Пожить в тени баобабов

Геннадий Прашкевич

«Мы зачем революцию делали?»

Моросил дождь.

Чужая черная куртка сидела на плечах удобно, легко, и все равно она была чужая.

Валентин поежился, поднял воротник и бесцельно двинулся в сторону Литейного.

Эх, Серега…

Он думал о брате.

На «мерсе» в вечность не въезжают. И бутылку коньяка, даже самого лучшего, в вечность не прихватишь. Все дороги ведут в вечность, это верно, и окольные тропинки тоже ведут туда, только никакая контрабанда там невозможна. Ничего такого не прихватишь с собой. Это раньше казалось — вот положи соперника на лопатки и лады!

К черту.

Валентин увидел будку телефона-автомата и, перепрыгнув лужу, прикрыл за собой тяжелую застекленную дверь. Не выходили из головы слова ведущей «Криминальной хроники»: кем бы ни было совершено преступление, преступник может считаться очень опасным. Конечно, опасным. Но, похоже, в преступники телевизионщики уже определили Валентина.

«Мы не собираемся подменять следствие…»

Как же! «Не собираемся…» Вы уже его подменили. В итоге, его, Валентина, в любую минуту может задержать любой постовой милиционер. На него может указать любой вдруг заподозривший его прохожий. А ведь еще кто-то специально за ним охотится!

Кто?

Зарядив автомат монеткой, Валентин поднял трубку и набрал легко запоминающийся номер.

— Что значит нету? — негромко, но твердо переспросил он, услышав в трубке ленивый мужской голос. — Ты зачем сидишь в телехронике? На подхвате? Вот и подхватывай. Уткова мне нужна. Усек, мудак? И нужна прямо сейчас. Позови к телефону Уткову.

Он не любил ругаться, но эти слова сами срывались с губ.

— И не вздумай бросать трубку, мудак, я с телефона все равно не слезу. Тебе же будет хуже потом. Найди Уткову, она мне срочно нужна.

— Оставьте ваши военно-морские термины, — прервал его деловитый женский голос. — Я Уткова.

— Татьяна Ивановна? — хмуро буркнул Валентин.

— Ага. Я самая.

— Вы недавно говорили о происшествии в «Невской»… Я могу кое-что рассказать об этом… Ну, гостиница «Невская», — напомнил он. — Двойное убийство. Вы сегодня выезжали туда.

— Ну как же, все поняла, — быстро ответил женский голос. И кого-то там попросил: — Подключись, Паша!

И опять быстро:

— Это я не вам. Вы говорите, говорите. Я слушаю.

— Да нет, — сказал Валентин. — Говорить по телефону не буду. Не хочу, чтобы меня отловили в будке, как преступника.

— Тогда чего вы хотите?

— Я Кудимов. Такая у меня фамилия. И я знаю, что случилось в гостинице «Невская». По крайней мере, я знаю, что случилось в гостинице со мной. Если хотите знать это, давайте встретимся у выхода из метро… — Он назвал станцию. — Я вас узнаю.

Он посмотрел на часы:

— Минут через двадцать. Подождите меня у входа в метро, я подойду к вам. А если не подойду…

Он сделал паузу.

— Если не подойду, значит…

— Что — значит?

— Значит, ждите еще минут десять… Мало ли…

— Но…

— Никаких но. Если не подойду, значит, действительно не мог подойти. Я ваш телефон знаю. В случае нужды перезвоню.

— Когда?

— Когда найду нужным.

Подходить к Утковой он не собирался ни около метро, ни в стороне от него. Был совершенно уверен, что придет она не одна. А если и одна… О чем поговоришь на сырой темной ветреной улице? О брате Сереге? О несчастной дежурной по этажу? О той же Анечке? О неудачнике Шварце из Липецка?

Думать не умею, сказал себе Валентин. На ковре было просто. Соперник сопит, ты его прижимаешь. А тут…

Нет, решил он, думает пусть Уткова.

«Мы не собираемся подменять следствие…»

Трепуны! Тут же и подменили!

