Рассказы

Дара Преображенская

Это – разнообразные рассказы, которые включают в себя историю царя Туты (Тутанхамона), полученную во время транса автора, в котором произошёл контакт с душой фараона, история Иисуса, полученная также посредством транса и медитации. Есть рассказы фантастические, повествующие о будущем Земли, где герои ищут выход из запутанных ситуаций. Во всех рассказах описываются необычные явления, необъяснимые с точки зрения современной науки.Рассказы включены в рукописи «Рассказы» и «Поиск лучезарного».

3

При первом взгляде на город ему показалось, что он изменился; быть может, стал каким-то пустым, словно из него вытащили душу. Солнце ослепительно сияло, создавая дикие тени, и дома местной знати, а также, мелких лавочников утопали в них.

Долго стоял Пантелеймон возле ограды дома с кипарисами. Нет, он не видел прекрасных фресок с ангелами и богинями, которые вдохновляли поэтов и живописцев; он смотрел на двери, из которых могла появиться прекрасная нимфа, но она не появлялась.

Вдруг облако пыли поднялось над улицей, послышался хохот и нежный голосок. Красавица — гетера выпорхнула из колесницы, за ней какой-то молодой человек, который крепко держал её за руки. На ней был красный хитон с позолоченным поясом вокруг талии. Раис пронеслась мимо него, словно ураган, даже не обратив внимания.

Пантелеймон постоял ещё немного возле ворот и направился обратно. Уходя, он бросил взгляд на обсерваторию, где когда-то учился; возле фонтана в прежней позе восседал Феофан, видно, он утомился после занятий и решил отдохнуть, чтобы отвлечь свой ум от забот дня.

Словно всё изменилось в нём с того времени, так как не чувствовал Пантелеймон больше никакого притяжения к мирскому.

Смерть отца заставила его провести целый день в молчании и уединении, а, также, в глубокой молитве. За весь день он не принял ничего кроме воды и двух лепёшек, что испекла Фессалина. Дом Евсторгия погрузился в скорбь.

Тело покойного хозяина дома было бледным, однако в лице чувствовалась какая-то духовная удовлетворённость. В нём был Свет, потухшая жизнь ушла, но заставляла оставшихся задуматься о Вечном.

Пантелеймон поцеловал отца в лоб, он хотел вновь удалиться к себе, чтобы предаться молитвам, но вошёл раб по имени Эммануил, поклонился и сказал:

— Болящий просится.

— Кто болящий?

— Некий Марк из Генуи, аристократ и землевладелец.

— Вели войти.

К ногам его упал крупный человек, но сделал это он не по своему порыву, а потому что принято так. Во всём облике его ощущалось высокомерие и гордость. Усыпанный золотыми украшениями, он сиял, словно заходящая Луна.

— Помоги мне, лекарь. Специально прибыл к тебе из Генуи, ибо много наслышан о тебе.

— Что же случилось с тобой? — спросил Пантелеймон.

— Ноги мои совсем вспухли, не ходят и не желают слушаться меня, рука одна отсыхать стала, плеть не могу удержать.

— Для чего тебе плеть?

— Чтобы хлестать непокорных рабов. Давеча я до смерти забил трёх, четвёртый вырвался и убежал.

Пантелеймон нахмурился.

— Что ж ты, грешник, пришёл целить тело, коли больна твоя душа? Дескать, почини мою бренную одежду, и я дальше буду творить свои бесчинства. Бог не желает твоего телесного здоровья. Болезнью Творец намекает тебе, чтобы ты обратил внимание на душу, осознал свои грехи, молился за убиенных тобой.

Аристократ мотнул головою.

— Так что же мне теперь делать?

— Возвращайся обратно в Геную и молись. Когда поймёшь, что неважно тебе здоровье тела, тогда исцелишься.

Пантелеймон позвал раба и велел проводить гостя.

На следующий день усопший Евсторгий был помещён в семейный склеп, где когда-то погребли его жену Еввулу.

За поминальною трапезою Пантелеймон был молчалив, ни с кем не поддерживал разговоров; родственники и приглашённые сочли его погружённого в свою скорбь.

К сумеркам, когда все разошлись, молодой лекарь зажёг факел и созвал всех рабов.

— Слушайте меня! — сказал он. — Отныне, с сегодняшнего дня вы свободны. Я уезжаю в Рим и буду странствовать по всей Византии, вам же оставляю эти земли в собственность, чтобы вы возделывали их. Иные, взяв что им по необходимости, могут перебраться в другие земли.

