Мона Ли. Часть первая

Дарья Гребенщикова

Почему же Нонна стала Моной Ли? В чем тайна этой девочки, появившейся на свет у проводницы Маши Куницкой и корейца Захара Ли? Почему она попадает в такие ситуации, из которых сложно выбраться даже взрослому человеку? Мона Ли побеждает и завоевывает сердца, как завоюет, я надеюсь, и ваше сердце, читатель.

Глава 12

Вернулась из Москвы Инга Львовна вместе с Танечкой. Радости Пал Палыча не было предела — он не видел дочь почти целый год. Танечка подурнела, как это иногда бывает с беременными, ходила тяжело, растирая поясницу, капризничала, тискала обалдевшую от радости Мону, позволяла ей «слушать животик», расчесывала ее волосы на ночь, заплетала Моне тридцать шесть косичек, и та кружилась на одном месте, превращаясь в какую-то фантастическую карусель.

— Монька, сядь, у меня голова от тебя кружится, — хохотала Танечка. Мона Ли, захлебываясь словами, горячо и быстро шептала Танечке на ухо, как мальчик из соседнего класса признался ей в любви, а двое третьеклассников — представляешь? подрались портфелями и вылились чернила, а еще один мальчик написал краской «Мона дура» и она пожаловалась учительнице… Таня целовала пунцовые от бега и кружения Монины щечки и говорила:

— Вот у меня будет такая скоро-скоро, такую девочку хочу!

— А давай я буду твоей дочкой, — предлагала великодушно Мона Ли, папа же не обидится, правда?

В кабинете было чудовищно накурено, даже открытая створка окна не в силах была протолкнуть сквозь себя дым. Курили оба — Инга Львовна свой «Беломор», а Пал Палыч — привезенную матерью из столицы «Яву».

— Паша, я позвонила ему сразу же, как приехала, — Инга Львовна стряхнула пепел в блюдце, — он принял меня на следующий день, на Старой площади. Не перебивай, я и так до сих пор… сидит такой, грузный, тяжелый, бронзовый… над ним — портрет, в углу знамена. Как они это любят, нынешние… и часы с запястья отстегнул — поставил перед собой, мол — партийное время, а я с ходу — не буду тебя задерживать, и — документы ему на стол.

— Какие, мам? Документы — какие? — Пал Палыч, прошедший за эти три дня, казалось, все круги ада, сделал растерянное лицо. — Что ты ему повезла? — Инга Львовна погладили Пал Палыча по голове, как в детстве.

— Войтенко, друг мой, потому и посадил твоего отца, что тот хранил на него компромат — так это у вас называется?

— У нас? — переспросил Коломийцев.

— Ну, у судейских… а компромат был со мной все эти годы, все эти листочки и фотографии. Я, честно говоря, порывалась все это сжечь — не дай Бог, попало бы в чужие руки, а тут этот переезд, и я — забыла! Так что, друг мой, я тебя — обменяла на эти страшные бумаги. Завтра этот мерзавец следователь будет тебе ручки целовать, только бы простил. Но, Паша — Лёва был прав. Нам нужно уезжать из Орска. А, кстати — что за письмецо было от папочки корейского нашей Моны? спросила Инга Львовна.

— А ты откуда знаешь? изумился Павел.

— Эх, мой мальчик, я так много знаю, что иногда становится страшно. А теперь — спать-спать-спать…

Следователь смотрел на стол, говорил, не поднимая глаз, сообщил Пал Палычу, что органы внутренних дел напали на след преступника, выразил глубокое сочувствие горю товарища Коломийцева, выдал разрешение на похороны Марии Коломийцевой, и обтекаемо высказался в том плане, что у и органов дознания бывают трудности в раскрытии преступлений, когда все силы, брошены на установление истины… Пал Палыч молча протянул пропуск на подпись, и вышел из кабинета.

Похороны были слишком тяжелы, чтобы думать о них дальше. Пал Палычу еще до начала следствия пришлось пройти страшный путь — он опознал Машу в морге Орска, куда ту привезли с далёкой железнодорожной станции. Провожали Машу в последний путь Пал Палыч и Инга Львовна, Мону Ли оставили дома. Бросив по горсти песка, смешанного с медяками, мать и сын, не сговариваясь, зашли в кладбищенскую церковь, где поставили восковые свечи на канун, а на вопрос сидевшей у свечного ящика старухи, не хотят ли они заказать панихидку, Пал Палыч пожал недоуменно плечами, — не знаю, даже — была ли она крещена?

