Не путать с Доминиканской Республикой. Повести и рассказы

Дарья Гущина-Валикова

Повести и рассказы, которые писались на протяжении длительного времени – от перестроечных лет до наших дней – специально даны в этом сборнике в строго хронологическом порядке, чтобы наглядно представить картину происходящих в стране изменений, отражающихся на образе жизни и судьбах людей.

Девушка без адреса

Рассказ

Заканчивая развешивать бельё на веревке, я вдруг слышу, точнее, ощущаю, как кто-то подошел и топчется у калитки. Отсюда ничего не видно — кусты смородины разрослись и полностью закрывают проволочную сетку, но мне понятно, что этот кто-то — совершенно посторонний, прочие не стали бы мешкать. Существо я по природе пугливое — всегда чего-то опасаюсь и предчувствую недоброе. Причем если в последнее-то время все это понятно и оправданно, то почему, спрашивается, так было всегда, сколько себя помню, даже в благополучных детстве да отрочестве? Как-то маменька, сама из робкого десятка, никто-ничто-и звать никак, и то не выдержала: «И что ж ты за трусиха такая растешь?! Будто все тебя украсть готовы! Лишь бы сидеть в углу и не высовываться!..» На что отец, помнится, неожиданно встал на мою сторону, произнеся целую тираду в том духе, что ничего не боятся только те, у кого полностью отсутствует воображение, кто не способен реально оценивать обстановку и вообще не уважает собственную драгоценную личность. (Тогда он еще меня любил, и понимал отчасти…)

…Я кричу (что еще остается?): «Кто там? Открыто!» — на всякий случай уверенным и сердитым голосом.

Скрип калитки, и вот он появляется, и я сразу узнаю его, хотя живьем видала лет десять назад, правда, потом еще пару раз по телевизору. Настороженность сменяется изумлением — чего это его вдруг занесло в наше тихое, но непрестижное предместье?

Он как-то робко, растерянно озирается, потом улыбается с облегчением и слегка застенчиво:

— Насилу нашел тебя, Аська!

— Ты разве один? Где же твой мерзкий мерс? — спрашиваю я зачем-то.

–?? — Он смотрит удивленно и вопросительно.

— Я говорю: где же твой мерседес? Что-то я шума не слыхала даже!

— У меня «ягуар», — рассеянно поправляет он. — Я там, за поворотом оставил.

— Ну, а где же все твои мордовороты? Ты разве не в кольце охраны должен передвигаться?

По его лицу пробегает тень.

— Вернулся один в машину, — нехотя сообщает он, — я отпустил только что.

— Смелый ты какой, — машинально продолжаю я поддразнивать, но, видя, что тема явно ему претит, произношу: — Ну, чего стоишь как не родной? Заходи, раз пришел.

Он медленно приближается ко мне по недлинной дорожке, выложенной битым кирпичом, продолжая рассеянно озираться по сторонам. Теперь он носит очки; тончайшая, благороднейшая какая-то оправа очень ему к лицу, как и бледно-лиловый джемпер понятия-не имею-какой торговой марки.

— Так вот куда ты забралась, — говорит он. — Я вспомнил этот участок — мы ведь тут шашлыки однажды устраивали, да? Классе в девятом. Только домика этого тогда тут, кажется, не было.

— Тогда это был сарай, где лыжи хранились. И прочее барахло.

— Да, мы ж и зимой тут как-то были! — радуется он. — Конечно, на лыжах в — Лосиный остров!

Снаружи бывший сарайчик имеет привлекательно-игрушечный вид: голубые стены, белые рамы, серебристо-серая шиферная крыша. Такие домики рисуют в детских книжках. Над задней глухой стеной у меня приделан небольшой навес, под которым образовалась целая летняя кухня — другой, собственно, и нету. Неподалеку — кострище, мой очажок, где как раз начинает бить крышкой закопченный чайник.

Я указываю ему на специально обработанное бревно, которое, вкупе с огромным пнем, служащим отличным столиком, составляет предмет моей особой гордости. Он неуверенно усаживается и, пока я завариваю чай, молча, словно диковинные музейные экспонаты, разглядывает развешанные вдоль стены большие садовые ножницы, сковородку, сушилку с тарелками, полочку с резной деревянной солонкой и прочими подобными вещицами; затем — стоящий поодаль рукомойник, табуретку с пластмассовым оранжевым тазиком для мытья посуды…

— А как же ты… зимой? — робко интересуется он.

