Ревизор 2.0

Геннадий Марченко, 2020

Думал ли простой петербургский налоговый инспектор, что в результате неудавшегося на него покушения окажется в прошлом? Однако судьба иногда преподносит весьма неожиданные сюрпризы, и вот уже наш герой вынужден как-то устраивать свою жизнь в середине XIX века. И кто знает, удастся ли ему вернуться обратно?

Глава 3

К арета, запряжённая четвёркой добрых лошадей, прибыла за Петром Ивановичем около семи вечера… Однако, прежде чем перенесёмся в дом местного градоначальника, на короткое время заглянем в почтовое отделение города N-ск, коим заведовал некто Август Феоктистович Касторский.

Почтмейстер человек был сухонький, невысок, прятал голову в плечи и никогда не осмеливался смотреть собеседнику в глаза. Происходил он из бедной семьи, а потому унаследовал привычку побаиваться чиновников ранга выше своего, коих, по правде сказать, в N-ске хватало.

Своё, не бог весть какое хлебное, место он заслужил преданной службой на протяжении почти тридцати лет, на почве чего от сидячей деятельности заработал геморрой. Правда, имелась у Августа Феоктистовича одна слабость. А именно — он, случалось, вскрывал чужую корреспонденцию, ежели адресат или отправитель чем-то привлекали его внимание. Не корысти ради, даже, коль ему случалось обнаружить в конверте мелкую ассигнацию или медный пятак, он их не трогал, а лишь обращал внимание на содержание письма. Учитывая же, что в те времена эпистолярный жанр переживал эпоху расцвета, некоторые письма читались словно поэмы. И при свете лучины почтмейстер погружался в жизнеописание адресантов, особенно обожая читать любовные письма, в коих иногда обнаруживал прядь женских волос или ещё какой-либо предмет, служивший объектом чужого воздыхания. В такие моменты в нём, словно лава в уснувшем века назад вулкане, пробуждалась когда-то давно бушевавшая страсть, и он чувствовал себя годами моложе, статью справнее, а глаза его загорались отчаянным блеском.

Помимо этого почтмейстер также узнавал некоторые новости из жизни обывателей уездного города или тех, кто присылал им письма. У кого-то кошка окотилась пятью котятами, и один с глазами разного колера, у другого дочь в Москве двойню родила, о чём он оповещал старого боевого товарища, проживавшего в N-ске. Третий ногу сломал, катаясь зимой с отпрысками с горы на санях…

Когда же судейский кучер передал в руки Касторскому письмо от столичного инспектора самому Бенкендорфу, почтмейстер испытал знакомое волнение, предшествовавшее желанию вскрыть конверт и ознакомиться с его содержимым. А вскрывать сургучные печати Август Феоктистович наловчился преизрядно, используя для этого свой секретный метод.

Итак, прежде чем почтовый дилижанс с корреспонденцией отправился из уездного города в губернский, почтмейстер успел вскрыть конверт и ознакомиться с его содержимым. После чего с помощью нагретого лезвия перочинного ножика вернул печать в исходное состояние и сел осмысливать прочитанное. Из того, что он узнал, выходило, что столичный инспектор наметил как следует разворошить осиное гнездо мздоимцев и казнокрадов, коих — в чём Касторский был согласен — в городе имелось предостаточно.

За собой Август Феоктистович особых грехов не помнил, а своё пристрастие к вскрытию конвертов считал не преступлением, а так, мелкой шалостью, достойной разве что порицания. Однако ж информация, обладателем которой он только что стал, предполагала либо ничего не предпринимать, либо оповестить чиновничью братию о задумках столичного чиновника.

«С другой стороны, — думал он, — о приезде инспектора было напечатано в сегодняшнем нумере „N-ских ведомостей“, так что многие и без того догадались, какая сурьёзная катавасия намечается. Стоит ли влезать в это дело, не будучи ангажированным никем из своих начальников для проверки корреспонденции? Могу в случае чего изобразить дурачка, мол, не привыкши мы чужие письма читать, тем более адресованные самому начальнику III отделения господину Бенкендорфу. За такую перлюстрацию можно не только должности, но и головы лишиться. Так и скажу, в случае чего. Лучше посмотрим, как зашевелятся эти тараканы, ежели облить их скипидаром»…

Карета с Петром Ивановичем подъехала к парадной дома городничего — одного из монументальнейших зданий N-ска. Дом стоял, крепко оперевшись на колоннады, был он окрашен в бледно-жёлтый цвет и, в отличие от судейского, не двух, а трёх этажей.

Градоначальник вместе с женой, двумя дочерьми семнадцати и восемнадцати лет, а также предводителем уездного дворянства и доктором встречал гостя, как и судья до него, на ступенях. Антон Филиппович происходил, как он сам любил говорить, из старинного греческого рода и часто, как бы невзначай, поворачивался к собеседнику профилем, выгодно демонстрируя свой прямой нос. Если же посмотреть в анфас, то нос оказывался мясистым, при этом из ноздрей всенепременно торчали волоски, с которыми супруга городничего вела долгую и обречённую на поражение войну. Потому как если, бывало, с вечера повыдёргивает у мужа эти самые волосья, то к утру они невероятным образом вырастали вновь.

