Конец золотого века

Григорий Вахлис, 2017

Советский Киев 70-80-х гг. «Золотой век» художников: их живописный быт и нравы, галерея запоминающихся образов выдающихся чудаков и оригиналов, искрометный юмор помогают воссоздать ту неповторимую атмосферу «творческого горения». Изгнанный из армии израильский офицер, опустившийся на низшую ступень общественной лестницы, депрессивный семнадцатилетний школьник, распивающий в обществе инвалида, затерявшийся в Гималаях продавец спортинвентаря, эмигрант-космополит, профессор музыки, посетивший проездом страну своего детства, пытаются осмыслить острую жизненную ситуацию, найти выход. Кто-то при этом обретает себя, кому-то это лишь предстоит, иные такой возможности уже лишены.

Дом без дверей

Март был какой-то бурый. Город постоянно выделял этот цвет, выделения желтили облака, да и вообще все вокруг.

Вдоль путей лежал снег, весь в мелких проталинах, усыпанный гарью и ржавчиной. Далеко-далеко, за сортировочной, подымались дымы.

Мы перешли Вонючку по горбатому мостику, сколоченному из шпал.

Сын семенил впереди, — в своих красных резиновых сапожках. В тон алели оттопыренные полупрозрачные уши, раскачивалась смешная кисточка над буратинским полосатым колпачком.

Непрозрачные воды сочились в бетонном ложе среди мусора, разнообразные отбросы напластовали речной рельеф: пороги, отмели, перекаты. Кое-где торчали ржавые прутья, обрывки всяческой рвани и пластика свисали с них разноцветными гирляндами. Из дыры вился пар, теплый душок тухлятины выплывал оттуда, мешаясь с запахом железа. Внизу, в грязи, сидела большая бурая крыса.

Коленчатая кишка прихотливо изгибаясь уходила к путепроводу и там исчезала в нагромождении гаражей и сараев. В нее стекались ручьи, ручейки, ручеёчки…

Из трубы вывалилась другая крыса, побольше. Раздался писк. Он громко засмеялся, и крысы шмыгнули обратно в дыру.

В роще было тихо. Окруженная со всех сторон рядами заброшенных путей, догнивающими старыми вагонами, отрезанная от города высокими насыпями, грудами щебня и завалами железного лома, она жила своей, ненужной никому жизнью.

Да и кто полезет сюда — через надолбы порушенного бетона и змеиные клубки арматуры, заболоченные, поросшие глухим кустарником котлованы с тухлыми озерцами посредине…

Сиплый гудок локомотива повис в сыром воздухе и вслед за ним донесся стук колес. Скоро, — ох, как скоро, снег растает, выткнутся из земли белесые клювики, зазеленеет на мусорных кучах бурьян, полезут из черной холодной жижи оттаявшие лягушки, бродячие собаки выведут щенков…

Надо будет наглядеться на это, — напоследок!

Зачем только тащу с собой ребенка?

Когда-то, давным-давно, где-то здесь была выкурена первая сигарета. Здесь, именно, сиживали на ломаных ящиках те, самые главные люди, на которых — кем бы они ни стали, чем бы ни закончили — равняешься всю эту жизнь.

Вон там, кажется, среди верб…

Не умея выразить нахлынувших чувств, некий патлатый студиозус швырнул в небо пивной бутылкой, — она до сих пор летит: кувыркается в мутной синеве юный янтарный бличок…

Малыш присел, — что-то приметил в снегу.

Я вспомнил, как летом мы развел тут костер — вернее, он сам его развел. Нашел длинную щепку — от шпалы, видно. Потом стал деловито собирать сухие веточки ивы, куски ломаного штакетника. Попросил у меня зажигалку.

Крошечный огонек вдруг заплясал на снегу…

В тот день жена ушла к своим — записка была придавлена к кухонному столу банкой, в ней еще оставалось немного клубничного джема.

Вечером пили чай. В свете лампы пух на его шее стал совсем золотым. Он не позволил тогда разрезать на кусочки красивый бутерброд. Подставил снизу пальцы, малиновая струйка потекла ему в ладонь.

Летом уехали на юг. Собиралась старая компания — расслабиться, отдохнуть после отдыха приправленного каплей экстрима.

Забавно выглядели на приморском песочке низкие горные палатки, вафельное полотенце, подсыхающее на воткнутом в песок ледорубе.

Целые дни он бродил вдоль берега собирая всякую всячину — ракушки, камешки, обточенные водой кусочки дерева, черно-желтые крабьи клешни, плоские пустые панцири. Никто не следил за ним — он засыпал где — нибудь в тени, под скалой, на песке, или среди огромных оглаженных морем валунов. От его кожи, покрытой выгоревшим добела пухом, исходил какой-то свет. Волосы пахли ветром и морем. Он стал молчаливым и отчужденным с виду.