— Зимой? Для зимы у меня есть плитка и электрический чайник, — объясняю я. И, чувствуя, что он был бы не прочь заглянуть в дом, говорю: — Пошли, покажу.

Дом состоит из одной-единственной комнаты; поскольку вещей в ней крайне мало, она производит впечатление большой и почти пустой.

— Да, ведь ты говорила когда-то: будь твоя воля, завела бы свою комнату в японском классическом стиле. Никакой мебели вообще, все запрятано в такие специальные ниши, ходить только босиком, на ночь вытаскивать свернутый матрас…

— Надо же, чего вспомнил!..

Что ж, тогда-то я и впрямь могла мечтать о чем-нибудь подобном, ведь росла в квартире, набитой антиквариатом, — здесь осторожней, это не тронь… В нынешнем, однако, контексте, сие звучит несколько неуместно, хотя, разумеется, вырвалось у него невольно, — мимолетная ассоциация, ничего больше.

— Петр Андреевич? — уважительно произносит он, кивая на картину в простенке.

Я киваю. Этот «Уголок Гааги» действительно принадлежит отцовской кисти, хотя написан в странной, не похожей на его, манере. Нигде, кажется, и не выставлялся.

— А где, вообще, все его картины хранятся? Ты ведь, должно быть, главная наследница, разве нет?

— А наследовать, собственно, нечего оказалось. Большую часть у него в последние годы раскупили, остальное так отписал-раздарил. Мне вот в результате только эта и досталась, ну еще графика кой-какая.

Он лишь качает головой в глубокой задумчивости. Затем останавливается перед увеличенным черно-белым фото на другой стене и начинает напряженно всматриваться в большой деревянный дом, не-пойми-сколько-этажный, с окнами и оконцами разной величины и конфигурации, с резьбой, с балконами и башенкой — до того смутно напоминающий о какой-то то ли купеческой, то ли псевдокупеческой старине, что силуэт ребенка в комбинезоне на одном из двух крылец и рядом с ним собака породы скотчтерьер кажутся тут такими странными, невесть откуда взявшимися…

— Ты снимала? — спрашивает он с неподдельным интересом. — А где это?

— На той стороне, за железной дорогой, — поясняю я. — Модерн начала века. Неорусский стиль, дерево. Всего несколько таких здесь осталось, скоро обвалятся к чертовой матери. Никому дела нет!.. Вот чего надо выкупать да реставрировать, а не крепости эти уродские из кирпича возводить.

— Я, например, ничего такого не возвожу, — произносит он с какой-то даже детской обидой. — У меня вообще дачи нет.

Затем переводит разговор на меня: продолжаешь, значит, фотографией заниматься? Это хорошо. А выставляешься где-нибудь, публикуешься?

— Так, по мелочам, — отвечаю я нехотя. — Сам-то ты — как, вообще?

Этот дежурный вопрос он пропускает мимо ушей; уперевшись взглядом в стол (школьная парта с соседней свалки, собственноручно мною притащенная и отлакированная) со специальными моими причиндалами, интересуется:

— А работаешь все там же, в журнале? Ну, правильно: Степаныч, помню, когда еще говорил, что ты — ретушер прирожденный, из любого дерьма можешь конфету сделать…

Что ж, действительно — моя профессия, собственно, в сем и заключается. Вот и отец, и фотографию, разумеется, как таковую презиравший, уж этого-то ремесла мне и вовсе простить не смог. Когда я бросила институт и приткнулась в журнал, он разочаровался в своей единственно законной дочери окончательно. С чем и переключился, уже целиком и полностью, на единственного и незаконного сына, тем более что убедился в его существовании (да, такое вот мыло!..) незадолго до вышеназванных событий… Вот и выпестовал на свою, точнее — на мою голову. Уж лучше б сестрицам моим, тоже сводным и тоже незаконным, побольше внимания уделял — ведь про тех-то всегда знал, и заслуживали они, надо думать, большего, нежели скромные суммы в завещании. (Я-то, правда, знакома лишь с одной, но и об остальных слыхала только хорошее, от разных причем людей.) Но это лирическое отступление; проезжаем!

