Скрипка некроманта

Далия Трускиновская, 2010

На Рождество в Ригу приглашают артистов-гастролеров, которые дают концерты в доме Черноголовых. Среди артистов присутствует юный итальянский скрипач-вундеркинд Никколо Манчини – странный, болезненный мальчик, которого нещадно эксплуатирует родной отец. Во время приема пропадает очень дорогая скрипка работы мастера Гварнери, которую вундеркинду дал на время гастролей, но отнюдь не подарил, богатый меценат. Поисками инструмента занимается Иван Андреевич Крылов. Ему, как всегда, помогают воспитанница княгини Маша Сумарокова, химик Давид Иероним Гриндель и физик Георг Фридрих Паррот. Естественно, вором оказывается самый неожиданный персонаж, а удается это установить при помощи… аптекаря. Но скрипка к музыканту не возвращается – ее отправляют хозяину дипломатической почтой. Читайте долгожданное продолжение блистательного романа «Ученица Калиостро»!

Глава 2

Повеяло чертовщиной

В каждом мире — свои сокровища. Для музыканта главное сокровище — инструмент. Нельзя сыграть Тартини на дешевой скрипке немецкой работы.

У самого Маликульмулька скрипка была работы Ивана Батова, одна из первых, еще той поры, когда Батов работал в мастерской Владимирова, и то — ее пропажа оказалась бы весьма чувствительна. А тут — инструмент работы самого Гварнери!

При мысли, что придется докладывать о краже князю и княгине, Маликульмулька прошиб холодный пот. Князь — это бы полбеды, княгинин гнев куда страшнее.

Певцы и певицы собрались в комнате, Аннунциата поила Никколо водой, Дораличе стояла, уперев руки в бока, похожая на базарную торговку, вздумавшую, будто ее хотят обмануть. Риенци и Сильвани стояли возле старика Манчини, словно готовясь его защищать. А старик выглядел, как осужденный, который уже приведен на эшафот и смирился со своей участью.

— Когда вы в последний раз видели скрипку? — спросил его Маликульмульк.

— Когда? Мы после концерта остались в гостиной, господа хотели поглядеть на скрипку и услышать ее историю. Потом они стали уговаривать Никколо сыграть еще что-нибудь, но я видел — мой мальчик устал. Я сказал ему: мой Никколо, давай отнесем скрипку в комнату, иначе эти люди не дадут тебе покоя. Мы пошли вместе. Мы видели, как люди господина князя выводят пьяного дурака Баретти. Мы уступили им дорогу, а потом вошли в комнату. Там не было ни души. Я побоялся оставлять скрипку в комнате, которая не запирается, но Никколо сказал: мы спрячем ее среди шуб, никто не догадается копаться в шубах. Мы положили ее в футляр и очень хорошо спрятали. Потом мы вернулись в гостиную совсем ненадолго. К нам подошел синьор Риенци и предложил вместе ехать в гостиницу. Мы согласились и пошли обратно в комнату. С нами пошел и синьор Сильвани. Мы совсем недолго были в гостиной! Я дал моему Никколо питье, он выпил и сел на диван отдохнуть. Синьор Сильвани вышел, потом вернулся, взял свою шубу, а футляр стоял под ней, прислоненный к стене. Мне казалось, что он стоял ближе к окну. Я открыл футляр и увидел одни покрывала.

— Да, это именно так и было, — подтвердил Риенци. — Я тоже увидел, они лежали так…

Он сделал несколько движений, как будто комкал ткань руками.

— Вот тут лежала она, — старик Манчини со вздохом указал на раскрытый футляр, очень старый и потертый футляр из буйволовой кожи с бронзовыми позолоченными застежками. — Маркиз велел заворачивать нашу красавицу в три покрывала — сперва шелковое, затем бархатное и поверх всего — замшевое, он сам дал нам эти три покрывала. Он сказал: береги скрипку, обезьянка… И у него было такое лицо, я испугался — у него было лицо, как у купца, который надул покупателя и радуется… Не плачь, мой Никколетто, на все воля Божья…

— Мы непременно найдем скрипку, — сказал Маликульмульк. — Ее еще не успели вынести, она где-то в замке.

— Нет, ее не надо искать, — горестно сказал старик Манчини. — Она улетела.

— Что значит — улетела?

— Она выпила из моего мальчика жизнь и улетела… Маркиз заклял ее, эту скрипку, она вернулась к нему, полная сил! Это была адская скрипка, синьоры! — воскликнул итальянец. — Она отняла у меня моего бедного мальчика… Это судьба, так Бог велел… Я молился, я плакал… все напрасно…

Маликульмульк растерялся. Он посмотрел на Риенци, на Сильвани — оба кивали с таким видом, будто подтверждали мистическое исчезновение скрипки. Тогда он посмотрел на певиц. Аннунциата обнимала Никколо и что-то нашептывала ему в ухо. Дораличе хмурилась.

— Вы тоже считаете, что скрипку унесли злые духи? — спросил ее Маликульмульк.

— Да, синьор. Маркиз ди Негри — дурной человек. Он собирает скрипки, чтобы… чтобы… — тут ее знания немецкого языка оказалось недостаточным, и она коснулась плеча Карло Риенци.

— Это бывает, — сказал певец. — Флейта, или скрипка, или даже клавикорды пьют жизнь из человека, оттого они так дивно звучат. Есть люди, которые платят, чтобы голос звучал… Они поют, как ангелы, и делаются все слабее, все слабее… и умирают…

Сильвани сделал жест, понятный всякому: он беззвучно пригласил Маликульмулька выйти из комнаты.

— Бедный мальчик скоро умрет, — сказал он. — Тут никто не поможет, кроме Пресвятой Девы. Скрипка забрала его жизнь и вернулась к хозяину.

— Вы верите во все это?

— Как я могу не верить в то, что вижу своими глазами? Всякий разумный человек обойдет палаццо ди Негри за три квартала. Только старый чудак Манчини мог отважиться и привести туда мальчика.

— Отчего же? — спросил Маликульмульк.

— Все знают, что маркиз дружит с бесами. Он оживляет покойников, и они ему служат…

— Покойников?

— Да. Вы люди образованные, в это не верите. А мы, артисты, мы люди простые, мы это знаем. Ему нужна жизненная сила, чтобы воскрешать хорошеньких девушек и злодеев, которых судьи отравляют на виселицу. Эти старые скрипки закляты, и дьяволы помогают маркизу находить их и покупать. А потом он их, как охотничьих псов, спускает — и они приносят ему добычу. А часть добычи оставляют себе, оттого их голоса так сладостны. Говорят даже, что он натягивает на скрипки струны, сделанные из человеческих кишок. Отчего, как вы полагаете, никто не хочет ездить вместе с Манчини? Все боятся скрипки маркиза ди Негри!

Высказав все это по-немецки довольно бойко, Сильвани перекрестился.

Маликульмульк был сильно озадачен этой историей. Он видел, что певец искренне верит в злых духов и поднятые из могил трупы. Но что сказать по этому поводу — не знал.

Зато Тараторка была сильно перепугана и даже ухватилась за Маликульмульков рукав.

— Не говорите ничего его сиятельству, — попросил Сильвани. — Не надо огорчать доброго князя. Они оба умрут — сперва Никколо, потом Джузеппе. Джузеппе не сможет его пережить.

— Нет, нет, они не умрут! Его можно вылечить! — воскликнула по-немецки Тараторка. — У нас хороший доктор, я скажу ее сиятельству, он поможет, он непременно поможет! Я сейчас приведу его!

Не успел Маликульмульк строго спросить ее, где это она выучилась подслушивать, как девочка убежала.

— Не уезжайте, — сказал он тогда певцу. — Я обязан доложить об этом их сиятельствам. Я, простите, в злых духов не очень верю.