— Да, кстати, — он обернулся к матери, — а я? — Инга Львовна утвердительно кивнула головой.

— Был, был, Павлик, ты и назван Павлом — родился, помнишь, когда? Еще бы. 12 июля. Ну вот — на Петра и Павла. Отец настаивал на Петре, но я сказала, что Петр Павлович — это слишком! Как Петропавловская крепость…

— Да уж, — согласился Павел, — вышло бы забавно.

Дома напекли блинов, Инга Львовна сделала настоящую кутью — не из этого, вашего, «сарацинского пшена» — все норовят из риса варить, фу, гадость какая! Варила пшеницу, долго перетирала ее с мёдом, грецкими орехами и вышло диво, как вкусно, и пили кисель, и водку.

— Пап, у нас чего, праздник? — спросила Мона Ли, и Инга Львовна, промокнув глаза, сказала строго и скорбно:

— Держись, моя хорошая. Тебе сейчас придется повзрослеть. Твоя мама умерла. У тебя теперь есть мы — папа, сестра Танечка, и я.

— Это поэтому блины? — спросила Мона Ли серьезно.

— Да.

— Значит, если едят блины, кто-то умер?

— Ох, ну нет, конечно, — Пал Палыч был в замешательстве, — это обычай такой. Давний-давний.

— Я поняла, — сказала Мона Ли безо всякого выражения, — я поняла. Мама никогда не делала мне блинов, потому, что все были живы. Папочка, бабушка, можно я пойду к себе?

— Иди, иди, конечно — Инга Львовна смотрела на Павла, — иди.

— Мама, разве нужно было ей говорить это сейчас? — Павел волновался, и опять сердце сжалось, — можно было потом?

— Паша, о чем ты? Она не сегодня-завтра придет в школу и первый же попавшийся одноклассник выложит ей все то же самое, только куда как более жестоко! И оградить ее от этого невозможно.

— Да, — согласился Павел, — пора всерьез думать об обмене.

— Ой, папка! — Танечка поцеловала его в щеку, — наконец-то! Да хоть в Подмосковье, и ты, и бабуля будете рядом! Я ж там одна, а у Володьки такая родня — ужас просто! Меня свекруха сожрала просто!

— Таня! — одернула ее Инга Львовна, — как ты выражаешься? Кто тебя воспитывал?

— Советская власть, бабуль! — Танечка поднялась и вышла из-за стола, — тебе помочь с посудой?

— Я справлюсь, — отрезала Инга Львовна.

Ночь спустилась на дом. Сквозь тюлевые морозные цветы падал холодный лунный свет, мешаясь с теплым, от уличного фонаря, тлела папироса в пепельнице, Пал Палыч сидел и смотрел на единственную фотографию, сделанную в фотоателье Орска — он, в новом костюме и в дурацкой шляпе, по просьбе Маши — городской, шикарно! И сама Маша, плотненькая, улыбчивая, в крепдешиновом платьице с белым воротничком и в летней шляпке, пронзенной заколкой-стрелкой, и маленькая еще Мона — на ее коленях. Все были на месте, но — Мона… Она казалась странной вставкой, будто кто-то вырезал ее фото с другого снимка и приклеил к Маше.

