Гламурёныши. Рассказы

Д. С. Гастинг

Давно это было, может, даже и вовсе при Медведеве, этого точно не помню, но помню, что оверсайзов тогда ещё не носили, а носили всякое в облипон, да чёлки лопатами, да джинсы в стразах, из которых непременно задница должна была вываливаться, так что если уж это правда, то правда и остальное, что тут написано, хотите верьте, а хотите, думайте, что автор рофлит, или таблетки забыл принять, или как вы там выражаетесь. Книга содержит нецензурную брань.

Так родился рассказ

— Не хочу, — говорю я в десятый, кажется, раз за сегодня.

Мы с Бертой сидим у реки — ну это так говорится, что у реки, чтобы звучало романтичнее, хотя на самом деле мы сидим у стоков за гаражами, в которые сливают со всего города всякую дрянь, и, узнай Бертины родители, куда забурилась их кровиночка, они, конечно, сошли бы с ума. По счастью, мне не так повезло с родителями, как Берте, и никто, в том числе я сама, не боится, когда я таскаюсь по таким вот злачным мечтам. Убьют — мне же лучше. Изнасилуют — им же хуже.

— Не хочу, — говорю я в одиннадцатый раз. — У меня и так половина рассказов про то, как кого-нибудь бросили или собираются. А я, может, про космос хочу писать. Или про покорение Сибири.

— Таланта не хватит, — заявляет Берта.

Мы с ней придерживаемся той теории, что лучшие подруги всегда должны говорить друг другу правду. Это пусть лицемерные фифочки всякие пищат таким же лицемерным фифочкам на ухо «за-а-айка», про себя думая «су-у-ука». Мы с Бертой выше всего этого. Следовательно, Берта никогда в жизни не скажет мне, что комиссии Букера и Нобелевки вот-вот подерутся, не придя к консенсусу, на что меня номинировать в первую очередь, а я даже под дулом пистолета откажусь писать под Бертиной авой «красотка».

— Ну пожалуйста, — Берта таращит без того круглые глаза, наивно полагая, что я сочту это милым.

— Уж лучше я вообще ничего писать не буду, — говорю я, — чем сопливые рассказики про тебя и твоего мундиаля.

— Ну и не поступишь в Лит, — Берта бьёт по больному.

Лит — это Литинститут. Поступить туда я мечтаю с тех пор, как узнала, что там бесплатная столовая. Правда, мне не особенно есть что представить на конкурс. Но это не повод опускаться до рассказов про Берту.

— На переводчика поступлю, — бурчу я, не особенно веря в искренность своих слов. В Лите есть переводфак. Мне он не светит, но он там есть.

— У тебя по английскому тройка, — учтиво напоминает Берта.

У меня много по какому тройка. У Берты — серебряная медаль, подвёл русский. И если вы думаете, что это не повод с моей стороны над ней глумиться, вы ничего не знаете о настоящей женской дружбе.

Я думаю, что бы такого ответить, но из выпуклого Бертиного глаза внезапно вытекает огромная слезища.

— Вот тут мы целовались, — говорит она, указывая за гаражи, по другую сторону которых начинается городская свалка.

— Круто, — отвечаю я. — Щас умру от зависти.

— Схороним, — обещает Берта, утерев слезищу бумажным носовым платочком. Рукавом ни за что не станет, это же Берта.

— А вот тут мы… — она указывает в направлении каких-то чахлых кустов, но что они там делали, узнать мне не суждено, потому что Берта, зажав рот рукой, пулей несётся в эти самые кусты.

Выходит вся красная. Принцесса, блин. Блевать, понимаете, ниже её достоинства, а целоваться около помойки — в самый раз.

— Тебя саму уже тошнит от твоих удивительных историй, — замечаю я.

— Да нет, — шепчет Берта и заливается краской ещё гуще. — Просто тут… пахнет.

— Ну и какого же неприличного слова ты меня сюда притащила? — интересуюсь я.

— Чтобы твой рассказ вышел достоверным, — заявляет эта курица, которой я вроде бы уже раз восемьдесят объяснила, что рассказа не будет.

— Слушай, — говорю я, — зачем тебе это надо вообще?

И Берта отвечает очень серьёзно:

— Чтобы он прочитал, какая я хорошая, и вернулся.

