Нюансеры

Генри Лайон Олди, 2019

Константин Алексеев, известный промышленник и актёр-любитель, приезжает в губернский город Х. Здесь умерла старая гадалка Заикина, которая ни с того ни с сего завещала Алексееву свою квартиру. В день приезда также происходит загадочное ограбление банка: убит кассир, убийца скрылся. На квартире Алексеева уже ждут, и с этой минуты ни одна мелочь, ни один нюанс не окажется случайностью, пустым совпадением. Ах да, еще один пустяк: на дворе подходит к концу XIX век. Новый роман Г. Л. Олди историчен и фантастичен одновременно, насквозь пронизан реалиями времени и вечными проблемами. Маски прирастают к лицам, люди, события, вещи – всё выстраивается в единую мизансцену, и если хорошенько аплодировать после того, как дали занавес – актёры, может быть, выйдут на поклон.

Подробности — главное, подробности — Бог.

И. В. Гёте

Дьявол прячется в мелочах.

Поговорка

Всѣ персонажи являются вымышленными. Любое совпаденіе съ реально живущими или жившими людьми случайно. То же касается упомянутыхъ періодовъ времени, топонимовъ и предметовъ домашняго обихода. Книга напиcана на cобcтвенныя фантазiи автоpов. Hе cодеpжитъ богохyльcтвiй. Одобpена цензypой.

Действующие лица

(живые и усопшие)

Заикина Елизавета Петровна, гадалка, в прошлом актриса.

Лаврик Иосиф Кондратьевич, её правнук, служащий банка.

Лелюк Неонила Прокофьевна, вдова, приживалка.

Лелюк Анна Ивановна, её дочь.

Алексеев Константин Сергеевич, фабрикант, актёр-любитель.

Алексеев Георгий Сергеевич, его младший брат.

Суходольский Михаил Хрисанфович, он же Миша Клёст, грабитель и убийца.

Ваграмян Ашот Каренович, сапожник.

Кантор Лейба Берлович, без определенного рода занятий.

Радченко Любовь Павловна, костюмерша в театре.

Воры и бандиты: Костя Филин, Ёкарь, Гамаюн, Лютый.

Янсон Александр Рафаилович, нотариус.

Граф Капнист, предводитель губернского дворянства.

Никифоровна, старуха.

Никифор, могильщик.

Вознесенская Ольга, вдова.

Никита, её сын.

Черкасский Семён, извозчик.

Попутчики, городовые, мещане, водяные, карлы, носильщики, дворники, общительные мертвецы, ямщики, преступный элемент, портье, кассиры, фавны, официанты, пьяницы, феи, купеческие дочери, призраки, театральные деятели, фельдшеры, обитатели воспоминаний и др.

Пролог

— Да ты что, матушка! Не умирай!

— Благодетельница!

— Живи сто лет!

— Цыц, кликуши! — рассердилась Заикина. — Не сегодня помру, небось. Чего раскудахтались? А как придёт срок, так кричи, не кричи, ничего не изменится. Живи сто ле-е-ет!

Она так ловко передразнила приживалок, что те рты пораскрывали. С недавних пор Заикина актёрствовала мало — и в театре, куда её, случалось, звали на роли комических старух, и дома, в охотку, под бодрое настроение, которое приходило к Елизавете Петровне всё реже и реже. Приживалки уже и не помнили, когда такое случалось в последний раз.

— И сколько мне по-вашему, куриному, до ста осталось? Три завтрака да пять обедов?!

— Матушка!

— Что ж ты себя заживо хоронишь?

— Хоронить не хороню, — рассудительно произнесла Заикина, беря третий кусочек колотого сахару и обмакивая его в крепчайший, кирпичного цвета чай. Родилась сладкоежкой, говаривала она любопытствующим, сладкоежкой и к богу на поклон отправлюсь. — А подготовиться к этому делу каждому на пользу. Одни деньги копят, чтобы родственников в расходы не вводить. Другие грехи замаливают, обеляют душу перед кончиной. Храмам жертвуют, нищих привечают. Вот и я готовлюсь, как умею. Оську только жалко, пропадёт без меня. Оську жалко, Осеньку…

Приживалки как по команде вытянули шеи. Заикина расположилась за столом вольготно, по-хозяйски, приживалки сели напротив, плечом к плечу, вжавшись друг в друга, на краешках стульев. Стол без труда принял бы еще человек десять, вздумай те почаёвничать на сон грядущий, но казалось, что приживалок из милосердия пустили в большую шумную компанию, выделив на двоих места с полмизинчика.

— Осеньку? — изумилась старшая.

Шмыгнула носом, выпучила глаза:

— Да чего же его жалеть, Иосифа Кондратьевича? Мужчина молодой, видный, в банке кассиром служит. Чай, ни в какой каше не пропадёт, ни в пшённой, ни в гречневой. Не с чего ему пропадать. Вот женится, возьмёт за себя девку красивую, с приданым. Детишек настрогает, пойдут у вас праправнуки…

— Не доживу, — отрезала Заикина.

