Птичий фургон. Часть первая. Птицы

Григорий Рейхтман

История путешествия по снам, жизням, землям на воздушных шарах, в хрустальных сферах, чужих жизнях и на прочих не-электронных носителях.

Глава пятая. Мост на ту сторону

Как я попал в свою комнату, когда я успел раздеться и кто так аккуратно сложил мою одежду? — это мне так и осталось неизвестно.

Проснулся я поздно. Вообще, скорее даже не проснулся — очнулся. Всё у меня болело. Затылок болел, и всё тело, и лицо почему-то, не говоря уже о руках и ногах. И кроме того сильно и нехорошо ныло сердце.

Сначала меня заботила только одна проблема — как добраться до ванной, чтобы не наследить своей дурацкой кровью, чтобы бабушка ничего не заметила (дед и мама были на работе).

А может, я уже наследил и всех перепугал, и теперь начнутся тягостные расспросы… Вот так я думал, и вроде бы это действительно имело для меня значение, но на самом-то деле было только экраном, по которому бледно-багровым шрифтом, с пугающей непрерывностью, шла сплошная строка из одного слова: ПТИЦЫ.

Слово это состояло из боли. Но одно дело — страдать от боли, и совсем другое — быть мёртвым.

Отрубиться бы как-нибудь снова, думал я. Невмоготу думать и чувствовать. Да вообще — жить. И ведь это теперь навсегда, понял я. На всю жизнь.

Я попытался взять себя в руки. Надо что-то делать, убеждал я себя. Как-то исправить то, что сделал. Как?

Оживить птиц?

В ванной, в аптечке, нашлась стерильная вата и одеколон. Я обработал все свои раны и ранки одеколоном. Конечно, было очень больно, и пахнуть от меня стало как от парикмахерской, но это всё ерунда.

Я оделся и вышел по возможности быстро и бесшумно. Бабушка смотрела телевизор в большой комнате и ничего не заметила.

Я спустился на лифте до первого этажа, и пока спускался внимательно разглядывал пол лифта. И на площадке первого этажа тоже разглядывал: искал засохшие пятна крови, что твой Родион Романович. Почему-то никаких пятен нигде не было. Может, кто-то уже убрал? Но всегдашний мусор — бычки, старые пачки из-под сигарет всё было на месте. Странно.

Я вышел на улицу. Подморозило. Ледок похрустывал под каблуком. И солнышко светило. Ранние заморозки… И пахнет отчего-то арбузными корками. Как всегда, если снег рано выпадает. Насыпало немного, поверх ледка, и долго не продержится, скоро опять будет мокреть и грязь — это уж известно. Каждый год такая погода. А воробьи будто рады ранним заморозкам, снегу…

Я вышел на Главный Проспект, и тут меня окликнули. Оказалось, Алиса.

Вчера бы. Или завтра. Но уж никак не сегодня. Я ведь и говорить-то по-человечески, наверное, разучился. И расспросы…

Но никаких расспросов не было. Была тревога.

— К тебе собиралась, — сказала Алиса, — знаешь, что-то не по себе. Показалось, у тебя что-то не так.

Мы стояли на обочине тротуара, у самой бровки. На ней была новая зимняя курточка и старые канадские джинсы, стиранные-перестиранные. Как будто она второпях одевалась. Кроссовки летние для чего-то надела, хотя холодно… И без шапки, как всегда.

Она молча пинала какую-то ледышку. Ледышка отскакивала от обледенелой бровки и радостно летела обратно к Алисиным ногам, как разыгравшаяся собачка. При этом раздавалось негромкое глуховатое звяканье. Потом всё повторялось.

Было тревожно. Снова заныло отпустившее было сердце.

— А ты почему не на работе? — спросил я, — Ширвин тебя убьёт.

Я сказал — «убьёт» — и резкая боль рванула меня за горло…

Боль — и холод. Но она ничего не заметила. Смотрела в другую сторону.

— Не убьет, — равнодушно сказала она, — я отпросилась. Всё равно работать не могу.

— Почему?

— Не знаю… Противно.

Что-то надо было сказать немедленно. Что-то безобидное, нейтральное…

— Пошли тогда кофе пить, — сказал я, — ты же совсем замёрзла.

Она нерешительно улыбнулась, словно ей на самом деле вовсе не хотелось улыбаться.

— Значит, — сказала она, — с тобой всё в порядке?

Вот оно. Ну ладно…

— Вообще-то, — сказал я, — нет. Только не пугайся. Все живы… — я сказал дежурную фразу, но ведь она не годилась. Не все были живы. Но отступать теперь было нельзя, и я закончил:

— Пошли всё-таки сначала кофе пить.