Серега, Аня, дежурная по этажу, Серега из Липецка… Четыре трупа за неделю и все каким-то образом связаны с Кудимовым-младшим… А может, с его предприятием… Как его?… Ну да, «Пульс»… Четыре трупа… Не такая уж короткая цепочка… Пусть Уткова поломает голову… А я найду тихое местечко и терпеливо буду ждать Джона Куделю… Джон получит телеграмму и тут же приедет… Я его знаю… А думает пусть Уткова…

«Мы не собираемся подменять следствие…»

Валентин, не шевелясь, стоял в темной будке и слушал шелест дождя.

Метрах в двадцати от будки остановилась у поребрика темная «Волга» с погашенными огнями. В салоне вспыхнул огонек зажигалки.

Что я тут делаю? Ведь подсказывали — не болтайся по Питеру. Уехал бы, вот и пошла б пруха Сереге из Липецка. Ночевал бы на вокзале, зато остался бы живой. И дежурная по этажу закончила бы свое вязанье.

Валентину в голову не могло придти, что в темной «Волге» в этот момент говорят о нем.

Но говорили о нем.

— Подвели вы меня, ребятки, — негромко и укоряюще произнес директор крематория. — Крепко подвели. Даже очень. Верно я говорю, Хисаич?

— Виноваты, Николай Петрович, кругом виноваты, чего уж… — пробасил Хисаич, пристраивая на коленях неимоверно длинные руки. Серое демисезонное пальто в рубчик было на груди расстегнуто, полы пальто он подобрал на колени. Голова, постриженная под бокс, упиралась в верх «Волги». Хисаич даже кепку с головы снял. Махровая кепка, когда-то синяя, теперь достаточно выцветшая, почти потерявшая цвет, была подложена под его мощные кулаки. — Чего уж, виноваты, Николай Петрович. Вроде как все было в аккурат. И нашли, и увидели. А он брился, значит, весь в пене был, как Дед-Мороз…

Николай Петрович укоризненно покачал головой:

— Нельзя спешить, Хисаич. Я каждый день повторяю вам — нельзя спешить. Каждый ваш шаг должен быть выверенным. Это же не слова. Вы действительно работаете как на минном поле. Любой случайный срыв бьет по Делу. Сперва по вам, значит, бьет, а потом по Делу. И я уж не знаю, как вам сказать, что по вам-то бить можно, на то вы у меня деньги получаете, а вот по Делу нельзя…

— Да так и говорите, Николай Петрович, — удрученно бормотал Хисаич. — Так и говорите, чего уж там…

Директор крематория резко повернулся:

— А ты, Игорек? Почему молчишь? Хисаич вот кается, а ты почему молчишь? Нехорошо молчать. Мы вот с Хисаичем всем сердцем переживаем, а ты молчишь. Ты не молчи, Игорек, ты поговори с нами, ты разоружись, поделись раздумьями, всем станет легче.

— А мне не тяжело, — ощерился Игорек, почти неприметный в громоздкой тени Хисаича.

Скуластый, нервный, Игорек на секунду прижался лбом к холодному влажному боковому стеклу. Мать их! Разоружись! Откуда у них такие слова? И еще эта аптека перед глазами…

Ночь, улица, фонарь, аптека…

Больно кольнуло под сердце, как всегда случалось с ним на пересечениях быта и тех, других, слов.

Впрочем, вслух он угрюмо произнес:

— Каяться по каждому случаю, никаких нервов не хватит. Мы все сделали путём, по инструкции. И номер правильный, и мужик — бык. Ну, голый, душ принимает. Вы ведь сами говорили, здоров, как бык. Он таким и оказался. Не спрашивать же у него паспорт? Шлепнули и пошли.

— А могли бы и спросить. От вас бы от того не убыло, — рассердился Николай Петрович. — Куда торопиться? Вы не землю пахать пришли. Наше Дело, оно зависит от любой мелочи. Еще как зависит! Вот Сережа Кудимов, покойничек, земля ему пухом, тоже заспешил, отдыхать собрался. Я ему доверительно говорил: не суетись, Сережа, все хорошо, готовься к своей поездке, ни к кому не заглядывай, успеешь всех повидать. А он, на тебе, зарулил без всякого спроса в Лодыгино, к братану. О чем говорили? Какие мысли? На какую тему мечтали? Я ему доверительно говорил: тебе, Сережа, поосторожнее бы, а? А он слушал и рассеянно улыбался, будто я или Дело ему как бы уже по боку. А под конец и Анечку втравил…

Николай Петрович вздохнул и, не меняя тональности, все тем же голосом добавил, обращаясь исключительно к Игорьку:

— Придурок! Ты почему утюжок не выключил в Анечкиной квартире? Сильно торопился? Свербит в заднице? Значит, все по быстрому? Шлепнул и пошел? А вдруг бы пожар? Это ж государству убыток. Это ж не чужое государство, где спали хоть весь город. Это наше государство, и все в нем наше. И жить в нем нам. Нам его обустраивать. А ты?

