Контрольный поцелуй

Дарья Донцова, 2001

Поиски преступников приводят любительницу частного сыска Дарью Васильеву в столичное метро: здесь столкнули под поезд ее подругу Лиду. А некоторое время назад Даша видела дочь Лиды в инвалидной коляске, которую везла побирающаяся нищенка. Однако проникнуть в тайны закрытого для посторонних мира не так-то просто. И тогда, привыкшая доводить всякое дело до конца, Даша внедряется в `нищенский бизнес` подземки. Теперь ей положено побывать в руках `имиджмейкера` этой мафии. Она направляется к некой Мерилин Монро, не подозревая о том, что разгадка ближе, чем можно было себе представить…

ГЛАВА 2

Домой я собралась только около девяти вечера. Все не хотела будить измученную подругу. Наконец та раскрыла глаза, села на кровати и тут же заплакала.

«Ну не сволочи ли ее муженек и свекровь», — со злостью подумала я, протягивая Лидусе стакан с валерьянкой. Бросили бедняжку одну дома! Да ей в клинике следует лежать под постоянным присмотром, а не изводиться в одиночестве, в пустой детской! В конце концов после недолгих колебаний я угостила несчастную мать стаканом чая, где растворила две найденные в аптечке таблетки родедорма. Пусть поспит до утра спокойно, а там станем разбираться на трезвую голову.

Удобно устроив подругу на кровати, я написала Андрюшке все, что про него думаю, и спустилась к «Вольво». И тут позвонила Маша.

— Мусечка, ты где? — вкрадчиво завела дочь.

— Скоро буду, а что?

— Видишь ли, — продолжала мяться Манюня, — задали на завтра доклад «Размножение обезьяны».

— Но при чем тут я?

Выяснилось, что очень даже при чем. Забывчивая Маша не захватила из академии книгу «Жизнь приматов». И теперь мне предлагалось заехать за книгой к дочкиной одногруппнице.

— Совсем недалеко, — виновато просила Марья. — Алтуфьевское шоссе, сейчас уже вечер, народу мало, быстренько смотаешься. А то поставят незачет…

Чертыхаясь, я принялась искать неведомую ранее магистраль. Машка твердо решила стать после окончания школы собачьим доктором и три раза в неделю исправно посещает занятия в Ветеринарной академии. Преподавание там поставлено серьезно, от детей требуют бесконечные рефераты, доклады и сообщения. Вечно она готовится к каким-то семинарам, коллоквиумам, экзаменам. Мне просто стало дурно, когда случайно увидела таблицу «Строение собачьего уха». Нет, такое выучить невозможно! Но Маня упорно продирается сквозь колючие заросли науки.

— Давай, старшая! — подначивает ее обычно брат. — Домашний ветеринар в хозяйстве пригодится.

Это святая правда. В доме живет куча животных. Одних собак пять штук. Сначала, правда, обзавелись двумя: питбулем Банди и ротвейлером Снапом.

Честно говоря, думали, что покупаем злобных сторожей. Кеша даже привинтил возле домофона на воротах красочную табличку: «Осторожно! Злая собака!»

И пит и ротвейлер попали в дом месячными щенками. Брали их одновременно, чтобы, по выражению Зайки, «росли братьями». Они были такие маленькие, такие беззащитные, так плакали первой ночью в специально купленной корзиночке… В середине ночи Кеша не выдержал и взял их в постель. Подрастая, собаки стали походить на плюшевые игрушки. Редко кто оставался безучастным, глядя, как толстозаденький Снап и голенастый Банди пытаются влезть по лестнице на второй этаж. И, конечно же, мы их постоянно кормили, засовывая в жадные щенячьи рты лакомые кусочки. Опомнились только через год, когда поняли, что по дому носятся две почти пятидесятикилограммовые лошади, абсолютно неспособные охранять хозяев. Всех людей, чужих и своих, бравые «секьюрити» встречают, радостно повизгивая. Ситуация усугубилась тем, что щенков принесли в дом, где безраздельно царствовали кошки — трехцветная Клеопатра и белая Фифина. Сначала киски пришли в полное негодование и залезли на книжные шкафы, гневно шипя на наглых малолеток. Потом принялись их страстно воспитывать: били за провинности, кусали и фыркали. Результат не замедлил сказаться. Питбуль Банди боится вообще всех кошек, а ротвейлер Снап только наших. Еще Клеопатра и Фифина научили щенков мыться и драться по-кошачьи. Когда Снап сосредоточенно нализывает переднюю лапу, а потом тщательно начинает мыть морду, незнакомые собачники цепенеют.