Если градоначальник был слегка полноват, то жена его, Татьяна Леопольдовна, — худа как жердь. Она во многом вертела своим мужем, впрочем, как женщина умная, делая это в меру и исключительно дома, чтобы не принизить статус городничего в глазах обывателей. Дочки же были не красавицы, но и страшными их язык не поворачивался назвать. Так — ни то ни сё, где-то посередине. Антон Филиппович надеялся удачно пристроить их замуж и даже с подачи супруги присмотрел женихов — одного в Москве, другого в Петербурге.

Что же касается характера градоначальника, то был он в меру добр и в меру строг, своими полномочиями не злоупотреблял, но и спуску при случае не давал. В казнокрадстве замечен не был, однако от взяток не отказывался. А поскольку на поклон к нему по разного рода делам приходили часто, потому и нужды в средствах на своём посту Муравьёв-Афинский не испытывал.

Узнав о приезде проверяющего из столицы, Антон Филиппович в первый момент испытал лёгкое душевное волнение, своими переживаниями поделившись с супругой, но та поспешила мужа успокоить. Мол, не пойман — не вор.

— А пригласи-ка лучше, душа моя, этого чиновника на ужин, возможно, проникнется дружбой, да и мы получше разузнаем, что это за человек, — посоветовала она.

Что, собственно, Антон Филиппович и сделал, поскольку не придерживался правила: «Выслушай женщину и сделай наоборот».

— Весьма рад, что соизволили заглянуть в нашу скромную обитель, — раскрыв объятия, по-дружески обнял гостя градоначальник, разве что не решился облобызать. — Узнал о вашем приезде и тут же решил пригласить отужинать. В гостинице кормят, может, и сытно, но без изысков, а мы уж тут расстарались. Как говорится, гость на порог — ставь самовар и пирог… Это вот душа моя, супруга Татьяна Леопольдовна.

Копытман склонился, целуя пахнувшую смесью мускуса, ванили и амбры ручку хозяйки дома, чью голову украшал кружевной льняной чепец.

— А это предводитель дворянства N-ского уезда Вольдемар Аверьянович Ковыль, — представил градоначальник одного из двух стоявших по бокам и чуть позади него мужей.

Копытману сразу же вспомнился киношный Киса Воробьянинов в исполнении Сергея Филиппова. Правда, тот был худым и длинным, а этот низеньким и толстым, однако при этом весьма подвижным типом. Предводитель расплылся в подобострастной улыбке, сделал пару коротких шажков в направлении гостя и, обхватив ладошку Петра Ивановича сразу двумя руками, долго её тряс. Освободив наконец ладонь, Копытман незаметно вытер её о сюртук.

Предки Вольдемара Аверьяновича происходили с Полтавщины, а дворянством, как гласила представленная в Дворянский союз родословная Ковыля, был пожалован его пращур Осип. Тот якобы был первым товарищем самого Богдана Хмельницкого, чем его потомок невероятно гордился. Как любил рассказывать Ковыль, Осип отличился в битве при Жёлтых Водах, Корсуне и Пилявцах, а также лично отвозил письмо гетмана русскому царю Алексею Михайловичу. Сам же Вольдемар Аверьянович при всей своей живости характера вёл довольно скучную жизнь, обременённый вечно болеющей супругой, прыщавым сыном семнадцати лет и немолодой любовницей, к которой заезжал каждую субботу в одно и то же время.

Следом был представлен заведующий градской больницей, доктор Ганс Иоганнович Кнут, который учтиво поклонился. Копытман поклонился в ответ. Признаться, он поначалу решил, что это кто-то из прислуги, и уже было собирался отдать ему головной убор. Но, к счастью, Муравьёв-Афинский успел того представить гостю, и таким образом конфуза удалось избежать. А свой шапокляк инспектор передал вышедшему чуть с опозданием лакею, которого хозяин кликал Мартьяном.

Кнут сказал, что нередко обедает у Антона Филипповича, а сегодня тем паче случился повод познакомиться с прибывшим из столицы чиновником. И что ежели тому надумается проверить состояние дел в градской больнице — то он завсегда готов принять и провести небольшой ausflug^[4].

Кнут говорил с сильным акцентом, но размеренно, поэтому понять его было можно, так как в России немец жил уже почти два десятка лет. В своё время окончив Гейдельбергский университет и обладая в молодости страстью к путешествиям, он оказался в далёкой варварской России, которая при ближайшем рассмотрении оказалась не такой уж и дикой. А русские женщины, которым тощие фрейлейн и в подмётки не годились, вовсе покорили сердце заезжего доктора. Впоследствии с одной из них, пышнотелой особой из средней руки купеческого рода, он связал себя узами брака. В этом союзе на свет появились двое очаровательных малышей, имя которым он, впрочем, дал на свой манер — Эльза и Карл.