— Но кто же еще мог вынести скрипку? Она была спрятана, она оставалась без надзора не более четверти часа, и в этой части замка, мне кажется, посторонние не бывают, она для прислуги и для бродячих артистов — вроде нас, — Сильвани произнес это так, что Маликульмульк сразу вспомнил и столицу, и театральный народ со всей его гордостью, которая была оборотной стороной унижения; но если бы только это — актерская гордость умудрялась сделать из унижения нечто вроде дойной коровы для себя, черпала в нем силы и средства, чтобы заставить богатых знакомцев устыдиться за то, что они благополучны и ни перед кем не должны пресмыкаться. Знакомый кундштюк, и лучший способ с ним справиться — не обращать на него внимания.

— Нет, наши люди этого сделать не могли… — и тут Маликульмульк задумался, вспомнив изгнанного кучера Терентия. Иногда совершенно невозможно понять ход мыслей подневольного человека, да не просто человека — а состоящего в барской дворне, живущего в странном мирке со своими сокровищами и своим кипением страстей. Терентий мог бы стянуть скрипку из совершенно непостижимых соображений — а кто-то иной, поумнее, догадался бы, что ее можно выгодно продать. И выбрал отличное время — когда в замке полно народу, причем такого, с которым хозяину и хозяйке приходится раскланиваться и церемониться.

А куда понесет дворовый человек дорогую скрипку продавать? Не на рынок же. Это даже Терентию было бы ясно.

Страшная мысль пришла тут в голову Маликульмульку: дворня цены скрипке работы Гварнери дель Джезу не ведает, но ведает кто-то другой, сумевший подкупить одного из лакеев или даже горничных.

— Будьте тут, не уезжайте, — сказал Маликульмульк и пошел искать дворецкого, Егора Анисимовича. Сразу идти к князю и княгине он побоялся — довольно было и того, что их уже наверняка отыскала перепуганная Тараторка.

Егор Анисимович в парадной ливрее, благообразный до умиления, стоял у входа в буфетную и заведовал лакеями, разносившими прохладительные напитки. Время от времени к нему подходили посланцы повара Трофима — в столовой уже накрывали стол для скромного позднего ужина на тридцать персон, приглашенных особо. Поскольку княгиня была занята, серебро и дорогой фарфор должен был выдавать дворецкий, он же единолично распоряжался корзинами с шампанским.

— Господи Иисусе! — прошептал дворецкий, узнав новость. — Пропали мы…

— Как же быть?

Они обменялись взглядом — и во взгляде этом была целая речь: согнать всех гостей в одну комнату и не выпускать, пока дворня не обшарит замок и не найдет проклятую скрипку; если же пропажа не сыщется — значит, ее вынес тот, кто уже успел откланяться, и нужно по списку гостей установить этого беглеца. Но разве ж князь допустит, чтобы у него на приеме случилось такое безобразие?

— Поищу их сиятельство, — решил дворецкий, и опять же без слов было ясно: речь о князе.

Маликульмульк остался у двери, а Егор Анисимович вдоль стенки, огибая группы нарядных гостей, отправился на поиски князя Голицына. Вернулся он еще более расстроенный — того нигде не было.

— Я пойду в столовую, — сказал Маликульмульк. — Там побуду. Глядишь, он найдется — так ты за мной пошлешь.

Он полагал просто посидеть на стуле вдали от шума и обдумать неприятное положение. Но именно там он и обнаружил князя. Голицын сидел смирно в уголке и следил, как расставляют на длинном столе посуду. Вид у него был отрешенный. Маликульмульк подошел и невольно загородил от него своей мощной фигурой половину стола.

— Что, братец, опростоволосились мы? — спросил Сергей Федорович, привычно щуря левый глаз. — Чему только эту Машку учили? Врывается, чуть не плачет, ну — малое дитя. Хорошо еще, на весь замок не прокричала, что на приеме у Голицыных итальянцев обокрали. Дивлюсь еще, что сами итальянцы с воплями в гостиную не вломились. Княгиня рвать и метать готова, а нельзя. Я, вишь, сюда от нее сбежал…

— Ваше сиятельство, это кто-то из дворни, уж не обессудьте, — сказал Маликульмульк. — Комнаты итальянцам отведены были на отшибе, но мимо них сподручно кушанья из поварни носить, свернешь в сторонку — и вот они.

— Что тебе известно про это дело? С чего ты взял, будто наши людишки согрешили?

Маликульмульк рассказал все.

— Кто-то из лакеев или даже из кухонных мужиков мог видеть ненароком, что оба Манчини вошли в комнату со скрипкой, а вышли без оной. А коли кто-то из гостей вздумал выследить скрипача, то почем ему знать, как разместили итальянцев? Квартет в это время был в своей комнате, собирал пожитки, в гостиных его, выходит, не было. Вор же не знал, что квартет помещен отдельно, а певцы и оба Манчини — отдельно. А дворовые люди, во-первых, знали это, а во-вторых, пробегая мимо, видели, кто вошел, а кто вышел.

— Резонно… — отвечал князь, сильно недовольный всей этой историей. — А для чего им такая скрипка? Если они пойдут ее продавать, то тут же их с этой скрипкой схватят и в управу благочиния препроводят. Музыкальные торговцы не дураки.

— А для того, может статься, что кому-то из них большие деньги за эту скрипку пообещали.

— Магистрат? — насторожился князь и даже чуть приподнялся над стулом.

— Магистрат? — удивился Маликульмульк и вдруг сообразил: — А отчего бы и нет? Месть мелкая и подлая, однако ж месть. Сплетен и ехидства будет на всю Ригу — у Голицыных бродячего музыканта обокрали. С них станется!

— Нет, мои людишки, может, и дураки, да верные, — подумав, возразил князь. — Да и не так долго они тут живут, чтобы к кому-то немцы ключик подобрали. Хотя, пожалуй… один-то немец в моей дворне есть…

Речь шла о враче — Христиане Антоновиче Шмидте. Это был один из тех столичных докторов-немцев, что, весь век проведя в России, по-русски и дюжины слов не нахватались. К счастью, по-французски он говорил сносно. Кто-то рекомендовал его княгине как знатока детских болезней, когда младшие мальчики были совсем крошки. Он был принят на службу, стал домочадцем, поселился в Зубриловке — и считался своим человеком в доме. Однако ж немец. Как знать, не сыскалась ли в Риге у него родня. Старику за семьдесят — одному Богу ведомо, откуда он взялся в столице и где странствовал в молодости.

— А в замке ли он? — спросил Маликульмульк. — В гостиных я его не видел, кажись…

— Да ему там и нечего делать. Ступай-ка, братец, загляни к нему в комнату. И сейчас возвращайся.

Маликульмульк поклонился и отправился исполнять приказание. Право, чем дольше слоняться по замковым коридорам — тем больше надежды, что первый гнев княгини пройдет и уже можно будет явиться к ней на глаза. Он знал эту породу женщин — смолоду бойких, а к середине жизни и под старость заматеревших, грозных и опасных. Он боялся таких женщин — боялся иногда до пота, крупными каплями выскакивавшего на лбу, до самых стыдных проявлений человеческой натуры боялся.

Он шел, а слуги, тащившие тарелки и блюда, боязливо уступали ему дорогу. Собьет этакий медведище с ног — и не заметит. Чем дальше от гостиных — тем ему делалось легче. Даже пришло в голову, что неплохо бы спрятаться в канцелярии. Там сейчас холодно, да тихо. Выкурить трубку и хорошенько подумать о случившемся.

В каждой беде есть виновник. Пока не сыщут настоящего — всякий на сию роль годится. Кто ходил приглашать итальянцев? Кто ввел их в дом? Кто должен был присматривать за ними? То-то… На него выльют первый ушат грязи. А потом, когда все утрясется, приласкают: приходи, Иван Андреич, книжку вслух почитать, мы без тебя соскучились!