Ну тут мне даже придумывать ничего не надо — просто ржу.

***

Рокотка с Модрома

Друзья: 127

Группы: 146

Фото:349

Видео:53

Интересы: бухать и не ходить в школу

Деятельность: бухать и не ходить в школу

Любимые группы: Сектор Газа

Берта Гирш сменила статус на: «Не волнуйся, я не посвящу тебе больше ни строчки».

Берта Гирш сменила статус на: «Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг».

Берта Гирш сменила статус на: «Приходи. Я живая. Мне больно».

Берта Гирш: Блин, Зинка! Придумай мне норм статус!

***

На прозу я, конечно, подам, тут и думать нечего. На перевод меня, конечно, не возьмут, тут и подавать нечего. Есть ещё критика, но вся моя критика сводится к тому, чтобы полить оппонента помоями, и стихи, но все мои стихи сводятся примерно к тому же.

Но подстраховаться надо. Я грызу ручку (отвратительная привычка) и пытаюсь придумать какой-нибудь приличный стих. Может, даже про любовь.

Я постоянно в кого-нибудь влюбляюсь. Не то чтобы кто-нибудь отвечал мне взаимностью, но всё равно. Берта говорит, что я развратная женщина, потому что сама она любит своего любителя целоваться в районе помоек класса с третьего. Да, точно с третьего — познакомились мы с ней в четвёртом, в театральной студии, куда Берту впихнули заодно со всеми остальными студиями, а меня — чтоб не болталась под ногами, когда к тёте Насте приходит водитель Ашот. Руководительница, Элла Эдуардовна, бегала курить с теми, кто постарше, а тех, кто помладше, предоставляла самим себе и друг другу. Тогда-то мы и подружились с Бертой. Я научила её множеству матерных стихотворений, почёрпнутых от тёти Насти, а она объяснила, как называются по-научному упоминаемые в них органы и процессы. Её забрали через три дня, осознав свою ошибку; меня отчислили через три месяца, когда стало ясно, что тётя Настя не станет платить даже скудную требуемую сумму. Но я отвлеклась.

Сейчас я влюблена в Антона Кучина, который вк обозначен как Антон Антуанов. Ну, у него и на аве какой-то Стэтхем, но я всё равно в него влюблена, чо уж там. Я думаю, думаю и думаю, и минут через двадцать из-под моего пера выходит следующий шедевр:

Жёлтый лист осенний падает в окно,

О тебе мечтаю я уже давно.

По ночам я вижу самый лучший сон —

Антуанов милый, дорогой Антон.

Ещё минут двадцать я очень собой горжусь, потому что мне даже удалось подобрать приличную рифму к слову «Антон», а это уже говорит о моём бесспорном таланте.

А потом мне зачем-то приходит в голову прочитать первые буквы, и я понимаю — от себя не убежишь.

***

Берта Гирш: Фотография

Я всегда злюсь, когда Берта шлёт мне фотки. Для понтов, не иначе. Какую-нибудь грамоту, или картину маслом, или новый лифчик, ну, короче, что-нибудь такое, чтобы я позавидовала, и написала бы что-нибудь гадкое, а она написала бы «не завидуй», и это было бы самое гадкое из всего. Но в глубине души, если честно, я радуюсь за Берту, хотя никогда в жизни ей в этом не признаюсь, потому что очень её люблю, хотя никогда в жизни ей в этом не признаюсь.

Но в этот раз на фото длинная палка, похожая на градусник, с двумя поперечными полосками тёмно-лилового цвета.

Рокотка с Модрома: 11 градусов, ппц, чо за болезнь?

Берта Гирш: Зинка, хорош ржать!

Рокотка с Модрома: да шучу) поздравляю с братиком)

Берта Гирш: Зинка, блин, не тупи!

Рокотка с Модрома: с сестричкой?))