Выдержав экзамен в Медицинской канцелярии, он приступил к работе сначала в Москве, а после судьба занесла Ганса Иоганновича с семьёй в уездный N-ск, где ему была предложена должность заведующего больницей взамен ушедшего на покой, который тоже был из немцев. В N-ске Кнута все стали называть по-простому — Ганс Иваныч, на что он не обижался. В целом доктор был добрым, хотя и масоном, и даже пытался как-то организовать в городе ложу братства вольных каменщиков, однако понимания не нашёл. Но лечил неплохо, и ежели случалось кому-то из благодетелей города захворать, то приглашали неизменно Ганса Иваныча.

Впрочем, в последнее время он увлёкся новой методой, которую ему в письме описал его бывший товарищ по студенческой скамье, ныне державший практику в Дрездене, Клаус Шульц. Тот был шутником преизрядным, однако за давностью лет Кнут и забыл об этой особенности характера знакомца, а потому всё им написанное воспринимал всерьёз. Метода же заключалась в том, что будто бы диагноз уже вполне можно ставить по внешнему виду утренних человеческих испражнений. Причём Шульц приводил несколько примеров, кои Кнут старательно переписал в тетрадочку.

И вот уже полгода, опроставшись по утрам, каждый раз Ганс Иваныч тщательнейшим образом изучал недавнее содержимое своего кишечника, с намерением углядеть намёк на ту или иную болезнь. Не углядев, вздыхал с явным облегчением, потому что, как и всякий доктор, опасался хвори в себе как чёрт ладана. Если же, чего доброго, замечал непорядок — тут же начинал употреблять лекарства от того, что ему, как считал Кнут, могло грозить.

Фекалии своих отпрысков он также подвергал изучению, а вот супружница Мария Фёдоровна глазеть мужу на свои испражнения категорически запрещала, угрожая ему быть битым первым же попавшимся под руку предметом. Супругу, которая после родов ещё более увеличилась в объёмах, Ганс Иваныч уважал и побаивался, а потому, однажды получив отказ от подобного рода предложений, больше не лез.

Новую методу он пытался внедрить и среди своих пациентов. Если в больнице, куда обычно попадали представители низкого и среднего сословия, Кнут был царь и бог, то пациенты мастью повыше, которых он обсуживал на дому, на просьбу продемонстрировать образцы кала только кривили рот и крестились.

— Идёмте же наверх, — сказал городничий, принимая гостя под руку. — Кстати, как вас разместили?

— Молитвами Елизаветы Кузьминичны Мухиной, вполне сносно.

— Да-да, слышал эту историю, как они изволили встретить вас, пребывавшего в весьма бедственном положении, на тракте и поселили на постоялом дворе у Гусака. Я лично выразил госпоже Мухиной письменную благодарность.

— Жаль только, что ей приходится оплачивать моё пребывание на постоялом дворе, — вздохнув со всей возможной горечью в голосе, прозрачно намекнул инспектор.

— Это мы немедля же исправим. Отныне, пока вам не придёт материальная помощь из столицы, расходы на ваше содержание на постоялом дворе я беру на себя!

— Право, мне и вас неудобно стеснять…

— Ах, бросьте, кто, как не градоначальник, обязан заботиться не только о жителях своего города, но и о его гостях.

— Уездное дворянство со своей стороны также поддержит ваше высокоблагородие в сей нелёгкий час, — со своей стороны добавил предводитель.

Стол в обеденной зале отнюдь не ограничивался самоваром и пирогами. В преддверии Успенского поста — а посты, честно сказать, городской голова и его семейство соблюдали больше номинально — хозяева с угощением расстарались на славу.

Воображение инспектора поразили мясные и рыбные закуски, сыры камамбер, сент-мор и лимбургский, брызжущие соком маленькие чебуреки-посикунчики, жареные перепела, гора блинов как простых, с топлёным маслом, так и с икрой лососёвой и осетровой, винегрет с харикотами — как тогда называлась фасоль, пирожки с рыбой, мясом, капустой и грибами… Присутствовал биток по-скобелевски с сельдереем на рашпере, имелись котлеты пожарские с соусом из грибов и печёным фенхелем, вареники с квашеной капустой, кундюмы и пельмени с кроликом… Грибы присутствовали нескольких видов, особое место было отведено белым, тут же стоял нарезанный арбуз — для этих широт ягода не такая уж и экзотическая. Напитки были представлены белыми и красными винами, стояли графинчики с анисовой водкой, можжевеловой и рябиновой настойками.

Посередине стола возлежал молочный поросёнок, в рот которому всунули средних размеров печёное яблоко. Он был уже нарезан сверху донизу частями, только накалывай на вилку, однако в целом общий вид сохранил прежний, и по бокам был украшен зеленью. Были даже заморские апельсины в количестве трёх штук, которые Муравьёв-Афинский называл апельцынами.

