Бездна твоих страхов

Герман Шендеров, 2022

Все, что ты силился забыть – все эти горячечные сны, дурные видения, кошмарные воспоминания, детские травмы, страхи прошлого – все они собрались под этой обложкой. Ведьма, готовая передать дар вместе с грехами любой ценой; призрак погибшего возлюбленного, что жаждет вернуться к жизни; тюремное проклятие, ждущее очередную жертву; хтонические божества из глубокой тайги; улыбчивая тетя, уводящая детей с площадки в грязный заброшенный сортир. Все твои страхи были скрупулезно взвешены и записаны на этих страницах, чтобы ты мог вернуться к ним добровольно и встретить лицом к лицу.

Перегон

Медленно в снежном вихре проплывал за окнами зимний лес. Тускло горели лампы ночного освещения в вагонах. Пахло выпитой водкой, вареной курицей, носками и потом. Ворочались на своих полках пассажиры. Кто-то храпел, кто-то — наоборот, не мог уснуть и сквозь зубы призывал проклятия на головы храпунов. Едва-едва слышимая, будто комариная песнь, звенела музыка в чьих-то наушниках. Кто-то ковырялся в телефоне, кто-то пытался читать. Перешептывались кумушки, шлепали с молчаливой суровостью картами по столу вахтовики. Кто-то тайком курил в тамбуре. Пели свою перестукивающую колыбельную колеса. К следующей станции состав должен был добраться лишь к утру, и никто не предполагал, что остановку придется совершить раньше.

Тайга, укрытая пушистым белым одеялом, лениво огибала поезд с двух сторон. Казалось, вот-вот въедешь в лес, но нет — выныривали из бурана новые и новые шпалы. Валерий Степаныч, машинист поезда Чита-Благовещенск, прищурившись, вглядывался в мечущуюся за стеклом порошу. Этот участок дороги Степаныч не любил. Кругом тайга, Сибирь, ни единой живой души. Случись что — неделями будешь ждать помощи, а уж в такой буран — хорошо если к весне откопают.

Состав шел медленно, лениво, ниже разрешенной, но Степаныч, скорее, предпочел бы нагоняй от начальства и недовольных опозданием пассажиров, чем сошедший с рельсов поезд — и это накануне его пенсии! Нет уж! Тише едешь — дальше будешь. По старой привычке он ворчал себе под нос, даже не замечая, что говорит сам с собой:

— Диспетчеры, суки, всех вкруголя послали, а я продирайся. Ну как же, Степаныч опытный, Степаныч выдюжит. Нет бы на станции постоять, погреться, у них, сволочей, расписа-а-ание… Встрянем ведь, потом не вытягаешь… Тьфу-тьфу-тьфу…

Мощные фары разгоняли ночную мглу, ветер швырял снежинки в лобовое стекло. Рельсы вырастали будто бы из бесконечного ничто и мгновенно исчезали под носом многотонного локомотива. Валерий Степаныч открыл было боковое окошко — выкурить сигаретку — но тут же захлопнул: в кабину непрошеным гостем ворвался ветер-баловник, нанес полную кабину гостинцев — снежных хлопьев. Щелкнул замок на двери за спиной.

— Ну наконец-то! Тебя за смертью посылать!

Лешка — помощник машиниста — долговязый болван, Иркин племянник, втиснулся в кабину с двумя чашками чая в подстаканниках. Состав качнуло, и Лешкины рукава обдало горячим напитком.

— Эх ты, криворучка! Давай сюда!

Валерий Степаныч жадно отхлебнул чаю, насладился чувством того, как теплый глоток прокатывается по пищеводу в желудок. Хорошо!

Вдруг болезненной резью напомнил о себе кишечник. «Вот так наелся котлет!» — с досадой подумал Валерий Степаныч, памятуя о недавно поставленном диагнозе «язва желудка», — «Лишь бы прободения не случилось!» Обычно старый машинист терпел до остановок, но тут уж больно мощно скрутило. Рявкнул:

— Лешка! Я на дальняк! Буду… минут через пятнадцать.

— А мне что делать? — растерялся тот. В помощники Лешка заделался без году неделя и пока умел разве что кивать да задавать тупые вопросы.

— Ничего! Случится что — ко мне ломись!

И Лешка остался один в кабине. До сих пор ему не хватало усердия запомнить, что делают все эти реле, кнопки и рычаги. Валерий Степаныч тоже не горел педагогическим долгом, буркнул: «Сюда — быстрее, сюда — медленнее, тут — экстренное торможение. Рулить не надо. Дальше по ходу разберешься!»

Напряженный, Лешка уставился в черно-белую мглу, в надежде, что ничего, требующего его внимания за время отсутствия Валерия Степаныча не произойдет. И, как назло, он ошибся.

На рельсах вдалеке стояла женщина. Как он ее увидел в такой метели, да еще и ночью — одному Богу известно. Лешка даже протер глаза — вдруг показалось. Но нет, женщина действительно была. И хуже того — она изо всех сил махала над головой каким-то белым полотнищем, точно на первомайской демонстрации.

— Куда ж ты, дура? — прошептал Лешка. Заметался по кабине, еле нашел нужный рычаг, дал длинный истеричный гудок. Тот разнесся по тайге, нарушая тишину, тревожа пассажиров и разных лесных тварей. Лешка и сам едва не оглох, а девка все стояла на путях и не думала никуда уходить. Вот уже можно было разглядеть простое белое платье до колен; волосы, прикрытые косынкой и раззявленный в крике рот.

Что же делать? Лешка сжал кулаки на приборной панели, да так, что костяшки побелели. Бежать к Степанычу? Не успеет. Ехать дальше? А вдруг эта упрямая так и останется на путях? Что же, грех на душу брать? А если остановиться? Это же и на штраф можно влететь, и Степаныч заругает, да и нет у него, у Лешки, таких полномочий.

А женщина, тем временем, приближалась, и в ярком свете слепящих фар казалось, будто не лицо у нее, а блин, белый и плоский, с распахнутым зевом беззубого рта.

Это стремительное приближение лишило Лешку остатков здравомыслия. Плюнув на все, он недолго думая вытянул ручку сразу в шестое положение. Поезд содрогнулся. По тайге пронесся жуткий металлический скрежет, точно какой-то сказочный гигант скрипел над ней железными зубами. Лешку бросило на панель, и он расквасил себе нос, вдобавок опрокинув на себя обе кружки чаю, и зашипел как рессора. А сзади все скрежетало, грохотало и гремело, будто все воинство ада нагоняло состав.

Вывалился из туалета Валерий Степаныч, спешно натягивая брюки.

— Ты чего ж гаденыш… На минуту оставить…

— Там человек на путях! — зажимая нос, сообщил с пола Лешка.

— Какой человек, дурак? Тут куда ни ткни — одна тайга, до ближайшего населенного пункта двести кэмэ!

— Да вон, сами посмотрите!

И Степаныч посмотрел. Действительно, на путях стояла баба — лет пятидесяти на вид. Толстомясая, руки, как докторские колбасы, морда круглая и улыбается в тридцать два зуба. В руках ее развевалось кипенно-белое полотно. Но страннее всего было то, что из одежды на ней было всего-то платьице, кофта с крупными пуговицами да косынка на голове. Валерий Степаныч на всякий случай глянул на термометр — тот показывал нормальную человеческую температуру: тридцать шесть и шесть, только со знаком минус.

Вздохнув, старый машинист накинул полушубок и с кряканьем выпрыгнул из вагона, тут же погрузившись в сугроб едва ли не по пояс. Оглянулся на состав — два вагона поднялись над рельсами, образовав собой горб.

«Вот это мы встряли, — обреченно подумал он. — Это ж надо, за полгода до пенсии!»