Сладко быть Косолапым Жанно, у которого брань на вороту не виснет. Только не ждите от Косолапого, чтобы он написал обещанную пиеску. Его дело — сидеть за столом и есть за троих, потом — курить трубочку, забывая стряхнуть с себя клочки табака, потом — прочитать Лафонтенову басенку о причудливых зверях. И все довольны, и сам он — сыт и доволен, более ни в чем не нуждаясь…

Сладко спать в берлоге. И смотреть во сне картинки, на которых — юный господин Крылов во всем блеске скандальной славы, овеянный радужными надеждами, возомнивший себя философом, издателем, драматургом, поэтом, музыкантом, только что не певицей Лизонькой Сандуновой. Все миновало — и даже мечты о Большой Игре, обуревавшие этой осенью, малость попритихли. Даже философом сам себя Маликульмульк уже не считает — философу место в старой башне, а он как раз из башни сбежал.

Но сейчас придется пробудить в себе философа. Ибо потребна тонкость разума, тонкость и стремительность.

Какой сукин сын утащил адскую скрипку итальянского некроманта?

Маликульмульк опомнился перед самой докторской дверью. Постучал — ответа не было. Герр Шмидт или отсутствовал, или лег спать, да и пора бы — полночь близится!

А может, затаился? Прячет под тюфяк скрипку работы Гварнери дель Джезу? Нет — стоя на шатком табурете, укладывает ее на высокий шкаф. Хоть бы догадался завернуть в полотенце, что ли!

Тут пробудившийся философ задал себе вопрос: отчего похититель вынул скрипку из футляра? Не поленился, не пожалел времени, размотал три покрывала, хотя быстрее и безопаснее всего было бы унести вместе с футляром. Что значит сия причуда?

Он еще постучал в дверь. Никто не отозвался. Подозрения возникли самые неприятные — герр Шмидт должен быть готов примчаться на призыв княгини в любое время, да не в ночном колпаке, а в напудренном паричке.

И Маликульмульк пошел обратно в столовую — докладывать князю, что доктор куда-то подевался.

В гостиной князя уже не было — туда вот-вот должны были явиться гости, приглашенные к ужину. Маликульмульк догадался и поспешил к комнатам итальянцев. Там он и нашел князя вместе с его личным секретарем Денисовым.

Голицын говорил по-немецки, этот язык он знал превосходно, а певцы слушали понурясь. Маликульмульк прибыл к концу речи, но смысл ее уловил сразу: Голицын готов был отпустить итальянцев восвояси, уплатив им за выступление, но с одним условием — их вещи должны быть обысканы. Когда будет твердая уверенность, что никто из них не прячет драгоценную скрипку в своем имуществе, — тогда прибудут экипажи, и господа артисты поедут в свою гостиницу.

Князь при необходимости бывал неумолим. Маликульмульку не выпало воевать вместе с ним против турок, но он видывал князя за шахматной доской. Да и в стычках с магистратом князь показал себя серьезным противником. У итальянцев не было иного выхода — они показали свои шубы, а певицы открыли баул, один на двоих. Скрипки там, понятное дело, не нашлось. Тогда Голицын велел Денисову расплатиться с артистами, прибавив сколько полагается за беспокойство, повернулся и ушел. Этот обыск был устроен скорее ради очистки совести — теперь Голицыну было неловко, но он уже хотя бы знал, что похититель — либо кто-то из дворни, либо кто-то из гостей, и неизвестно, что хуже.

Маликульмульк остался — он пригласил сюда итальянцев, он считал своим долгом извиниться перед ними и проводить их хотя бы до дверей.

Жалко было глядеть, как Никколо складывает покрывальца своей скрипки, как запирает их в футляре. Старый Манчини подошел к нему, обнял, поцеловал и, повернувшись к Маликульмульку, сказал по-немецки:

— Это мой младший сынок, он родился таким слабеньким… Жена еле выходила его… Пресвятая Дева, что же я скажу моей бедной жене?

— Завтра же к вам пришлют хорошего доктора, — ответил Маликульмульк. — И пропажа скрипки — дело рук человеческих. Она найдется, уверяю вас.

— Нет, она уже никогда не найдется. Ее унесли духи, которые на посылках у маркиза ди Негри. Она полна жизни, а мой бедный сынок отдал ей душу… Прощайте, синьор.

— Прощайте, — сказал по-итальянски Никколо и посмотрел в глаза Маликульмульку огромными несчастными глазами — черными, как полагается итальянцу. Он и на вид был совсем хвор — еле держался на ногах.

— Мы обойдемся без провожатых, — буркнул Риенци. — Мы сами отлично усадим наших дам в экипаж, если он уже подан. Будь проклят этот замок — он погубил мальчика.

— Поезжайте сперва вы вчетвером и присылайте за нами экипаж, — по-итальянски сказал певцу Манчини. — Никколо должен выпить лекарство и немного посидеть, я хочу убедиться, что оно подействовало. Потом я привезу его.

— Тебе не следовало соглашаться на это выступление, Джузеппе, — по-итальянски же ответил Сильвани. — Никколо играл прекрасно, лучше он уже не сыграет никогда. Скрипка поняла, что больше ей здесь делать нечего, она взяла все и может возвращаться к своему сумасшедшему хозяину. Если какой-нибудь висельник восстанет теперь из могилы и будет убивать врагов маркиза — это твоя вина, Джузеппе!

Маликульмульк хотел по-итальянски же возразить, но не нашел нужных слов.

Певцы с нарочитой галантностью пропустили в дверь дам. Дораличе шла, как гренадер, задрав нос и показывая максимальную степень презрения к Рижскому замку и его обитателям. Аннунциата держалась поблизости от Никколо. Уже в коридоре она обернулась и посмотрела на Маликульмулька — он стоял в дверях и глядел вслед артистам.

Взгляд был испуганный и тревожный.

* * *

Маликульмульк остался ночевать в замке и утром был зван к завтраку.

Княгиня уже несколько остыла, но горничная Глашка, питавшая к философу некоторую склонность (совершенно невинную!) сказала тихонько, что ночью, после отъезда гостей, шуму было много. Все гостиные и прилегающие к ним помещения на всякий случай обыскали.

— Я готова биться об заклад, что это работа магистратских немцев! — сказала Варвара Васильевна. — Не удивлюсь, если сегодня же в гнусной газетенке появится известие о краже.

Она имела в виду «Rigasche Anzeigen», которую не читала — как большинство дам, не хотела пачкать пальцы в типографской краске, однако приписывала этому изданию все слухи и сплетни, гулявшие по Лифляндии и Курляндии.

— Это опасная шутка, душенька, — возразил князь. — Если скрипка будет найдена и выяснится изобретатель этой проделки, судьба его будет печальна.

— А если не будет найдена? Иван Андреич, что ты там толковал про нечистую силу?

— Ваше сиятельство, итальянцы все как один полагают, будто человек, подаривший мальчику скрипку, связан с нечистым. Якобы скрипка должна была выпить из мальчика все силы и непостижимым путем вернуться к хозяину.

— Что ж его отец, видя, как угасает дитя, не отправил тотчас скрипку обратно к тому колдуну? — спросила возмущенная княгиня. — У Голицыных, слава Богу, довольно богатства, чтобы возместить стоимость проклятой скрипки, если она пропала бесследно! Но человек, убивающий собственное дитя ради денег… Такого человека следует проучить, и проучить жестоко! Степка! Приведи немедля Шмидта! Я пошлю его к итальянцам, пусть посмотрит мальчишку! А и ты, Иван Андреич, хорош! Тебе было велено заниматься итальянцами — где ты бродил?! Отчего не с ними был?!

Маликульмульк уставился в тарелку. Он понимал, что Варваре Васильевне опять нужно выкричаться. Но умом-то понимал, а судорога, прижимающая локти к бокам и вдавливающая голову в плечи, к уму отношения не имеет — ишь, все тело поджалось, до самых тайных уголков. Мужской крик так не действовал — этого Маликульмульк наслушался за карточными столами вдосталь. А женский внушал дичайший страх, терпеть этот страх не было мочи — он вдруг вскочил и, опрокинув стул, выбежал из столовой.

Свою вину он видел ясно — должен был, должен был! Сопровождать дивное дитя с его скрипкой чуть ли не в нужник! Следить за каждым шагом! Двери перед дитятей распахивать!

А когда скрипочку оставили ненадолго в комнате — сесть у дверей на табуретку и никого не пущать! Кстати, где же болтался казачок Гришка? Это ведь ему следовало быть при итальянцах неотлучно.

Вина и негодование перемешались в голове — от сознания, что совесть все же нечиста, Маликульмульк взялся преувеличивать все, до чего дотянулась возмущенная память, и таким образом делать из себя почти что невинную жертву княгининой злобы. К счастью, хватило его ненадолго.

Он забрался в башню, в свою разоренную и потому не запертую комнату. Там он почувствовал себя в безопасности, забрался в амбразуру и кое-как умостился на узком подоконнике. Немилосердно дуло, но он раскурил трубочку и почувствовал себя гораздо лучше. Дует — и ладно, главное, что княгиня не полезет сюда по шаткой и узкой лестнице.

Но в конце концов полегчало, да и сквозняк выжил его из убежища, Маликульмульк побрел вниз. Там, в сводчатых сенях, его и отыскал взволнованный Степан.

— Иван Андреич, вы вчера лекаря нашего не встречали? Все с ног сбились, их сиятельство кричать изволят…

— Нет, — подумав, отвечал Маликульмульк. — Я даже в комнату к нему стучался — не было… А нынче — стучать пробовали?

— Стучали, так комната заперта. И никто ничего не слыхал.

Маликульмульк подошел к окну, глядевшему в Северный двор, уперся ладонями в подоконник и нахмурился; странным образом сдвинутые брови помогали размышлять. Князь посылал его поискать Христиана Антоновича сразу, как только стало ясно, что скрипка пропала. В гостиных доктора не было, в комнате не было, не на поварню же он пошел! Хотя и сие возможно: понимая, что к позднему роскошному ужину его не пригласят, Шмидт мог потихоньку поужинать на поварне, чтобы не лечь спать голодным. Сам Маликульмульк частенько туда заходил.

Он отправился на поварню — все ж таки лучше ходить и что-то узнавать, чем сидеть без дела. И оказалось, что старичка доктора там ни вечером, ни утром не видели. Это уже становилось любопытно — ради какой же прелестницы Христиан Антонович не ночевал в замке? Сие — комическая сторона вопроса. А серьезная — когда и для чего он ускользнул из замка?

Чтобы аппетиту, разыгравшемуся от волнений, зря не пропадать, Маликульмульк немного ослабил поводья своей прожорливой ипостаси, Косолапому Жанно, которого уже дня три пытался удерживать в каких-то границах. А то бы и в парадный фрак было не влезть, не говоря уж о панталонах.

— Слава те Господи! — сказал Косолапый. — А что, Трофимушка, не осталось ли каши?

Поскольку пост окончился, кашу опять варили скоромную, заправляли шкварками и салом. Трофим велел вывалить два половника в большую миску, и Косолапый Жанно приник к этой миске с вожделением.

Он уж собирался просить добавки, но на поварню прибыл гонец от княгини. Варвара Васильевна сообразила наконец, где искать пропажу. Делать нечего — Маликульмульк отправился к ней в кабинет в надежде, что она уже малость поостыла. Не тут-то было — ее сиятельство, уже без крика, но с сердитой физиономией, желали знать, чем это занимался во время приема Косолапый Жанно, раз не удосужился присмотреть за музыкантами. И вспомнили заодно, что Шмидт так и не нашелся.

— Ваше сиятельство, на поварне его со вчерашнего дня не видали. Он и ужинать не приходил, — сообщил Маликульмульк. — Боюсь — не попал ли герр Шмидт в беду.

— Какая еще беда? Я другого боюсь — не выследил ли он для кого-то скрипку. Недаром он так радовался, узнав, что мы в Ригу на жительство перебираемся! Помяни мое слово — у него есть знакомства в магистрате. И он-то доподлинно знал, где будут помещены проклятые итальянцы! И все ходы-выходы в том крыле замка знал!

Маликульмульк хотел было возразить — старичок не в тех годах, чтобы изучать средневековые закоулки, ему бы посидеть у себя в комнатке, в тепле и покое. Но не стал — возражений княгиня обычно не любила.

Тут в кабинет заглянул Гришка.

— Чего тебе? — сердито спросила Варвара Васильевна.

— Ваше сиятельство, лекарь сыскался!

— Где ж он? Вели идти ко мне!

— Он в наемном экипаже прибыл, сам хворый! Прикажете привести?

— Пусть хоть на носилках принесут!

Христиана Антоновича доставили в кабинет, поддерживая с двух сторон, — он повредил ногу.

— Доброе утро, ваше сиятельство, — жалобно сказал он по-французски.

— Где ж ты, мой друг, пропадать изволишь? — нелюбезно спросила княгиня.

— Меня обокрали, едва не убили…

История вышла такая: зная, что во время приема всем будет не до него, Христиан Антонович самовольно, никому не доложившись, решил навестить свою старенькую вдовую кузину, жившую тут же, в крепости, на покое при дочке и внучках. Он для такого случая купил гостинцы и принарядился — в новую меховую шапку и в замечательную шубу, которую князь Голицын и двух зим не проносил — для рижской погоды она показалась ему тяжеловата, и он велел купить новую, а эта оказалась в самый раз зябнущему от старости Шмидту, и сама княгиня ему сие сокровище вручила — о домочадцах она, как всякая русская барыня, привыкла заботиться едва ли не по-матерински. Эту долгополую лисью шубу, крытую дорогим и приметным синим сукном, отделанную шнурами, он уже надевал несколько раз для прогулок и выступал в ней по замковой площади очень гордо.

Кузина жила в самом конце Господской улицы, неподалеку от почтамта. Человеку, чтобы не хворать, нужен променад — и Христиан Антонович отправился туда пешком, бережно неся узелок с гостинцами. Он рассудил так: поужинать у кузины с семейством, а затем неторопливо вернуться обратно в замок, также пешком. Все соответствовало плану — вот только, когда он уже вышел из дома кузины и прошел шагов с полсотни, на него напали злоумышленники, забили ему рот снегом, повалили, сдернули с головы шапку и вытряхнули старичка из шубы. Он остался лежать на снегу, а как попытался встать — понял, что с коленом неладно. Кое-как, ползком, он вернулся обратно к кузине. Отыскать извозчика с санями в этой части крепости и в такое время было невозможно, бежать в часть женщины побоялись — ну как в темноте и на них нападут? До утра доктор оставался у кузины, там же обнаружилось, что у него жар. Но он требовал доставить себя обратно в замок — и к обеду, завернувшись в одеяла, все-таки прибыл.

Выслушав эту печальную историю, Варвара Васильевна помрачнела. И шубы ей было жалко, и доктора. И зло брало — да что ж за город такой?!. Раз лишь собрались повеселиться — и тут же столько злоключений! Велев Христиану Антоновичу отправляться к себе в комнату и лечиться, она задержала Маликульмулька в кабинете.

— Ступай, Иван Андреич, к князю в кабинет, доложи, пусть вызовет обер-полицмейстера да взгреет его хорошенько! Чтобы тот хорошего сыщика прислал. И надо ж, чтобы обе эти беды — в один вечер!