— Гостю почёт — хозяину честь, — расплылся в подобострастной улыбке градоначальник, лично пододвигая стул Петру Ивановичу.

— Благодарю, сударь. Признаться, не чаял увидеть столь обильный стол… Скажите, а часто ли так трапезничаете и велик ли ваш доход?

«Началось, — подумал городничий, чуть бледнея. — Экий шельмец, сразу за грудки».

Надо сказать, обычно стол у Антона Филипповича бывал скромнее, лишь однажды он расстарался подобным образом, когда через N-ск пролегал путь генерала от инфантерии, героя Наполеоновских войн Фёдора Филипповича Довре. Теперь уж и сам был не рад, что устроил такой пир для столичного инспектора.

— Э-э-э… Пётр Иванович, милейший, так ведь каков доход — четыреста пятьдесят рублей серебром ежемесячно, учитывая офицерскую выслугу. Как-никак из отставных военных, в своё время пришлось, так сказать, послужить… Всё согласно государственной ведомости. Ну а что стол… На угощение для гостей я никогда не скуплюсь. Ежели гости свои, из местных, — так можно и попроще, а уж тут человек из столицы, долго ехал, устал с дороги, ел в трактирах, решил вот сделать приятное. Вы уж не обессудьте, сударь!

— Да я же разве что поперёк имею, Антон Филиппович! — успокоил градоначальника Копытман. — Напротив, весьма польщён таким приёмом и с радостью отведаю ваших деликатесов.

— Тогда позвольте предложить вам, ваше высокоблагородие, для закуски винегрет с харикотами, — взялась за дело Татьяна Леопольдовна. — И обязательно отведайте посикунчиков. Их только что из печи достали, внутри такой сок — нектар!

Копытман понятия не имел, что собой представляют посикунчики, но, на его счастье, хозяйка лично ему подкладывала то одно, то другое, и вскоре Пётр Иванович уже приноровился к названиям блюд, а какое-то время спустя и вовсе почувствовал себя свиньей-копилкой, набитой под завязку разного рода мелочью.

За столом зашёл разговор, как показался гостю уездный город.

— Да не много и видел, сей день только и проезжал в оба конца, — ответил Пётр Иванович. — Отобедал у судьи, а ужинаю вот у вас. Из того, что узрел, понравились чистые улицы, булыжников, правда, кое-где недостаёт в мостовой, но этот недочёт, уверен, вы обязательно устраните.

— Воруют, мошенники, булыжники-то, — вздохнул Муравьёв-Афинский. — На свои нужды воруют, по ночам выковыривают. А этот камень ещё при прежнем градоначальнике привозили с юга, давно уже нужно новую экспедицию отправлять, да где ж на неё столько денег возьмёшь! Ну да этот момент мы уж как-нибудь с Божьей помощью уладим.

— Как есть уладим, даже не сомневайтесь, — поддакнул предводитель.

— Много нищих у храма, — продолжил инспектор. — Калек много, увечных, старух с дитями малыми… Что, бедствует народ?

— Да народу-то всякого хватает, вот только на Руси исстари повелось подаяниями кормиться. Не хотят работать, на паперти привыкли стоять, что ж их — только батогами гнать ежели, так ведь взбунтуют. А для малоимущих и калек у нас есть богадельня, коей управляет господин Козырьков.

— Аполлинарий Никифорович? — припомнил утреннего посетителя Копытман.

— Что, уже познакомились? — напрягся городничий. — Навестили его богадельню?

— Богадельню ещё не навещал, но собираюсь сделать это в ближайшее время. А он сам ко мне утром наведывался, засвидетельствовать, так сказать, своё почтение.

— А я вот, знаете ли, как раз завтра думал нагрянуть к Козырькову, проверить, что там да как. Хоть и не поступало на него нареканий, а всё же не мешало бы поглядеть лишний раз самому, как всё устроено. Можете составить компанию, ежели желаете.

На самом деле жалобы на управляющего богадельней поступали регулярно, вот только и подаяния от Козырькова также оседали в кармане градоначальника с завидным постоянством. Потому и смотрел Муравьёв-Афинский на дела Аполлинария Никифоровича сквозь пальцы.

— Отчего же, с удовольствием присоединюсь к вашей экспедиции, — сказал Копытман, лениво отправляя в рот очередной посикунчик, так и таявший на языке.

— Тогда, как соберёмся, пришлю за вами экипаж, — пообещал хозяин.

А сам подумал, что после отбытия гостя сразу отправит к Козырькову нарочного с требованием немедля привести богадельню в надлежащий вид. Ну или хоть что-то сделать, дабы столичный чиновник завтра не слишком возмущался царящими в заведении разорением и запустением.

— Много ль народу помирает? — продолжил допрос Копытман.

— Дык ведь помирают, — вздохнул городничий. — Все, как говорится, под Богом ходим.

