НЕСУН

Геннадий Колодкин (2025)

Почему деньги никогда не липнут ко мне? — задавался я нередко таким вопросом. Теперь я нашел ответ: я вел всегда себя благородно и честно. Я честно трудился — и деньги потому сторонились меня. Я работал много и хорошо, не хуже других, а чаще даже лучше других. Я сменил массу профессий, мест работ. Но где бы я не трудился — моей зарплаты хватало только на скромный хлеб. В итоге я разочаровался в труде. Работа ради работы! Я негодовал. Я бросал работу. Много думал о неудачи. И снова принимался трудиться, не щадя живота. Я совершал холостые ходы. Я был точно вписан в заколдованный порочный круг. Тщетно. Напрасно. Количество усилий, энергии, затрат времени не соответствовали никогда отдаче — моей зарплате. В конце концов я возненавидел труд — честный труд. И я сказал самому себе: честно работает лишь дурак.

Геннадий Колодкин

[e-mail]

НЕСУН

Глава 1

Первые впечатления

Первый день работы на ликерке. Сразу получил предупреждение от коллег: «Меньше задавай тут вопросов!» Ладно — лишь бы платили.

Бросилась в глаза низкая организация работ. Словно у хозяев нет стимула торопиться. Возможно, сказываются обстоятельства. Возможно, низкая квалификация руководителей. А возможно, у «денежных мешков» своя политика. Пока неясно. Пока лишь надо приходить на работу вовремя, делать рабочий вид и не задавать вопросов.

Поразил прием на работу: я заполнил контракт на год, где даже не был оговорен мой оклад, написал заявление — и сдал секретарю трудовую книжку. Ни диплом, ни паспорт, ни военный билет не потребовались. Все так элементарно. В цехе — ни инструктажа, ничего. Пришел — переоделся — трудись. А?.. Ах, да — не надо вопросов. Ладно. Но как-то не так. Как-то не на уровне. Не по-человечески. Даже без медкомиссии — а если я не здоров? Дошло: о моем здоровье тут не волнуются. Есть ли профсоюз? Есть ли… Вопросов много — но они все при мне. Черт-те что!

А какие гарантии? — молчок. По видимому, никаких: работай, пока тебе платят, точнее — пока обещают. Похоже, тут все держится на честном слове. Похоже, тут все живет какими-то законами-однодневками. Все зыбко, все только временно — как теперешняя «демократия».

Надо бы у кого-то узнать, какие у меня права? Какие обязанности у работодателя передо мною? Я отработал первый день, а ничего про это не знаю. Вообще, знает ли об этом здесь кто-нибудь? Сомневаюсь. Система не отлажена абсолютно. Ладно — посмотрим.

Гегемон — само это слово есть изощренная ложь. Оно не соответствует положению этих людей. Это ведь самый низший общественный класс. Он обитает в самом низу. Это не дно. Но это и не высота. Это то, что находится чуть повыше сырых подвалов здания по имени Общество. Быт этих людей не устроен и крайне груб. И потому так грубы их манеры и речь. И потому так неприглядно выглядит их досуг. Пьянство, сквернословие, упрощенные смыслы и цели. Низшие смыслы и цели.

Отношение высших сословий к этим людям носят утилитарный характер. На них смотрят с позиции потребительской. Если для них и улучшают условия — это подразумевает в первую голову выгоду далеко не им. На них смотрят словно на материал, который существует в избытке. Смотрят как на неодухотворенный предмет, у которого нет ни чувств, ни сердца.

Низ кормит верх. Верх кормится за счет низа. Низ рефлекторно презирает верх. Верх рефлекторно презирает низ. Низ глух с словам верха. Верх глух к словам низа. Принято считать, что низ безмолвен, лишен права вслух говорить. Принято считать, что верх обладатель голоса. Хотя у низа есть и свое мнение и свои голоса.

Можно ли объединить оба полюса? Можно ли в себе разместить обе морали? Разместить в своем уме две конфликтующих философии? И можно ли человеку пребывать одновременно в обеих ролях? Отнюдь. Потому я (как исследователь) и пребываю попеременно в этих ролях.