Высокая, статная, сильно располневшая после шестидесяти, она носила свой вес, как и годы, легко, с горделивой осанкой царицы. После шестидесяти? Боже, как давно это было! Уже и не вспомнить…

— Матушка! Живи!

— Пей чай и помалкивай! — укоротила Заикина старшую приживалку. Младшая и без того молчала, прикусив нижнюю губу. — Не твоего ума дело! Если говорю, что Осеньку жалко, значит, цыц! Молчи и жалей, поняла?

Приживалки мелко закивали.

— Чай, — угодливо согласилась старшая. — Пьем и помалкиваем, матушка.

— Осеньку ей жалко! — Заикина всё не могла успокоиться. — Мне, что ли не, жалко?

Она уже и забыла, что жалко правнука было ей, а вовсе не приживалке. Приживалка, напротив, утверждала, что Иосифа Кондратьевича жалеть не с чего, но кого это сейчас интересовало?

— Осеньку жалко, себя жалко, а сервиза жальче всех. Чашки, блюдца, сахарница… Побьёте, небось, без меня! Вот говори: побьёте, а? Правду говори!

— Не побьём, матушка!

— Ан побьёте!

— Пуще глаза беречь станем!

— Пуще глаза, — прошептала младшая, бледная как мел. Шёпот был для неё, молчуньи, подвигом. — Христом-богом клянусь, пуще.

— Не клянись! — без злобы, для порядку велела Заикина. — Ибо сказал Господь: «Не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий…»

Голос её окреп, утратил старческую хрипотцу:

— «…ни землёю, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя…»

Приживалки захлопали в ладоши. Знали, мерзавки, что̀ хозяйке по душе.

— «…ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным!»

— Браво, матушка!

— Браво!

— Актёрка, как есть актёрка! Наипервейшая!

— Актриса, — поправила Заикина, отдуваясь. — А сервиз всё едино побьёте, заразы..

Чайный сервиз на девять персон был гордостью Заикиной. Приживалкам не возбранялось пить из тонких, воздушных, украшенных бледно-сиреневой росписью чашечек, им даже разрешалось брать колотый сахар из пузатой сахарницы, но делать это следовало без торопливости, с почтением, бросая восхищенные взгляды на благодетельницу. Сервиз Заикиной подарил никто иной, как заводчик Кузнецов. «Матвей Сидорович самолично!» — говаривала Заикина, когда была в духе, и картинно всплескивала руками. Тридцать лет назад Кузнецов арендовал фаянсовую фабрику купца Никитина в селе Байрак, арендовал да и плюнул всердцах: расходы на гужевой транспорт съедали доходы, что твой пёс — колбасные обрезки. Шло время, лихое убыточное время, и кто-то надоумил Кузнецова обратиться к Заикиной. Старуха раскинула карты — так, как умела во всей губернии только она — и велела заводчику перебираться с хозяйством и работниками в иное село. Какое, спросил Кузнецов. Бу̀ды, ответила Заикина. Буды, что на реке Мерефе. Видишь трефового короля? Ну вот, а рядом с ним семёрка бубён. Буды, и хватит об этом. Сказать по правде, Кузнецов нисколечко не понимал, зачем ему менять шило на мыло, но совета послушался. Выкупил Котляровскую винокурню, перенёс производство в Буды. А спустя два года через Буды легла железнодорожная ветка, и с того момента Кузнецов на Заикину мало что не молился. И заплатил с лихвой, и бесплатным фаянсом снабжал исправно. Когда в позапрошлом году фабрика освоила фарфор — прислал сервиз с поклоном.

— Значит, так, любезные мои…

Заикина любовалась чашечкой истово, не отводя взгляда. Словно знала, что больше не увидит ни чашечку, ни сервиз, ни света белого. Лицо гадалки сделалось серьёзным: дальше некуда. С таким лицом Клеопатру играть — вот корзинка, в корзинке аспид, и срок пришёл класть змею на молодую грудь.

— Слушайте мою последнюю волю. Слушайте, запоминайте, исполняйте. Не исполните — из могилы вернусь. Зубами загрызу, кровь выпью. Вы меня знаете…

Приживалки знали. Слушали, запоминали.

— Ой, матушка, — захлебнулась старшая. — А с нами-то что будет?

— Исполните — всё будет хорошо. Не обижу вас, пустомель.

— Ну да, ну да, — бормотала старшая. — Всё хорошо, лучше лучшего.

Было слышно: не верит. Боится. А больше того боится возразить, пойти поперек. С таких женщин художники пишут евреек накануне исхода из Египта. Оно, конечно, впереди земля обетованная, течёт молоком и мёдом. Да только сперва впереди Чермное^[1] море, пустыня и сорок лет хождения от бархана к бархану. Мёд еще когда, молоко после дождичка в четверг, а ноги по песку бить прямо сейчас надо.

Дойдём ли до обетованной? Доживём?

Примечания

1

Че́рмное море — церковно-славянское «Красное море». Воды Чермного моря расступились и пропустили Моисея с еврейским народом во время Исхода.