— Небось, от болезней?

— А по-разному! Давеча принесли очередную сводку за последний месяц. Наши священники записывают, кто от чего помер. — Муравьёв-Афинский по-молодецки подхватился, сбегал куда-то и, вернувшись, протянул гостю бумагу: — Вот, извольте полюбопытствовать.

Копытман принялся вчитываться, и чем дальше — тем выше ползли вверх его брови. Ещё бы, ведь диагнозы были указаны такие, что на глаза нашему герою попались впервые в жизни. К примеру, как понять «умер от поротья»? В смысле, с перепоя? Или вот — от цыганского иссушения. А тут — от естественного изнурения сил. Дальше — больше: девица тридцати девяти лет — от престарелости, мужик тридцати пяти годов — от пухлятины, далее перечислялись христианская кончина, грешная болезнь, натуральная смерть, слабая жизнь, собачья старость, водобоязнь (не иначе бешенство, догадался Копытман), сляглая (совсем непонятно), чёрная болезнь… В общем, кое-как осилив этот список, Пётр Иванович понял, что в это время люди умирали часто и охотно, так как большинству из обывателей жизнь, вероятно, причиняла моральный и физический дискомфорт.

Далее разговор скатился на посторонние темы. К примеру, городничий отметил, что завтра вечером в театре дают Шекспира и он имеет честь пригласить столичного гостя на представление.

— Отчего же, с удовольствием поучаствую в предприятии. А что за театр, большой, на сколько мест?

Тут в разговор включилась Татьяна Леопольдовна, вывалившая на инспектора массу информации. Пока она вещала, воспользовавшийся паузой городничий извлёк откуда-то серебряную с вензелями табакерку, зацепил щепотку нюхательного табака и сунул себе поочерёдно в обе ноздри. После чего, скорчив уморительную гримасу, отвернулся и оглушительно чихнул, за что получил от супруги чувствительный тычок локтем в бок. Муравьёв-Апостол посмотрел на неё с виноватой улыбкой и предложил табакерку гостю:

— Не желаете? Очень, знаете ли, хорош для возбуждения мозга. Табачок к тому же отменный, а la rose^[5].

«Снаффом балуется», — подумал Копытман, а вслух сказал:

— Благодарю за предложение, уважаемый Антон Филиппович, но не имею подобной привычки. В Петербурге, знаете ли, мода на нюхательный табак проходит… Так что вы, Татьяна Леопольдовна, говорили?

Из всего услышанного инспектор выяснил, что здание театра на триста посадочных мест, находившееся позади Никольского собора через дорогу, было передано в дар городу ещё в конце прошлого века помещиком и меценатом Даниилом Ильичом Дурасовым. С тех пор там шли театральные постановки с участием труппы как из крепостных крестьян, так и «благородных» господ. Особым интересом у горожан пользовались пьесы Шекспира, и завтра будут давать «Отелло».

— А как у нас поживает уездное дворянство? — обернулся инспектор к ёрзавшему на стуле Ковылю.

Тот отчитался, что дела обстоят прекраснейшим образом, что именно дворяне, коих в уезде насчитывалось восемнадцать душ, включая самого Ковыля, день и ночь радеют о благополучии родного края, а Антон Филиппович им в этом наипервейший помощник. Копытман пообещал проверить, насколько сильно дворяне радеют.

В этот момент подоспела очередная смена горячих блюд.

— А как у вас, сударь, со здоровьем? — спросил молчавший до этого и мало евший Кнут.

— Слава богу, не жалуюсь.

— Qui potuit petere magis!^[6] — вздохнул доктор.

— Конечно, бывает иногда, кольнёт то здесь, то там, ну так уже и не мальчик. В прошлом году даже камень из почек выводили, ультразвуком его разбили…

— Простите?

Копытман понял, что сморозил не подумавши и теперь предстоит объяснять, каким-таким ультразвуком ему разбили камень.

— В столице в этом году апробировали новую методику, чисто российское изобретение, — лихорадочно принялся выкручиваться он. — Состоит этот прибор из барабана, который, ежели быстро крутить за специальную ручку, издаёт неслышимый уху звук. Раструб из барабана направляют на больное место, и этот звук, проникая сквозь кожу и мышцы, достаёт до почки, тем самым измельчая камень, который в виде песка выводится через мочеточник. К сожалению, подробного устройства этого прибора не знаю, так что более ничего у меня на этот счёт не пытайте.

Изумлению доктора, казалось, не было предела. Некоторое время он сидел молча, с застывшим лицом и прямой спиной, словно изваяние, затем его кадык дёрнулся вверх и вернулся на место.

— Однако, — выдохнул он и повторил: — Однако… Я всенепременно должен видеть это чудо. Немедленно отправлю запрос в столицу.

«Пусть отправляет, — подумал Копытман. — Пока туда депеша дойдёт, пока придёт ответ, меня уже и след из этого городка простынет».