Надо четко понять, что я имею дело с двумя разными качествами. Они не могут сливаться, не могут переходить одно в другое. Тут есть граница. И в каждом уровне существуют свои порядки. Что дозволено одному — не позволительно для другого. Не надо смешивать. Вот где постоянно я ошибался. Есть гречневая каша и есть масло. Да, они существуют вместе. Они вроде смешиваются. Но как были они в тарелке разными, так, и в желудок попадая, они остаются разными. Масло никогда не станет гречихой. И гречиха никогда не обретет вкуса масла. И кашу можно испортить маслом. И все прекрасно лишь в определенной пропорции. Моя ошибка идейного плана — что я неверно дозировал. Умозрительно я наделял низ излишним правом. Я портил естество. И потому мои литературные потуги казались окружающим уродливыми. То были дифирамбы Крайности. Надо бы скруглить углы своих понятийных догм.

Я всегда считал, что правдой жизни владеют низы. Здесь ошибка. Правда — это золотая середина. И я неуважительно относился к верхам. Я был предвзят. Я был тороплив, как пацан. Иными словами — элементарно был я глуп. И это правда. Впрочем, глупы были и те, кто меня выгонял из газет. Они были глупы с уклоном вверх. Я же был с уклоном к низу. К тому же я неверно видел свою роль. Я не профсоюзный работник, который защищает (согласно должности) интересы заводского класса. И я не представитель Администрации, который защищает интересы чиновников. Я не то и я не второе. Я наблюдатель нейтральный. Я говорю исключительно от Себя. Я говорю бескорыстно. Я говорю деклассированно. Как представитель межсословия. Как наблюдатель, находящийся над людьми. А не среди людей, о которых я говорю. Я не ищу от своих занятий выгоды (от тех людей, о ком говорю). Я говорю для себя. Говорю с целью понять. С целью высказаться. С целью поставить проблему. К тому же я рисую только контуры проблемы. Я говорю лишь ради факта, что проблема есть. И смысл моих слов один — сказать и тем и другим (и верху и низу), что есть проблема. Я выступаю только против ее замалчивания. Проблемы между верхом и низом. Проблемы координации головы и ног.

Открытие мое заключается в мысли: проблемы людей не в самих людях — а в том, что находится между людьми. Между. Межчеловеческое. Проблема взаимоотношений людей. Мы обязаны устроить иные отношения между друг другом. И это возможно, если все мы об этом хорошо задумаемся. Похоже, я тут разглагольствую о новой религии, о новых заповедях общежития, об общей культуре, о нравственности. Нам необходимо пересмотреть мораль. Создать современную эффективную мораль. Мораль, которая бы повела нас всех к Общему благополучию. Признать, что мораль «лебедь — рак — и щука» стала для нас пагубной, никуда не ведущей. Признать, что нам необходима мораль согласия. Возможно, это есть мораль христианская. Но без Христа. Без этого архаичного идола. Вряд ли нас идол теперь устроит. Всякий. Мы сыты по горло идолами. Мы ими сыты до тошноты. Разумность — вот желаемый нами «фетиш». Почему бы нам не принять человеческую разумность за общую цель?

Произошел мой первый конфликт с коллективом. Мы стояли без работы, натурально бездельничали. Появился какой-то хмырь (по виду начальник), сделал замечание. Черт дернул меня за язык признаться, что работы действительно нет. Он тут же нашел для нас занятие, нам не свойственное — заставил выносить строительный мусор — а я стал предметом насмешек в глазах коллег. Они — как бабы — тут же разнесли по цеху эту неприглядную весть. К тому же этот мудак, похожий на большого начальника, сделал, по-видимому, вздрючку и нашему бригадиру. Вскоре появился сам бригадир — весь из себя нервный и с ненавидящим взглядом…

На частном предприятии (я теперь окончательно уяснил) рабочий люд абсолютно бесправен, как скот. Здесь могут уволить без выходного пособия только за то, что ты не нравишься кому-то. Буквально за «не нравишься» — и пошел вон. Здесь люди молчат, не пререкаются, не проявляют рискованной инициативы. Здесь постоянно приходится держать на лице мину лояльности, играть на честолюбии непосредственного начальника, дескать, тот умнее тебя, лучше тебя. Дико. Потому и непривычно нам, воспитанных на иных принципах. Тут важно показать свою прыткость, молниеносно реагируя на команду вышестоящего. Тут важно научиться скрывать свой излишний ум, свой творческий потенциал — а то, не дай бог, заподозрят, что ты хочешь прыгнуть на место вышестоящего.

«Нет работы — ищи работу!» — тут бытует этот ложный девиз, под которым работа не делается, но имитируется.

Хуже всего то, что и коллеги, с которыми я на равных должностях, не желают понять, что так жить нельзя. Что сегодня мы боимся раскрыть рот при начальнике — завтра мы станем бояться уже друг друга: боятся, что товарищ тебя «застучит».