Обернувшись, с досадой посмотрел на бабу, стоящую на рельсах. В свете фар локомотива она казалась ненастоящей, нарисованной, точно кто-то в шутку установил на путях картонную фигурку, чтоб пугать машинистов. Сплюнув, Валерий Степаныч рванул к ней, а подойдя вплотную, вцепился в плечи и принялся орать благим матом:

— Ты что творишь, дура, мля? Не видишь, мать твою, из-за тебя состав встрял? Чего ты лыбишься? Чего? Куда?

Через лобовое стекло Лешка смотрел, как женщина машет Степанычу своим белым не то платком, не то шарфом, зазывая его куда-то в лес. Степаныч хмурится, матерится так, что уши вянут, а эта — знай себе улыбается и за собой манит. Вот сперва «человек на путях» покинул освещенный пятачок перед локомотивом, а следом во тьму ночного леса шагнул и Степаныч.

Лешка ждал минуту, другую, третью. Потом все же схватил рацию и принялся панически выкрикивать «Прием! Прием!» в микрофон. Наконец, динамик в ответ влажно хрюкнул и больше не отвечал. Ни спустя час, ни спустя два часа Степаныч так и не вернулся.

* * *

Большинство пассажиров высыпали наружу в первый же час — поглазеть, поохать, поснимать на телефон, посудачить, да и просто-напросто покурить на свежем воздухе. Лезли с вопросами к проводникам, а те лишь разводили руками — мол, пока непонятно. Сами подходили к Лешке и строго требовали позвать машиниста или начальника поезда, а тот и не знал куда деваться, только тыкал пальцем в сторону леса. Выкатился из своего купе депутат заксобрания Амурской области и метался по вагону, обещая «всех тут распатронить». Безудержно тявкал в переноске чей-то карликовый пудель, плакали дети, охали бабки. Весь поезд проснулся.

Внимание от вставших горбом вагонов (одна тетка даже ссыпалась со второго яруса и теперь оглашала округу воплями вперемешку с бранью) отвлекла… бабка. Самая обыкновенная, немного скрюченная, с платком на голове и огромной тележкой. Она катила свою ношу по искрящей в свете окошек снежной глазури, оставляя след от колесиков, и скрипела зазывно, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Пирожки горячие, с ливером, с яйцом, с капустой! Свежие, румяные!

У проводников от такого, конечно, глаза на лоб полезли — они-то знали, что тут куда ни ткнись — кругом тайга. Пассажиры, соскучившиеся по свежей выпечке — некоторые провели в пути уже долгое время — дружно окружили бабку, принялись совать ей купюры. Та брала деньги не глядя, сдачу не давала, все доставала пирожки из своей бездонной котомки и раздавала пассажирам. Даже кто-то из проводников подтянулся в стихийно образовавшуюся очередь. Только какая-то цыганка, высунувшись в тамбур, все верещала:

— Не подходите к ней! Бэнк проклятый! Не подходите, не видите что ли — у ней глаза без мяса!

Конечно, цыганку никто не слушал. Глаза без мяса — выдумает же. Вдобавок, что она там видела из вагона, да еще посреди ночи? Только проводники нервно перешептывались и вращали оффлайн-карты местности на смартфонах: гадали, откуда могла появиться бабка. Рядом с проводниками материлась пигалица в пуховике до колен и тыкала замерзшими пальцами в экран смартфона.

— Сука, не ловит! Что за жопа мира?!

Вдруг откуда ни возьмись перед ней выросла бабка с пирожками, протянула дымящуюся выпечку:

— Откушай, дочка!

— Нет, спасибо! — ответила девчонка, не отрываясь от экрана поднятого к небу смартфона — ни черточки.

— Отведай, милая, от чистого ж сердца предлагаю!

— Спасибо, я на диете!

Бабка недовольно покачала головой, и если бы Маша оторвалась от своего гаджета и опустила глаза на старуху, то увидела бы, как из румяного бока пирожка высунулись два заскорузлых пальца и будто ощупали воздух, после чего нырнули обратно.

— Ну как знаешь! — ответила бабка, убрала пирожок обратно в сумку и зашагала обратно в ночной лес.

Пассажиры медленно разбредались по вагонам, ругая РЖД и нахваливая пирожки; Лешка взахлеб рассказывал проводникам про странную бабу на путях; Маша, убедившись, что большая часть пассажиров разошлась, украдкой достала сигарету. Закурила, прикрывшись от ветра. Маше было пятнадцать лет, и она с родителями ехала к бабушке в Благовещенск. В Москве у нее остался парень, которому она не писала вот уже почти четыре часа, а с собой — пачка тонких сигарет «Вог», мобильник, уродливый пуховик «зато придатки прикрывает» и лишние, по ее мнению, килограммы веса. Никакая диета Маше, конечно же, не требовалась — в ней и так было едва ли сорок с лишним килограмм. Во всем был виноват ее парень из Москвы — Антон. Тот как-то, не подумав, назвал девушку «жопастой». После громкой ссоры и двухнедельного расставания Маша с Антоном все же сошлись вновь, но вот обиду Маша затаила и твердо решила худеть. В эту ночь Антон собрался с друзьями поиграть по сети в «Батлу». Он как заведенный щелкал мышкой, отхлебывал из бутылки неприятно-теплую «Оболонь», азартно матерился и если бы сейчас узнал, что его нечаянно брошенное слово «жопастая» спасло Маше жизнь — то очень бы удивился.

* * *

Через полчаса после ухода бабки с пирожками произошло несколько событий.

Во-первых, Маша не удержалась и стащила из папиной дорожной сумки пачку печенья, а теперь грызла его, отвернувшись к стенке и слушая Земфиру под одеялом.

Во-вторых, у бабки, что везла своей сестре в Благовещенск из Читы лекарства, в суматохе пропал кошелек. В том же вагоне ехала та самая цыганка, что кричала про глаза без мяса, с мелкой вертлявой дочкой, похожей на обезьянку. Разумеется, все обвинения посыпались на черноволосую ромалэ. Цыганка крысилась, трясла похабно юбками и предлагала себя кому-нибудь обыскать, а соседи по плацкарту смущенно прятали глаза.

В-третьих, те пассажиры, что брали у бабки пирожки, оказавшиеся на поверку все, как один, с ливером, теперь выстроились томящейся неровной очередью к туалетам, заняв все проходы в вагонах. Самые нетерпеливые же, недолго думая, выскакивали наружу и усаживались прямо в сугробы, отмораживая задницы и кляня на чем свет стоит чертову старуху и ее пирожки.

И, в-четвертых, пока Лешка с проводниками махали руками, судили и рядили, что делать с перекошенными вагонами — начальника поезда будить так и не стали: не проспавшись, этот зверь по синей лавочке принялся бы вершить правосудие направо и налево — из лесу вышел Валерий Степаныч. Бушлат, весь изорванный, был нараспашку; на голой груди, поросшей седым волосом, болтался нательный крестик. Полные сапоги снега и совершенно ошалевшие глаза. Проводники с Лешкой во главе бросились к машинисту, принялись его расспрашивать, мол, куда и что, а он знай себе, мычит, глаза пучит и невпопад тыкает пальцем в поезд; агукает в бороду, что младенец.

Привели его, конечно, в теплую кабину, нацедили кипятку из титана, заварили чай, сунули в руки. Мало ли, вдруг в шоке человек… А Степаныч сидит и губами шлепает — есть просит. Накормили его, чем богаты — кто бутерброды принес, кто котлетки домашние; коньяку даже раздобыли. И осторожно так спрашивают — что ж случилось, как будем действовать, и когда, собственно, поедем дальше. А Степаныч, знай себе, мечет угощение и чай прихлебывает.

— Глядите! — вдруг вскрикнул Лешка. — Что у него с рукой?

Действительно, рука, которой Степаныч держал стакан с чаем — прямо так, без подстаканника — поплыла, будто восковая свеча. Прилипла намертво к посуде. С ладони на пол стекали телесного цвета густые капли.