…Мы с ним еще немного болтаем о том, есть ли будущее у ретушерской профессии в свете все большего внедрения компьютерной графики, затем он осведомляется, имею ли я возможность подрабатывать (смешной — да без этого я б уже, наверно, ноги протянула!), после чего, наконец, возвращаемся на бревна.

Я разливаю чай. С соседнего участка доносятся позывные «Маяка» — Капитолина Сергеевна плоховато слышит, отчего запускает транзистор на полную катушку.

— А соседи у тебя, что — дачники или постоянно тут живут?

— Да как сказать?.. Большинство — постоянно, — рассеянно отвечаю я, не вдаваясь в подробности.

Не объяснять же ему, что Капитолина Сергеевна переселилась в эту развалюху, чтобы сдавать свою московскую квартиру за зелень и целиком тратить их на лечение внука-инвалида. Или не рассказывать же про соседа с другой стороны, Степана Вазгеновича, беженца из Баку, у которого на глазах убили жену во время погромов (подробности мне неизвестны, я только знаю — каковы б они ни были, меня ничем не удивить). Дача, на которую старика пустили жить дальние родственники, не в пример нашим — большая, основательная; он, таким образом, бесплатно ее сторожит и протапливает. До пенсии, которая, как я понимаю, накрылась, работал в русской школе учителем словесности — и иногда мы с ним беседуем, допустим, о Блоке, или, как вот позавчера, об иллюстрациях Рушевой к «Войне и миру»… Не стану уж и сообщать более забавный факт — вон наискосок, через дорогу, одна бабка недавно сдала терраску юной парочке, изгнанной обеими разгневанными семьями за то, что родительской воле вопреки задумала честно расписаться (и такие, оказывается, страсти не минуют нынешнюю Россию!). Не оттуда ли, кстати, сегодня время от времени ветерок доносит запах олифы, свидетельствующий о ремонте? Так-то: бомжи — не мы!..

— А все-таки — здорово тут, — искренне вырывается у моего гостя. — Тихо. Ну, электрички, подумаешь… Гул такой — даже приятно. А это что — жасмин?

— Нет, шиповник.

— А это — сирень! — более уверенно констатирует он. И мечтательно добавляет: — Да, Подмосковье и вообще полоса наша средняя — это… это…

— Это не Пальма-де-Майорка, — предполагаю я.

Он серьезно соглашается:

— Да уж. Здесь намного лучше, только запущено все пока. А все эти острова, побережья… Одни и те же пляжи, одни и те же бары. Да жара еще!

Потом, помолчав, говорит:

— Вот в Швейцарии, правда, хорошо. Тоже — тишина, воздух… Я там, вообще-то, когда бываю — отсыпаюсь в основном.

Я уж слыхала — вторую семью он держит под Лозанной, что ли. Небось, не без оснований. А первую — в Англии. Ребенок в частной школе, Ленка вроде как при нем, рядом. Тоже, видать, неспроста — не такая Ленка англоманка, насколько я ее помню, чтоб застрять там на много лет по собственной воле.

Он, между тем, с интересом разглядывает обыкновенный ванильный сухарь, который только что надкусил. Таких он не пробовал лет, наверное, уже сто, и самое забавное, что этот сухарь ему явно по вкусу! Душа моя начинает полниться состраданием. Ведь он же не виноват, в конце концов. Он двинул во все это с лучшими намерениями — принести свои ценнейшие физико-математические мозги на алтарь возрождения великого российского предпринимательства. Честное купеческое слово. Третьяковская галерея. Компьютер и факс в каждую избу. Разве не все из нас были тогда такими же идиотами — просто он решил не болтать, а действовать, и успел туда шагнуть, и попался, как кур в ощип — обратной дороги нет. Сидит вот теперь, выпав на полчаса из своей реальности, и ощущает мои четыре сотки прямо-таки райским оазисом.

— Ну, ты ведь знаешь про Витька, да? — произносит он, помолчав еще немного.

Хоть я и жду от него некоего сообщения — ведь зачем-то же он все-таки заявился через столько лет? — оно застает меня врасплох.