Впрочем, тут нет товарищей… Тут каждый сам по себе (так выживают, спасая шкуру)… Я вижу этот страх в глазах таких же, как я. Я слышу этот страх в разговорах, в поступках. Попытки поговорить об этом встречают дружную иронию, еще больше отделяют меня от них… Тут всяк сам по себе. Тут нет трудового братства. Тут всяк спасает собственную шкуру. Тут вынуждают всех (и меня в том же числе) «расписаться» в том, что ты только рабочий бесправный скот. Бесправный — и потому безропотный.

Зачем? Я не понимаю сей логики. Логики нет. Есть только животный страх, который и движет людьми (от исполнителя до начальника). Тут есть угода и еще раз угода. Тут пресмыкание и бесконечное приспособление под начальника и его настроение, либо под его глупость, тупость, чванство, идиотизм.

Сегодня я получил урок. Я попал на карандаш бригадира Фомича. Бывшего слесаря, бывшего коммуняки, наглядно туповатого и заметно нервозного индивида. В довесок — с признаками самодурства, не терпящего ни от кого превосходства. К тому же — хренового организатора и, похоже, алчного. Не очень-то импозантный тип. И, по всей видимости, у нас с ним взаимная неприязнь.

Та же проблема и у Ивана, моего коллеги, опытного инженера-конструктора (разумеется, бывшего). Рядом с Иваном, как и рядом со мной, Фомич, как мы замечаем, чувствует себя дискомфортно (как недоучка в соседстве с людьми образованными). Говорят, Фомич был когда-то ментом. Говорят, мы с Фомичом еще хватим горя.

Фомич сходу нашел методы борьбы с нами. Арсенал Фомича прежде всего включал грубость и раздраженную интонацию для затыкание ртов ретивых (мы сразу усвоили: мы отныне немы, как рыбы. Это-то и коробит, вызывая протест). Словом, то был деспотизм, подавляющий на корню всякое инакомыслие и встречную инициативность.

Гнилая личность, этот Фомич. Если с ним поссоришься — загноит, не сомневаемся мы. И потому опасливо соблюдаем дистанцию. Чтобы нам здесь выжить, следует себе сказать раз и навсегда: что мы глупы, что мы быдло, что мы здесь никто и ничто. И выживем — отказавшись от прежних прав — прав называться людьми вообще.

Прав Иван, говоря, что шибко умных здесь не любят. «Умных» — в буквальном смысле этого слова. Их это бесит. Рядом с умными они, эти горе-начальники, чувствуют себя не на высоте. Глупое нуждается в глупом фоне. Низкое нуждается в низком. Серое обожает только себе подобное. Это так и еще раз так. Это — Россия. Это страна низколобых. И дернул же меня рогатый здесь родиться. Здесь все, что я ни делаю, все не так. Было не так. И будет не так. И как ни тужься — перекраситься под низшее мне не удастся. И только в этом моя вялотекущая во временном пространстве беда. (Аминь).

Испуг имеет переходные свойства: страх Ивана прилип и ко мне. Я стал боятся гнева этих людей. Я провел вечер в мыслях об этом.

Возможно, мою индивидуальность люди воспринимают как мою насмешку в адрес их слабостей. Это совсем не так, люди торопятся в оценках меня. Я пока не умею переубеждать их в обратном. При этом я не перестаю удивляться, что в людях так много, слишком много недостатков и слабых сторон. И хуже всего, что люди не умеют на сей факт обращать внимание. Они сразу становятся в позу обиженных и торопливо начинают атаковать «обидчика». Я не успеваю закончить мысль, а отрицательная оценка в мой адрес уже работает в их умах, превращаясь в глупого, кровожадного монстра: меня сторонятся, как чумного, меня боятся, словно я стукач-предатель, за моей спиной смеются над моим «чудачеством» — ведь все высокое, нравственное, относящееся к разрядам морали, люди воспринимают как чудачество.

О, люди, вы примитивны как черепаха, вы изворотливы как хамелеон, вы ядовиты как яд гадюки… вы причиняете мне только боль. Вы обижаетесь за то, что, как вам кажется, я вас совсем не люблю. А за что вас любить? И все же я вас люблю. Сам не знаю, зачем и к чему. (Я не могу приспособиться к людям).