— Смотрите, он… плавится?!

Степаныч отреагировал на крик, посмотрел на Лешку, и вдруг левый глаз взял и выкатился крупной белесой каплей прямо в чай и начал там растворяться, как кусок масла. Проводники застыли в немом ужасе. Машинист растекался. Отвисла челюсть, прилипла к груди; стекали щеки по густой бороде; круглый живот вдруг провалился внутрь себя, обнажив кроваво-красную нору. Именно в эту секунду так неудачно влез в кабину начальник поезда Дмитрий Григорьевич, в пиджаке на босу грудь. На опухшем его лице явственно виднелись следы продолжительных возлияний, на шее багровел засос. Окинув кабину нетрезвым взглядом, он, как ни в чем ни бывало, поинтересовался:

— А что тут у нас, собственно происходит?

Эти слова стали для него последними. Степаныч резко поднялся с места и ловко сунул кулак в приоткрывшийся от удивления рот начальника поезда. Тот замычал, машинист продолжал проталкивать кулак внутрь, а потом резко дернул. В глотке Дмитрия Григорьевича что-то хрустнуло, и он медленно осел на пол. Глаза его продолжали удивленно пялиться на Степаныча, а чуть погодя — застыли навсегда.

Первой завизжала Танечка — молоденькая проводница из седьмого вагона, к ней Лешка давно клинья подбивал. Следом крик подхватили и остальные. Начался хаос. Степаныч, будто возмущенный происходящим балаганом, повернулся к Тане и завыл возмущенно дыркой, оставшейся на месте расплавленного рта. Второй глаз вытек, налип недожаренной яичницей на бушлат, но машиниста это, кажется, совсем не беспокоило — раздражал его явно Танечкин визг — пронзительный, истерический, на одной ноте. С клокочущим ворчанием, идущим откуда-то из груди, он ринулся на проводницу, устремив оплывшие пальцы к тоненькой шее. Лишившись кожного покрова, черные и кривые, они больше всего напоминали голые ветки; даже точно так же разрастались на кончиках.

Все это Лешка успел разглядеть за секунду до того, как облил своего дядьку-машиниста из чайника. Тот страшно завыл, точно таежная вьюга. Вся его кожа мгновенно облезла, открывая глазам какую-то замысловатую корягу вместо черепа. Та, лишенная плоти, провалилась под палки-ребра, где вместо органов — печени, кишечника и измученного язвой желудка Степаныча — лежали какие-то комья. Машинист весь уменьшился, осел. Его глотка, сделанная словно из сухой кишки, продолжала издавать вялое неразборчивое верещание, пока весь он не истаял окончательно. На полу остались штаны, бушлат, сапоги, целая груда веток и прочего лесного мусора. Посередине лежал только странный круглый предмет — не то корень, не то древесный гриб. Отростки его горестно поникли, а сам «корень», казалось, распадался на глазах. Прошло несколько секунд, и он, как и Степаныч, превратился в бурую вонючую лужу. В ней поблескивал нательный крестик на цепочке. Ни слова не говоря, Лешка поднял крестик, вытер о штаны и нацепил на себя, убрав под свитер. Остальные проводники ошарашенно молчали, наблюдая эту странную и ужасную сцену, только Танечка продолжала издавать тихий-тихий, уже затухающий визг, похожий на звон в ушах. Лишь спустя несколько секунд шока в абсолютной тишине Лешка услышал треск статики от мокрой насквозь старенькой РВС, облитой им из чайника.

* * *

Наде было неспокойно. Впрочем, спокойно Наде не было с тех пор, как Вадим на новость о беременности выпучил глаза, залепетал и принялся совать ей какие-то деньги. Надя даже сходила в клинику и честно отсидела в очереди, а в последний момент сбежала — не выдержала. Подключилась семья Вадика — принялись давить, уговаривать, мол, не порти жизнь — он молодой парень, вы оба еще институт не закончили, куда рожать? Вадик стал какой-то странный, стал ее избегать, появлялся на парах пьяный. Когда Надин живот округлился, и скрывать что-либо уже не было смысла, Наде пришлось звонить домой, в Читу. Мать ревела в трубку белугой, отец гневно рычал медведем. Денег родители прислать отказались. Домой было ехать никак нельзя. Спасла случайность — о ситуации прознал друг детства Володя, в прошлом в Надю глубоко и безответно влюбленный. Едва услышав о ее непростом положении, он тут же рубанул с плеча: «Приезжай. У меня жить будем. Квартира просторная, на всех места хватит!» Так Володя разрубил гордиев узел Надиных проблем, прислал деньги на билеты и отбил короткое сообщение: «Жду». Володя служил в полиции в Благовещенске, и теперь Надя направлялась туда — начинать новую жизнь.

В кошельке у нее оставалось двести рублей, на телефоне и того меньше — на один звонок Володе, который должен был ее встретить на станции. И теперь, из-за задержки поезда он мог надумать себе, что Надя не приедет этим рейсом, что она предпочла ему кого-то другого, как и пять лет назад. И тогда Наде не оставалось бы ничего, кроме как лечь на рельсы и ждать следующего поезда — благо тот бы по закону подлости приехал вовремя.

Когда состав изогнулся страшным креном, Надя как раз гуляла по коридору тамбура — успокаивала разбушевавшегося внутри нее человечка, который вдруг ни с того ни с сего принялся толкаться, ворочаться и пинать ее в мочевой пузырь. Надю бросило на стенку, и она едва успела прикрыть живот руками. На мороз с прочими пассажирами она не пошла — что от нее, залетевшей по глупости девятнадцатилетней девчонки, толку? Осталась в плацкарте — с тяжело дохающим благообразным старичком и молодым сутулым парнем, который все суетился вокруг Нади — помогал ей достать сумки с полки, приносил кипяток и вообще старался быть всячески полезен — она ему явно нравилась. Вот и сейчас выскочил наружу, бросил за спину:

— Я только посмотрю, что там случилось.

Вернулся раскрасневшийся с мороза, возбужденный, тараторил:

— Блин, поезд застрял. По ходу из-за снега. Проводники говорят, машинист пропал. А еще там бабка ходит — пирожки продает, прикинь! Я два взял, угощайся!

— Спасибо, Сереж, меня что-то подташнивает.

От вида выпечки ей и правда стало нехорошо — один лишь вид жирного, блестящего от масла теста заставлял желудок выписывать пируэты. Вдобавок, Наде было неловко перед Сережей — тот постоянно крутился вокруг нее, интересовался наличием мужа или парня; всячески намекал, что ничего не имеет против женщины «с прицепом», мол, «отец — тот, кто воспитал». Сережа нравился Наде — высокий, сероглазый, с тонкими руками, но ей не хотелось давать бедняге ложных надежд.

Сережа слопал первый пирожок сразу, второй — спустя десять минут бесплодных уговоров. А через полчаса Сереже стало плохо. Он то и дело зажимал живот ладонью, ойкал и беспокойно ерзал на верхней полке. Наконец сдался и занял место в очереди в туалет — та выстроилась через весь плацкарт.

Надя устроилась на своей нижней полке — которую ей тоже уступил Сережа — и попыталась задремать. Ей это почти удалось, как вдруг за плечо девушку настойчиво потрясли. Над ней стояла вульгарного вида тетка в домашнем халате и возмущенно раздувала ноздри:

— Барышня, вы не слышите, там вашему парню плохо? Заперся, воет.

— Он не мой парень. — проронила Надя еле слышно, но чувство вины по отношению к Сереже заставило ее подняться. По пути к туалету ее проводил взглядом с десяток искаженных болезненной гримасой лиц. Постучав в дверцу, она позвала:

— Сережа? Ты в порядке?

— Уходи, — глухо отозвалось из-за двери.