— Нет. А что?

— Застрелили. Недели три назад. В уголовной хронике даже было.

— А ты его знал разве? — медленно спрашиваю я, испытывая лишь безмерное удивление: почему это вдруг о Витьке приехал сообщать он, Сашка — то есть Александр Юрьевич Остожский, простите, раньше назвать, кажется, не удосужилась, — представитель элиты молодого бизнеса, некогда даже объявленный, помнится, надеждой России и проч. Что за ерунда — Витек мне представлялся сошкой достаточно мелкой… Или они все так или иначе соприкасаются в этом своем водоеме — и киты, и акулы, и маленькие рыбки-пираньи?..

— Ну да, конечно. А он что, разве тебе приветов никогда не передавал?

— Нет. Поскольку мы практически не общались.

— Странно…

Странно, однако, другое: почему это я, кроме удивления, совершенно ничего не чувствую — ни торжества, ни сожаленья — родной брат, все-таки… То есть, не родной, а как это… — единоутробный, что ли? Нет, совсем я что-то плохая стала, родной язык понимать разучилась: как это мы можем считаться единоутробными, если он явился, пардон, из утробы маникюрши (папенька был неразборчив в связях, а все бабы отчего-то наперегонки от него рожали), а я-то, извините, совсем из другой. Единокровный — вот как это называется, вспомнила!

— Я ведь ничего про тебя не знал — до недавнего времени. Еле разыскал, между прочим. Ну, ты поняла, да, что это он?..

— Догадывалась. Хотя доказательств, конечно, никаких.

— Он, он, — поморщившись, констатирует Сашка. — Не для себя лично — но он. Что говорить — четыре комнаты, Сивцев Вражек — это, конечно, не шутка. Эх, если б ты догадалась ко мне обратиться!.. Правда, я тогда за границей был… довольно долго… Постой, — вдруг оживляется он, — а дача-то? Была ж еще дача — такая огромная, с мастерской в мансарде, в соснах вся… В Абрамцеве, по-моему. Ну да, недалеко от музея! Мы ж и там были у вас как-то — день рождения твой или еще что-то?

— Ну, дачу-то отец ему отписал официально, — успокаиваю я Сашку. — Там теперь, слыхала, его маман заправляет.

— Ясно, — сокрушенно вздыхает он, — ему — дачу, тебе — квартиру… Не мог же Петр Андреевич предвидеть, какие дела тут начнутся из-за квадратных метров.

— Да уж, — соглашаюсь я, — это вам не тот «квартирный вопрос» тридцатых годов, берите круче.

— Между прочим, — замечает он неожиданно наставительным тоном, — и тогда разное бывало. Например, есть версия, что Зинаиду Райх НКВД убрало именно из-за квартиры. Вселили туда сразу не то секретаршу, не то любовницу чью-то. Ну, а в твоей-то сейчас уже другие живут — приличные люди, между прочим, я узнавал. Они и не виноваты — купили недавно, откуда им знать?

— Конечно-конечно, — говорю я.

— Ну, а те, которые все это… которым Витек тогда присоветовал… короче, им это впрок не пошло, можешь мне поверить. Они теперь далече — хотя и совсем на другом погорели.

Надо же, какое торжество справедливости! Правда, благодаря случайному совпадению. А то чему же — я ведь прекрасно знаю, что все эти замечательные утверждения, будто бы нельзя обрести счастья на чужом горе и проч. — суть вздор. Еще как можно — действительность подтверждала неоднократно… Меня вообще удивляет, почему это все, кого я знаю, обычно свято верят, будто жизнь их есть великий дар и вечный праздник, а когда им приходится вдруг хреново, то начинают трогательно так недоумевать: но почему? за что? ну с какой стати-то?! Я объясняю это тем, что существуют они, небось, вообще впервые, тогда как я, кажется, слишком уж давно; так давно, что даже сознаю — ощутить некое благое предчувствие, дабы заявить: мол, «но я предупреждаю вас, что я живу в последний раз» — такое, между прочим, еще заслужить надо… Наверно, живи я в определенных странах, мое постоянное недоверие к жизни, да что там: тайный ужас перед ней, считались бы тяжким наследием бесконечных перевоплощений, прапамятью о прежних существованиях, где, должно быть, каких только кошмаров со мной не случалось! Несомненно, доводилось бывать и деревом, распиливаемым на части, и пойманной рыбой, брошенной долго умирать на песке (иначе отчего подобные зрелища вызывают у меня неподдельный стресс?), а уж человеческим-то существом чего только не знавала: средневековые пытки и казни, дикие насилия, погибание в страшных родах и от изуверских болезней; может быть, настоящий, не условный, голод — ну и так далее, перечень ужасов, подстерегающий живущего на свете, неисчерпаем.