Цепь конфликтов, которые мне не удается пока уладить… Надо бы взглянуть на себя в зеркало: в чем тут дело? Ответа не знаю. Но знаю одно: во мне есть сила. Может в ней ответ? Может я похож на индюка в курятнике? А может на медведя среди собак? Внешнее проявление таких сомнений — меня клюют, на меня рычат, ощетинив загривки, меня боятся.

Должно быть Бог ко мне милосерден, коль столь напастей свалил мне на голову. Это его экзамен, его забота. Я благодарен. Я оправдываю его надежды.

Нельзя пресмыкаться, пресмыкаться, пресмыкаться всю жизнь и вдруг — стать орлом. Нельзя быть орлом — и пресмыкаться, пресмыкаться всю жизнь. Тут или — или. Да или нет. Есть или нет. Бескомпромиссно. И безапелляционно. Тут жесткий выбор. Выбирай, всякий из нас, людей.

Металл ломается, если его гнут то в одну, то в противоположную сторону. Вывод: не позволяй себя гнуть.

Со мной работает Иван, о котором я уже успел прежде упомянуть. Так вот, у него проблемы. Причины для этого есть. Он не симпатичен внешне, в разговоре он утомляет болтливостью. В его руках все «горит»: за что не возьмутся руки Ивана, то будет поломано. Но хуже того вдвойне, что он заискивается перед начальством, делая вид паиньки. Впрочем, говорю я сейчас совсем не об этом, а про то, что Иван стал на ликерке человеком опальным. Все шишки от начальства — Ивану. Все злые шутки — в адрес Ивана. Все, что отныне связывается с его именем, приобретает опальный статус. И люди это сразу схватили умом, почувствовали инстинктивно. Позже остальных понял это и я. Позже — потому что я и пришел на ликерку позже. И испытав на собственной шкуре воздействие указанного эффекта, я тоже, как и другие, все чаще теперь сторонюсь столь не выгодного для себя соседства. Вначале мы трудились с Иваном в паре — теперь я стараюсь выполнить любое поручение один: я избегаю негативной близости чужой опалы. Сегодня я уловил это чувство отчетливее — и вспомнил свои напрасные попытки прижиться в газете (Я был гоним. Я восставал. Я стал опальным)… Стайная психология: когда вожак избирает жертву, вся стая подчиняется его воле. Таков закон стайных существ.

В защиту Ивана скажу: Иван не глуп, он даже по-своему одарен. Что до слесарной практики — так то наживное. Но… Но стая уже ощетинилась.

Оппонент Ивана — бригадир Фомич. Старый маразматик и бездарный организатор, сидящий не на своем месте. Вот и мотив опалы — он прост, он примитивен, как чувство зависти.

(Зависть. Вот уж не предполагал, что эта поведенческая мотивация у коллективных людей чуть ли не самая важная. Зависть — главный возбудитель коллективных коллизий).

В отличие от Ивана, я научился обманывать этих кретинов. Надеюсь, это продлит мое «сотрудничество» со старыми недоумками, с разными негодяями и сволочами прочих мастей.

Тут даже не обман с моей стороны: тут мое абсолютное равнодушие. И осознание: этот мир нельзя изменить. Словом, я просто изолировался от него невидимым бастионом, что находится с недавних пор внутри меня. Я огорожен, я защищен.

Я стараюсь говорить им только то, что им будет приятно услышать. Я стараюсь не возражать. И я не лгу самому себе, не кривлю душой, не холопствую — так я игнорирую их всей душой. Равнодушие спасает от них меня. Я настоко формален, что им меня не скоро понять.

Свобода это мечта, которая движет нами, и к которой мы, люди, не способны прийти. Мы не свободны от окружающих, от зависти к чужим успехам; мы не свободны от своей мечты, от бесконечных попыток оседлать настоящий и грядущий дни. Мы вообще о свободе имеем смутные представления, и потому порой и сами не ведаем чего хотим, за какие грехи страдаем. Мы рвемся куда-то вверх — а мечемся по хаотической горизонтали; мы с каждым новым кругом касаемся той догадки, что клетка нашей несвободы не имеет изначально дверцы. И наконец нас озаряет такое открытие. И вот мы уже мечтаем не о свободе — а о покое. И вот уже мы грезим прекратить бессмысленную лихорадку погони.

Долг, задача, цель — я вижу, у людей отсутствуют подобные понятия напрочь. Когда я говорю об этих вещах кому-то из них, они смотрят на меня бессмысленными глазами, совершенно не воспринимая мои слова, потом за моей спиною иронически смеются в мой адрес.