— А дочки мои на всяко горазды, — перевёл разговор на более привычные ему темы Антон Филиппович. — Софья вышивает по тюлю или чехольчики бисером — залюбуешься, а Машенька к музыке склонность имеет. Машенька, душенька, сядь к роялю, сыграй нам что-нибудь.

Все переместились в главную залу, где видное место занимал портрет государя в полный рост, смотревшегося как-то по-домашнему, чуть ли не членом семьи. В углу чернел трёхногий рояль с раскрытыми на пюпитре нотами. Машенька, украсившись нежным румянцем лёгкого смущения, покорно заняла место за инструментом. Она вполне прилично отыграла «Превращение Гиацинта» Моцарта, после чего встала, присела в книксене и скромно заняла место рядом с сестрой на изящном канапе.

— А что сейчас играют в столице? — спросила у гостя Татьяна Леопольдовна.

— Да то же самое и играют, — чтобы не запутываться, отвечал Пётр Иванович.

— А вы что предпочитаете? Владеете ли инструментами?

— Что я предпочитаю? Да всё больше… романсы, — после заминки сказал инспектор, решив, что для середины XIX века романсы — более-менее подходяще.

— Ах, сыграйте же нам! Просим, просим!

Все захлопали, включая градоначальника, и Пётр Иванович понял, что отвертеться не удастся. Правда, признался, клавишным инструментом владеет слабо, больше к гитаре приучен. Что ж, нашлась в доме и гитара. Правда, семиструнная, но Копытман без лишних усилий настроил её под более привычный «ишпанский», как он выразился, вариант. После чего чуть дрожащим голосом затянул «Колокольчик», который Евгений Дмитриевич Юрьев сочинит полвека спустя.

В лунном сиянье снег серебрится,

Вдоль по дороге троечка мчится.

Динь-динь-динь, динь-динь-динь —

Колокольчик звенит,

Этот звон, этот звон

О любви говорит…

— Браво! Гениально!

И вновь аплодисменты, доставившие, нужно сказать, Петру Ивановичу приятные моменты. Одним романсом присутствующие не ограничились, потребовали ещё. Что ж, Копытман знал их пусть и не так много, но достаточно для одного вечера в приятной компании. Отчего бы не спеть? Исполнил «Утро туманное» на так же ещё ненаписанные стихи Тургенева. Романс был принят тепло, поселив в душах собравшихся лёгкую грусть. Концерт продолжился песней Андрея Петрова на слова Киплинга «Мохнатый шмель», добавив цыганской удали. Тут и Копытман разошёлся, дав волю своему лирическому тенору, и глаза у слушателей заблестели более весело.

— Право, мы этих прекрасных романсов и не слыхали вовсе в нашей глуши, до нас все новости доходят с изрядным опозданием! — воскликнула Татьяна Леопольдовна, обмахиваясь веером. — Ох, что-то жарко мне стало, идёмте в обеденный зал, там уже, наверное, подали мороженое.

И впрямь, десерт в изящных серебряных розетках, чуть подтаявший, с кусочками фруктов ожидал на столе, и инспектор про себя отметил, что порции были скорее чисто символическими. Вслух же выразил своё восхищение, посетовав, как, наверное, дорого содержать в подвале дома ледник.

— Так ведь, милостивый государь, какой там ледник, так, уголок аршинный с ледышкой… Но это ещё не всё! Мартьян, ну-ка, подавай апельцыны!

Минуту спустя Мартьян внёс в обеденную залу поднос с горкой апельсинов. Южный фрукт, похоже, считался в этих краях редкостью, и Копытман из скромности отведал только один, да и, в общем-то, он больше предпочитал мандарины.

Затем сели расписать пульку в преферанс с участием градоначальника, Петра Ивановича и доктора, так что никому пропускать раздачу, сиречь сидеть на прикупе, как это бывает при игре вчетвером, не довелось. Копытман когда-то поигрывал в эту разновидность карточных игр, был знаком с правилами, так что совершенным дураком не выглядел.

— Раз уж у вас денег в наличии не имеется, позвольте ссудить вам на игру пять рублей мелочью, не откажите в любезности, — предложил Муравьёв-Афинский.

— Что ж, буду весьма признателен, — так же учтиво ответил инспектор.

Ставили по гривеннику, и вскоре Пётр Иванович понял, что градоначальник ему подыгрывает. В то же время Кнут играл честно, что было присуще его немецкой натуре.

«Неплохо бы ещё при случае и в градскую больницу заехать, — подумал Копытман, давая доктору „снять“ колоду. — Хотя у такого педанта наверняка и придраться не к чему. А следовательно, и на взятку рассчитывать не приходится».

Ганс Иваныч оказался игроком средней руки, и большая часть выигрыша за этот вечер ушла Петру Ивановичу, который не только сумел отыграть занятые у Муравьёва-Афинского пять целковых, но и прибавить сверх ещё три. Городничий же, казалось, был только рад, что ему удалось угодить своему гостю, он будто искренне восхищался мастерством игрока и провозгласил, что тому благоволит Фортуна.