— Плевал я на государство!

— Ты посмотри на него, Хисаич, — опять обиделся Николай Петрович, аккуратно гася сигарету в пепельнице. — Родители у Игорька были известнейшими людьми, в меру своих сил они умножали богатство и славу родины, а сын?… Я тебе о том говорю, Игорек, поганец, — понизил он голос, — что нет в нашем Деле мелочей. Слышишь, как я произношу это слово Дело? С большой буквы. С самой большой. Сейчас из-за Анечкиного утюжка вся криминальная хроника стоит на ушах. Почему это, дескать, утюжок? Как это так — утюжок? Эту Анечку, что — током ударило? Чего это она в окно побежала, если только что гладила юбку и явно налаживалась куда-то не в окно? Я вас, придурки, не для того держу, чтобы вы давали поводы для гаданий. И главное, кому? Криминальной хронике!

Он предостерегающе поднял палец:

— Нагадили, приберитесь. День как раз кончается, хорошее время для приборки. Дуйте на улицу Тельмана, дом, квартиру знаете… Кстати, Хисаич, — хитро прищурился Николай Петрович. — Тельмана, Тельмана… Почему это вдруг улицу в Питере назвали в честь Гдляна, а не Иванова?

— Кто такие?

— И правильно, Хисаич. Пока не заказали, пусть себе живут в неизвестности. До поры, до времени незачем забивать голову лишним, — одобрил Николай Петрович. — Короче, дом знаете, квартиру знаете. Посидите, потолкуйте с девушкой с телевидения, спросите, что у нее на уме? Ты, Игорек, поаккуратнее поройся в вещичках, глаз у тебя наметанный. Расспроси, зачем девушка поминает «Пульс»? Не в первый ведь раз, кстати. Если есть какие-то бумажки по «Пульсу», все такие бумажки ко мне. Может, блефует девушка, а может…

— Будет она держать дома бумажки!

— А ты, Игорек, присмотрись. Я ведь не говорю, что она их дома держит… — остро глянул на Игорька Николай Петрович. — Я просто говорю — присмотрись. Аккуратнее присмотрись. Как увидишь бумажку с грифом «Пульс», так сразу в карман ее. Чтобы уже сегодня лежала передо мной. А девушкой ты займись, Хисаич. Ты у нас не торопыга.

— Хорошенькое дельце! — ощерился Игорек. — Ну, Анька там, бык в гостинице. А тут телевидение! Они же не дураки, у них власть. Они враз поднимут все спецслужбы.

— И пусть! — Николай Петрович тихонечко рассмеялся, даже пальцами удовлетворенно постучал по приборному щитку. — Пусть обязательно поднимут все спецслужбы. Дело-то государственное. Телевизор надо смотреть. Вы только взгляните, вон как выросла у нас преступность!.. Проституция!.. Воровство!.. Самоубийства!.. Мне Сережа покойный, не поверите, говорил, что у него бумажник в Смольном свистнули из кармана!.. Это что ж? Это как можно терпеть такое?… В святая святых! В городе трех революций!.. Нет, пусть, пусть поработают спецслужбы, пусть почистят город от дряни.

— Верно, — поразмыслил Хисаич. — Проститутки кругом. Не без этого. Плюнуть некуда.

— Но, слышишь, Хисаич? Без всяких там выпаданий из окон. Творчески подойдите. А потом навяжите узелок барахла, вроде как простые грабители приходили. Пусть работают все спецслужбы.

— Да мы… — по-детски обиделся Хисаич.

— Журналистка все-таки, — ощерясь, напомнил Игорек. — У нее, наверное, полон дом знакомых.