При этом они часто с огорчением говорят, что круг, в котором человек родился, нельзя разорвать, что они не знают людей, прорвавших круг. Я не верю им. Я думаю, что вина непрорвавшихся в них самих — они не пытались, не посвящали целиком себя этой задачи, и Круг одержал победу над ними.

Да, причина этого — причина, что живет внутри нас — психология уровня, в котором человек родился и был воспитан. Да-да, психология уровня: привычка к неудобствам уровня, адаптация — а за нею снижение воли к прорыву. Только эта причина, только эта. Неверие в победу, неверие в себя, отсутствие инстинкта борьбы, отсутствие чувства здоровой злости, усталость с возрастом, неумение организоваться для ведения затяжной войны, а самое главное — нелюбовь к войне, снисхождение к людям, к человеческим слабостям, подстройка под большинство — этакий губительный комфортизм…

Круг можно прорвать, и я продолжу это занятие. Это не самоцель — это метод достижения очередной и, возможно, главной Истины: только прорвавшись выше можно обернуться назад и сказать внятно о Ней. Ради Истины. Ради истинных строк. Ради смысла собственной жизни. А я всегда желал прожить свою жизнь со смыслом.

Сомнительное предприятие, где я теперь нахожусь. Обстановка тотальной подозрительности и секретности. Люди боятся сказать лишнего, боятся друг друга, боятся стукачества среди друг друга. Вчера пообещали зарплату, был выходной, люди приехали исключительно из-за зарплаты; приехали, собрались в раздевалке и ждут, не зная, дадут или не дадут, а подойти к начальству боятся. Проходит полчаса, час — все сидят, все понимают, что глупо, но поинтересоваться никто не решается. Так все зашуганы, так люди друг на друга нагнетают необоснованный страх. Я не выдержал и пошел к самому управляющему — чтобы вернуться в раздевалку с вестью: «Не ждите, не будет зарплаты». Люди молча стали расходиться. У многих из них нет денег уже давно, у кого-то нет денег даже на сигареты. Их лица понуры, но протест вслух никто не высказывает. Смирение, запуганность, надежда на одно, что покорность все-таки лучше, чем варианты иные. Боже мой! какими мы стали! какими нас сделала перестройка! Как мы унижены! Как мы растоптаны!

Подробности об этой фирме мне неизвестны. Известно только то, что иной раз проскочит из чьих-то уст. «Я догадывался, что тут замешаны большие люди, но я не предполагал даже, что тут замешаны ну очень! большие люди». Реплика заставила меня задуматься. Она имела основу.

Цех по розливу водки. Цех в стадии наладки и пуска. Цех легален. Была комиссия из санэпидемстанции, оставила замечания, которые мы теперь устраняем. Официально — мы предприятие в стадии пуска. На деле — мы предприятие действующее. В этом нюанс, который дает нам возможность иметь доход. Очевидно, мы не платим государству налог. Такова догадка. Остальное мне неизвестно. Я только вижу, что деятельность предприятия скрывается тщательно. Подробности известны лишь очень узкому кругу.

Хрен с ней, с секретностью и незаконностью, наше дело телячье — обосрался и стой. Пусть у наших «боссов» болит про то голова. Наши головы болят лишь о зарплате, лишь о том, чтобы работу не потерять. Так устроена теперь жизнь. Ее так устроили те законники, что сидят в правительстве и в парламенте. Это их вина. Это совсем не наша вина. Это их «заслуга», что наше дело стало телячьим, что души наши загнаны страхом в углы сознанья, что мы заложники уродства реформы, что мы не люди… что мы безлики, что мы бесправны, что мы холопы… что мы готовы на все ради жалкой зарплаты… боже мой, кем мы стали, на кого похожи! Достоинства наши растоптаны, права наши попраны, протест наш сломлен — он ныне умирает медленно в нас, внутри. Беззаконие царит вокруг. А мы, простые смертные, — вне закона. Любой наш протест расценивается как преступление. Скажи только вслух: «Я человек! я желаю жить по-людски!» И ты станешь преступником в ИХ глазах. Ты будешь немедленно выдворен — тебя снова встретит голодная улица. Тебя встретит осуждение твоих же товарищей. Ты будешь отвергнут всеми. Такие наступили времена. Такой стала Россия. Она была Гулагом 70 лет. Большое мафиозное царство.