Она молча кивнула. Только не улыбалась больше.

— Только недолго, — сказала она чуть погодя. Мы шли по Главному Проспекту в поисках какой-нибудь кафушки, но все они были либо закрыты, либо слишком дороги для нас. Про «недолго» она забыла.

Затем мы свернули на Пушкинскую, а там углубились в узкие старые улочки, у которых я даже и названий-то не знаю. Теперь, кажется, улочек этих больше нет.

Помню старые странные дворы, полуразрушенные гаражи и сараи, занесённые снегом. Помню рыжего кота, который хотел идти с нами, и даже пошёл, но вскоре раздумал и куда-то делся.

В конце концов мы заблудились. То есть, мы примерно представляли — где центр, где Юго-запад, но вот откуда взялась река, и что это за река, да к тому же ещё такая широкая?

Мы стояли и смотрели на реку. Мы не могли узнать здания на другом берегу.

— Место какое-то незнакомое, — сказала она, — куда это мы попали?

Я молчал.

Потом не выдержал.

Следующие пять или десять минут я почти не помню. Знаю, нельзя делать из девушек жилетки, настоящие мужчины так не поступают. Но…

— Слушай, — сказала она, — это всё правда случилось с тобой? На самом деле?

Я кивнул. Чуть-чуть, вроде, отпустило. Самую малость. Она смотрела на меня как на тяжело больного. Ну а что было делать? Не мог я больше молчать и всё.

— Смотри, вон мост, — сказала она.

Дальше по берегу и правда был виден мост. На ту сторону реки. Только при чём здесь мост. Я поймал себя на том, что медленно покачиваю головой, и, кажется, тихонько постанываю. Для кого это я? Для неё? Или всё само-по-себе происходит? Ну! Что надо дальше-то делать? Или говорить? Ничего не понимаю… Бред какой-то. Ну!

— Лёша, — сказала Алиса, — ты меня слышишь?

Я понял, что слабо реагирую, но почему-то не хотелось говорить. Я кивнул, мол — слышу.

— Ты куда собирался, когда меня встретил, — сказала она, — снова туда? В переулок?

— Да, — сказал я.

— А теперь?

— Может, по мосту? На ту сторону?

— Ну… если хочешь. Только зачем?

— Не знаю. Может, там кофе где-нибудь есть… Или… Не знаю, Алиса. Правда, сам не знаю.

Но всё-таки меня уже и правда отпустило. Уже было не так холодно внутри. Не так больно. И я уже мог всё-таки что-то говорить. И даже, наверное, опять мог куда-нибудь идти.

— Ты всё ещё хочешь кофе?

— Собственно, нет, — сказал я, — теперь бы чего-нибудь посущественнее.

— Стакан рому.

Я вздохнул несколько раз. Ну, улыбнись, сказал я себе. Пора уже тебе улыбнуться. Что-нибудь такое скажи, ты же поэт, ты выдумщик. Где твоя выдумка? Выдумывай давай. С детской непосредственностью. Что там насчёт рому? Ром — это откуда-то из книжек, да? Точно, из книжек. И я — улыбнулся. И сказал:

— Так всегда в книжках разговаривают, да?

— В журналах. В «Иностранке».

— Так опять же — значит, в художественных произведениях.

— Откуда ты знаешь, может о нас уже написали. Или напишут.

— Пойдём через мост, — сказал я, — посмотрим — что там. Пойдём?

— Пойдём, — сказала она.

И мы пошли. Под ногами по-прежнему похрустывал ледок, иногда — заледенелая, блёклая трава. Небо затянуло сизой зимней дымкой, какая может иногда неделями висеть над городом. В такую погоду даже ветра настоящего не бывает — вместо него откуда-то берётся злющий ледяной сквозняк. Я смотрел на Алису и думал, что надо бы где-то погреться — у неё был совсем замёрзший вид.

— Дай-ка мне руку, — сказал я, — смотри — какие у тебя лапы красные…

— А у тебя?

— У меня карманы тёплые.

Она послушалась. Руки у неё и вправду были ледяные. Я их по очереди грел. На мосту оказалось совсем холодно. Злой сквозняк свистел и норовил забраться за шиворот, за обшлага, леденил уши, нос, щёки, даже ноги начали мёрзнуть. Кажется, зима не на шутку решила начаться. Рановато в этом году. Но это ерунда. Это — снаружи.

Мы шли, сгибаясь от ветра, словно полярники из фильма про красную палатку. Было даже уютно от того, что так холодно. Мне. Но не Алисе, всё-таки.

— Какой длинный мост, — сказала Алиса, отворачиваясь от ветра, — это самое холодное место в городе, да?