Маликульмульк ничего не ответил. От слов княгини у него зародилась мысль — совпадение злоключений не случайно, что-то их объединяет. И что бы это могло быть — он придумал почти сразу. Да только выдумка нуждалась в проверке.

— Ваше сиятельство, а не может ли быть так, что эти две беды между собой связаны? — спросил Маликульмульк.

— Это как же?

— А так — некто, отняв шубу у Христиана Антоновича, нахлобучил шапку да проскочил мимо охраны. Солдаты, стоя на посту, видели, что доктор вышел, а теперь вон — вошел. Темно, метель — кто приглядываться станет? Шуба вышла — и шуба вошла. Таким образом в замке во время приема оказался совершенно посторонний человек, который давно уже положил глаз на скрипку Гварнери.

— А как он ушел из замка?

— При общем разъезде мог выскочить. И вынести скрипку под шубой. Ведь гостей не обыскивали — он мог присоединиться к компании тех же гарнизонных офицеров и проскочить мимо часовых вместе с ними, благо они в Цитадель, как мне кажется, вернулись пешком…

— Допросить часовых! — воскликнула княгиня. — Немедленно! Ступай, Иван Андреич, к князю! Коли ты прав и на след скрипки напал — сумею наградить!

— Напал-то напал, — пробормотал Маликульмульк, — да как заставить полицию искать того злоумышленника? Отопрутся — невозможно-де изловить того, кто мелькнул и пропал. И будут правы.

— Злоумышленник не дурак, постарается избавиться от шубы, — резонно заметила княгиня. — Пусть сыщика ко мне пришлют, я все приметы ее знаю! Найдется шуба — найдется и вор. Ступай скорее, медлитель! Фабий Кунктатор!

Но это уже не было руганью — в устах Варвары Васильевны это было тонкой шуткой. Женщина образованная, да еще вынужденная следить за образованием сыновей, всех поочередно, она просто не имела возможности забыть римскую историю и всех прославленных полководцев; но, как всякая светская дама, она запоминала не общий ход древних событий, а какие-то отдельные сведения, связанные с именами: Гай Юлий Цезарь и мартовские иды, Антоний и Клеопатра, Ганнибал и слоны, полководец Максим Фабий Кунктатор — и его потрясающая медлительность, как будто он надеялся, что армия Ганнибала как-то изничтожится сама собой…

Выслушав Маликульмулька, князь Голицын невольно рассмеялся.

— Так, выходит, главная виновница — моя шуба? И с нее весь спрос? Мысль диковинная — но княгиня права, такое возможно… Хорошо, ступай-ка, братец, подготовь письмо к коменданту — пусть пришлют в канцелярию вчерашних часовых.

С этими часовыми насилу управились — они были смертельно перепуганы приказанием явиться к самому генерал-губернатору. Было их четверо — двое стояли у Северных ворот, двое — у Южных в особых полосатых будках, предохранявших от снега и дождя. Солдат, которые обыкновенно несли караул у замка, старались занимать только этой службой — они должны были знать всех, кто проходит или проезжает в ворота, в лицо.

В канцелярии было пусто — ради Святок князь пожалел канцеляристов и велел отдыхать до Васильева дня. Все равно — вряд ли из столицы придут в эти дни какие-то важные депеши и циркуляры, двор и государь веселятся, всем не до дел. А если магистрат изобретет очередную пакость — так пусть ждет с этой пакостью, пока князь Голицын догуляет Святки.

Гарнизонные солдаты побаивались князя не потому, что имели на то основания: он, взяв под свое начало край, в коем девяносто лет не было войн, да и не предвиделось, пока не был строг с гарнизоном. Их смущал и пугал левый прищуренный глаз, придававший княжескому лицу, довольно благообразному, какое-то изощренное ехидство. Голицын выдумал этот прищур потому, что левый глаз немилосердно косил, и полагал, что так оно будет лучше. Судя по тому, что одна из первых придворных красавиц влюбилась в него и настояла на браке, выдумка оказалась удачной, да и брак — прочным.

Часовые эти были — молодцы, один к одному, из недавно расформированной гренадерской роты. Их уже обмундировали на новый лад — в белые штаны и камзолы, без петлиц на рукавах зеленых мундиров и обшивки на шляпах, зато с оранжевыми обшлагами, как полагалось издавна в Булгаковском полку, который ныне назывался просто Рижским гарнизонным. А вот шинели были павловские, добротные, и зимние цигейковые жилеты под мундир — тоже павловские.

— Немца-доктора все помнят? — спросил князь. — Того, что в шубе, крытой синим сукном, ходит?

— Никак нет, ваше сиятельство! — бодро ответил тот из солдат, что посмелее. — И знать не знаем!

— Шмидт редко выходит, и может статься, что именно эти молодцы его ни разу не встречали, — догадался Маликульмульк.

— Так, значит, они его и не впустили бы в замок, — сказал князь. — Но я этих ребятушек знаю — толку от них не сразу добьешься. Сам служил — изведал, каково с солдатом беседу вести. Так что спросим еще раз, попроще. В замке живет немец-старичок, моего роста. Иногда выходит на прогулку. Припомни-ка, братец, иные приметы, кроме шубы. Трость он носит?

— Как же без трости! Носит, конечно, — подтвердил Маликульмульк. — Седенький, волос не пудрит…

И задумался — хоть тресни, не мог описать словами личность Шмидта. Стоило столько лет литературе посвятить!.. Вдруг его осенило. Несколько лет назад он считался неплохим рисовальщиком. Как-то получилось, что в странствиях своих он рисование забросил — дивно еще, что скрипку не проиграл. Тут же Маликульмульк отыскал карандаш и набросал давно знакомое лицо на четвертушке бумаги.

— Ах, этот? Этого знаем, — подтвердили солдаты. — Этот по площади гулять изволит.

— Слава те Господи! — с некоторой иронией заметил князь. — Как выпал снег, он стал выходить в богатой лисьей шубе. Шуба синим сукном крыта — вспомнили?

— Синим? — и тут осмелевшие часовые даже заспорили. Почему-то одному казалось, что шуба была зеленая, другому — что вовсе черная. Князь жестом удержал Маликульмулька от язвительных замечаний.

— Это и с посланными в разведку случается, — тихо произнес он. — Дело житейское.

— Ваше сиятельство, разрешите доложить, я этого господина вчера видел, как он из ворот выходил, — вспомнил наконец самый спокойный из часовых. — Точно — был в шубе. Уж стемнело, какого цвета шуба — Бог весть, а лицо я видел, ей-Богу.

— Вспоминай дальше, голубчик. Ушел он перед тем, как стали съезжаться гости. А когда вернулся? — спросил князь.

— А он и не возвращался, ваше сиятельство.

— Точно ли не возвращался?

— Христом Богом! — часовой перекрестился.

— Ну, вот и рухнула ваша с княгиней выдумка, — сказал князь Маликульмульку. — Досадно.

— Самому досадно, ваше сиятельство, — Маликульмульк громко вздохнул. — Ну что, отпустим их с Богом?

— Да, конечно, ступайте в казармы, — велел солдатам князь.

Маликульмульк вышел вслед за ними и проводил до лестницы. Тут какая-то вышняя сила задержала его — вместо того чтобы вернуться, он немного задержался и услышал речи солдат, спустившихся на один пролет и уверенных, что господин начальник канцелярии их подслушать не может.

— Что ж ты, Иванец, не сказал про того мазурика в шубе? — спросил кто-то из незримых часовых.

— Да ну его! Расскажешь — ввек потом не расхлебаешь. Отчего не задержал да отчего не доложил.

— Так шуба-то — доподлинно синяя была?

— Синяя, я чай. Молчи, Байков, мало ли господ в таких шубах ходят? Молчи, понял, дурак?