Между делом Ганс Иваныч заметил, что если в столице используют прогрессивный метод лечения ультразвуком, то в Европе в моде новейший метод определения вида болезней по испражнениям.

— Не желаете ли испробовать на себе? — с надеждой поинтересовался немец.

Градоначальник тихо прыснул, отворачивая лицо, и мелко перекрестился.

— Пожалуй, сударь, пока воздержусь, — деликатно отказался Пётр Иванович.

Он и впрямь не был готов к тому, чтобы показывать своё дерьмо незнакомому лицу. Да он и знакомому не показал бы, по этой части Копытман был застенчив.

Отказ доктор принял с понимающим вздохом, подумав про себя, что всё-таки в этой огромной, подверженной суевериям стране прогресс до окраинных селений добирается крайне сложно.

«Ну ничего, amat victoria curam»^[7], — подумал эскулап.

— А как вам, Пётр Иванович, постоялый двор? — на прощание спросил Муравьёв-Афинский. — Не переселиться ли вам в гостиницу «ГермесЪ»? Всё ж комфорту, как говорят у вас в столицах, поболе будет. Ежели за расходы переживаете, то их мы возьмём на себя.

— Пожалуй, не стоит из-за меня так тратиться, уважаемый Антон Филиппович. Я и на постоялом дворе неплохо устроился, пока там, стараниями Кузьмы Аникеевича дочки, состою при полном пансионе. Но расходы я обязательно им возмещу, как только с нарочным из Петербурга привезут деньги и документы.

— Ну как знаете, а пока вот, от меня лично, мало ли что… — И городничий, схватив руку гостя, вложил в раскрытую ладонь кредитных билетов общей суммой на 100 рублей серебром, а предводитель дворянства сверху добавил бумажек ещё на пятьдесят целковых.

Поколебавшись, Пётр Иванович сунул пачку себе в карман, пообещав всё вернуть при первой же возможности.

На N-ск уже опустилась ночь, время приближалось к одиннадцати часам. Решив, что небольшой моцион перед сном не помешает, инспектор отказался от предложенного экипажа, сказав, что дорогу помнит и идти не так уж и далеко, не более пятнадцати минут.

— У вас же тихо ночами, не балуют? — спросил он градоначальника.

— Наш капитан-исправник Прохор Пантелеймонович своё дело знает-с, — уверенно заявил Антон Филиппович. — У него околотошные всю ночь ходят, за порядком следят, ежели вздумается кому набедокурить, так они его сразу в участок-с.

— Ну тогда прощайте, до завтра, спасибо за угощение и с интересом проведенное время.

Городничий на всякий случай велел своему человеку, отличавшемуся шириной плеч и железной хваткой, тайком идти за столичным инспектором. Мало ли, вдруг пьяный попадётся, приставать начнёт, ещё, чего доброго, и покалечит приезжего, потом беды не оберёшься.

— Будет сполнено, ваше высокоблагородие, — баском ответил тот, сжимая и разжимая пудовые кулачищи.

Над уездным городом N-ском повисла ополовиненная, проглядывавшая сквозь рваные облака луна, ветер шелестел в кронах редких деревьев, и освещавшие больше сами себя, а не дорогу фонари, от которых сильно несло газом, всё же указывали путь налоговому инспектору Петру Ивановичу Копытману. Улицы были безлюдны, и в редких окнах теплились свечи. Похоже, здесь, как и в деревнях, было принято ложиться рано, чтобы с рассветом решать свои насущные дела.

«Кстати бы сейчас пришлась трость, — подумал Копытман, вышагивая по мостовой. — Раз уж попал в эту эпоху, то почему бы не позаимствовать некоторые удобные вещи? Завтра же всенепременно куплю».

Он вновь предался размышлениям о превратностях судьбы. Вот и второй день его пребывания в прошлом подходил к концу. Он обзавёлся личным знакомством с судьёй и городничим, показал себя вполне приятным в обществе человеком, пока все верят, что он и впрямь приехал из Петербурга по специальному заданию. Завтра придётся обследовать богадельню, для видимости можно заглянуть и в другие заведения города, проверить финансовую и налоговую отчётность, в общем, делать вид, что исполняет свой долг. А дальше… Ну, дальше будет видно, пока всё как-то само собой складывается, особливо насчёт финансов.

В этот момент в неверном свете газового фонаря позади него мелькнула тень, и Пётр Иванович непроизвольно обернулся. Какой-то человек быстро шмыгнул в подворотню и, видно, там затаился.

«Вот же чёрт, — сдвинув на затылок шапокляк, инспектор вытер платком мгновенно вспотевший лоб, — не иначе злоумышленник. Вот и верь этому Муравьёву-Апос… тьфу, Муравьёву-Афинскому, что в городе по ночам всё спокойно. Эх, жаль, нет с собой никакого оружия, да та же трость пришлась бы ко времени».

