Огонёк

Дарья Олеговна Востокова

Россия, первая треть XX века. В большинство деревень уже пришла коллективизация. Людей держат на коротком поводке. Что может сделать с человеком страшная историческая эпоха политического насилия? О чём на протяжении нескольких веков так старательно предупреждает нас история, и почему мы не слышим её?

3. ДРУГ

Я потерял счёт времени. