Британские варвары

Грант Аллен

Коротенький роман «Британские варвары» вышел из-под пера английского писателя канадского происхождения Гранта Аллена в 1895 году. Имя автора у нас почти не известно, а роман никогда прежде на русский язык не переводился, хотя Аллен был близким другом Конан Дойла и считался пионером жанра научной фантастики. Герберт Уэллс не зря упоминает его в своей «Машине времени». Однако книга эта не столько о фантастическом, сколько о нашем с вами мире, по-прежнему затянутом в корсеты условностей и лжи.

III

По дороге в церковь Монтейты перемывали косточки своему новому знакомому.

— Ну и какого ты о нём мнения, Фрида? — поинтересовался Филип, вальяжно откидываясь на спинку сидения, стоило экипажу свернуть за угол. — Лунатик или жулик?

Фрида сделала нетерпеливый жест рукой в изящной перчатке.

— Что до меня, — ответила она без малейшего колебания, — не то и не другое. Я нахожу его просто очаровашкой.

— А всё потому, что он похвалил твоё платье, — отозвался Филип с умным видом. — Ты когда-нибудь видела подобную беззастенчивость в жизни? Что это было — невежество или высокомерие?

— Это была безупречная простота и естественность, — уверенно ответила Фрида. — Он посмотрел на платье и признал это, а будучи без утайки наивным, он даже не подумал об этом умолчать. Я решила, что это вовсе не грубость… и мне понравилось.

— У него и в самом деле до некоторой степени подкупающие манеры, — продолжал Филип медленнее. — Он умеет произвести впечатление. Если он сумасшедший, как я склонен подозревать, то, по крайней мере, его сумасшествие благовоспитанно.

— Его манеры более чем подкупающие, — пылко согласилась Фрида, поскольку таинственный незнакомец понравился ей с первого взгляда. — Они такие, абсолютно свободные. Вот что меня в них поражает больше всего. Они схожи с лучшими манерами английской аристократии, но без высокомерия. Или с самыми свободными манерами американцев, но без грубости. Он чрезвычайно изыскан. И он такой, такой красавец!

— Он симпатичный, — нехотя согласился Филип. Филип имел в своём распоряжении зеркальце и потому был привычен к весьма высоким стандартам мужской красоты.

Что до Роберта Монтейта, то он улыбался мрачной улыбкой человека нисколько не заворожённого. Он был угрюмым бизнесменом шотландского происхождения, который сделал состояние на пальмовом масле² в лондонском Сити. А женившись на Фриде, столь необыкновенно прекрасной женщине с роскошной фигурой, которая теперь главенствовала за его столом, он не слишком сильно симпатизировал тому, что считал её высокопарными причудами и нелепыми мечтаниями. Он повидался с чужестранцем лишь мельком, вернувшись со своей еженедельной прогулки или «инспекционного тура» по саду и конюшням как раз когда они уже собирались отбыть к Св. Варфоломею³, а потому его мнение об этом человеке было нисколько не усилено энтузиазмом Фриды.

— Что касается меня, — произнёс он, растягивая слова на шотландский манер, унаследованный от его отца (поскольку, хотя родился и воспитывался он в Лондоне, по сути своей он был чистейшим каледонцем), — что касается меня, то у меня нет ни малейших сомнений в том, что он проходимец. Удивляюсь тебе, Фрида: ты оставила его одного в доме полном серебра. Перед отъездом я отошёл и с глазу на глаз предупредил Марту, чтобы она не покидала залу до тех пор, пока этот малый ни уберётся, и звала повара и Джеймса, если он попытается выбраться из дома с чем-нибудь из нашего имущества. А ты, похоже, так ни в чём его и не заподозрила. Да ещё снабдила чемоданом, чтобы он всё это утащил! Женщины никчёмны! Эй, полицейский! Прайс, остановитесь на минутку. Я бы хотел, чтобы вы нынче утром последили за моим домом. Там находится один человек, вид которого мне совершенно не нравится. Когда он будет отъезжать в кэбе, который вызовет для него мой лакей, просто проследите, где он остановится, и позаботьтесь о том, чтобы он не взял того, о чём не знают мои слуги.