…И все-таки — опять долой затянувшееся отступление! — а при чем тут он, Сашка? С чего бы это вдруг такое нежданно пробудившееся внимание к делам бывшей одноклассницы?

Не успеваю я задать себе этот вопрос, как он наконец принимается что-то объяснять — да так издалека и замысловато, что врубаюсь я далеко не сразу. Смысл вроде бы в том, что у них (Сашки с каким-то его компаньоном) было с Витьком некое запутанное дело, в результате чего мой милый братец их как-то особенно нагло кинул. Сашка пытается мне растолковать — как именно, да какие там были вопиющие нарушения финансовых правил — но тут я перебиваю решительно:

— Ладно, не стоит. Все одно мне ни черта не понять в ваших гешефтах.

Последнее слово ему явно не по душе — но он, решив оставить его без внимания, упрямо продолжает — теперь уже про то, как в связи со всем этим они решили Витька примерно наказать — в смысле проучить. И как тому в результате каких-то их хитроумных (видимо, даже остроумных) комбинаций пришлось возвращать им все сторицей. Вскоре после чего его, Витька, и прибрали — разумеется, уже другие, но тоже им в свое время кинутые — надо понимать, менее умные, остроумные и терпеливые. Но вообще, надо понимать, по большому счету так ему и надо, сам виноват; обнаглел просто до крайности, не понял, на какой попал уровень, хотя даже и на более низком такое не одобряется и даром не проходит… А вот та самая «сторица», взысканная с него якобы в чисто воспитательных целях, это ни много ни мало… — И тут он, Сашка, зачем-то оглашает мне эту цифру.

Разумеется, в зеленых. И, разумеется, он не в состоянии даже отдаленно представить, насколько я вообще тупа по части денежной массы. Я зачем-то покорно пытаюсь перевести их мысленно в рубли, делаю это долго, и когда наконец перевожу — то не исключено, что с ошибкой.

— Короче, они твои.

— Чего? — совершенно не беря в толк, переспрашиваю я.

— Я решил, не спорь. Это ведь все равно его тугрики, не мои. Вот ты и получишь, хотя бы таким макаром. Из-за него же ты здесь сейчас!.. Все справедливо, сама подумай.

Я думаю, что и впрямь справедливо. Но молчу.

Он, по-видимому, расценивает мое молчание как некое потрясение. И принимается, дабы меня ободрить, уверенно разглагольствовать:

— Деньги — не бог весть, конечно. Четырехкомнатной твоей это, понятно, уже никак не компенсирует, цены не те. Но однокомнатную купить в Москве на окраине — вполне, и даже обставиться слегка. Или, может быть, — он поднимается и оглядывает мои владения с видом весьма деловитым, — имеет смысл все сюда вложить? А что: кухню нормальную пристроить, ну там — газ провести, водопровод… Тут далеко колодец? Насчет ванной, конечно, не знаю, но душ — вполне. Потом — ведь тут в принципе и второй этаж когда-нибудь можно надстроить, пару комнат как минимум. Разве тебе не нужна, например, фотолаборатория нормальная, а?

Он с явным удовольствием демонстрирует, что лозанны лозаннами, элитные финансовые тусовки тусовками, а от конкретных реалий простой обычной жизни ничуть не оторвался, все сечет. На самом деле, сечет он уже не все — цену некоторым вещам явно не знает, да и откуда бы?.. Я, когда четко поняла, что из своего Сивцева Вражка пора линять, и немедленно, — успела, слава Богу, как на пожаре, прихватить помимо прочего и все материны камушки. (Ибо маменька ж моя, всей своей сущностью предназначенная для долголетнего пребывания в ранге вдовы крупного художника, неожиданно скончалась в один с ним год, причем — раньше…) И если б не они — деньги-то с книжки благодаря той памятной инфляции растаяли моментально, просто на глазах — то откуда б, например, у этой вот кибитки взялась шиферная крыша, батареи автономного отопления и еще много чего другого, не бросающегося в глаза, но стоившего прорвы денег и нервных клеток?