Его красивое лицо с сияющими голубыми глазами пылало также, как факел, и юные девушки-рабыни смутились от волнения. Одна из них Клеменция шепнула своей подруге:

— Смотри же, Агафия, наш хозяин такой же, как и Иисус.

— А может он и есть Иисус, возвратившийся с земель Иордании, — произнесла Агафия, почти уверенная в своих словах.

Рабы сначала стояли молча, будто застывшие изваяния, затем начали перешёптываться.

— Хозяин, живя у тебя, мы ни в чём не испытывали нужды, — сказал кто-то.

Никто не возражал, ибо все были согласны с мнением одного.

— Но у вас не было главного — Свободы, и я дарю её вам, — сказал Пантелеймон.

— Как же так? И земли, и мы — всё это принадлежит Вам. Отец Ваш не одобрил бы такой шаг.

Пантелеймон не ответил. К его ногам бросилась старая Фессалина:

— Позволь остаться с тобой, ведь ты мне почти как сын, я и матушку твою Еввулу в своё время вынянчила. Возьми меня с собой, я буду тебя кормить и помогать.

— Но почему ты не жаждешь свободы? — удивился юноша.

— Душа моя просится к тебе, как к подвижнику Иисуса, и если б даже дал ты мне свободу, я бы умерла от тоски, — пожилая женщина взглянула на улыбнувшегося юношу, он поднял её с земли, утёр слёзы:

— Хорошо, матушка, будь по-твоему, следуй за мной.

К утру повозка, нагруженная необходимыми вещами, была готова. Пантелеймон простился со всеми, вышедшими проводить его.

— Мир тебе, — сказал атлетически сложенный эллин Дионисий с серьгой в ухе, — коли, будешь в Никомидии, приходи и хозяйствуй.

Повозка тронулась, чтобы завернуть за угол и в последний раз проехать по узким городским улочкам. Фессалина сидела на вещах; она рыдала, ибо навсегда прощалась с местом, где провела всю свою жизнь.

Когда Солнце уже поднялось, выехали за городские ворота на пустошь, которая простиралась на обширное расстояние. Кое-где встречались совсем голые камни, где зелёная трава отступала; казалось, они совсем не чувствовали испепеляющего зноя, потому что трава вокруг них пожухла и пожелтела.

— Эй, постойте, добрые люди, остановитесь!

Услышав возглас, возница натянул поводья, усталые лошади замерли на месте. Пантелеймон видел, как к повозке подошёл какой-то человек пожилого вида в ветхой одежде с посохом. В левой руке он нёс котомку с едой.

— Юноша, куда вы едите?

— В Рим.

— Не подвезёте ли меня? Я по пути в Мессу. Это небольшое селение и находится оно неподалёку, поэтому я не слишком утомлю вас своим присутствием.

— Садись.

Пантелеймон уступил своё место и ещё раз внимательно посмотрел на странника. Тот улыбнулся, развязал котомку и протянул хлеб с сыром.

— Ешь.

Пантелеймон возразил:

— Я не голоден.

Заметив на шее юноши христианский крест, странник сказал:

— Ты ученик Иисуса?

— Да.

— Я — Его последователь, жил долгое время в Иудее и Галлилее и видел мучения христиан. А зовут меня Ионий, — наконец ответил незнакомец.

— Мучения? — спросил Пантелеймон, — я об этом ничего не слышал. Расскажи о них.

Ионий вздохнул, взглянул на слушавших его, лишь, возница был занят своим делом.

— В 302 году в Никомидии пострадало от преследований Максимиана множество христиан. А было это так. Наступал день празденства Христова, последователи Его и ученики собрались в храме, чтобы достойно отметить сей день. Они разожгли лампады и освятили иконы, пели в честь Учителя. Были там мужчины, женщины и дети. Однако, император, прослышав о сей вести, прислал нарочного и возвестил христиан, что если они не покинут храм и не поклонятся языческим идолам, то их ждёт мучительная смерть. Они отказались. На следующий день по приказанию прибыли воины и ещё раз изъявили волю императора, но и тогда благочестивые ученики не отреклись от имени божьего. Тогда они по приказу военачальников заложили сено вокруг храма и подожгли его. Ни один из страдальцев великих не вышел к ним, все они отправились к Богу, но не отреклись от Христа.

Повозка медленно тряслась по ухабам, все молчали; Фессалина вытирала проступившие на старческих глазах слёзы. Тишину прервал сам Ионий.

— Я, ведь, обладаю даром провидения и могу сказать то, что недоступно простым смертным. Хочешь скажу о тебе?

Пантелеймон, выйдя из забытья, ответил:

— Скажи.