Маликульмульк не умел приказывать людям. Но тут, хошь не хошь, приходилось.

— А ну-ка стойте! — крикнул он не очень уверенно. — Воротитесь сейчас же!

Незримые солдаты вмиг замолчали. Но несколько раз скрипнула лестница — видать, они, как дети малые, пытались спуститься на цыпочках.

Маликульмульк своей тяжкой поступью сбежал к ним.

— Что за мазурик в шубе? — спросил он, пытаясь придать голосу и взору суровости.

— Да хотел один проскочить в Северные ворота, да кто ж его пустит? — отвечал бойкий Иванец. — Он чушь городил, да и мы не лыком шиты — остался на площади, да и с шубой своей вместе.

— Так для чего ж это скрывать было?

— А для того, что сказывал, будто в замке его ждут, и поименно называл его сиятельство, ее сиятельство да господ офицеров.

— И не впустили?

— Не велено. У Южных ворот вон вместе с Байковым их сиятельств человек стоял с бумагой, по бумаге впускал. Мы ему туда идти сказали.

— Данилов, что ли? Говори, Байков!

— Может, и Данилов, — помедлив, ответил солдат. — Мы его знаем, он с их сиятельством часто выезжает. Да только ко мне тот господин в шубе не подходил. Может, передумал. А может, Боже упаси…

— Что?

— Может, к кому-то в экипаж напросился. Мы-то в экипажи не глядели, а тот господин только у кучера спрашивал, кого везет. Вот оно и получается…

— Доложить-то следовало, теперь сами видим…

— Так русский человек задним умом крепок…

— Значит, этот господин мог попасть в замок? — спросил Маликульмульк.

— Получается, что мог…

— Раз уж так сюда рвался…

— Вот ведь какие вы чудаки… Пошли наверх. Да пошли, чего вы стали?

Маликульмульку с большим трудом удалось уговорить испуганных часовых. И то — не благородные соображения повлияли, а обещание, что их сиятельство даст полтину на пропой.

— Положение начинает проясняться, — сказал, выслушав часовых, Голицын. — Коли он и впрямь напросился в карету, значит — человек здешний и с нашими немцами хорошо знаком.

— Отчего ж с немцами, а не с гарнизонными офицерами?

— Те бы личность, приглашения не имеющую, с собой в замок не взяли… по крайней мере, я желал бы в это верить… — князь усмехнулся, но как-то горестно, без задора.

— Ваше сиятельство, нужно спросить вашего Никитку и Юшку — они шубы у гостей принимали. Может, вспомнят шубу-то — вы ж ее сами носили?

— Но прежде всего нужно послать в Управу благочиния. Напиши-ка ты, братец, записочку на имя обер-полицмейстера, а я подмахну. Пусть оба дела заодно расследуют. Вот ведь чертова скрипка… Может, и впрямь в ад упорхнула? Злые духи унесли?

Маликульмульк лишь пожал плотными круглыми плечищами. Будучи вольтерьянцем и либертином, но уж никак не масоном, он признавал Господа как некое верховное существо, но место злым и добрым духам, сильфам, ундинам и гномам, определял в фантастических сказках, готических романах и собственной «Почте духов», не более.

Он сел писать записку в Управу благочиния, а князь пошел в свой кабинет.

Отправив с курьером записку, Маликульмульк задумался — что же теперь предпринять? По всему выходило, что он бессилен: полицейские сыщики умеют добывать сведения, это их ремесло. И, может статься, они уже что-то отыскали, потянули за ниточку, ведь приказ искать скрипку был получен с утра. Получен — а дальше?

Вражда с магистратом, которая уже укоренилась в Маликульмульковой душе, тут же дала ответ. Дальше — полицейские, которых магистрат давно уж прикормил, посмеются меж собой, до чего же поганая история случилась с генерал-губернатором, а действовать будут, как прикажут кормильцы-ратманы. Ибо генерал-губернатор сегодня сидит в Рижском замке, а завтра его отправят турок воевать, ратманы же и четыре бургомистра избираются пожизненно; и чья благосклонность важнее?

А тот же Бульмеринг, да что вредный Бульмеринг — тот же Барклай де Толли, так сладко ворковавший вчера с княгиней, узнав о похищении скрипки, не заорет: «Что за безобразие?! Сыскать вора немедля!», — а скажет в приватной обстановке: ах, как жаль бедного князя Голицына, ах, как неудачно завершился прием… И — все, других распоряжений умному полицейскому не требуется. Вот шубу, пожалуй, искать станут, ибо шуба пропала не в замке, а в крепости. Даже найти могут…

Поразмыслив, Маликульмульк понял, что лучше бы убраться из замка, пока княгиня о нем не вспомнила. Угодно ей считать его виновником покражи скрипки — тут ничего не поделаешь, будет считать. И единственное, что можно предпринять, — скрыться с глаз долой. Маликульмульк даже придумал, куда пойти. За всей суетой, связанной с приемом, он совсем забыл про Гринделя. А к тому наверняка уж приехал Паррот. В обществе благовоспитанных людей можно немного прийти в себя.

Перед тем как покинуть втихомолку замок, Маликульмульк заглянул к Христиану Антоновичу. Старичок лежал совсем один, под двумя перинами, всеми забытый — кому дело до больного доктора, когда хозяйка буянить изволит? Пообещав принести лекарства, Маликульмульк вышел Северными воротами и поспешил к аптеке Слона.

Большая Замковая, по которой он шел, была улица, для Рижской крепости довольно широкая и богатая. Маликульмульк с удовольствием поглядывал на витрины дорогих лавок и даже на женщин, хорошо одетых и оживленных, что невольно замедляли шаг у этих витрин. Родилась отличная мысль: пригласить Гринделя с Парротом пообедать. А если с Парротом его дети — тем лучше. Любопытно поглядеть, каких мальчиков воспитал этот человек.

Вдруг две прехорошенькие бюргерши, шедшие навстречу Маликульмульку, переглянулись, подтолкнули друг дружку локотком и перебежали на другую сторону Большой Замковой. Маликульмульк удивился — такого с ним еще не случалось. На всякий случай он оглянулся — не идет ли следом урод, испугавший красоток. И увидел мужчину в черной шубе и черной шапке, мрачного, как выходец с того света. Этот господин так глядел исподлобья, словно собирался непременно сегодня кого-то зарезать, только еще не сделал выбора.

Маликульмульк невольно ускорил шаг — меряться грозными взорами ему не хотелось. И лишь пройдя, почти пробежав, два десятка шагов, вспомнил: да ведь этого господина он уже встречал на Ратушной площади. И до того, в столице, в типографии Брейткопфа, коли память не врет.

Вроде он ничем этого хмурого господина не обидел, и тот его не обидел. Врагов своих Маликульмульк знал в лицо и поименно, список этот держал в голове лет семь по меньшей мере и вычеркнул пока лишь два имени — покойную государыню Екатерину, которая обошлась с ним неожиданно мягко — если вспомнить все его петушиные наскоки, и Якова Борисовича Княжнина, царствие ему небесное. Прочих прощать пока не собирался. Смерть давнего неприятеля была загадочна — чуть ли не после пыток в застенках Тайной канцелярии скончался, угодив туда из-за своей трагедии «Вадим». Правда иль нет — уже не докопаешься, да и мятежную трагедию государыня велела публично сжечь два года спустя после смерти автора. Однако ж два затейника, Крылов и Клушин, в журнале «Меркурий» целый панегирик Княжнину тиснули — хотя пьеса обоим не понравилась. До чего ж велика была страсть противоречить — и самому не верится, что считался когда-то записным бунтовщиком… все перегорело, один дым да зола, и тело, утратившее дух, шепчет: ну что еще осталось, кроме как позволить добрым людям кормить себя и забыть навеки и о прошлом, и о будущем?..