Она было послушалась, но, обернувшись, увидела за своей спиной недовольную толпу.

— Сереж, что с тобой? Открой дверь!

— Уходи, я кому сказал! Вали отсюда! На хрен пошла! — в словах попутчика сквозила истерика.

— Сережа, открой дверь!

— Я врач, я могу помочь! — раздался голос с другого конца вагона, и это придало девушке уверенности.

— Сереж, здесь врач. Может, у него есть с собой какие-то лекарства. Открой, пожалуйста, ну же!

— Да чё ты телишься! — возмутился здоровый дембель в тельняшке. Он сверзился со своей полки, встал во весь рост, едва не упершись бритой головой в потолок вагона и подошел к двери. Недолго думая, саданул ногой в район замка, потом еще раз и еще. Дверь распахнулась, ударила о стенку, и зрелище, представшее Надиным глазам заставило ее вывалить все то немногое, что она съела за день, на и без того не самый чистый пол вагонного туалета.

Сережа восседал на унитазе «в позе орла». Голова свисала на грудь, с оттопыренной нижней губы тянулась ниточка слюны. А в металлический унитаз под его ногами свисало что-то сизое, длинное, толстое, никак не похожее на то, что обычно выходит из человека. Сережа с трудом поднял помутневший взгляд на Надю, перевел его на дембеля и выдохнул из последний сил:

— Помогите…

После чего повалился на пол лицом вперед, а из Сережиного зада продолжали, подобно червям, выползать его собственные внутренности.

* * *

Что делать дальше поездная бригада решала долго. Связи с «большой землей» не было — РВС сгорела, облитая крутым кипятком, а портативные рации проводников передавали только помехи. Мобильники дружно жаловались на отсутствие сети. Двигаться дальше состав не мог — у двух вагонов не было соприкосновения с полотном, прочие стояли вкривь и вкось — поползли по скользким от снега рельсам.

Кто-то из проводников предложил отцепить локомотив и поехать за помощью до следующей станции.

— Ты дурак что ли? А пассажиры здесь останутся? — возмутился Лешка.

— А ты захотел в Данко поиграть? Так это, братец, без нас! — ярился Тимофей, молодой и наглый сержант из «линейных». Раскосый и квадратный Нурлан, его напарник, согласно подтявкивал, коверкая слова:

— Да, Данка хуева. Хули здэсь сидэть?

Другие закивали, принялись роптать, мол, что это они тут торчать должны, и так вторые сутки в дежурстве, дома — семьи, дети.

— Да вы чё, люди? — удивленно вопрошал помощник машиниста. — Вы в своем уме? Целый состав народу посреди тайги бросить? А кто за это отвечать будет? А если что случится? Надо остаться. По инструкции даже…

Поездная бригада загомонила — сидеть в тайге и ждать у моря погоды никто не хотел.

Наконец, Аглая Семеновна — дебелая тетка за сорок, опытная проводница — из тех, кто не боится заходить в полный вагон дембелей — громыхнула:

— Ша! Лешка теперь за старшего — как скажет, так и будет! — и бригада притихла, только Тимофей что-то недовольно шепнул Нурлану. — Ну что, командуйте, Алексей Батькович, что делать-то?

Лешка не сразу понял, что вопрос адресован ему — выходит, теперь он начальник поезда, заместо дядьки и убитого Дмитрия Григорьевича. Замялся, пожевал губами, наконец, выдавил:

— Поезд сам дальше не поедет. Нужны рабочие, тягач и эвакуационный рейс. К тому же, нас уже неплохо замело. В пункте назначения про нас если и не забыли — то вряд ли могут прислать помощь по такому бурану. Будем ждать, пока не подъедет следующий состав, у них одолжим РВС и свяжемся с Благовещенском. Топить сможем еще пару дней; пассажирам раздадим пайки из вагона-ресторана. Палыч, соберешь?

— А недостачу ты мне из своего кармана закроешь? — возмутился Андрей Палыч, грузный, с внушительным вторым подбородком, перетекающим в свисающее брюхо директор вагона-ресторана.

— РЖД оплатит. Чрезвычайная ситуация! — отрезал Лешка, почувствовав всю угнездившуюся на его плечах ответственность. Палыч только хмыкнул, но возражать не стал. — Сейчас пройдитесь по вагонам и успокойте пассажиров. Скажите, что ситуация под контролем, РЖД извиняется и все такое, не мне вас учить.

— А про Степаныча, — Тимофей брезгливо сморщился, — Что расскажем?

— Ничего. Пассажирам ничего не говорить! Паника нам ни к чему.

Бригада нехотя разошлась по вагонам, переругиваясь и недовольно хмурясь. Лешка отер со лба выступивший пот — следующие часы обещали быть самыми непростыми в его недолгой жизни.

* * *

Тимофей Меленчук заступил в наряд сопровождения недавно. До этого вместе с другом детства Нурланом он служил в патрульно-постовой службе Минусинска. На поезд их устроили, как и Лешку, по знакомству. Работа была не пыльная: знай себе следи за порядком, разнимай раз в месяц перепившихся вахтовиков, щупай смешливых проводниц да знакомься с симпатичными пассажирками, которые вдали от дома и мужей становились куда сговорчивее. Наверное, срабатывал «синдром попутчика». Впрочем, такими тонкостями Тимоха себе голову не забивал, а просто пользовался тем, что, как он считал, доставалось ему по праву. Нурлану с прекрасным полом везло меньше, но и тот не унывал — в дороге, вдалеке от глубоко консервативной мусульманской семьи, он мог беспрепятственно и без остатка отдаваться своему любимому хобби — употреблению горячительных напитков.

Тимоха с Нурланом шли через вагоны, сквозь зубы матерясь на взявшего слишком много на себя Лешку. Вечер, обещавший быть томным, теперь затянулся на неопределенный срок, и они хищно оглядывали полки плацкарта в поисках «добычи». Тимофей наметанным взглядом подмечал тут и там стройные ножки и круглые попки, затянутые в дешевые спортивные костюмы; поблескивающие же глаза Нурлана искали блики в пузатых боках бутылок на столиках и в сумках. Именно посреди этого будничного занятия их застал дикий визг в одном из вагонов:

— Помоги-и-ите! На помощь! Скорее! Полиция!

Сердце Тимохи глухо бухнуло в ушах. Рука сама собой дернулась к кобуре. Тяжесть надежного табельного ПМ-а придала уверенности.

— С дороги! — толкнул он плечом какого-то замешкавшегося в проходе мужичка в футболке «Зенита» и поспешил на голос. За спиной нога в ногу бежал Нурлан, шумно сопя своим плоским бульдожьим носом.

У туалета стояла беременная девчонка в пижаме со слониками. Тимоха даже не удержался, оглядел ее получше — совсем ведь молодая, можно сказать ребенок. А личико смазливое, хоть заплаканное.

— У ей парень помер! — угодливо квакнула какая-то бабка под локоть, и Тимохино сердце кольнуло не пойми откуда взявшееся ревнивое злорадство. — Прям на очке и… Ох, прости, Господи!

— Разберемся! — Тимофей отодвинул старушку и бесстрашно шагнул в тесное помещение туалета, откуда, помимо привычных ароматов хлорки и продуктов жизнедеятельности, теперь тянуло чем-то сырым, мясным, как когда батя разделывал порося. Зрелище, представшее его глазам заставило Тимоху выгнуться дугой и оставить съеденный на ужин тульский пряник на грязном полу — рядом с практически вывернутым наизнанку человеком. Головой тот упирался в пол, а ногами все еще сидел на унитазе. Внутренности сизо-бурой грудой свисали с металлического края.

Кое-как взяв себя в руки и сдержав второй приступ тошноты, Тимоха пробулькал:

— Нурлан, не пускай никого!