— Ну, не придурок? — искренне удивился Николай Петрович. — Опять мне его учить, торопыгу. Даже если у девушки полна квартира гостей, дело остается делом. Подождете в машине, не останутся гости на всю ночь. К тому же, муж девушкин в Африке, об этом знаю доподлинно. Не должны гости у такой девушки засиживаться у нее до утра. Нехорошо как-то. Безнравственно. Да и на работу утром. — Он обиженно поджал губы. — Короче, Хисаич, и ты, Игорек, действуйте аккуратно и по обстоятельствам. Все ясно?

— Угу, — сказал Хисаич.

— Не слышу вопросов.

— Вопросов не имеем, — угрюмо буркнул Игорек.

— Ну и слава Богу. А я, значит, теперь домой.

Николай Петрович включил зажигание и мотор сдержанно заурчал, забегали по стеклу дворники.

— Мне сегодня еще вычислять, куда этот бык смотался. Не было печали… Хорошо, если домой сбежал, а если шастает по Питеру?… Не наделай вы ошибок, ребята, сейчас бы сидели дома.

— Да что там… Виноваты… Кругом виноваты…

— Вот и лады. Выматывайтесь.

Он дождался, пока они выйдут, и остановил Хисаича.

Нахлобучив на голову выцветшую кепку, Хисаич громоздко наклонился к опущенному стеклу.

— Ты, Хисаич, позвони, — негромко сказал Николай Петрович. — Пусть поздно будет, все равно позвони. Я сегодня рано не лягу.

Увидев, что Игорек нырнул в «шестерку», поставленную под мокрой каменной стеной, добавил негромко:

— И еще… Хисаич… Ты присмотри за Игорьком… Что-то в последнее время он нервничает… Стал какой-то смурной, огрызается… А нам Игорька надо беречь… Самый точный ствол Питера… С чего бы ему нервничать, а, Хисаич?… Ты присмотри за ним… Может, устал…

— Так все устали, Николай Петрович. Жизнь такая.

— Это ты верно сказал — жизнь…

И, вздохнув, добавил непонятно:

— Какая-никакая, а жизнь…

Дождь.

Свет проходящих машин.

Ночные мгновенные радуги.

Игорек уверенно вел «шестерку».

Он знал Питер.

Он любил и ненавидел Питер.

В огромной библиотеке отца он пересмотрел сотни старых литографий. Может, тысячи. Не считал.

Низкие каменные и деревянные набережные, черные смоляные сваи, лодки на Неве, впечатляющие с фасадов, но насквозь протекающие дворцы.

Огромные петровские дворцы, поставленные не на болотах, поставленные на человеческих костях.

Ковчег для России.

Это сам так Петр говорил — ковчег.

«Тружусь, как Ной, рублю ковчег для России».

Умных бы рулевых, только не везет России с кормчими. То, значит, сами отвлекаются на постройку ковчега, то, значит, отвлекаются на стройку каналов… Но народ сознательный. Отец однажды показывал Игорьку бумажку. Андрей Платонов, писатель тонкий и душевный, убедительно просил московское начальство послать его на Беломоро-Балтийский канал. Или на канал Москва-Волга. Мечтал написать хорошую книгу о большевиках — покорителях природы

Тоска.

Ковчег.

Не для России.

Для каторжников.

Как-то Игорек процитировал Хисаичу вычитанный в старой книге высокий царский указ.

«Его Царское Величество усмотреть изволили, что у каторжных невольников, которые присланы в вечную работу, ноздри вынуты малознатно; того ради Его Царское Величество указал вынимать ноздри до кости, дабы, когда случится таким каторжным бежать, везде утаиться было не можно».

— Ты чё? — испугался Хисаич. — Это ж все при царизме было! Мы зачем революцию делали? Не люди, что ль?

Игорек усмехнулся.

Какие люди?

Хисаич — животное.

Тупое, не злое даже, но животное.

Дицерах, кажется, говорил в древности: человека существо есть тело, а душа только приключение. Тело у Хисаича большое, а души нет. Соответственно, нет приключений. Существо Хисаича — тело. В окно выбросить, шею свернуть, как той дежурной в гостинице. Это по Хисаичу. Он дышит, хапает, жует, давит. Не по злобе, конечно, а по приказу. Но хапает, жует, давит. Крупное животное, всем своим крупным телом осознающее пользу Дела. Хисаичу ведь все равно — убить человека ножом или годовым комплектом журнала «Аполлон».