— Похоже на то, — отвечал я, — хочешь вернуться?

— Да нет уж, теперь-то…

Оставалось меньше половины. Теперь хорошо были видны занесённые снегом кусты акации на той стороне.

Только почему-то ужасно разболелась у меня голова. Возможно, продуло вчера в переулке, а этот ветер на мосту ещё добавил. Дурацкая привычка ходить без шапки в любую погоду. Но кто же знал, что будет такая Арктика! Ах, как хорошо! Какой свистодуй! И как всё это ПО-НАСТОЯЩЕМУ! Холод. Ветер. Мир — снаружи, как раньше.

Как полагается!

Наконец, мост кончился, и мы ступили на другой берег. Здесь было, кажется, несколько теплее. И больше насыпало снега. Мы шли, проваливаясь чуть ли не по колено.

Улица от моста поднималась в гору. Это была обыкновенная улица, каких много в нашем городе. Поскрипывали на ветру деревянные калитки, покосившиеся заборчики. В основном здесь были одноэтажные деревянные дома.

Мы миновали кирпичную, годов шестидесятых, школу и вышли на перекрёсток.

— Куда пойдём? — спросил я. Алиса стояла слева от меня и оглядывалась по сторонам.

— Вот так всегда с тобой, — покачала она головой, — собирались пить кофе… А это что? Где здесь кофе? Здесь… вообще ничего нет. Только снег!

— Откуда ты знаешь, может, за ближайшим поворотом — изысканный бар.

— Ага, — улыбнулась она, — и совсем дешёвый… А бармен признаёт только «Pink Floyd»…

— Почему бы и нет?

— Может и нипочему, — сказала она, — давай пойдём всё прямо и прямо. Может, там и есть твой чудесный бар — или что-нибудь другое. Скорее, всё-таки, что-нибудь другое.

— Ты вот не веришь, — сказал я, — а всё, наверняка, так и есть. Только ещё гораздо чудеснее, чем мы думаем…

И тут она подошла ко мне вплотную, глянула мне в глаза своими странными прозрачно-серыми глазами. Затем взяла мою ладонь своими ледяными ладонями — и так стояла несколько секунд неподвижно и молча, и уже не глядела в мои глаза, прикрыла веки.

— Не горюй, — сказала она. И больше ничего не сказала. Мы взялись за руки как дети — и пошли так дальше по заснеженной улице, почти не глядя по сторонам.

— Слушай, — сказал я, — надо как-то встряхнуться.

— Знаешь, — сказала она, — я то же самое хотела сказать.

Она снова глянула мне в глаза, но теперь это больше походило на просьбу. А потом она заговорила горячо и торопливо.

— Только не думай, что я тебя утешаю. Вот мне кажется, что ты на самом деле не виноват. Действительно, кажется. Ты ведь не хотел причинять никому вреда. Подожди, не перебивай. А если ты не виноват, если твоей вины здесь нет, а есть только несчастное стечение обстоятельств, то тогда точно нечего ходить с опущенной головой. И вообще, если кому-то нужно, чтобы человек всё время чувствовал себя виноватым, то этот кто-то по-моему вовсе не добра желает. Виноватый ничего не может исправить. Никому не может помочь. Его вина придавила к земле и не даёт глаз поднять. Как можно что-то доброе делать, если ничего не видишь перед собою кроме собственных кроссовок?!

— Не знаю, — сказал я, — а как же всякие монахи, которые чувствовали себя виноватыми во всех несчастьях в мире?

— По-моему, это совсем другое дело, — сказала она, — монахи молились за всех из любви, а не из-за вины. Если не любишь тех, за кого молишься… Да ты разве молишься за кого-то?

— Даже и за себя ни разу не пробовал.

— Это потому, что ты ещё глупый, — мягко сказала она.

— Не всем же молиться, — сердито ответил я, — да я и не умею. И потом, сначала бы хоть что-то сделать. Всё-таки, я же не монах.

— Это уж точно, — улыбнулась она, — хотя ещё не всё потеряно…

— Ты тоже в монахини отправишься? — полюбопытствовал я, — или найдёшь себе другого?

— Другого, — сказала она, — вообще, выйду замуж за миллионера, отравлю его «льдом-9» и заживу привольно. А уж тогда можно и в монастырь, после таких-то злодейств.

— Дурацкие у тебя какие-то шутки сегодня, — сказал я. Меня и правда передёрнуло от такого «веселья».

— Прости, — она тихонько коснулась меня плечом, — я нарочно болтаю всякую чушь… Ой, смотри.

— Куда? — не понял я.

— Вон твой бар, — негромко сказала она, — который за углом.