Стоп, думаю я. Какой братик, какая сестричка? Софье Марковне пятьдесят четыре, даже и Берта уже — поздний ребёнок. И это значит…

Рокотка с Модрома: эт чо, у тебя типа был секс???!!!О_о

Берта Гирш: блин, я кому рассказывала вообще? (((

Рокотка с Модрома: ты так рассказывала, что я ни хрена не поняла (

Берта Гирш: Зинка, чо делать??!! ((

Рокотка с Модрома: рассказывай, чтоб я поняла))

Берта Гирш: мама звонит тёте Рахили (

Тётя Рахиль — гинеколог и по совместительству сестра Софьи Марковны. Софья Марковна хочет, чтобы Берта тоже поступала на гинеколога. Руки всегда в тепле, говорит Софья Марковна. А Берта хочет на педиатра. Она обожает детей. Мечтает завести не меньше пятерых. Ну тогда действительно лучше начать пораньше.

Берта беременна.

Я думаю, что это классная аллитерация.

А больше ни о чём думать не могу.

Берта Гирш: чо делать?!

Берта Гирш: ЧО ДЕЛАТЬ???!!!

Берта Гирш: ты ваще читаешь мои сбщ?

Рокотка с Модрома: откуда я знаю, чо делать?

Рокотка с Модрома: я тебя обрюхатила или твой мундиаль?

Берта Гирш: ПРЕКРАТИ НАЗЫВАТЬ ЕГО МУНДИАЛЕМ!

Рокотка с Модрома: ок, чонть новое придумаю

Берта Гирш: придумай лучше, чо делать!

Рокотка с Модрома: звони ему!

Берта Гирш: я боюсь (

Берта Гирш: я ща приеду (

Рокотка с Модрома: нах??

Берта Гирш была онлайн две минуты назад.

***

Спустя десять минут она стоит у меня на пороге и глупо смотрит глупыми глазами. Ну зашибись, думаю я, у этой нелепой Берты и то был секс, а у меня будет когда-нибудь вообще? Потом напоминаю себе, что думать сейчас нужно совсем о другом, но думаю всё равно об этом.

— Звони ему, — говорю решительно. Берта вся трясётся, будто её ударили током (вот уж не жалко ничуточки!) и просит:

— Давай выпьем.

— Тебе нельзя, — напоминаю я. Берта долго таращится на меня, потом выдаёт:

— Давай ты позвонишь.

— Это какого же…

— Мне нельзя волноваться, — вздыхает она. Зашибись. Что бухать нельзя, забыла, а права качать научилась — лучше некуда.

— Ладно, — я беру из трясущихся Бертиных лапок блестящий смартфон и моментально осознаю, что не понимаю, как им пользоваться. У меня никогда в жизни не было смартфона. У меня есть только старая тётинастина нокиа, и то скажи спс.

— Господи, ну ничего сама не может! — восклицает Берта, листает список контактов, набирает «солнышко».

— Не всё то солнышко, — замечаю я, — что по утрам встаёт.

Спустя двадцать минут и сто семнадцать попыток я признаю:

— Не отвечает.

И в тот же миг трубка взвизгивает противным козлетоном:

— Алло.

— Дерьма кило, — отвечаю я по инерции, потому что меня бесит это тупое «алло».

— Что вам угодно? — интересуется трубка. Я представляю себе худосочного прыщавого задрота, который сам из себя пытается представить по меньшей мере наследного принца, и понимаю — Берта на это и повелась. Больше ничего хорошего в нём нет. Я видела его фотки начиная с четвёртого класса, я знаю, о чём говорю.

— Я беременна, — подсказывает Берта, и я, углубившись в свои мысли, машинально повторяю за ней:

— Я беременна.

— Да не ты, а я беременна! — шипит Берта, и я ни с того ни с сего повторяю и это. В трубке что-то булькает, и связь пропадает. Спустя ещё сто семнадцать попыток становится ясно: больше нам никто не ответит.

— И что теперь делать? — снова спрашивает Берта. Никакой фантазии.

— Снимать штаны и… ждать тётю Рахиль, — предлагаю я.

Это я зря предлагаю. Берта начинает завывать, так что насилу удаётся вытолкать её из квартиры.

***

Родителей у меня нет. И никогда не было. Наверное, это очень грустно, но я не знаю. Мне ведь не с чем сравнить.

Зато у меня есть тётя Настя, которая взяла надо мной опеку, чтобы получать определённую сумму. Какой процент из этой суммы тратится на меня, лучше не высчитывать. Раз в год, прежде чем приедут с проверкой органы опеки, тётя Настя идёт со мной в магазин «Смешные цены» и покупает что-нибудь из одежды. Питаюсь я в основном у Берты.