Игорек зло ощерился.

В свое время отец Игорька тоже был хисаичем. Правда, умным и тонким хисаичем, глубоким знатоком социалистического театра и социалистической поэзии. Хисаичем, профессионально овладевшим всем хитроумным инструментарием советского критика. Его боялись при всех режимах, а он жадно дышал, страстно давил и хапал. И сам боялся. Отсюда лукуловы пиры, задаваемые им время от времени для им же обиженных актеров и литераторов, отчаянные ночные пиры, на которых другие такие же литературные и театральные хисаичи топили в отборном коньяке свой страх перед хисаичами, сумевшими подняться по социальной лестнице выше, чем удалось им.

«Мужественная наша бригада, отбрехав положенное, — любовно писал отцу-хисаичу его давний друг генсек-хисаич от литературы, — отбанкетировав (от слова банкет) и распечатавшись в газетах в порядке тщеславия и культпропаганды, разъехалась…»

Отбрехав… Отбанкетировав (от слова банкет)… Распечатавшись в порядке тщеславия и культпропаганды…

Игорек на память помнил такие тексты.

Еще бы!

Таланта у генсека не отнять, это так. Отец ценил и смертельно боялся генсека. Настоящая крепкая творческая дружба. Личности. Они даже острыми анекдотами обменивались. «Живи Пушкин в двадцатом веке, все равно бы погиб в тридцать седьмом году».

«Изрядно поздоровев во время поездки и обросши грязью, я демонстративно грызу тыквенное семя и чувствую себя прекрасно. Обилие жизни, сознание, что вот мне скоро 33 года, а сделано мало, мысли о собственной необразованности, желание поиметь какую-нибудь девушку покрасивее…»

Изрядно поздоровев… Обросши грязью… Тыквенное семя… Сделано мало… Тридцать три года… Мысли о собственной необразованности… Желание поиметь девушку покрасивее…

А, ладно!

И это пройдет.

Точнее, давно прошло.

Однажды Игорек попытался разобрать литературный и эпистолярный архив отца, но долго не выдержал.

Его воротило.

Прекрасные слова, которые он видел на бумаге, нежные обращения, некая особенная доверительность абсолютно не соответствовали облику тех, кто когда-то произносил эти слова, кто когда-то, как выражается Николай Петрович, приумножал богатство и славу Родины.

Разборка подобных архивов предполагает крепкие нервы.

Отец Игорька благоговел перед поэзией.

Перед русской, конечно.

Перед совершенно замечательной, нигде не имеющей никаких аналогий, на что на свете не похожей русской поэзией.

Прочтет задумчиво, как бы про себя.

Там, где жили свиристели,

где качались тихо ели,

пролетели, улетели

стая легких времирей…

Где шумели тихо ели,

где поюны крик пропели,

пролетели, улетели

стая легких времирей…

Прочтет, удивится. Глаза с ужасного перепоя теплые, влажные. (Игорек любил отца). Выпьет сто грамм, выдохнет: «Формализм. Голимый формализм. Это цадики напридумывали, наверное». (Игорек ненавидел отца). В глазах — времири, и поюны уж крик пропели, а лжет, лжет. Сознательно лжет, гнусно.

И дышит печально.

«Где качались тихо ели…»

Какой формализм? Что за чухня? О чем он?

Отец задницу генсеку лизал, ходил в обнимку с Ермиловым, в писательском поселке устраивал такие попойки, что до ЦК доходило. Утешаясь после разносов, сам кого-нибудь разнося, бормотал про себя с восхищением: «Мы — два грозой зажженные ствола, два пламени полуночного бора…»

«Формализм. Голимый формализм. Это цадики напридумывали, наверное».

Игорек любил и ненавидел отца.

Если отец, цитируя про два ствола, зажженных грозою, намекал на себя и на некую студентку, приходившую к ним на дом сдавать зачеты (как раз в удобное служебное время, мать в поликлинике), то не о стволах следовало говорить…

Мы — два в ночи летящих метеора,

одной судьбы двужалая стрела…

Тьфу на оба ваших жала!