— И ты пострадаешь за веру христову, потому что с каждым разом будет она укрепляться в тебе. Но пострадаешь не безвестно, ибо многие достойные мужья и жёны узнают о тебе. Поведай мне, юноша, кто же тебя обратил в веру?

— В детстве — мать моя, а затем один священник по имени Ермолай.

Странник задумался, откусил сыр и начал тщательно жевать его:

— Нет, не знаю такого, — сказал он. — А тебя-то как звать?

— Пантелеймон.

— Всеблагой, значит.

Ионий вздохнул, посмотрел на выжженную долину, где-то там совсем неподалёку паслось стадо овец, а ещё чуть дальше располагались глинобитные домишки крестьян. Обратился к вознице:

— Останови здесь.

Выйдя из повозки, посмотрел в ясные голубые глаза юноши. Произнёс:

— Мир тебе, — и опираясь на свой посох, отправился по узкой вытоптанной тропинке к пастбищу.

— Мир тебе! — прокричал, удаляясь, Пантелеймон.

…К вечеру Фессалина попросила остановиться на ночлег в одной деревушке, попавшейся на пути.

— Кости мои уже слабы стали, просят отдыха, — сказала она, — но от этого только всем утешение будет, да и лошади устали, на постой просятся.

Действительно, их бег не был уже таким плавным, как в самом начале, всё чаще и чаще они спотыкались, и было решено остановиться у добродушных гостеприимных хозяев.

Хозяйка хижины Арсения — женщина средних лет с радушием приняла своих ночных гостей. Возницу расположили в сарае, Фессалина сама улеглась в чулане, а молодой человек — в пристрое. Хозяин византиец Сезарь приглашал к ужину, но юный странник отказался.

Пантелеймон проснулся ночью от пронзительного крика младенца, вышел из пристроя и осторожно постучался в дом:

— Пустите меня к ребёнку, — сказал он.

Младенец ворочался в люльке, колотил маленькими ножками, как беснующийся. Юноша приложил свою руку на лобик младенца под взгляды удивлённой матери — через несколько мгновений крик прекратился. Пантелеймон подошёл к хозяйке и прошептал:

— Никому об этом не говори.

К утру он отправился к небольшому озерцу, где неподалёку блеяли овцы, сел в камышах.

— А почему твои руки жёлтым светом сияют?

Пантелеймон резко обернулся. Позади него стоял мальчик лет семи в длинной рубашке с заплатами; подул ветер, и камыши качнуло в одну сторону.

— Кто ты? — спросил Пантелеймон.

— Александр — брат того, кого ты вылечил ночью. Меня назвали в честь Александра из Македонии

Юноша посмотрел на свои руки.

— У меня обычные руки.

— Нет. Они, словно, сияют.

— Я — лекарь из Рима.

Мальчик подсел к нему

— Что ты будешь делать, когда возвратишься в Рим?

— Сменю богатые одежды на простые и пойду целить.

Мальчик посмотрел на волнующуюся гладь озера.

— А как ты целишь?

— Не я, а Господь через меня, — сказал Пантелеймон.

Накрапывал дождик. Мальчик протянул гостю руку, чтобы тот поднялся:

— Пойдём. Матушка велела позвать тебя к трапезе.

Перед тем, как повозка тронулась, Пантелеймон подошёл к хозяйке и сказал:

— Младенца напоишь отваром из вереска, что растёт на пустоши и будешь поить ещё месяц.

…Когда до Рима оставалось ещё совсем немного, Пантелеймон прикорнул и увидел необычный сон. Ему снилось, как входит он в какое-то светящееся пространство и его встречают два ангела. Один назвался Михаилом архангелом, другой — Гавриилом. Михаил был светловолосым в голубых сияющих одеждах с мечом, а Гавриилл — русым в белых одеждах.

Он протянул вошедшему большую чашу с розовым нектаром и произнёс:

— Это — благодать божья, ею ты будешь лечить. Много пострадаешь от людей, но не печалься, Мы придём за тобой и поддержим тебя.

Ещё Пантелеймон видел ангела в женском обличьи на фоне голубого сияния, но ангел тот ничего не сказал ему, а просто улыбался.

Проснулся он уже на подъезде к Риму, плотнее укутался в свой плащ. Удивлённая Фессалина сказала:

— Был сильный ветер, но ты спал, как убитый, словно совсем не чувствовал прохлады.

— Я и в самом деле не чувствовал её, — произнёс Пантелеймон.

Ермолай встретил его радушно, напоил свежим молоком и выслушал сон.

— Это было знамение тебе, — наконец сказал пресвитер.

— Правда ли, что христиане много пострадали за веру свою и претерпели гонения от императора?

— Правда.