Забыться. Залиться водочкой. Не думать, не задумываться над сутью вещей. Уподобиться идиоту. Назвать себя крысой, закопаться с головою в земляную нору — и с тем жить. Да, горе человеку родиться в России думающим.

В случайном разговоре проболтался о производстве, теперь переживаю, вдруг моя болтливость обернется для меня бумерангом по голове. Вот уж не знаешь, где потеряешь, а где найдешь.

Трудно не проболтаться, когда толком не знаешь, о чем можно говорить, а о чем нельзя. Излишняя засекреченность приводит именно к таким последствиям. Ведь нам запретили говорить лишь об особенностях технологии, но не запретили говорить о самой продукции, успокоив, дескать, наше производство вполне легальное, лицензионное. К тому же о подробностях знают десятки людей.

Никто из работников не желает того, чтоб предприятие прикрыли, это ясно. Но эти же работники совершенно не представляют механизм, посредством которого предприятие способно безмятежно и продолжительно существовать. Вина, конечно, на плечах самого руководства, заблаговременно не сумевшего создать надежную легенду о перспективах своего предприятия, как лекарство от случайной болтливости персонала. Вероятно, их надежды только на силу связей, на вес попечителей в коридорах власти. Но дело то в том, что эта сила, эта власть сегодня выглядит ненадежной, шаткой. Малейшие серьезные перемены в большой политике и вся эта ликероводочная «бодяга» затрещит и начнет разбегаться, бросая на произвол людей, то есть нас.

Глава 2

Мораль выживания

Стиль работы следующий:

в субботу завозят спирт, заливают емкость (кроме охраны никто не видит). Отбирается минимальное число людей, которые примут участие в розливе. Остальные работники («не свои») распускаются в отгулы без объяснения причины. Ворота цеха запираются, охранник стоит у дверей, впуская только лиц, предусмотренных списком. Погнали. Гоним смену-две, пока не выгоним емкость. Продукция запирается на складе. Следы производства уничтожаются: выносится стеклобой, моются полы, емкость для спирта заполняется водой. Цеху снова придается вид недействующего. Готовая продукция со склада по прибытию крытой машины загружается теми же людьми, что принимали участие в розливе. Все делается быстро, спешно, четко. Знают об этом, я повторяю, только «свои люди», отобранные в свое время по взаиморекомендациям. Я до сих пор удивлен, как я оказался среди «своих»? Впрочем, я не собираюсь разглагольствовать о производстве по округе — зачем? — мне это совсем не в пользу, не в выгоду. Итак у каждого. Мы повязаны после первого подпольного розлива. Когда-нибудь эта история закончится. Эти записи станут литературным сюжетом, рассказывающим о временах и нравах похабной Реформы. Все это бесспорно материал-сырец для последующей литературы. Потому что люди, нарушающие Закон, не виновны. Потому что виновником выступает сегодня общая неразбериха.

Фомич, бригадир, собрал нас четверых наладчиков и объявил, изъяснясь строго: «Воровать нельзя! За хищение буду увольнять!» Мы уяснили.

Через пару дней Фомич снова собрал нас: «Водку домой возьмете?» Мы: «А сколько можно?» Фомич выдал каждому по две поллитры, заметив, что за вынос он не в ответе. Мы уяснили: воровать без разрешения начальства грешно.

Скоро мы заметили, что воруем не только мы, но и сама охрана: в ящиках, что мы грузили в машины, то и дело не доставало бутылок. Благо, что никто не вел счет сколько было разлито бутылок, сколько разбилось в машинах конвейера. Считать до точности тоже «грешно»…

Фомич — любитель «заквасить». Когда он выпьет, он добр. Он хитрый жук. Он тертый калач. Считаю, что у Фомича мне будет чему поучиться. На жизнь он смотрит глазами корыстными.

Собственно, все справедливо: мы обманываем государство, которое обмануло нас. Вор у вора дубинку украл…

Крадут друг у друга все. Газеты, в которых я работал, обкрадывали умы читателей. Правительство реформаторов бессовестно обобрало свой несчастный народ. Америка потрошит Россию. Довольно примеров: крадут друг у друга все. Такова сложившаяся общественная мораль. Естественные нравы противоречат абсолютно пунктам Конституции на бумаге. И глупыри еще пытаются искать справедливость в строках и меж строчек этой бумажной туфты. Люди обитают реально вне законности. Законы можно «защищать», но ими нельзя воспользоваться. Мало того, в реальной жизни людей законы просто вредны. Лучшие законы те, по которым живут Фомичи: слова это одно, дела это другое. Слова придуманы для прикрытия дел.