Решив, что чудак, возможно, страдает несварением желудка, Маликульмульк дошел до угла, свернул к Домскому собору, обогнул его и оказался на Новой улице, а там уж до аптеки было — менее полусотни шагов.

Уже взявшись за дверную ручку, он обернулся.

Господин в черном выглядывал из-за угла. Стало быть, проводил. Вот это уже занятно, ибо Маликульмульк — не барышня на выданье и даже не хорошенькая вдовушка.

— Добрый день, милый друг! — приветствовал его Давид Иероним. — Заходите, расстегивайте шубу! Карл Готлиб, кофею для герра Крылова!

— Добрый день, но прежде всего дело. У нас в замке доктор заболел, нужно лекарство от жара. Про клюквенный морс я и сам знаю. Микстур, шариков каких-нибудь, травок…

— А он сам не сказал вам, что надобно?

— Он в жару, не смог выписать рецепт. Я бы еще взял для него бальзама, белого или черного. Они на таком множестве трав настояны, что должны помочь.

— Я слыхал, у вас есть средство наподобие наших бальзамов.

— Еще бы не быть. В Москве в москательных рядах продается смесь разных трав в фунтовых картузах, — сказал Маликульмульк. — И туда ж подмешано померанцевых корок. Называется — набор. Если на этом наборе настоять водку, то выйдет тот самый знаменитый «Ерофеич», который вошел в моду при покойной государыне, кто только им не лечился… Но я не привез набора, а если бы и привез — нет времени готовить настойку.

— Сейчас найду вам все нужное. Говорите, жар?

Маликульмульк, усевшись в кресло, наконец вздохнул с облегчением. Здесь он чувствовал себя как в раю — хотя для Косолапого Жанно раем была бы поварня в «Петербурге», но для философа Маликульмулька — именно это небольшое помещение, теплое и чистенькое, пропахшее травяными ароматами, с рядами белых фаянсовых банок на полках, и на каждой банке — надпись причудливыми немецкими буквами или просто картинка. Здесь было хорошо, здесь было безопасно, никто не посмел бы не то что закричать — а сердитое слово сказать.

— Паррот, надеюсь, еще не уехал? — спросил Маликульмульк.

— Нет, я жду его. Мы сегодня немного поработаем.

— Он придет с детьми?

— Да, конечно. Мальчики будут помогать. Я сам слишком поздно попал в лабораторию и до сих пор это ощущаю. Ремесло следует любить с детства. Вы ведь рано начали сочинять?

— Да, примерно в том возрасте, что сыновья Паррота.

— Вот видите.

Давид Иероним знать не желал, что Маликульмульк более не пишет. Было ли это с его стороны простой бездумной любезностью, истинным милосердием или попыткой пробудить в Маликульмульке совесть, — понять по его приветливому лицу было совершенно невозможно.

— Чем завершились ваши опыты с соленым картофелем?

— Подождите, придет Георг Фридрих — он объяснит, чем они завершились. Главное — наши результаты совпали. Мы вместе начали новую серию опытов. Карл Готлиб! Ты не заснул ли часом?

Мальчик отозвался из-за двери — обещал немедля подать кофей со штруделем. Слово «штрудель» очень обрадовало Косолапого Жанно, чуть ли не до истечения слюнок на подбородок. И Косолапый был прав — следовало срочно заесть все неприятности чем-то вкусным.

— Карл Готлиб! — крикнул он. — Ступай сюда! Я дам тебе денег — выбежишь на Ратушную площадь и купишь пряников и перечного печенья!

— Но сперва — кофей! — распорядился Давид Иероним. — Не хотите вместе со мной заглянуть к герру Струве? Я предупреждал его, что ему нельзя есть жирное, да он и сам это знает. Извольте радоваться — любящая супруга уговорила его съесть огромный кусок жареного поросенка. Хорошенький подарок на Рождество! Вот еще один случай в мою копилку.

— Что вы собираете?

— Неприятности, которые дамы причиняют мужчинам, — и тут Гриндель рассмеялся. Маликульмульк отметил — Давид Иероним впервые дал понять, что его одиночество объясняется давним и неудачным любовным приключением. Но думать об этом не стал, потому что вспомнилась Варвара Васильевна. А где княгиня — там и скандальная пропажа дорогой скрипки…

Встал вопрос: рассказывать ли про эту беду Гринделю и Парроту?

Как бы ни хотела княгиня утаить неприятность от рижан, а раз привлекли к розыску Управу благочиния — к вечеру об этом будет знать вся крепость, наутро — предместья. Догадавшись, что прием в Рижском замке обсуждается всеми водовозами, Варвара Васильевна снова придет в бешенство и ткнет перстом в виновника кражи, в разгильдяя, который не уследил за синьорами Манчини и скрипкой в их руках.

Давид Иероним простодушен, но добр и умен. Паррот строг и в строгости своей жесток — не терпит рядом с собой пороков. Но Паррот способен стать опорой слабому, этого у него не отнимешь. Однажды эти двое бескорыстно помогли недотепе-философу; может статься, и от смерти спасли.

Стало быть — осталось лишь дождаться.

Паррот со своими мальчиками пришел, когда были съедены и штрудель, и пряники, а сюртук Маликульмулька покрылся едва ли не вершковым слоем крошек от перечного печенья.

— Герр Крылов? С минувшим Рождеством вас, — сказал Паррот. — Давид Иероним, собирайся, мы идем в «Лавровый венок». Присоединяйтесь, Крылов. Мы обошли все балаганы на эспланаде и так проголодались, что съели бы жареного кабана.

Крылов улыбнулся мальчикам — Вильгельму Фридриху, которому в январе должно было исполниться двенадцать, и десятилетнему Иоганну Фридриху. Оба уродились в отца — эта нездешняя смуглость, которой не даст летний загар, эти очертания щек и черные внимательные глаза; мальчики должны были вырасти красавцами. Надо же, как распорядилась судьба: Паррот всего на год старше, а сыновья уже большие. Еще лет пять-шесть — взрослые, а он — еще молод, бодр и крепок, с таким сухим телосложением люди долго живут без болезней. А ведь когда Георг Фридрих женился, наверняка нашлись умники, твердившие: «Куда ты торопишься?» Маликульмульк должен был жениться смолоду — хотя неведомо, удержала бы его Анюта от карт. Когда все, во что ни ткни пальцем, разладилось, ни одна мечта не сбылась, может ли даже самая добродетельная жена удержать мужа от единственного, в чем ему видится развлечение и даже спасение? А ведь Анюта была тогда почти ребенком, и под силу ли ей было справиться? Господь уберег Анюту от мужа-философа, нахватавшегося карточных кундштюков у бывалых шулеров…

— Я рад вас видеть, Георг Фридрих, — сказал Маликульмульк. — Присядьте, я хочу кое-что рассказать вам и Давиду Иерониму.

— Похоже, дело серьезное? — спросил Паррот.

— Увы. Попал я в лабет, — сказал Маликульмульк, нарочно употребив французское картежное словцо.

— Ла бет? То есть животное? Скотина? — уточнил Гриндель. Маликульмульк усмехнулся.

— Сейчас видно, что вы не играете в бостон. Когда в бостоне кто из игроков оконфузится, обремизится, то именно так прочие говорят. Либо — «посадили в лабет».

— Так вы, любезный друг, сами туда попали или вас посадили? Тут, согласитесь, большая разница.

Маликульмульк рассмеялся — но смех получился невеселый.

— Сам, надо полагать…

Он не думал, что на рассказ о пропаже скрипки уйдет менее двух минут. Видимо, твердый и спокойный взгляд Паррота препятствовал многословию. Опять же — и вопросов физик не задавал, пока Маликульмульк не замолчал.

— Стало быть, злые духи унесли скрипку работы Гварнери дель Джезу? — спросил Паррот.