Ни сержант Меленчук, ни его напарник Нурлан никак не могли в тот момент предположить, что несчастный Сережа был лишь первым из восьмидесяти шести других «вывернутых наизнанку» пассажиров, отведавших бабкиных пирожков.

* * *

Как угорелые, линейные полицейские метались по вагонам, фиксируя труп за трупом. То тут, то там раздавались новые крики, и Тимофей с Нурланом неслись на очередной гражданский зов. К концу часа насчитали восемьдесят шесть усопших. Стражи порядка уже не успевали ужасаться и успокаивать население, лишь отирали пот со лба и рутинно фотографировали очередного покойника, ключом проводника запирали туалет и запрещали приближаться к мертвецам. В натопленных вагонах те начали распространять вокруг себя зловонные миазмы чуть ли в первые минуты после гибели. Пострадали и двое проводников — их нашли в проходных тамбурах в лужах собственных испражнений с неизменным шлейфом внутренностей, торчащих из анальных отверстий.

— Да какого ж хера здесь произошло? — напряженно чесал затылок Тимофей. Нурлан предпочитал молчать, но и в его раскосых глазах читалось непонимание.

— Пироги это все! На них махарипе — проклятие! Эта старуха — не человек, бэнк, черт лесной! — со знанием дела встряла цыганка.

— Какая старуха? Гражданочка, вы употребляли?

Но обеспокоенные пассажиры подтвердили — действительно, ходила вдоль вагонов бабка с пирожками, и в самом деле погибли именно те несчастные, что польстились на ее угощение.

— Целый остался у кого-нибудь? А?

— Вот! Есть! У меня! — на вытянутых руках принес румяный кругляш теста щуплый интеллигент в очочках. Он с опаской глядел на пирожок и беспомощно оглядывался на толпу пассажиров, часто моргая за толстыми линзами. — Представляете, люди, только собирался поесть! Хотел руки помыть, а в туалет — очередь. Вот, не успел. А если бы…

— Благодарю за помощь следствию, — кивнул Тимофей, пряча панику за казенными фразами. — Нурлан, прими вещдок.

Мордатый казах, не изменившись в лице, протянул руку к «вещдоку», интеллигент поторопился разжать пальцы, и выпечка, выскользнув из целлофанового пакета, шлепнулась на пол. Румяные бока лопнули, и из щели полезло то, что поначалу показалось Тимофею лишь ливером. Но вдруг из серо-коричневой массы выросло что-то, похожее на два крошечных пальчика, на конце которых вместо ногтей росли их братья-близнецы еще меньшего размера. Эти странные конечности уперлись в пол, наподобие паучьих ног и с усилием вытягивали из пирожка оставшийся ливер, который вдруг из рассыпчатого и рыхлого стал какой-то склизкий и цельный. Кто-то из пассажиров взвизгнул, интеллигентишка отшатнулся в ужасе и бухнулся на задницу; Тимофей застыл, скованный ужасом, а пальчики уже уцепились за его штанину и начали восхождение.

Вдруг прямо в середину пирожка опустился тяжелый армейский берец, раздавив неведомое существо. Ботинок покрутил каблуком на месте, растирая бурую жижу, после чего одним движением размазал ее ровным слоем по полу.

— Дайте кто-нибудь совок соскрести эту гадость! — скомандовал тихий, но от того ничуть не менее мощный голос. В его басовитых обертонах чувствовалось, что владелец голоса привык не просить, но отдавать приказы.

Подняв глаза, Тимофей увидел перед собой невысокого, коротко стриженого мужчину. На квадратном подбородке сахарными крошками поблескивала седая щетина. В серых глазах плескалась расплавленная сталь. Под их взглядом Тимофею захотелось тут же встать по стойке «смирно». Образ дополняла тельняшка без рукавов.

— Фамилия, сержант! — рявкнул мужик, и Тимоха, вжав голову в плечи, переспросил:

— Я?

— Головка… от часов «Заря». Кто еще, ну?

— Сержант МВД Тимофей Меленчук, наряд сопровождения! — представился Тимоха с перепугу по форме.

— Хорошо, Меленчук. А я — офицер запаса, звать меня Анатолий Валентинович, можно просто «товарищ майор». Так вот, сержант, — офицер наклонился и поманил Тимофея пальцем, понизил тон, — Сейчас нужно здесь порядок навести. Во-первых, выкинуть эту дрянь, а во-вторых — вынести тела на мороз, пока они здесь не потекли. Ты же не хочешь, чтобы у тебя поезд мертвечиной провонял?

Тимофей не хотел.

— Пассажиров успокой и собери мужиков поздоровее да покрепче. Сейчас быстренько покойников на снежок перетаскаем, простынками накроем — чай, не обеднеете. А как состав на рельсы поставят — мы под них какой-нибудь отдельный вагон выделим.

* * *

Найти добровольцев для переноса тел оказалось задачей непростой. В конечном итоге пришлось договариваться с вахтовиками — посулить им ящик водки из вагона-ресторана. Андрей Палыч подсчитывал расходы и рвал с головы свои и без того жиденькие волосья.

Провозились едва ли не два часа. Задачу осложнило то, что внутренности волочились за телами по вагону, оставляя кровавый след. Наконец, было принято решение заворачивать усопших полностью в простыню — под горестный вой проводниц. Наконец, все восемьдесят шесть трупов лежали аккуратным рядком вдоль поезда. Зрелище было жуткое: кровь просачивалась сквозь простыни и окрашивала снег. В голове Тимофея проносились сцены из старых военных фильмов — про концлагеря и карательные отряды. Кажется, в одном из таких немцы расстреляли всю деревню, а потом сложили таким же аккуратным рядком за избами. Его снова вывернуло.

— Давай, солдат, не стесняйся! — хлопал его по спине Анатолий Валентинович. — Лучше наружу, чем внутрь!

Вахтовики тоже приходили в себя — курили, притопывали на снежном ветру и матерились, поглядывая на шеренгу мертвецов. Лешка тоже стоял рядом, пускал облачка пара и глядел в небо, избегая смотреть на импровизированный «морг», и с содроганием думал о том, как потом, когда приедет помощь, примерзшие трупы придется отколупывать при помощи ломов и лопат.

На самом деле переживал он почем зря, ведь едва над тайгой поднялось блеклое северное солнце, мертвецы бесследно исчезли. На снегу валялись лишь разодранные простыни и плотные комья, оказавшиеся на поверку смерзшимися внутренностями. Их же бывших владельцев и след простыл.

* * *

Смерть почти сотни людей и последовавшее за этим исчезновение их трупов скрыть уже не просто не удалось — не было смысла. Пассажиры высыпали в сугробы, нахохлившись, точно воробьи, закутавшись в свои пуховики и куртки; они нервно перекрикивались, скандалили друг с другом и с проводниками. Со стороны все это напоминало натуральный птичий базар. В воздухе витала паника.

— Успокойтесь, граждане, пожалуйста, мы во всем разберемся! — увещевал Лешка толпу, но люди не слушали, требовали полицию, милицию, армию, директора РЖД и чуть ли не самого Путина. Тимоха стоял в стороне и нервно подрагивал, держа руку на кобуре — ситуация могла в любую секунду выйти из-под контроля.

— Ты, чтоль, начальник поезда? — раздался вдруг властный голос из толпы.

— Ну, я, — неуверенно ответил Лешка. Раздался щелчок, на Леху откуда ни возьмись навалился бугай, приподнял за грудки, прижал к подножке. Тимофей дернулся было, но уткнулся носом в какую-то наспех показанную корочку, присмирел. Следом неспешно подошел круглый маленький человечек, затерявшийся в своей соболиной шубе. На лице человечка застыла гримаса крайнего недовольства и презрения. Закурив, он обратился к Лешке:

— Ну что, начальник, что делать будем? Работы ты и так лишился, это я тебе обещаю. Сейчас и твоя свобода на кону, и зависит все от твоего ответа на вопрос: когда мы поедем дальше?