Не спала Инга Львовна, лежала прямо, вытянувшись, на спине, измученной перелетом и хождением на каблуках. Скрыла она от Павла почти все, рассказала поверхностно, да он выдохнул облегченно — зачем ему лишние знания, многие скорби от них. Не сказала Инга Львовна главное, что вовсе не Павел Коломийцев, человек исключительной биографии, дворянин, из военных, перешедший на сторону Красной Армии, был отцом Павла, а мерзавец Войтенко, потребовавшей от нее стать его любовницей в обмен на освобождение Павла. Всплыла та стыдная давняя боль, которую Инга Львовна усердно забывала всю жизнь. Как сказать Павлу об этом? Пусть остается в неведении, чтит память отца, получившего «10 лет без права переписки» — расстрел. Инга Львовна давно уже отучила себя плакать, и сейчас сухими глазами смотрела на еле видный в полутьме комнаты портрет Павла Коломийцева — красавца, блестящего военспеца, кавалериста… Ей казалось, что он отворачивается от нее, отводит глаза. Грех, грех… принесла себя, понимаешь, в жертву — за мужа, а не спасла ни его, ни Павла. Сон не шел. Инга Львовна села на кровати, нашарила домашние туфли, с трудом разогнула спину, пошла на кухню. Павел недавно ушел, еще было накурено, Инга Львовна открыла форточку, постояла, прислушалась к спящему городу, выпила заварки из носика чайника, чего не позволяла себе никогда, и села у стола. Спать не хотелось. Ничего не хотелось. Пустота. Подумала про Танечку, про Москву, про переезд — все вызывало беспокойство. Подумала про Мону — как теперь с ней справляться, такая непростая девочка, такая чужая. и такая родная. Нужно зайти, посмотреть — спит? Никто и не уложил ее, вспомнила Инга Львовна, и, старчески шаркая, держась за стенку коридора, отправилась в темноте к комнате Моны Ли. Дверь была закрыта. Никаких задвижек и запоров, никаких замков в детской не было — дома ничего не закрывали, кроме уборной и ванной комнаты. Инга Львовна надавила плечом на дверь. Что-то мешало. Дверь подалась, но не намного. Инга Львовна разбудила Павла — Паша, Паша, иди, посмотри, почему у Моны заложена дверь? Я не могу войти! Павел, не проснувшийся, да еще слегка пьяный с вечера, бежал к детской, зажигая по дороге свет. С силой толкнул дверь комнаты — к двери изнутри был придвинут столик, стулья, все завалено игрушками и книгами. Посредине комнаты, на толстом мягком ковре, лежала Мона Ли. При свете ночника она казалась абсолютно голубого цвета, какого-то мерцающего, будто присыпанная алмазной пыльцой. Пал Палыч замер, Инга Львовна осела на пол.

Павел поднял Мону Ли на руки, она дышала ровно, как будто спала. Личико стало остреньким, но пульс был ровный, хотя и тихий — почти ниточка, губы бледные.

— Боже мой, — Павел помотал головой, стараясь отогнать ужас этой тихой комнаты и какого-то хрустального звона. — Такое бывает в сказках. Это морок. Немедля звонить Леве. Немедля. Лева, — кричал он в трубку так, что разбудил Танечку, — Лева, опять — с Моной, будто летаргический сон! И маме плохо, и еще… о, Боже! Таня! Таня! Лева, Таня! Таня схватилась за живот и спокойно сказала, — папа, отошли воды. Спокойно, папа. Я справлюсь. Просто вызови «Скорую», и все. Документы и вещи в клетчатой сумке в моей комнате. Папа! Прекрати нервничать. Положи бабушке под голову подушку. Расстегни верхнюю пуговицу. Папа, перестань дрожать. Пал Палыч, испуганный происшедшим до состояния обморока, смотрел на трех дорогих ему женщин и не знал, что делать. Потом очнулся, услышал, что ему говорит Танечка, побежал за ее вещами, Таня смогла открыть дверь, приехал Лёва, и две кареты «Скорой помощи». В доме стало шумно, светло и жарко. Первой увезли Танечку, Пал Палыч порывался ехать с ней, но его отстранили властным жестом, велели звонить в Москву мужу, он судорожно начал искать телефон, потом бросился к маме, лежащей на полу, — около нее уже сидел врач, на корточках — делали кардиограмму. Лева сидел рядом с Моной.

— Павел, — крикнул он ему, — пойди и выпей водки, и мне, кстати, принеси. Все живы. У Моны что-то странное — как кома. Мы везем ее и Ингу Львовну в больницу, едешь с нами. Оденься, Павел. Документы, документы где? на ходу поставили диагноз Инге Львовне — инфаркт, побежали за носилками. Вызвали детскую реанимацию. Пока Танечка, помещенная в трубу больничного коридора, переживала начало того невероятного пути, в конце которого на свет появляется маленький человек, Инга Львовна уже лежала в отделении реанимации городской клинической больницы, выстроенной еще до революции на средства купца 1 гильдии Мамаева. Положение было серьезное, но не смертельное, как сказал зав. отделением, дежуривший в ту ночь, подменяя заболевшего кардиолога. Павел тупо кивал, пытался пожать врачу руку, но тот посоветовал ему немедля ехать в детскую, расположенную на другом конце города. С Моной Ли был Лёва. Сделали промывание желудка, подключили к аппарату искусственного дыхания, ввели все то, что полагается в таких случаях — ничего не изменило картины. Она по-прежнему лежала, как спящая красавица — с пульсом, означавшим только одно — она жива.

— Преагональное, — сказал Лева. Держись, Паш. Если сейчас не вытащим — всё.