Так что его рвение меня просто умиляет.

— А гараж-то, гараж куда? — спрашиваю я очень серьезно.

Он отвечает тоже очень серьезно:

— Гараж? Ну, к дому его тут не пристроишь, да и зачем? Просто можно поставить вон туда ракушку, к ограде прямо, и все дела.

— Идет. Только приобретаю — как его, «леопард», что ли? — так сразу и ракушку заказываю.

— Шутишь? — говорит он укоризненно. — Ну и напрасно. Нет, «ягуара» я тебе, конечно, обещать не могу. Но вот жигуленок, хоть бы и подержанный для начала, — это где-то в течение полугода, между прочим.

— Прости, — кротко возражаю я, — но, по моим беглым и скромным подсчетам, тут все-таки либо водопровод с фотолабораторией, либо…

— Ты не поняла, — торопливо перебивает он, — эта же сумма, Витькина, — она так, единовременная. Дело в том, что я собрался выдвигаться — в Московскую областную думу пока всего лишь. Хоть мне и некогда всем этим заниматься, но так надо. Вот я тут сейчас и подумал: а не хочешь ли ко мне в штат? Мне нужны свои фотографы, высокопрофессиональные. Портреты, плакаты, монтаж — ну, сама представляешь. Ничего особо трудоемкого, условия — вполне приличные, убедишься. Оплата на первое время — в пределах…

У меня вырывается глуповатый смешок, я поспешно мотаю головой.

— Да ты подумай сначала! Я тебя торопить не буду. Нет, ты зря отказываешься так сразу!..

— Давай-ка лучше еще чаю сообразим, — отвечаю я.

Ведь, по сути, все очень просто. Дело в том, что если запугать меня — легче легкого, ничего почти не стоит, то вот купить — это практически невозможно. По мне лучше всю жизнь просидеть в своей маленькой темной норе, премудрым таким пескарем, — он-то уж по крайней мере никому ничем не обязан. Как это было у Стругацких? «Тебя запугали!» — кричит один другому; а тот, с негодованием: «Меня? Запугали?! Да меня купили, понял!!»

А у меня, значит, все наоборот. Почему? А черт его знает. Тут не столько принципы, сколько устройство психики. И пусть и не бог весть какая обидная тут намечается купля-продажа, вполне даже цивилизованная, все одно: а ну вас всех, вместе взятых…

Для меня вообще только одно актуально: вот сейчас мне почти тридцать — стало быть, все нужно положить на то, чтобы лет через десять мог получиться отличный фотоальбом — мое избранное. И он, я уверена, получится, — если только меня не кантовать и ни в какую зависимость не впутывать. А водопроводы с автомобилями — кто спорит, штуки замечательные, но перебиться, в конце концов, и без них можно — в чём у меня уже было время убедиться.

— Ладно, — говорит он, дипломатично скрывая легкое неудовольствие, — сначала с тем делом надо закончить. Запиши номер банковского счета. Переведут тебе в ближайшие дни. Или ты что — хочешь сказать, что у тебя и книжки нет?!

— Да есть — рубля два на ней, небось, осталось. Не в этом дело. Знаешь что, Сашок, — начинаю я тихо и спокойно, — я тебе очень-очень благодарна — нет, действительно! И очень тронута — в самом деле! Но знаешь… взять не могу. Нет, да погоди, послушай меня! Я тоже считаю, что по справедливости — они вполне могут быть моими. Как, впрочем, и еще чьими-нибудь — мало он людей подставил, что ли!.. Но ты вспомнил обо мне, что логично. Просто все дело в том… ну, я все равно не сумею ими правильно распорядиться. А в моей ситуации их лучше бы вообще не видеть, чем плохо распорядиться. Это можешь ты, а я — нет.

Конец ознакомительного фрагмента.