Её родители до смешного похожи на классических евреев из анекдотов. Софья Марковна — высокая, полная брюнетка с необъятным бюстом, певучим голосом и привычкой повторять «ой-вей». Лев Моисеевич — маленький тощий интеллигент в очочках, который преимущественно молчит, но уж скажет так скажет.

Я отчётливо вижу, как Софья Марковна, попеременно хватаясь то за пышную причёску, то за пышную грудь, грозится упасть в обморок, гоняет Льва Моисеевича за валерьянкой, за прибором для измерения давления, чёрт знает за чем, требует немедленно — немедленно!!! звонить тёте Рахили, и Лев Моисеевич плетётся куда пошлют, всем своим видом выражая скорбь своего великого народа.

Мне очень их жалко.

Но глупую Берту с её глупой любовью мне жалко не меньше.

Хотя она сучка ещё та. Это ж надо ж — у неё был секс, а она и не сказала ничего!

***

На следующее утро я вновь начинаю готовить портфолио. Мне довольно грустно, и грустные мысли сами без особых усилий вяжутся в строчки:

Жизнь, ответь, зачем ты мне дана?

Отчего страдать обречена?

Почему тоска теснит мне грудь?

Четвёртая строчка так и не складывается, зато становится ясно, что мистическим образом у меня вновь вырисовывается всё тот же злополучный акростих. Да что за наваждение? Я перечёркиваю всё крест-накрест, начинаю заново:

Жалкое племя, унылое племя!

Очень тоскливо с вами мне всеми!

Но тут вбегает Берта, сияя, как начищенный пятак, и вопит:

— Спасеныыыы!

— Рассосалось? — предполагаю я. Берта пихает меня в бок локтём и сообщает радостную новость:

— Пришла его мама…

— Кого? — недоумеваю я.

— Его, — многозначительно подчёркивает Берта. Почему-то она не упоминает имя мундиалево всуе.

— Ну и?

— И вот.

— Да ну?

— Ну да.

— И как?

— Ну чо, ну фу. Сказала — не лезь к моему мальчику.

— Немного несвоевременная просьба, — замечаю я.

— И дала мне кучу денег, вот прямо кучищу огромную!

— Это ещё зачем?

— Ну как ты думаешь, зачем?

— Чтобы ты не лезла к мальчику?

— Нет, чтобы я сделала аборт!!

Тут я перестаю что-либо соображать.

— А что, — интересуюсь я очень осторожно, — тётя Рахиль без денег не возьмётся?

— Иди ты в задницу! — Берта хлопает в ладоши и начинает кружить меня по комнате в каком-то бешеном национальном танце. — Никакой аборт мы, естественно, делать не будем.

— А что будем? — интересуюсь я ещё осторожнее.

— Мы квартиру снимем!!

***

Ноги по колено вязнут в грязи, и Бертины брендовые кроссовки очень скоро превращаются в нечто непристойное; мои были таковыми ещё в день покупки, с которого прошло уже года два, поэтому Бертины жалобы не вызывают во мне особенного сочувствия.

— Почему обязательно здесь? — вопрошает Берта.

— А ты, — отвечаю я, — хотела бы жить на Манхэттене?

— Я хотела подальше от Москвы, — всхлипывает Берта, вытаскивая увязшую ногу. Бледно-голубые джинсы тоже безнадёжно испорчены.

— Это, по-твоему, где?

— Ну не знаю… ну, в Питере, — предполагает Берта.

— Щас, — я начинаю злиться. — Ещё скажи, в Лит не поступать из-за твоих…

— Пертурбаций, — подсказывает Берта, спотыкается об какую-то корягу, рвёт свои прекрасные джинсы и, не поднимаясь, стонет:

— Почему, ну почему Удельная?

— Название понравилось, — я пожимаю плечами, и мы продолжаем путь.

Денег, которые нам выдала мамаша мундиаля, не такая уж и кучища, как с перепугу показалось Берте. Ну то есть хватит, чтобы снять на пару месяцев халупу в Москве, но если не на пару, то лучше не в Москве. К тому же Софья Марковна непременно станет искать Берту по всей столице, а сюда ей и в голову не придёт заглянуть.