Я подплыл к берегу и, уткнув подбородок в песок, закрыл глаза. Покатые волны едва шевелили зеленую пахучую вату. Наталья дремала. Предпочитала загорать «без». Правая нога уперлась в камень, а левая, согнутая в колене, завалилась набок. Он стоял перед ней по щиколотку в воде и рассматривал свою новую, удивительную находку. Это и была раковина — бледно-розовая, раскрытая, живая и беззащитная.

Постояв, он двинулся дальше. Услышав плеск, она, не открывая глаз, медленно сомкнула ноги.

Уплывали длинные тягучие дни.

Тихое пьянство по вечерам, купание в черной воде, неторопливые прогулки наверх, в лабиринт скал и кипарисов.

О том парне старались не вспоминать. И все же, посреди никчемных курортных бесед, посреди бытовой суеты, кто-нибудь, некстати совсем, вдруг застывал, глядя вверх на то самое, почти неразличимое снизу место.

Дней пять (или семь?) тому, когда с самого утра пошли за водой, выскочила навстречу растрепанная бледная девица с опухшими глазами — не видали, мол, — такого и такого: блондин в синей футболке… За ее спиной сжимая и ломая руки топталась низкорослая пожилая женщина, и еще какой-то мужик — тот говорить не мог, — видно, понял что-то…

Оказалось — невеста! Приехали с родителями на субботу-воскресенье, искупались, поужинали, ну, выпили… И все.

Часа полтора мы карабкались по опаснейшим глинистым отвалам, где ни уцепится, ни ногу путем упереть. Тело лежало наискось, головой книзу. Муравьи проложили дорожку через пыльный лоб, туда, где красно-бурым комом слиплись волосы.

Выше застрял в колючках одинокий его городской сандалет.

Пошел прогуляться, проветрится, на луну поглядеть. Тропинка поверху, над скалами, а потом по осыпям. Там-то и оступился.

Кончилась жизнь, начаться толком не успев…

Вниз спускали его часов пять. Завернули в одеяло, привязали за ноги, — двое придерживали, чтоб не побился, двое травили веревку.

Так до конца и не поняли, зачем вляпались в это дело.

Взяли веревку — 50 метров, пару обвязок. Одеяло принесла несчастная семья.

И полезли. Долезло четверо, остальные застряли.

Когда уже спустились на-пол склона, появился мент в серомышиной форме и лихо пополз вверх, уцепился было за камень — но камень остался у него в руке. Мент матюкнулся и бросил камень вниз, туда где толпились зеваки — прямо какому-то мужику в голову, так что не увернись тот, был бы еще труп. Да и сам отчаянный мент смотрелся кандидатом. Ему предложили замереть — что он и сделал.

Уже в темноте, все закончив, бросились к морю. Мылись, оттирались песком… Все казалось — влип в кожу, пропитал до костей унизительный запах прокисшего мясного бульона. Потом всей мрачной компанией двинули в деревню. Десятилитровый баллон выпили на окраине и тут же взяли еще. Потом пили у костра. Висел в воздухе вопрос — зачем? Так славно протекал отпуск!

То было дело родственников, мента, команды спасателей — хотя спасать было уже некого…

И все же — там, где мертвой щекой прижался он к горячей глине, в каких-нибудь ста метрах от пляжа, там, в высоте, над фанерными грибочками, над киоском и лежаками, был уже другой мир. В этом мире он и погиб — нелепым альпинистом бархатного сезона, за призрачные наши ценности — свежий воздух да лунный свет.

Каким-то образом все сцепилось тогда, срослось в чудовищный живой ком: черные беготливые точки внизу, убитые горем дрожащие старики, безумная, охрипшая от крика, невеста, вцепившийся в глину, белый, как бумага, мент, увязшая в песке машина «скорой помощи», чудовищное рыжее солнце и бледно-серое полуденное море…

Никто не успел этого осознать — лишь когда оглушенные и одуревшие на расплавленных жарой отвалах, по — муравьиному цеплялись друг за друга, за склон, за обмотанную веревкой изогнутую округлую личинку, — что-то открылось, только-только начало открываться…

Вечерами пили, днем купались и загорали. Разговоры все как-то сошли на нет. Вымученные шутки зависали в перегретом воздухе.

В один из самых последних дней малой притащил открытку — какой-то «вид» с дурацкой надписью: «Привет из…» — нашел на пляже. По его просьбе я сложил из глянцевой нечисти маленький симпатичный кораблик. Ветерок подхватил его и погнал в море.

Скоро и мы отплывем — на громадном, как теплоход, «Боинге», по всей вероятности — навсегда.

Разумеется, я оглянулся — на склон, на скалы, на белесое небо, на рощу, на ржавый снег, на порушенные вагоны, на Вонючку — как она течет в своей бетонной кишке под горбатым мостиком, услыхал тихий, такой далекий стук колес.