Лешка сглотнул. Из-под расстегнутой шубы блеснул на пиджаке вопрошавшего депутатский значок.

— Послушайте, — попытался оправдаться он, — Часть вагонов потеряла сцепление с рельсами, движение состава по маршруту невозможно. РЛСка накрылась, связи нет, рации не работают. Нужно дождаться следующего поезда, чтобы вызвать тягач и ремонтную бригаду.

— И сколько ждать? — набычился депутат.

— Дня три, может и дольше, — упавшим голосом ответил Лешка. Депутат тут же покраснел; кажется, даже лоб его покрылся испариной, несмотря на собачий холод и метель. Он оттеснил своего помощника и уже сам схватил Лешку за ворот пуховика и притянул к себе. На этот раз Лешке пришлось нагнуться.

— Три дня? А где другие поезда? Товарняки, электрички, а?

— Послали в объезд из-за заносов. Или вовсе отменили. Ни вертолетов, ни бригады спасения в такую метель можно не ждать. Так что не меньше трех суток.

— Слушай сюда, ты, двуногое, у меня завтра в Благовещенске встреча с застройщиком. Сделка на сорок лямов, понимаешь, не? Сорок! Ты столько за всю жизнь не заработаешь!

— Ну, идите пешком, — пожал плечами Лешка. Сейчас его мысли были заняты тем, кто или что забрало трупы пассажиров, и это нечто пугало его куда больше колобкоподобного депутата.

— Чё ты, сука, сказал? Матвей, поучи-ка его…

Бугай двинулся к Лешке, играя желваками, занес кулак и… опрокинулся в сугроб, совершив какой-то немыслимый кульбит. За его спиной оказался невысокий седой мужчина в желтоватом армейском бушлате, будто из старых фильмов про войну.

— Не думаю, что стоит портить настроение нашему единственному машинисту, — произнес он негромко, но, кажется, слышала вся толпа. Галдеж прекратился. Депутат зашипел как раскаленная сковородка, на которую брызнули водой:

— Ты охерел? Ты вообще знаешь, кто я?

— Знаю. Депутат заксобрания Амурской области, Георгий Пилипенко. Ты об этом всему поезду уши прожужжал, — спокойно ответил седой, продолжая ногой удерживать в снегу депутатского прихвостня. — А я — Анатолий Валентинович Кузнецов, майор запаса. Будем знакомы.

Майор протянул руку, поймал вялую ладошку депутата в свою стальную хватку и сдавил так, что у человечка глаза полезли на лоб. Офицер же продолжил:

— И раз уж мы теперь все, так сказать, в одной лодке — предлагаю не устраивать свары, а искать решение проблемы. Алексей, — обратился он уже к Лешке, понизив голос. — Скажите, на сколько нам еще хватит угля и дизеля, чтобы держать поезд в тепле?

— Дня на три-четыре, если расходовать экономно.

— Ага. А следующий поезд, я слышал, будет через трое суток, так?

— В лучшем случае так.

— Получается безвыходная ситуация, — подытожил военный, отпустив, наконец, руку депутата. Тот затряс ей, будто обжегся. — Нужно что-то решать.

— Что тут решать? Отцепить локомотив и на нем ехать до Благовещенска, — огрызнулся депутат. — Там уже и тягач вызовем, на уши всех поднимем.

Лешка было возмутился, но майор его опередил:

— И оставить толпу людей на морозе? Без связи, без света? Ты, депутат, представляешь, что тут может произойти? И на кого, как ты думаешь, все повесят? Спросят ведь, чья была инициатива? Я молчать не буду.

Пилипенко сжал губы и злобно уставился на майора. Бугаю, наконец, было позволено подняться на ноги. Тот отряхнулся и присоединился к своему патрону. Майор же, точно позабыв о депутате, теперь оглядывал поезд, толпу и лес, оценивая ситуацию. Поразмыслив, спросил Лешку:

— А что, если вагоны эти убрать, поезд поедет?

— Куда ж он денется? Да только как их убрать?

— Это мы сейчас придумаем. Есть же у вас этот, как его… Механик? Зови его сюда.

Инженера-механика поезда нашли в вагоне-ресторане. Филипп Михалыч сидел, закинув ноги на накрахмаленную белую скатерть и пил горькую. Увидев начальство, да еще в таком количестве — депутат, помощник машиниста, мент и какой-то незнакомый дед с квадратным подбородком — поперхнулся, закашлялся, но ноги со стола убрал.

— Здорово, Михалыч. Не нервничай, — успокоил его Лешка. — Тут вот граждане спросить хотят.

— Чего им?

— Вас Филипп Михайлович звать, да? — протянул руку майор. — А меня Анатолий Валентинович, офицер запаса.

Электромеханик выпучил глаза, ощутив давление майорской клешни, даже немного протрезвел.

— Скажите, Филипп Михайлович, можно ли как-то снова привести поезд в движение? Так сказать, своими силами?

— Не-е-е, вы чо! Тут целая рембригада нужна, как я вам один-то? — замахал руками механик.

— Ну, а если подумать? Теоретически? Что нужно сделать? Вы же просто представьте сами — тут триста с лишним человек, в лесу, посреди тайги… Да и про трупы вы тоже знаете. Поймите, люди на нервах, случиться может что угодно.

— Ну, теоретически… — облизнул вдруг пересохшие губы Михалыч. Нестерпимо захотелось выпить еще водки, но майор продолжал крепко удерживать вечно перепачканную в масле руку. — Самые проблемные — первые три вагона, их неслабо покорежило. Я осматривал, там ходовая часть повреждена. Если поедут — застрянут. По-хорошему, их бы надо отцепить…

— А пассажиров куда? — перебил Лешка.

В пропитых глазах механика мелькнул давно дремавший профессиональный азарт.

— Пассажиров уплотним. Ничего, чай, не в Париже. В целом, остальные вагоны достаточно подцепить и по направляющей вернуть на рельсы. Нужны рычаги там, там и там, — тыкал Михалыч пальцем куда-то себе за спину. — А эти — приподнять и спустить на полозьях. Их можно установить по бортам, укрепить снизу, зафиксировать в одном положении и тогда…

Механик спохватился:

— Но это все только на пальцах. Так-то тут целая рембригада нужна, деповская, а здесь…

— А здесь есть вы и человек пятьдесят здоровых мужиков, — подытожил майор. — Я не сомневаюсь в вашей компетенции. Вы руководите, а мы как-нибудь справимся. Пойдемте.

— Куда? — испуганно спросил Михалыч, и стоило офицеру отпустить его руку, тут же нацедил себе рюмку и немедленно выпил.

— Проведем инструктаж.

* * *

Когда Лешка ушел в вагон-ресторан, пассажиры накинулись на проводников. Те быстро смекнули, куда ветер дует и разбежались по своим купе, заперевшись изнутри. Поняв, что ловить на морозе кроме ангины, нечего, народ тоже стал расходиться. Пришлось запустить Тимоху с Нурланом по вагонам, чтобы выгнать всех совершеннолетних и дееспособных опять наружу. Пассажиры откровенно роптали, отмахивались и огрызались, но все же повиновались требованиям служителей закона.

Когда, наконец, Анатолий Валентинович решил, что людей собралось достаточно, он взгромоздился на заблаговременно расчищенный пень и толкнул речь следующего содержания:

— Товарищи пассажиры. Как вы видите, с составом произошла внештатная ситуация. Мы в некоторой степени тут… застряли. Связь со станционными диспетчерами ввиду непредвиденных обстоятельств стала невозможна. Часть вагонов окончательно вышла из строя и неспособна продолжить движение.

— Так отцепить их и дело с концом! — крикнул кто-то из толпы.