Когда я сообщила тёте Насте, что собираюсь с подругой снимать квартиру, она и ухом не повела. Один из её многочисленных кавалеров, дядя Толя, вытер нос рукавом и сказал:

— Ну я ж говорил, она из этих.

У дяди Толи были все основания для подобного утверждения. Дня три назад он пытался ухватить меня за то место, где у нормальных людей обычно бывает грудь, и получил в ответ такую матерную тираду, что, наверное, даже для себя открыл много нового.

В общем, я типичный представитель современной молодёжи — никакой духовности, как сказал какой-то мыслитель. Берта говорит, это Никола Флавийский, но по-моему, всё-таки дядя Гена со скотобойни, который придумал использовать для сексуальных игрищ свиную голову… но я опять отвлеклась.

Так вот — моим переездом никто особенно не был огорчён, а Берта оставила родителям записку следующего содержания:

Дорогие мамочка и папочка!

Я вас очень люблю, но малыша убить не позволю. Как только он родится, мы вместе с ним, если хотите, вернёмся домой. Поцелуйте от меня тётю Рахиль.

Ваша дочь Берта.

Разумеется, я бы придумала что-нибудь и пооригинальнее, но мне некому было оставлять подобных и бесподобных посланий. Не одно, так другое.

***

Я ведь предупреждала, что у меня топографический кретинизм? Предупреждала. Надо самой думать, а не таскаться за мной как самка барана. Спустя три часа поисков и метаний, когда я наконец, договорившись с сухощавой женщиной неопределённого возраста, вхожу в свою новую комнату, пахнущую клопами и канализацией, и падаю на узкую железную кровать, мне кажется, будто я попала в рай. Хотя, конечно, в раю никак не могло быть Берты.

— Зинка! — вопит она, вползая следом, — наш сосед, по-моему, эксгибиционист.

— С чего ты взяла? — бормочу я, проваливаясь в сон.

— Он показывал… показывал… — шепчет Берта.

— Фокусы? — предполагаю я.

— Нет, не фокусы, а… сама знаешь что, — выпаливает Берта на одном дыхании. И тут я злюсь по-настоящему.

— Это ты, — шиплю я раздражённо, — знаешь, что! А я, — я перехожу на крик, — не знаю, что! Мерещится всякая дрянь, не даст поспать! Вали тогда сама ищи себе апарт-отель!

Берта затихает и лишь тихонько хлюпает в углу. Но уснуть мне всё равно не удаётся. Видимо, не хватает скрипа кровати и гортанных тётинастиных стонов за стеной.

***

Утром у меня умирает ноутбук.

Ну то есть клинической смертью он умирает по меньшей мере по пять раз на дню, но этим утром он умирает так, что становится ясно — реанимировать вряд ли получится. Я очень любила этот ноутбук — по той простой причине, что если бы не дядя Алик, продавец в М-Видео, у меня вообще никакого ноутбука не было бы. У дяди Алика после троих дочек родился долгожданный сын, и он ни с того ни с сего захотел меня порадовать старым ноутом одной из этих дочек. Теперь сын уже ходит во второй класс, но дядя Алик по-прежнему ходит к тёте Насте, а я по-прежнему хожу с этим вот ноутбуком. Ну то есть ходила, пока он не умер.

Я прошу у Берты взять немного денег — и поскольку смутно представляю себе, сколько стоят ноутбуки, беру много. А потом внезапно вспоминаю, что у меня никогда не было смартфона.

И что в Лите, кроме творческого конкурса, будет ещё собеседование, соберётся комиссия, а у меня нет даже туфель, и никогда не было, только дешёвые китайские кроссовки.

И ещё у меня никогда не было блузки, не протёртой под мышками, и дезодоранта, позволяющего не стирать так часто блузку под мышками, и своей собственной юбки, а не затянутой поясом от халата тётинастиной, и настоящего лифчика с пушапом, и настоящих джинсов, и кожаной куртки, и стрижки, сделанной в парикмахерской, а не Бертиными лапками из задницы, и…и…

Потом, стоя перед зеркалом в полный рост, я чётко понимаю: я красавица. А потом так же чётко понимаю: я последняя сволочь.