Ермолай много рассказывал о подвижниках христовой веры, об их мучениях и свирепствах римлян по отношению к ним, Пантелеймон внимательно слушал, живо представляя в своём воображении все мучения страдальцев.

— Скушай рыбу и выпей ещё молока, — сказал Ермолай, когда окончил свой рассказ. — Я отведу тебя к больным, кои нуждаются в исцелении, дабы утвердились они в вере христовой. Когда тебя не было в Риме, многие из простого народа приходили сюда и спрашивали о тебе. Даже купцы из Египта были и из Фессалоникии, и Лакедемонии. Видать, многие о тебе знают, слухи, ведь, быстро в народе распространяются.

— Но что же я сделал такого? — спросил Пантелеймон.

— Именем божьим совершил чудеса, и люди поверили. Поверили в то, что только сила Божья и Божье слово способны исцелить, — Ермолай задумался. — Завтра мы собираемся в храме и будем петь во славу Иисуса. Ты пойдёшь со мной, чтобы встретиться с людьми.

…Вода лилась из пастей сделанных из золота диких львов, она была горячей и в то же время приятной для тела; круглый бассейн располагал к расслаблению. Две рабыни в полупрозрачных платьях, обхваченных выше талии золотыми поясами, умащивали его тело благовонными маслами. Они капали на смуглую кожу несколько капель, делали лёгкий массаж. Одна из них была хорошенькой, Максимиан подмигнул ей.

— Ты мне нравишься, и у тебя нежные руки.

Рабыня смутилась.

Император хотел сказать что-то ещё, однако дверь в восточной части бассейна открылась, вошёл самый близкий подданный Григориан. Увидев обнажённого императора, Григориан не растерялся. Он с почтением поклонился и сказал:

— Двое молодых лекарей пришли и ждут тебя.

— Что за лекари, и как могут они отрывать меня от отдыха? — Максимиан недовольно нахмурился.

— Их зовут Констанций и Дафний, они из Неаполя.

— Ну и что они хотят от меня?

— Эти лекари сами тебе всё расскажут.

— Надеюсь, это не дела государственной важности.

Григориан промолчал, покорно ожидая дальнейших решений.

Наконец, Максимиан подал руку одной из рабынь.

— Помоги мне встать и оберни в простыню.

Рабыня приготовила роскошную простыню, чтобы набросить на плечи Максимиана.

Григориан помог одеть платье и сандалии.

— Скажи, чтобы отключили воду, бассейном я займусь позже. — Максимиан подмигнул рабыне.

…Констанций поклонился и выступил вперёд к трону. На нём было голубое одеяние, которое сочеталось с цветом белокурых волос. Дафний стоял в стороне.

— Ну, что заставило вас прийти ко мне? — Максимиан смотрел на Констанция.

— Один из лекарей злоупотребляет Вашим доверием.

Император с досадой вздохнул.

— Я так и знал, что их дела совсем не государственной важности. Хорошо, я слушаю вас. Что это за лекарь? Кто он?

— Пантелеймон, как он себя называет.

— Пантелеймон? Да, припоминаю. Это тот самый красивый юноша, который уехал в Никомидию, чтобы похоронить отца?

— Да, это он.

Максимиан усмехнулся.

— Ну и что же натворил этот юноша?

— Он проповедует учение Христа и занимается шарлатанством. Ходят слухи, что, якобы, он исцеляет его именем, поэтому все больные идут к нему. Он обращает их в новую религию, носит старые одежды, словно бродяга, хотя, отец его был рабовладельцем и имел состояние.

— Это — слухи, чем же они подтверждаются?

— Мы сами видели и можем свидетельствовать против него, — сказал молчавший Дафний.

— Что ж, пусть приведут его ко мне.

… — А дальше какая участь постигла живописца? — Пантелеймон ещё раз взглянул на икону со светлым ликом Христа. Руки неизвестного художника тонко запечатлели улыбающийся лик Учителя.

— Он ушёл в Грецию, желая избежать гонений. Сейчас же никто не знает, что с ним.

Пантелеймон взял иконку.

— Точно такую подарила мне когда-то моя мать.

Ермолай налил полную кружку козьего молока, Фессалина пекла свежие лепёшки, которые она затем разламывала и преподносила к столу.

— Выпей-ка это и ложись. Возможно, завтра тебя ждут более серьёзные испытания.

— О чём Вы говорите?

— Ни о чём, ложись.

Пантелеймон выпил молоко, свечи были погашены, пахло свежими лепёшками.

…На заре кто-то сильно долбился в дверь, Ермолай приподнялся со своего скромного довольно жёсткого ложа, встряхнул головой. Стук показался ему очень подозрительным — последователи Учителя входили тихо, со смирением.