Я посмотрел куда она показывала. Там, на пригорке, с занесённым снегом фундаментом, возвышалось некое строение. Скорее не бар, а так называемая «стекляшка». Что она делает на такой глухой, никому не знакомой улочке, было непонятно. Мы подошли поближе. Никакой вывески на «стекляшке» не было. Мы поднялись по заснеженным бетонным ступенькам и остановились.

— Ну, что же ты, — сказала Алиса, — обещал кофе… Открывай давай.

— Почему ты решила, что это бар, — сказал я, вспоминая Витьку, — может, это обувной?

Стёкла были во-первых грязны, во вторых — покрыты свежей изморозью, а там, где изморози не было — они попросту запотели изнутри. Не было никакой возможности увидеть что-нибудь через такие стёкла.

— Достаточно потянуть за эту ручку, — подсказала Алиса, — и мы всё узнаем.

— Вообще всё?!

— Холодно, — пожаловалась Алиса, — кофе хочу…

Я наконец сжалился над ней и потянул дверь на себя.

…Никакой это был, конечно, не бар. Обыкновенная шофёрская забегаловка.

И никого не было ни в кабинке кассира, ни за прилавком. Пахло фабричными пельменями, уксусом, бензином и водкой. За столиками тоже никого не было.

Только за одним столиком, у самого окна, чуть левее хилого болезненного фикуса, спиной к нам, сидел крупный мужчина лет сорока. Он не обернулся когда мы вошли. Я подумал, что это, наверное, водитель какого-нибудь грузовика. Как-то они отличаются от других людей. Не одеждой и не запахом бензина… Что-то есть в их осанке — может быть, даже не в осанке — а просто в форме спины. Собственно, кроме спины я тогда ничего и не видел. Ну, ещё затылок. Коротко стриженый, с жёсткой тёмной шевелюрой. Он допивал чай и просматривал газету.

— Давай кого-нибудь позовём, — тихонько сказала мне на ухо Алиса, — и нас накормят…

Она всегда ужасно стесняется в таких местах, даже если они почти пусты, как сегодня.

Я уже хотел и правда кого-нибудь позвать, но неожиданно откуда-то донёсся хрип и шип, и радиоголос неопределённого пола произнёс:

«Щас передам предпоследние известия. Сегодня хлебкоровы Тю… ага… мени… побили, знача, свой собственный приход за последний квартал второй половины отчётно-подотчётного взвода текущего месяца по выбору в парламент структурной и-и-и-и… злаковой культуры… то есть, породы… с учётом большой инфляции, переходящей в девальвацию нечернозёмных пород хрупкого, нефтеналивного… мелкого и переднего рогатого… извините. И это при наличии таких неблагоприятных перед… с ударением у меня тут… проблемы… пред… и подотчётных условий как в нынешнем текущем за прошлый встречного стахановского предвыборного… ни-же-под-пи-тав-шихся… по средам и четвергам… пятниц… на неделю. У ртутного столба. По Цеткин… Или — по Цельсию. У картофана… тьфу ты… моркофана… да, блин да гафель!!!… ма… крофона!!!! главный заместитель нелинейного бригадного масштаба на километр, стадный звездоруб Прикамско-Астраханского варана… ветерана… аховый победитель, как это ни странно, Передового Напрасного Пламени… Свободы, Завзятого… нет, с маленькой… знача… ё… А!.. простите, это — …ещё… завзятого, знача, ещё до отмены всего наилучшего… господин товарищ приятель Пи… Пе… Пёдор… Ху… простите… Кулич… Залихватский… С… праздничком, дорогой товарищ неприятель! Приём… ПРИЁМ!!! При… Ё?!… Ну, б… Автора, с-с… Извините.»

Раздался щелчок. Всё стихло.

— Ну, — не выдержал я, — это уж слишком!

— Да уж, — отозвался мужчина, сидящий у фикуса, всё ещё не поворачивая головы, — совсем, понимаешь, озверели. Ни ума, ни лёгкости. Впрочем, что с них взять… Клавочка! Можно ещё биточков?

— Сейчас, Володенька, — раздался из глубин помещения грудной женский голос.

Откуда-то взялась толстая тётенька. По-моему, одна из тех, с которыми я ехал на поезде в Ленинград. Из моего купе. Она несла большую общепитовскую тарелку, на которой громоздилась целая гора биточков в подливе. «Прикамского варана», — продолжало звучать в голове отголоском радиопередачи. «Отчётно-подотчётного вездеруба…»

…Мне стало нехорошо. Слабость какая-то подступила к горлу.

Бред ведь полный, тоскливо думал я. Полный и окончательный бред.

Потом на меня нахлынула темнота.