Тем временем Бертрам Инглдью, ожидавший, когда рассеются прихожане, предавался в гостиной размышлениям о том, какими многообещающими выглядели эти одёжные и дневные табу вдобавок к схожим обычаям, которые он встречал или о которых читал в своих изысканиях по миру. Ему вспомнилось, как в определённое утро года верховный жрец сапотеков⁴ был обязан напиваться в стельку, что в любой другой день календаря считался бы всеми страшным для него грехом. Он размышлял о том, как в Гвинее и Тонкине в определённый период раз в год всё считалось правильным и законным, так что самые жуткие преступления и проступки оставались незамеченными и ненаказуемыми. Он улыбался, думая о том, как в некоторых странах на некоторые дни накладывались табу, так что чего бы ты в эти дни ни делал, будь то хоть партия в теннис, это считалось зазорным. В то время как другие дни были периодам полной вседозволенности, и что бы ты в них ни творил, хоть смертоубийство, это воспринималось как нечто подобающее и священное. Для него самого и для его домочадцев, разумеется, правоту или неправоту поступка определял его внутренний умысел, а не определённые день, неделя или месяц, в которые тот совершался. Безнравственное в июне считалось столь же безнравственным в октябре. Но не среди безрассудных ревнителей табу в Африке или Англии. Там то, что было правильным в мае, становилось порочным в сентябре, а то, что было дурным в воскресенье, становилось безвредным или даже обязательным в среду или четверг. Для человека разумного всё это было весьма трудно понять и объяснить. Однако он, тем не менее, намеревался добраться до самой сути — чтобы выяснить, почему, к примеру, в Уганде все, кто предстают перед королём, должны оставаться совершенно голыми, тогда как в Англии, кто бы ни представал перед королевой, обязан был носить портновский меч или длинный шёлковый шлейф и головной убор из страусовых перьев; почему в Марокко, когда входишь в мечеть, нужно непременно разуваться и до смерти простужаться, выражая тем самым своё уважение к Аллаху, тогда как в Европе, входя в схожее религиозное заведение, принято обнажать голову, каким бы продуваемым всеми ветрами ни было это место, поскольку заседающее там божество явно безразлично к своим прихожанам, которые подвергают себя опасности заболеть чахоткой или ещё какой-нибудь грудной болезнью; почему та или иная одежда или еда предписываются в Лондоне или Париже по воскресеньям или пятницам, в то время как другая, столь же горячая или удобоваримая, или наоборот, совершенно законна во всём остальном мире по четвергам и субботам. Таковы были любопытные темы, на которые он набрёл в своих исследованиях и которым факиры и дервиши всех стран давали столь причудливые объяснения. И он уже видел, что без труда соберёт многочисленные примеры для своей темы повсюду в Англии. Будучи столицей табу, она являла эти феномены на пике их эволюции. Озадачивало его только то, что Филип Кристи, урождённый англичанин и явно один из самых набожных блюстителей всего многообразия табу и предубеждений свой страны, практически отрицает само их существование. Для него это было очередным доказательством крайней осторожности, с которой следует проводить все антропологические исследования, прежде чем принять за доказательство мнения даже благонамеренных аборигенов относительно религиозного или общественного обихода, который они зачастую по-детски неспособны описать посторонним дознавателям в рациональных терминах. Они воспринимают собственные манеры и обычаи как само собой разумеющееся и не в состоянии увидеть их в истинном свете или сравнить с подобными манерами и обычаями других народов.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Под palm-oil могут также пониматься «взятки».

3

Имеется в виду одноимённая церковь на севере Лондона.

4

Один из коренных народов Мексики.