Мне очень, очень, очень-очень стыдно перед Бертой, поэтому на остаток суммы, сильно превышающей ту, что я изначально планировала потратить, покупаю роскошную книгу «Я жду ребёнка» и две пары ползунков, голубые в горошках и зелёные в зайчиках.

***

Конечно, я не поступлю.

Темы вступительных сочинений — одна другой глупей, но я всё равно умудрилась выбрать из них из всех самую нелепую: «Каждый пишет, как он слышит, каждый слышит, как он дышит». Могла переврать, конечно, но посыл примерно такой. Кто как хочет, так и…в общем, я написала про Бертиного малыша — как он сидит в Берте и слушает наши с ней рассуждения, а потом вылезет, убьёт нас обеих к чертям собачьим и вообще устроит апокалипсис. Но это ладно, это не самое страшное. На собеседование я пришла красивая, зато на вопрос, какой у меня любимый автор, вместо Чарльза Буковски назвала Барльза Чуковски, а на вопрос, каких ещё знаю Чуковских, ответила, что вроде бы есть такой город в Московской области. Комиссия, а она была огромная, человек сорок или девяносто, пошушукалась, потом кто-то спросил, не пишу ли я стихов, и я сказала — пишу, конечно! — и гордо зачитала шедевр про Антона. Кто-то поинтересовался, сама ли я придумала такой псевдоним для своей музы, и я ответила — сама, конечно! — про себя пообещав, если поступлю, любить его до конца своих дней или, во всяком случае, до начала учебного года. Но я не поступлю, в этом нет никаких сомнений. Поэтому я уже перевлюбилась в нашего соседа, которого Берта считает эксгибиционистом, хотя это не так, а если и так, то ему, по крайней мере, есть, наверное, что показать.

***

— Анжела.

— Шлюховато.

— Алевтина.

— Колхозно.

— Агата.

— А звать мы её как будем? Гатька? Гать, сходи погадь?

— Анна.

— Слишком просто.

— Аннабель.

— Слишком вычурно.

— Анастейша.

— Блин, ты прикалываешься?

— Амелия.

— Фу, как туалетная бумага!

— И совсем не бумага, а вата.

— Ну и вырастет ватницей.

— Аглая.

— Колхозно.

— Альбина.

— Шлюховато…

… — Яна, — говорю я спустя два часа, подпалив яичницу со скорлупой, а также увидев, что Берта за это время приготовила вполне приличную рыбу-фиш.

— Янка-лесбиянка. Алё, на, это Я, на. Не хочу, давай дальше.

— Не знаю я больше никаких имён, — говорю я.

— Ну естественно, чего ещё от Зинки и ожидать.

— Гиппиус, — напоминаю я, — тоже была Зинка.

— Так то Гиппиус, а то — Свинарчук. И сковородку сожгла, ох ты ж ёжик! Ты вообще что-нибудь умеешь?

— Предохраняться, — бурчу я сквозь зубы.

— Ну, этот навык тебе вряд ли понадобится, — предсказывает Берта, но тут же, поняв, что перегнула палку, она примирительно говорит:

— В ближайшее время.

— Свинская ты сколопендра, — я вздыхаю, потому что ссориться с Бертой нельзя, чтобы её не нервировать и чтобы не остаться без ужина. Берта ссориться тоже не хочет.

— Лучше бы с такой фантазией имя придумала нашей девочке.

— Нашей? — я приподнимаю бровь, как в кино. — И вообще ещё, может быть, пацан родится.

Зря я это сказала. Теперь ещё два часа выбирать, как назвать пацана.

— Мальчика, — заявляет Берта очень торжественно, — будут звать в честь отца.

Я ничего не могу с собой поделать. Я начинаю хохотать, представив, как встречаю Берту из роддома с голубым воздушным шариком и огромным плакатом: «Добро пожаловать, малыш Мундиаль!»

***

10 июля. Мы с Бертой устроились в кафе с оригинальным названием «Кафе». Предложила назвать как-нибудь по-другому, скажем, «Жричодали». Руководство не оценило. Берта плачет, потому что боится не справиться.

11 июля. Берту уволили за то, что нахамила клиенту. Бедолага спросил: телефончик не подскажешь? — а этой глухоберде послышалось «силикончик не покажешь?», ну и вот. Разбила чашку, вычли из зарплаты. Берта плачет, потому что её уволили.