— Итальянцы уверены в этом. А мы… мы не знаем, с какого конца взяться за дело. Вынести инструмент мог кто-то из гостей — но ему пришлось бы красться по коридорам, где ходит только дворня, без всякой уверенности в успехе. Мог подкупленный дворовый человек — но Голицыны в своих людях уверены, впрочем… впрочем, ничего в этом сверхъестественного нет. Мог — тот подлец, что отнял шубу у бедного Шмидта и пытался пробраться в замок, притворившись доктором. На полицию надежды мало — разве что случайно нападет на след похитителя шубы.

— Какая отвратительная история! — воскликнул Давид Иероним, слушавший Маликульмулька, приоткрыв рот. — Его сиятельству только такой неприятности недоставало…

— Да, это может оказаться интригой против Голицына, — согласился Паррот. — Но уж больно мудрено. Давайте вообразим вашу беду в виде веревки. На одном конце — итальянец, лишившийся скрипки. Смею напомнить, что обокрали все же не князя, а скрипача. А на другом — некто, желавший любой ценой получить скрипку работы Гварнери дель Джезу. Давид Иероним, как вы полагаете, играли ль когда в Доме Черноголовых на столь дорогом инструменте?

— Понятия не имею. Тут не меня нужно спрашивать. Если хочешь, я зайду в Дом Черноголовых — там наверняка кто-то есть.

— Нет, в Дом Черноголовых зайду я с мальчиками. Разбойники, вам хочется узнать про украденную скрипку?

Они дружно закивали.

— Ну вот, сами и будете спрашивать. По дороге придумаем вопросы… Вилли, что в науке главное?

— Правильно поставить вопрос!

Паррот кинул взгляд на Маликульмулька, но что это был за взгляд! Никакая философия не нашла бы аргумента против отцовской гордости — и Маликульмульк снова подумал, что жизнь не заладилась именно с того дня, когда он грубо ответил на письмо родителей Анюты. Были бы сыновья — он удержался бы от карточной игры… впрочем, теперь это все уже не имеет никакого значения…

— Ты, Давид Иероним, загляни-ка к фрау фон Витте. Она дама светская, сообразит, у кого спрашивать о скрипках. Кроме того, она знает наперечет и лифляндских, и курляндских меломанов… Не удивляйтесь, Крылов, ради того, чтобы послушать дивное дитя, любители могли приехать и из Вольмара, и из Либавы, о Митаве уж молчу. Путешествовать в такую погоду — одно удовольствие. Значит, договорились?

— А я? — жалобно спросил Маликульмульк.

— А вы — в «Лавровый венок», заказывать обед. Для моих разбойников пусть приготовят жареную зайчатину. Мне — тарелку «винеров» с тушеной капустой.

— Мне — «франкфуртеров», — добавил Гриндель. — На месте разберетесь, какое блюдо лучше всего удалось, и его тоже закажете. И по кружке глинтвейна.

— И две миски горячего пивного супа, — сказав это, Паррот строго посмотрел на мальчиков. Они запечалились — как, наверно, все на свете ребятишки, Вильгельм Фридрих и Иоганн Фридрих не любили похлебок.

— И свиных ребрышек, — сжалившись, добавил Паррот. — Карл Готлиб! Позови Теодора Пауля, пусть останется пока за прилавком.

Гринделя нисколько не смутило, что друг распоряжается вместо него в аптеке. Все пятеро вышли — и разом глубоко вдохнули: морозный воздух и легкая метелица были прекрасны.

На Ратушной площади еще стояли киоски, маленький Иоганн Фридрих устремился туда, где толпились дети, Паррот пошел следом, и пока Маликульмульк провожал его взглядом, куда-то подевался Гриндель. Маликульмульк завертел головой — и встретил взгляд.

Господин в черном стоял у ратуши и глядел на него.

С этим нужно было что-то делать. Философу, допустим, начхать, что за ним бродит по крепости некое привидение с постной рожей. Но начальник генерал-губернаторской канцелярии должен разобраться, что это значит. В городе, где замок — едва ль не на осадном положении и магистрат ждет от князя Голицына промашек, на которые можно многословно жаловаться в столицу, волей-неволей приходится осторожничать.

Решение Маликульмульк принял быстро: хватит притворяться, будто нет никакого преследователя, а нужно просто подойти и спросить, что ему надобно. Если же господин в черном не сумеет дать внятных объяснений — за шиворот свести его в часть! (Во время странствий Маликульмульку как-то пришлось выставлять из комнаты проигравшегося и вздумавшего лезть на всех с кулаками дуралея, и он знал про себя, что как следует ударить — вряд ли сможет, сидит в нем странный и порой обременительный запрет на удары, а куда-то отволочь, пустив в ход не злость, а всего лишь природную силищу, — вполне!)

Он медленно пошел к господину в черном. Тот ждал, не двигаясь с места. И когда Маликульмульк приблизился, губы дернулись, приоткрылись — родилась явно непривычная этому лицу улыбка.

— Чем я привлек ваше внимание, сударь? — сердито спросил Маликульмульк, отчего-то по-русски. — Отчего вы ходите за мной следом? Чего вы от меня хотите?

— Теперь я вижу, что не ошибся и это действительно вы, господин Крылов. Простите великодушно — я не мог поверить, что вы явились в Ригу в столь значительном чине. Я собрал сведения, убедился, что это точно вы. Я искренне рад за вас. Вы мне всегда были симпатичны.

— Но кто вы? — Маликульмульк был удивлен до крайности и словами, и русской речью. — Мы, кажется, встречались в столице у Брейткопфа, но это было, это было…

— Именно так — и было даже недавно, сие слово не подходит. Коли вы занимались переводами, то должны помнить, как трудно порой из полудюжины слов найти истинное, не так ли?

Маликульмульк немного смутился. Ему показалось, что господин в черном намекает на куски из книги известного либертина, маркиза д’Аржана, которые он старательно перевел и вставил в свою «Почту духов».

— Да, пожалуй, — отвечал он. — Коли недавно, то когда же?

— Вы еще не догадались? Я полагал, что вы, испытав то же, что и я, ощутили это чувство, сопровождающее миг… Или вы не столь остро воспринимаете события? Да, есть счастливцы, которые умирают в бессознательном состоянии и не ощущают мук, которые испытывает тело, когда душа прорывается сквозь плоть ввысь…

— Вы говорите странные вещи, — уже начиная беспокоиться, произнес Маликульмульк.

— Нет, ничуть. Я вижу в вас друга, товарища по былым несчастьям и сподвижника в жизни нынешней. Еще немного — и вы все поймете.

— Да кто же вы, сударь?

— Вы не можете вспомнить мое прозвание — значит, невелика ему цена. Допустим, я Иванов. Но я помогу вам — мы не у Брейткопфа встречались, а у Рахманинова в типографии, когда вы, господин Крылов, затевали с ним издавать «Почту духов». Теперь начинаете припоминать?

Маликульмульк не ответил. Воспоминание действительно возникло, очень яркое, и тут же стало таять, да и не таять — а распадаться на кусочки, и несколько сердцевинных, вылетев первыми, сделали мгновенную картинку неразборчивой и бессмысленной. Нужно было снова собрать их вместе — вернуться к озарению через усилие ума, пронизывающего память в поисках кусочков-беглецов.

— Ничего, мы еще встретимся и обо всем потолкуем, — пообещал господин в черном. — Мне, честно вам скажу, не слишком приятно будет вспоминать минувшую жизнь. Но ради друга чего не сделаешь… ради друга, который прошел тем же путем… Мы просто обречены сделаться друзьями.

Во взгляде были печаль и нежность.

— Кто вы и откуда? — не на шутку встревожившись, спросил Маликульмульк.

— Я ж ясно толкую — с того света…