Мой отец был моралист-маразматик. Всю жизнь он такой. И он не пришел ни к чему. Жизнь посмеялась в открытую над его ошибками. Но он был упорен, упрям — и жизнь в финале лишила его дара речи.

Людям нужны естественные законы, а не фальшивка-мораль. Людям лгали 70 лет — люди стали слепыми идеалистами. Теперь они поспешно исправляют свои ошибки, наверстывая упущенное.

Заводы, где я когда-то трудился… Чем отличаемся мы-вчерашние от мы-сегодняшних? Можно восстановить воспоминания, сравнить. Чем? Пожалуй, вот чем: в нас появилось явное желание зарабатывать — работать, увеличивая свои доходы; мы стали в этом смысле гораздо активнее, ибо перед нашим взором появилась возможность. Мы желаем быть хозяевами собственного положения. Мы еще во многом рабы. Но мы уже во многом свободные люди. Раб и свободный — в этом разница. И мы будем драться именно за такую свободу. За свободу, что улучшает нашу жизнь. Работа наша становится все осмысленнее. Работа не ради работы, не ради Абстракции (как было вчера) — но работа ради благополучия нас и наших семей. Реформа сломала социалистические «потолки». И поделом.

Но мыслят так далеко не все. Еще много среди нас таких, что ждут коммунистического возврата. Они хотят обратно довольствоваться благополучием нищих, хотят уравниловки — в ней они привыкли усматривать справедливость и нравственность. Они соскучились по Розовым Обещаниям — они дети Лжи. Они хотят посылать начальство что помельче на хуй — им же внушали, что они гегемоны. Они хотят вернуться в свою страну Гегемонию: там можно без оглядки пьянствовать у станка, там можно работать щадя живот. Там юность их, там они выросли и там состарились — и они желали б Туда снова вернуться. Их много.

Новый стиль — доля сильных, инициативных людей. Стиль этот стимулирует инициативу людей. И тем прекрасен. Нынче ценится не способность к тупой работе — а способность к активности, котируется гибкость ума. Ценится только то, что приносит реальную пользу и выгоду. Стиль этот рационален и прагматичен. И не позволяет людям создавать ненужные вещи.

Вчера, в честь женского Дня, «квасили» в мастерской… Фомич неплохой мужик, я это подозревал, у него я наверняка чему-нибудь да научусь. А научиться бы не помешало отношению к жизни. Я хотел бы спуститься ближе к земле, сбросить свой задрипанный идеализм, перестать витать в облаках выдуманной мною реальности. Ведь люди живут по простым законам, живут для себя, ради себя, ради своих семей; люди никогда не жили, не живут и не собираются жить ради Светлой Мечты. Все это было напускное и ложное, все это существовало в словах, и Реформа осуществлена в России, чтобы сбросить именно эту ложную пелену с наших глаз. И я хотел бы научиться у людей, которые давно уже живут без пелены на глазах: они естественны, я знаю, они правы, только они правы. К тому же только их житейский незамысловатый опыт и рождает мораль грядущего дня: и в той морали люди не живут ради непонятного Светлого Дня, не тратят понапрасну силы ради неосуществимого.

В моем доме теперь появилась водка, а в кармане первый денежный аванс. Мы служба наладки — мы элитные кадры предприятия, мы знаем секреты предприятия, мы эти секреты храним — за это, как награда, и водка и аванс, который выдан далеко не всем. Мы те, благодаря которым предприятие существует — те (к сожалению ли?), кто первыми нарушает Закон, потому что этот закон далеко неправильный, потому что с таким законом людям невозможно прожить. Такое время, такое уродство жизни: и мы обходим сие уродство, оставляя искусственные неудобства юродивого бытия далеко в стороне.