Правда, кошки у нас тоже не совсем обычные. Дело в том, что их детство и юность прошли рядом с белой крысой Фимой, и наши дурочки решили, что все мыши их лучшие друзья. Во всяком случае, когда Машины хомяки Зюка и Зика удирают из банки, чаще всего мы находим их под животом у Фифины или под мордой Снапа. Банди при виде хомячат убегает, их он тоже боится.

Потом один из приятелей, уезжая на несколько месяцев в командировку, оставил у нас карликового пуделя Черри. И просто забыл про собачку, ее тоже пришлось принять в стаю.

Честно говоря, думали, что больше «скотный двор» разрастаться не станет, но тут у Аркаши и Зайки родились близнецы, мы нашли няню Серафиму Ивановну, а у той оказалась очаровательная йоркширская терьерша Жюли. Последнее приобретение — английский мопс Хуч. Но об истории его появления расскажу потом.

Я тихо катилась по Алтуфьевскому шоссе и, как было оговорено, возле магазина «Тюльпан» заметила худенькую девочку в желтой куртке. Забрав «Жизнь приматов», порулила в Ложкино, но в самом центре Москвы, недалеко от входа в метро «Маяковская», «Вольво» встал, категорически отказываясь двигаться дальше.

С помощью подошедшего гаишника вызвала сервисную службу и через полчаса выслушала приговор: машину починят, но только завтра к вечеру. Отдав механикам ключи, я в растерянности встала у памятника поэту и принялась звонить домой.

— Машина сломалась, сейчас начну ловить такси.

— Ни в коем случае, — тут же отозвалась Зайка, — стой, где стоишь, я мигом за тобой приеду.

Я поглядела на часы — одиннадцать. Скорее всего Ольга уже в кровати, она любит пораньше зарыться в одеяльце с книжкой и шоколадкой. Представляю, как ей хочется ехать в Москву!

— Нет-нет, возьму машину, не волнуйтесь, на меня никто не польстится.

— На тебя нет, — согласилась безжалостная Зайка, — а на твои серьги, кольца и часы охотники найдутся.

Мы попрепирались еще немного и пришли к компромиссу. Я еду до станции «Речной вокзал» на метро, а Ольга встретит меня у выхода.

Несмотря на поздний час, вагоны оказались переполнены. Мне досталось место в самом конце вагона, на маленьком диванчике. Сев, от скуки стала разглядывать попутчиков. Серые, землистые лица, слегка нанесенный макияж у женщин и чуть проступающая щетина у мужчин. Многие держат в руках дешевые карманные издания. Никто не смеется, не болтает. Просто человек сорок усталых, измученных работяг, несущихся по тоннелю.

На «Белорусской» в вагон ввалилась толстая женщина с огромными кульками. Обозрев сиденья, она подошла ко мне и попыталась устроиться рядом. Диванчик, где я сидела, страшно неудобный. Двоим просторно, а троим — тесно. Но дама преисполнилась решимости отвоевать вожделенное место. Напряженно сопя, она принялась втискивать необъятный зад в узенькое пространство, оставшееся между мной и парнишкой в потертых джинсах.

Зад не влезал, но его обладательница сосредоточенно ткнула мальчишку локтем и заметила:

— Могли бы подвинуться.

Мы с пареньком вжались в бортики. Распространяя запах пота, бабища умостилась и злобно проговорила:

— Развалились будто у себя дома, а человеку после работы присесть негде.

— Жрать меньше надо, — окрысился паренек, — такие, как вы, должны двойную плату за проезд вносить.

— Ах ты, гаденыш! — взвилась баба, больно пихая меня жирной рукой в перстнях.

— Жаба эфиопская, — не остался в долгу мальчишка.

Я невольно улыбнулась: ну при чем тут Эфиопия? И все же нарастающая ругань начала действовать мне на нервы, я встала и отошла поближе к двери.

На «Динамо» в противоположный конец вагона вкатилась инвалидная коляска.

— Люди добрые, — защебетал проникновенный голос, без запинки выкрикивая заученный текст, — мы сами приехали с Владивостоку, ребенка на операцию привезли по поводу параличу, кто не верит, гляньте документы. Подайте, сколько можете, на лечение. Дай бог вам счастья и здоровья вашим детям.

Я поглядела на говорившую. Толстый платок не скрывал розовощекого деревенского лица, а под потертым плащиком угадывалась складненькая девичья фигурка. Лет попрошайке от силы шестнадцать-семнадцать, и она никак не может быть матерью ребенка, дремлющего в коляске. Я присмотрелась к инвалиду. Похоже, девочка и впрямь больна. Бледное, даже синее лицо, бескровные губы, и спит каким-то неестественным сном. Ноги несчастной укутаны в застиранное байковое одеяльце, ручки с обгрызенными ногтями безжизненно покоятся на коленях.