Он ускорил шаг, едва удерживая себя, чтобы не побежать. Ему казалось, что если побежит, то выдаст свой страх, и тогда уже мало что заставит следившего за ним человека отступиться от своих чёрных замыслов. А в том, что они чёрные, Копытман ни секунды не сомневался.

Однако нападать на него никто не спешил, и Пётр Иванович уже на подходе к постоялому двору даже осмелился оглянуться. Нет, никого не видно, ну и слава богу. Может, и показалось, у страха, как говорится, глаза велики.

В хозяйстве Гусака ещё кипела жизнь. В трактире сидели люди, по большей части путешественники, но были и местные завсегдатаи: раскидывали картишки, выпивали, закусывали. Одним словом, обычная кабацкая жизнь.

Копытман хотел побыстрее подняться к себе в нумер, но вдруг его кто-то легко тронул за локоть. Обернувшись, Пётр Иванович увидел рядом с собой невысокого, согбенного человека в сильно потёртом сюртуке, относившем его обладателя к чиновникам низшего пошиба. Картину дополняли редкие мелкие зубы, изо рта исходил неприятный запах, а глаза смотрели куда угодно, но только не на собеседника.

— Ваше сиятельство, позвольте обратиться, — громким шёпотом произнёс он, испуганно оглядываясь по сторонам.

— Ну, прежде всего, не ваше сиятельство, а ваше высокоблагородие.

Надо сказать, Копытман уже порядком вжился в свой новый образ. Современность проникла в глубины его естества, подчиняя и растворяя его в себе, как серная кислота растворяет в своём текучем пламени любую органику. Но растворение это происходило без боли, напротив, даже доставляло Петру Ивановичу какое-то подспудное удовольствие. И он уже был не против, когда его величали «ваше высокоблагородие», чувствуя себя при этом выше ростом и шире в плечах.

— Христа ради простите, ваше высокоблагородие, это я от волнения-с.

— А вас-то как звать, представьтесь, не сочтите за труд.

— Огоньков Влас Мефодьевич, коллежский регистратор.

— Так чем обязан, Влас Мефодьевич? — поинтересовался инспектор.

— Дело государственной важности, не для чужих ушей, — негромко ответил незнакомец, по-прежнему озираясь.

— Раз уж так, поднимемся наверх, в нумер. Только времени у меня не так много, лучше бы вы с утра подошли.

— Дело не терпит отлагательства, ваше высокоблагородие, промедление смерти подобно.

— Ох, заинтриговали вы меня… Ладно, идёмте.

В номере Копытман уже по привычке предложил посетителю стул, а сам уселся на кровать, размышляя, что не мешало бы попросить у Гусака ещё один стул, раз уж просители зачастили.

— Итак, извольте объяснить, что за дело такой срочности.

— Ваше высокоблагородие, в городе зреет заговор.

— Так-так, интересно, продолжайте…

Выяснилось, что некий студент Нехлюдов, изучающий в Петербургском университете юриспруденцию, прибыл в родной N-ск на летнюю побывку. А между делом проповедует революционные идеи. Как то: призывает к отмене крепостного права, как изжившего себя дикарского обычая, говорит, что Бога нет, а попы — паразиты на теле общества и, наконец, выступает за полное и безвозвратное уничтожение самодержавия.

Огоньков поискал глазами образ, не нашёл и просто перекрестился на угол.

— Действительно, обвинения серьёзные, — откинулся спиной на стенку Пётр Иванович, переплетя пальцы на начавшем обрисовываться после обильного ужина у градоначальника животике. — За такие речи можно и на каторгу угодить. А что же вы не пошли к местному исправнику или чиновнику тайной канцелярии?

— Думал, ваше высокоблагородие, да всё не решался, студент тот мне как-никак племянником приходится. А тут вы вот приехали, ну я и набрался смелости.

— Племянником? Однако… — поразился больше про себя, чем показал, инспектор. — Ладно, берите перо, бумагу и пишите всё, что только что мне рассказали. А я уж подумаю, каким образом дать делу ход.

Спровадив неприятного во всех отношениях посетителя, Пётр Иванович занялся небольшой постирушкой. Попросил принести два тазика: один с мыльной водой, другой — с водой обычной для ополаскивания, после чего приступил к стирке, пардон, носков и трусов.

Как следует отжав, повесил интимные принадлежности своего туалета на спинку стула, затушил свечу и лёг в постель. Однако сон долго не шел, виной тому была обильная трапеза у градоначальника или недавний визит коллежского регистратора… Да клопы ещё принялись покусывать. Но спустя какое-то время он всё же забылся тревожным, беспокойным сном.

Примечания

4

Экскурсия, прогулка (нем.).

5

А l a r o s e — один из видов нюхательного табака, включал в себя осиновую золу, эликсир соснового масла, розовое масло и «самую наилучшую» розовую воду.

6

Можно ли желать большего! (лат.)

7

Победа любит терпение (лат.).