Мир для Игорька всегда был полон неприятных открытий.

Оказывается, Хорьком отца прозвали вовсе не из-за хорьковой шубы, которую он носил, а из-за его ежесекундной постоянной готовности укусить соседа. Оказывается, большинство тех писателей, которых отец хвалил, вовсе не являлись классиками, как о том писали в газетах. Скорее, были они просто хисаичами от литературы. Четыре дубинки в кант. Оказывается, лучшие критические работы отца были вообще написаны безвестными аспирантами.

Тьфу на все ваши открытия!

Лучше сразу дать по шарам лупоглазой богатой гражданке, забрать ее кольца и кошелек, сорвать с нее серьги. Так честнее.

Мы — два грозой зажженные ствола…

Мать их!

Николай Петрович вытащил Игорька из команды Вовы Кумарина. Вова не дурак был, вовремя бросил Институт холодильной промышленности и ушел в люди. Сперва ночной швейцар в «Розе ветров», потом бармен в «Таллине». А в итоге, человек с большой командой, наезжавший не только на теневиков, но и на структуры вполне легальные. Если бы не большая разборка в Девяткино, когда убили Федю Крымского, Вова Кумарин и сейчас правил бы бал.

Хрен с ним!

Мудак.

Пусть правит бал в Обухово.

Вот Сереге Кудимову спасибо. Бывший лейтенант госбезопасности с удовольствием взял Игорька в стажеры. Именно Серега научил Игорька стрельбе, той, настоящей, когда главный козырь — первый и единственный выстрел. Именно так. Первый и единственный.

Сам посуди, хохотал Серега, единственный человек на этом свете, сумевший растопить ледяное сердце Игорька. Сам посуди, что ты, Игорек, против слоновьей силы Хисаича, что ты против меня, если я засучу рукава? Букашка, ноль, пыль на ветру, фитюлька, сморчок поганый, на тебя собака пописает, у тебя сил не хватит ее оттолкнуть. А вот с машинкой в руке…

Игорек с благоговением слушал Серегу.

Стрельба с обеих рук, лежа, с колена, на бегу, вслепую, на слух…

Серега был мастер!

Когда Игорек сменил, наконец, старый «вальтер» на итальянскую «беретту», Серега сам вызолотил ему курок.

Кажется, только в тот день до Игорька по-настоящему дошло, о чем, собственно, толковал ему Серега Кудимов.

Да, фитюлька, да, круглый ноль, да пыль на ветру, сморчок поганый. На него бродячая собака пописает, у него сил не хватит оттолкнуть собаку. Но когда машинка в руке — все это все уже не имеет значения. Мир как бы остался прежним, но это только на первый взгляд. На самом деле, мир кардинально изменился. И узкое невыразительное лицо, и малый рост, и кривоватые ноги, предмет для насмешек, которые Игорек прятал под длинным плащом, — все это уже действительно не имело значения. Произошло некоторое волшебство. «Беретта» с вызолоченным курком уравняла Игорька не только с Хисаичем.

Мать их!

Мы — два грозой зажженные ствола…

Оставив машину в тесном мокром переулке, они молча прошлепали по лужам до нужного дома, и там Игорек с беспомощной ненавистью уставился на кодовый замок и панель домофона.

— Хорошая штука, — добродушно прогудел рядом Хисаич, роясь в своих бездонных карманах. — Вот правильно говорит Николай Петрович о возросшей преступности. Надо бы в каждом доме поставить сигнализацию. В таких вот закрытых подъездах спокойнее.

Хисаич вздохнул:

— Только ведь сломают сигнализацию.

Он ловко сунул отмычку в щель и дверь распахнулась.

— Лифт?

— Не надо. Зачем шуметь? Да и некуда торопиться? Николай Петрович что говорит? Осмотримся.

— Так седьмой этаж!

— А хоть десятый, — рассудительно ответил Хисаич. — Хоть двадцатый. Дотопаем. Куда спешить? Николай Петрович что говорит? Действуй без спешки, действуй с оглядкой. Чего уж там, кругом мы с тобой виноватые, Игорек, напортачили в гостинице. А почему?

Хисаич вздохнул и сам себе ответил:

— Поторопились.