили мирно, дружно и счастливо. Ели шашлыки, пили кавказское вино, и не знали, что все это скоро кончится. Если бы Горбачев не пришел к власти, если бы… Да что толку в этих бесконечных «если бы». Случилось то, что случилось, и исправить это уже никак нельзя.
А если вдуматься, то не так и счастливо мы жили тогда. Я летал в Афганистан, возил гробы на «черном тюльпане», как окрестили тогда самолет с «грузом двести». Я видел лица матерей, чьих сыновей я привозил в цинковых гробах. Они не плакали. Они уже выплакали все слезы. Они смотрели на меня так, как будто бы это я посылал их сыновей на войну. Они не прощали нас. Однажды меня сбили ракетой, но я сумел посадить самолет с горящим мотором, тогда я думал, что все могу. И кто же мог предположить, что разлетевшийся подшипник двигателя и лопатки разрушенной турбины, перебившие топливопровод, навсегда поставят точку в моей летной биографии?
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Настоящая работа смелых мужчин. Часть первая. Город призраков предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
1
Радиостанции дальнего и ближнего привода (приводные радиостанции) — радиотехнические средства навигации, помогающие пилоту посадить самолет в условиях ограниченной видимости.