— Да, именно так! — поддержал Анатолий Валентинович. — Отцепить! И наш высококлассный инженер — Филипп Михайлович… Как вас по фамилии?

— Титяпкин, — выдавил ошалевший механик. Еще никогда на него не было обращено столько глаз.

— Филипп Михайлович Титяпкин проинструктирует добровольцев, как это осуществить. Работа предстоит нелегкая — нужно будет свалить несколько стволов, вырубить на них полозья и при помощи коллективного труда привести, наконец, наш поезд в движение!

Толпа сразу поскучнела, многие даже решили по-тихому свалить от греха подальше. Майор, заметив это, поспешил добавить:

— Добровольцам в благодарность за помощь в спасении состава от Амурской области и лично от депутата заксобрания Георгия Андреевича Пилипенко будет выплачена премия в размере пятидесяти тысяч рублей! — тяжелая рука хлопнула по плечу скривившегося в неестественной улыбке депутата. — Всех добровольцев прошу записываться у самого Георгия Андреевича.

Толпа одобрительно загудела, вахтовики тут же протиснулись вперед, образовали нестройную очередь, хищно нацелившись на депутата.

— К сожалению, инструментов на всех не хватит, поэтому мы будем способны принять ограниченное число желающих. Однако, — поднял палец вверх офицер, — При наличии собственного инструмента вы будете зачислены сверх норматива.

Тут же зашевелились мужички в дальних рядах — из тех, кто не успел выстроиться за вахтовиками.

— У меня топор есть! — кричал какой-то заросший бородач.

— А у меня шуруповерт! Новый!

Желающих помогать в деле отцепления пострадавших вагонов все прибавлялось. Офицер удовлетворенно кивнул, прочистил горло и продолжил:

— Также РЖД и лично директор вагона-ресторана бесплатно предоставит каждому пассажиру стандартный паек.

— А водка входит? — крикнули из толпы.

— К сожалению, сто грамм фронтовых гражданским, да еще и в мирное время, не положены, — отшутился майор, после чего посерьезнел. — Несмотря на чрезвычайные обстоятельства, мы должны вести себя цивилизованно, соблюдать законы, а также некоторое количество простых правил. Первое — в лес ходить запрещено. Если вы там замерзнете или потеряетесь — искать вас никто не будет. Второе — если у кого-то из пассажиров есть огнестрельное или травматическое оружие — его нужно сдать нашим блюстителям закона, Тимофею и Нурлану, разумеется, под расписку. Если спустя час оружие не будет сдано, его хранение будет считаться преступлением, а утаивший будет наказан по всей строгости. И последнее — если вдруг за время нашего пребывания на этом перегоне вы заметите что-то странное, необычное и пугающее — обращайтесь лично ко мне. В любое время.

— Что-то вроде пропавших трупов? — ехидно спросила цыганка.

— Да, что-то вроде, — не изменившись в лице ответил майор.

* * *

Майор Кузнецов как-то очень быстро и ловко перенял на себя командование поездом. Лешка, не сильно-то рвавшийся в начальники, с удовольствием передал бразды правления в руки офицера в запасе, а Тимофей так и вовсе заглядывал майору в рот после спасения от ливерного пирожка. Нурлан, как и всегда, следовал за другом безмолвной и раскосой тенью.

Механик Михалыч, опрокинув еще стакан водки, раздухарился и, войдя в раж, вовсю командовал группкой угрюмых вахтовиков, раздавал инструмент и объяснял, размахивая руками:

— Мы их на полозьях — ррраз и набок. Потом локомотив на тросе подтащим, и погнали наших городских…

Депутат, конечно, посокрушался относительно обещанной майором премии, но здраво рассудил, что снявши голову по волосам не плачут. Заперевшись в своем купе вместе с помощником, он пил из горла дорогой ирландский виски, предназначенный в подарок мэру Благовещенска.

Андрей Палыч тоже оплакивал потери, обнимаясь с бутылкой двенадцатилетнего коньяка из заначки. Пайки собирали хоть и скромные — чтобы хватило всем — но увесистые, и каждый директор вагона-ресторана провожал печальным взглядом.

Пассажиры же, не попавшие в ряды добровольцев только и судачили, что об отравленных пирожках и пропавших трупах. Какие только версии ни выдвигались: грешили и на инопланетян, и на беглых зеков, что с голодухи готовы были наброситься на любое мясо. Обвиняли масонов и мировое правительство, кто-то даже предположил, что это какой-то хитроумный эксперимент, наподобие тех, что проводили в семидесятых в США. Цыганка, прижимая непоседливую дочь, не переставала говорила о каких-то «бэнк» и все твердила, что про «глаза без мяса». Объяснить в подробностях, что это означает она так и не смогла — плохо владела русским.

Надя в обсуждениях не участвовала. После пережитого ее то и дело тошнило. В туалет своего вагона она ходить никак не желала, хоть проводники все засыпали хлоркой. Есть не хотелось, но сердобольные попутчики наперебой предлагали ей то холодную вареную курицу, то яйца вкрутую, а один дед даже пытался всучить ей чекушку водки со словами: «Я вам как фельдшер говорю, сразу легче станет!» Беременность девушки его, похоже, ничуть не смущала.

Ближе к полудню Надя все же приняла простую истину — либо она сейчас встанет и пойдет «по делам», либо придется лежать на мокром матрасе. Вздохнув, она села на своей полке, надела тоненькую курточку — ничего теплее у нее не было — и вышла в метель. Мороз вцепился в нее сотнями маленьких коготков, принялся щипать и кусать за щеки, пробирался под одежду, исследовав худенькую девичью фигурку под пижамой, сдавливал сердце ледяным обручем.

Надя хотела отойти совсем недалеко, до ближайшего сугроба, но все вокруг поезда было плотно утоптано после «инструктажа». Девушка оглянулась на поезд — вереница окон с любопытством пялились в ответ. Стеснение победило, и Надя захрустела по насту в сторону сплошной стены сосен. Стоило сделать шаг в лес, как небо тут же заволокло густыми ветвями, будто кто-то выключил свет. Надя приспустила резинку штанов, присела в сугроб, собираясь все сделать быстро, как вдруг где-то среди ветвей хрустнула ветка. Девушка вздрогнула, едва не села голой попой в снег. Наконец, взяла себя в руки, спросила:

— Кто здесь?

— Кто-о-о здесь? — раздалось скрипучее из бурелома. Зашуршали по снегу чьи-то стопы, и из груды сваленных ветвей вынырнула взъерошенная голова Сережи. Рот, распяленный в стороны шевелился сам по себе. Шел Сережа неуверенно, то и дело спотыкаясь, точно только учился пользоваться ногами, а глаза его смотрели в разные стороны, как у хамелеона. — Кто-о-о здесь?

Надя вскрикнула, подтянула штаны, попыталась встать, но не удержалась и бухнулась спиной в сугроб. Сережа приближался. Выйдя из бурелома, он сделал пару шагов в сторону подлеска и встал как вкопанный, словно давая получше себя рассмотреть. Мертвенно-бледный, он даже стоя на месте издавал морозный хруст, и девушка догадалась, откуда эта деревянная походка — Сереже мешало трупное окоченение. Не было никаких сомнений — парень был мертв. Глаза глубоко запали, челюсть безвольно отвисла, голый живот лип к позвоночнику.

— На помощь! — завизжала девушка, закопошилась в снегу, пытаясь встать на ноги, а оживший мертвец пошел на нее. Хруст усилился, а кожа на парне неестественно натягивалась в одних местах и свисала клоками в других — будто ее надел кто-то другой, лишь отдаленно напоминающий человека. Сережа нагнулся над Надей, и та стукнула его каблучком сапога в лицо. Щека тут же сползла на сторону, кожа порвалась, а глаз выпал и повис на тонкой ниточке. Парень застыл, скрюченная рука, которую он тянул к девушке повисла плетью, а из глазницы высунулись два длинных черных пальца. Найдя на ощупь глаз, они подтянули его и поставили на место — теперь тот смотрел куда-то внутрь черепа.