Нищенка собрала дань и подкатила коляску к двери, прямо к моему носу. Тут поезд остановился в тоннеле. Я продолжала рассматривать больную. Примерно около восьми лет, на правой щеке довольно крупная родинка, русые волосы давно не мыты, на левой руке у запястья тонкий шрам. Какие-то странные воспоминания зашевелились в моей голове. У кого из знакомых детей тоже есть такая родинка и подобный шрам? Поезд поехал. Девочка открыла глаза, огромные, синие, и прошептала:

— Пить хочу.

— Сейчас выйдем, и попьешь, — равнодушно заметила попрошайка.

Параличная закрыла глаза, состав встал на станции «Аэропорт». Коляска с грохотом выкатилась на платформу. Больная повернула голову, вновь раскрыла глаза, встретилась со мной взглядом и внезапно закричала. Состав уносил меня дальше, но я словно провалилась в обморок.

Боже мой, нет, неправда! Парализованная в коляске — это же Наденька Артамонова, пропавшая дочь Лиды. У нее крупная родинка на лице, а шрам заработала, когда порезала в пять лет руку, разбив стакан. Бежала и упала прямо на осколки… Ребенок узнал меня, а я ее нет, потому что Наденька, всегда веселая, подвижная хохотушка и болтушка, совершенно не походила сама на себя. Такой тихой и обреченной не видела ее никогда!

Перегон от «Аэропорта» до «Сокола» показался вечностью. Вскочив в обратный поезд, я вылетела на «Аэропорте» и заметалась по перрону. Два выхода! Куда податься? Добежав до дежурной, низенькой толстой тетки в красном берете, я, задыхаясь, проговорила:

— Девочки в инвалидной коляске не видели?

Дежурная отрицательно покачала головой.

Я бросилась к стоящему рядом милиционеру:

— Сейчас тут не проезжала парализованная?

Страж порядка глянул поверх моей головы и, даже не удосуживаясь ответить, только пошевелил подбородком.

Кипя от злости, понеслась к другому выходу. Как же, небось все нищие платят дежурным и милиционерам мзду. Иначе чем объяснить странную слепоту тех, кто призван наводить в метрополитене порядок? Вот, например, прямо у ступенек сидит молодой парень без обеих ног. Предположим, этого просто пожалели, действительно страшное несчастье. Но вот две бойкие старушонки с табличками «Собираю на похороны внучки», опухший дядя с палкой в руке и лицо кавказской национальности, на вид совершенно здоровое? Ведь клянчат в двух шагах от дежурных, а никто и ухом не ведет!

Я бегала по перрону, опрашивала сидевших на лавочках, но все куда-то спешили, и никто не запомнил девочку в инвалидной коляске.

А ведь Наденька кричала.

Примерно около двенадцати вышла наконец на «Речном вокзале» на улицу. Взволнованная Ольга накинулась на меня с воплем:

— Ты что, на коленях от «Маяковской» ползла? Думала, несчастье с тобой случилось!

Но я не стала рассказывать ей о Наденьке: чем меньше людей знает, тем лучше.

Дома на кухне обнаружила несколько коробок из-под салатов, пиццы и замороженной рыбы. Не успела я запихнуть в микроволновку кусочек пиццы, как влетела, уже в пижаме, Маша.

— Давай книжку! — заорала дочка.

Я похолодела. А где «Жизнь приматов»?

— Ну, — торопила Маня.

— Извини, котик, — промямлила я, — кажется, я ее потеряла.

— Где? — потребовала ответа девочка.

Ну не глупый ли вопрос! Если бы знала, поехала бы и взяла. Может, выронила в вагоне, может, на станции. Правда, остается маленький шанс, что столь необходимое издание преспокойно лежит в «Вольво».

— Ведь знала, что тебе ничего нельзя поручать! — в сердцах выкрикнула Маня и ринулась в спальню.

Я машинально попробовала откусить замороженную пиццу. Интересно, а моя сумочка где? Там ключи, права, кошелек, косметика… Хорошо хоть телефон сунула в карман! Слава богу, вот он в другом кармане! И почему пицца не подогрелась за десять минут? А, забыла включить печку. Может, следует начинать пить стугерон или ноотропил? Хотя, как говорит Кешка, если головы не было до сорока лет, то потом уже не будет никогда.