Фомич строго требует одного: не красть продукцию (водку) без него! Это не сложно выполнить, потому что условие не требует воздержания — мы воруем водку вслед за Фомичом, столько, сколько кому понадобится (как при коммунизме — живем по потребностям). Мы кадры элитные — нам позволяется многое; требуется от нас только одно — сохранение тайны. Тайны, говорящей, что наше производство подпольное, что мы гоним водку в продажу, не имея на то лицензии, не платя государству налоги. Ложь? или новая правда, что настойчиво стучится в жизнь? Ведь с такими налогами (известно всем) никакое новое производство невозможно поднять — а значит правда на стороне нашей. И потому наша совесть спокойна. И вообще, к черту совесть! — пусть болит это место у тех, кто 70 лет морил русский народ слащавыми небылицами о коммунистическом рае! К черту отныне совковую совесть и коммунизм! Мы хотим просто жить и мы учимся жить, и мы теперь научимся жить и научим этому своих детей: научим мы их брать то, что положено по жизни им. Брать — нет, не просить «дай, дядя!» — а именно брать, брать требовательно, настойчиво, брать по праву. Так что водка в моем серванте — это первый урок как брать по праву. Семьдесят социалистических лет люди тащили с производства все, что могли тащить — они брали по праву. Те, кто лучше других понимали эту мораль, — те и жили лучше других. Они не боялись брать то, что принадлежало по праву им. Они знали, что мораль, окружающая их умы, ложна. Они жили другой моралью. Той моралью, о которой мы сейчас тут говорим, и которая сменяет все настойчивее прежнюю мораль коммунистической байки.

Все люди братья — утверждала старая мораль. Все люди друг другу соперники — говорит мораль новая. Не укради — гласила старая мораль. Бери то, до чего дотягивается твоя рука — спорит мораль новая с моралью старой. Чти Закон — внушала старая мораль. Знай, что Закон придумали люди, а люди корыстны, люди друг другу соперники — учит мораль новая. И кто воспользовался ею, тот и живет. Вот правда. Вот и вся правда. Правда для инициативных людей. Правда, говорящая, что ради лучшей жизни достойно иногда даже пойти на риск. Правда борьбы за себя. Правда войны с корыстью, хитростью других людей. Людей, которые тебе вовсе не молочные братья. Правда, смеющаяся над жестом нищих «дай!» Правда, которую навязывает сама Жизнь. Которую долго скрывали от нас. Скрывали вполне корыстно. Правда, которая открыла теперь наши глаза, сказав во всеуслышанье: люди, вас так долго и так нагло обманывали! Что правда, то правда.

Если когда-нибудь увидит свет мой дневник, это будет хронологическая история моих моральных ошибок. Это — про мучительное искоренение старой лжи. Это о поиске той правды, что дарует человеку возможность во благополучие жить. Просто жить. Как мало мы так долго искали.

Глава 3

Среди волков

Пожалуй, с удовольствием пишу только дневник. Тщеславия литературного во мне не было и нет. Всматриваясь в дальнейшую свою судьбу, думаю так: я напишу один-единственный автобиографический материал и этим вполне удовлетворюсь. Зачем мне большего, я и так богат: я люблю реальную жизнь, люблю новых людей, люблю лес и реку, солнце и свою семью — у меня есть так много всего — к чему мне еще писательство? Если я и напишу когда-нибудь свой манускрипт, то только потому, что на прошлом я хотел бы наконец поставить жирную точку. Я ищу свободы от груза прошлого. Я ищу легкости, что позволит мне обратно радоваться жизни, людям и летнему зною. Так просто устроены мотивы моих творческих замыслов. В них нет ни корысти, ни поиска славы: от прошлого какая выгода? Да и поиск выгоды всегда был крайне чужд для меня. Я — в мать. Она жила в радость. Отец мой пытался найти выгоду в накопительстве — и все потерял. Он жил ошибаясь и заблуждаясь (в главном). Настоящие ценности он, пожалуй, не знал. Идеалы его порушены. Сбережения, накопленные честным трудом, превратились в песок — они не принесли никому настоящей пользы и радости. Он шел по пути потерь. Теперь все это стало явью, стало наглядным. А на его перекошенном болезнью лице так и не желает поселиться покой. Он и не искал покой. Мне даже кажется, что он и сам не знал, что искал. В последние годы он боролся с грядущей жизнью, боролся до конца — а зачем? Ему всегда недоставало благоразумия. Он был типичнейшим коммунистом — слепым и фанатичным, выполняющим до последнего вздоха партийный «приказ». Жизнь посмеялась над «приказом», над самой Партией и над фанатизмом моего родителя…

К отцу я относился всегда с претензией: он не научил меня жить естественно. Мое творчество появилось из ущербности моего воспитания: во мне жил привитый воспитанием отца конфликт. Отец учил меня жить по честному. Но честность эта носила примитивный характер. Эта была какая-то инфантильная честность, ее конечной целью была несбыточная мечта-утопия. А значит и сам принцип той «честности» носил ущербный характер. И эта «честность» оказалась бесплодной. Ибо ценно только то, что полезно.

Конец ознакомительного фрагмента.