От этого зрелища в Надином рассудке лопнула какая-то тонкая стенка, отделяющее человеческое от звериного, и сознание ее деградировало до состояния самки, готовой любой ценой защитить своей помет. Надя издала что-то между всхлипом и рыком и принялась остервенело работать ногами. Удар, удар, еще удар. Сережа отшатнулся, голова его выкрутилась на сто восемьдесят градусов и смотрела теперь куда-то назад и вверх. Это ее шанс!

Надя вскочила на ноги и побежала прочь, проваливаясь под толстый наст и утопая в сугробах, оставляя позади чудовище, что попыталось прикинуться ее погибшим попутчикам, а в ушах звенело скрипучее «Кто-о-о здесь?»

* * *

Спустя несколько минут Надя сидела в купе, сжимала в руках подстаканник и, захлебываясь слезами, рассказывала о встрече в лесу. Лешка пучил глаза и смотрел в пустоту, Тимоха с Нурланом испуганно переглядывались, а майор Кузнецов морщил брови и скреб покрытый седой щетиной подбородок. Наконец, дослушав, подытожил:

— Я знал, что с этим лесом не все чисто. Там что-то обитает. Что-то голодное, злое…

— Вы слышали когда-нибудь о подобном? — спросил Тимофей, беспокойно поглаживая кобуру.

— Слышал-не слышал… Всех баек на наслушаешься. Тайга огромная, а плотность населения тут — пол-процента на квадратный километр. Кто знает, что тут могло завестись? Или всегда жило, а мы вот, побеспокоили…

— И что делать будем? А если они все из лесу выйдут? — спросил Лешка, вынырнув, наконец, из своих мыслей.

Анатолий Валентинович подумал, а потом крякнул и стукнул себя по колену.

— На разведку пойдем. По направлению, откуда вышел этот… жмур. Нужно провести рекогносцировку, понять, насколько оно опасно и… сколько их таких еще там бродит. Вдруг их больше, чем наших восемьдесят шесть? Соберу тех, кто служил, раздам огнестрелы и…

— А что у нас по огнестрелам? — поинтересовался Тимоха.

— Негусто. Две берданки и один травмат. Нурлан, разреши-ка…

Казах послушно протянул свой ПМ офицеру запаса. Тот взвесил его в руке, оглядел присутствующих и заключил:

— Пойдем вчетвером. Возьму пару человек из вахтовиков — они ребята крепкие. Нурлан — пойдешь со мной.

— А я? — одновременно с обидой и ревностью спросил Тимоха.

— Ты за главного остаешься, вон, вместе с начальником поезда. Теперь единственный ствол у тебя. А ты, Алексей, — обратился Кузнецов к помощнику машиниста, — Размести девушку у вас в купе да проследи, чтоб ее накормили как следует.

Наконец, майор повернулся к Наде, присел перед ней на корточки, отложил пистолет и мягко взял за руку.

— А ты, милая, лежи, отдыхай, кушай сытно — тебе за двоих надо. И… лучше пока не рассказывай ничего о том, что видела. Особенно другим пассажирам. Нам же не нужна паника?

Надя кивнула. Руки у майора были твердые и узловатые, как коренья. И такие же холодные.

* * *

Тем временем работа над отсоединением неисправных вагонов шла полным ходом, несмотря на метель. Филипп Михалыч, войдя в раж, даже забыл про алкоголь и теперь вовсю командовал угрюмыми вахтовиками. Те валили лес, как заправские зеки, а после — остругивали бревна от веток и коры, делая одну сторону совсем плоской.

— Вот так, вот так! — подбадривал механик. — Теперь суй ее прям туда, меж колес. Да куда ж ты лезешь, зашибешься же!

Маша скучала в своем купе. Папа отказался идти в добровольцы и решил использовать эту длинную незапланированную остановку для очередного скандала с мамой. Выйдя из купе, чтобы «не травмировать психику детям», они ругались в тамбуре. До Маши доносились отдельные выкрики вроде «…надо было самолетом» и «…ненавидишь мою маму!»

Костя же — младший брат — пользуясь ситуацией увлеченно ковырялся в мамином планшете. Братику было всего шесть, и такие семейные сцены он воспринимал как что-то само собой разумеющееся. А вот Маша помнила родителей другими — любящими, веселыми, даже временами дурашливыми. Маша была достаточно взрослой, чтобы понимать: все это — лишь очередная ступенька на пути к темному подвалу, на двери которого написано «развод». Она часто думала, осталась бы она жить с матерью или с отцом. У мамы, с одной стороны, было бы уютнее и проще — папа совсем не умел вести быт. С другой стороны, выдерживать мамин характер, как это уже семнадцать лет делает папа, ей бы, наверное, не хватило самообладания.

Так Маша сидела у окна, водила пальцем по стеклу и хаотично переключала песни в плеере. Палец выводил какие-то линии, а после Маша дышала на стекло, и на нем проявлялся рисунок — котенок, цветочек, сердечко, логотип любимой группы. Вот очередная «хартограмма» проявилась на стекле, окруженная конденсатом Машиного дыхания. А когда тот испарился, девочка закричала, что есть мочи:

— Мама-папа! Там, в лесу! Вон, смотрите!

Родители вбежали в купе, забыв про свои свары; Костя не понял, что произошло и на всякий случай заплакал, а Маша тыкала пальцем в стекло и повторяла:

— Вот же! Вот! Они были здесь!

— Кто, детка? Кто? — недоуменно спрашивали родители, мучительно вглядываясь в просветы меж деревьями.

— Были! Только что были здесь!

— Так, ну-ка! — мама прикоснулась губами ко лбу дочери. — Может, у тебя температура? Пройдусь по вагону, спрошу, может, у кого-то есть аспирин.

— Я их видела, ма!

— А я тебе говорила, Сереж, не надо было ее водить на тот фильм…

— У него рейтинг шестнадцать плюс! Да и причем тут…

— Вот так всегда! Ты наворотишь, а я разгребаю.

— Что, опять? Опять я виноват?

Родители вступили в очередной цикл непрекращающейся перебранки. Маша же продолжала сверлить взглядом темный сосновый лес. Казалось, ветви слегка шевелятся, а на сетчатке Машиных глаз отпечатались бледные, искривленные лица. Десятки лиц.

* * *

Наверное, если бы пассажиры знали, что майор забрал все имеющееся в поезде оружие (кроме ПМ-а Меленчука) и отправился с этим набором в лес, скорее всего, паника и возмущение были бы неизбежны. Но майор был не вчера рожден. Людей в разведку организовал тихо, украдкой. Специально обошел поезд сзади, чтобы выйти за пределы видимости случайных пассажиров, которые могли бы выглянуть в окно, и лишь после этого направил группу в лес.

Вернулись разведчики уже под вечер. Стемнело рано, вдобавок поднялся студеный северный ветер и загнал в вагоны вахтовиков, которым пятьдесят тысяч на нос уже не казались такой уж привлекательной наградой за каторжный труд в пурге. Майор снова обогнул поезд с тыла, провел группу гуськом вдоль вагонов к локомотиву. Там их поджидал Лешка — притаптывая на месте, он елозил лучом фонарика по сосновому бору и вытягивал вперед тощую шею. Заметив группу, радостно воскликнул:

— Ну наконец-то! — после чего перешел на шепот. — Ну как, нашли что?

— Глухо. Километров пятнадцать прошли, чуть не заблудились.

— Никого не встретили?

— Говорю ж, глухо. Только зря круги наворачивали, — обернувшись к вахтовикам, майор бросил, — Все, мужики, отбой. Отдыхайте. Только не перегрейтесь с мороза.

Конец ознакомительного фрагмента.