— Откройте! — послышалось снаружи.

— Кто это? — прошептал проснувшийся Пантелеймон.

Ермолай пожал плечами:

— Не знаю.

В дверях стояли двое из стражи — один сам начальник охраны Александр Траянский. Он нахмурился, посмотрел на стоявшего перед ним юношу.

— Эй, парень, ты должен пойти сейчас со мной.

— С Вами?

— Император ждёт тебя.

Он обнял пресвитера и молча последовал за стражей.

…В императорском дворце ещё горели факела — их тушили только, когда наступал день. Золото стен с замысловатыми изразцами сверкало в бликах факелов и свечей. Максимиан, облачённый в золотое одеяние, сидел на своём троне, рядом с ним лежал огромный пёс, которому император кидал большие куски мяса. Пёс ловил их на лету и смачно жевал.

Григориан был тут же, он что-то шепнул императору на ухо; Максимиан кивнул, посмотрел на стоявших придворных. В зале только слышалось потрескивание факелов.

— Как чувствует себя императрица?

— Превосходно.

— У неё ничего не болит?

— Нет.

— Ну что ж, хорошо.

Жестом подозвал вошедшего юношу в сопровождении двух стражей. Они отошли в сторону, Пантелеймон приблизился и поклонился.

— Ты не знаешь, почему я вызвал тебя сюда? — спросил Максимиан.

— Нет.

— Слышал я, ты проповедуешь Христа, а римских богов отвергаешь. Так ли это?

— Да.

Максимиан сощурился:

— Я непримирим к новой вере, так как считаю её шарлатанством.

— Доставьте мне самого немощного со всей Византии и попросите своих лекарей исцелить его именами римских богов. Я буду целить его именем Христа. Если больной оздоровеет, ты отпустишь меня.

Император посмотрел на приближённого, тот отвернулся.

— Тебе доставят самого немощного со всей Византии, и если ты исцелишь его за два дня, я отпущу тебя, но ночь эту ты проведёшь в темнице.

…Девушка с горечью смотрела на разбитое параличом тело своего отца, возле которого собрались придворные. Молодой лекарь подал ему выпить какое-то зельё из маленького стеклянного пузырька. Больной выпил с большим трудом с помощью поддерживавших его. Затем он положил руки на его живот и долго держал их; острый взгляд императора следил за каждым движением молодого лекаря, словно хотел заподозрить его в чём-то. Она глядела на его красивое лицо, и сердце её трепетало ещё сильнее.

Пантелеймон прошептал:

— Именем Господа нашего Иисуса Христа, исцелись.

На щеке страдальца появилась слеза, она стекла вниз к углу рта, немного задержалась там, исчезла.

— Что это? — Григориан показал на слезу.

— Видите, он плачет?

Максимиан кивнул, обратился к молодому лекарю:

— Ты обращаешься к своему Учителю, но я не вижу улучшения.

— Твои лекари не смогли поставить страдальца на ноги, — ответил Пантелеймон.

Вновь склонился над больным, взгляд которого стал осмысленным. Вдруг слабое движение подёрнуло его ногу, которое передалось на вторую. Девушка бросилась к ослабевшему отцу, слёзы текли из её глаз. Она поймала руку целителя, поцеловала. Он посмотрел на неё, погладил по черным волосам.

— Завтра ему будет лучше, и он сможет ходить.

— Но это невозможно.

Пантелеймон улыбнулся:

— Возможно.

…Обезумевшими глазами Констанций наблюдал за движениями парализованного. Он стоял, шатаясь на ногах, затем сделал движение, обошёл всех стоявших, остановился возле целителя, упал ему в ноги.

— Иисус исцелил тебя, а не я, — произнёс лекарь.

Не обращая внимание на присутствующих важных сановников, Констанций воскликнул:

— Он занимается чёрной магией!

— Почему ты так решил, уважаемый?

— Мой император, больной, что ты приказал привести, был абсолютно безнадёжен.

Максимиан взглянул на бедняка:

— Я должен собрать совет, прежде чем принять важное решение.

— К чему совет? — шепнул Григориан. — Если ты отпустишь его, народ признает христианство, и твоя власть будет ничтожна. Ты должен подвергнуть его испытаниям, а затем казнить.

— Ты думаешь, это спасёт мою власть?

— Только это, — Григориан отошёл в сторону.

Император подозвал стражу и указал на больного:

— Уведите его. Он свободен. Лекарь же останется здесь.

— Пока народ не поднял бунт, ты останешься здесь, — повторил Максимиан.