12 июля. Разбила тарелку, вычли из зарплаты. Берта плачет, потому что любит своего мундиаля.

13 июля. Уронила поднос с пустой посудой, разбила всё, что было на подносе, вычли из зарплаты. Берта плачет, потому что боится рожать.

14 июля. Берта плачет, потому что соскучилась по маме.

15 июля. Уже 2 дня ничего не роняла! Кто молодец? Я молодец! Берта плачет, почему, объяснить не в сост-и.

16 июля. Уронила поднос с едой, разбила и разлила всё, что было на подносе, залила брюки клиенту. Уволили. Берта плачет, потому что связалась с косоруким чучелом и потому что даже оно продержалось дольше неё.

***

Рокотка с Модрома: ураааа!

Рокотка с Модрома сменила статус на: йа студентко!!))))))

Берта Гирш оставила комментарий: спасибо низкой рождаемости)

Рокотка с Модрома ответила Берте Гирш: при чём тут она?

Берта Гирш ответила Рокотке с Модрома: брать некого, принимают кого попало (

Рокотка с Модрома: как думаешь, мы втроём проживём на одну стипендию?

Берта Гирш: с чего ты взяла, что тебе дадут стипендию?)

Рокотка с Модрома: ты дура? первые полгода всем дают!

Берта Гирш: с чего ты взяла, что протянешь полгода?)

***

У Берты не ноги, а пипец.

Не в том смысле, что они у неё короткие и толстые, потому что у меня, например, длинные и тощие, и это тоже пипец, а в том, что я, например, ношу кроссовки из «Смешных цен» и хоть бы мне что, а Берта дорогущими итальянскими туфлями умудрилась стереть пятки до кровавых мозолей.

Поэтому мы идём шопиться. Всё, конечно, очень плохо, и денег осталось всего ничего, но солнышко светит, и птички поют, и ещё я поступила в Лит, и у меня чудесное настроение. У Берты, наоборот, вид кислый, ей то холодно, то жарко, то и холодно и жарко, то до смерти хочется ванильного мороженого, а когда откусит кусок, резко выясняется, что хотелось, наоборот, арбуза, и так всю дорогу. Наконец мы находим то, что искали — последнюю пару туфель, как раз Бертиного размера, с огромнейшей скидкой; если это не счастье, то что же? Берта всё равно недовольна, потому что туфли белые, а ей хотелось чёрные, ведь белые не под всё подходят и вообще нерентабельны, но выбора нет; Берта переобувается и плетётся за мной с таким лицом, будто вместо туфель ей на каждую ногу надели по пиранье. Мне всё это начинает надоедать, и я уже почти придумала язвительную гадость, способную поднять настроение не ей, так мне, но Берта внезапно говорит:

— Ой.

И хватается за то место, где скоро будет живот.

Или…

Берта ахает громче и оседает на пол. Я смотрю на капельку крови, одну-единственную капельку на новой белой туфельке, и чувствую, как начинаю терять сознание.

Я не выношу вида крови — я не говорила?

***

Конечно, я рядом. Я всегда рядом.

Я рядом, когда Софья Марковна, охая и вздыхая, прижимает Берту к необъятной груди, когда Лев Давыдович смущённо протирает платочком лысину, когда тётя Рахиль говорит, что никаких губительных последствий для Бертиного организма не будет.

Я совсем рядом — в коридоре.

Мне стыдно смотреть им в глаза.

Ведь это я купила вместе с новым смартфоном новую симкарту, когда количество пропущенных стало приближаться к пятистам.

Но потом, когда они наконец уходят, я тихо-тихо, на цыпочках пробираюсь в палату.

Берта лежит под одеялом, такая бледная, и только глаза — бордовые от слёз.

Я знаю — то, что случилось, к лучшему.

Теперь Берта поступит в самый престижный институт.

Выучится.

Станет замечательным педиатром.

Встретит настоящую любовь.

И обязательно родит много-много детей.

Но я не могу сказать ей об этом.

Берта смотрит из-под набухших век и еле слышно шепчет:

— Зинка, я так его любила…

Я не уточняю, кого. Какая разница? Она потеряла и того, и другого.

Конец ознакомительного фрагмента.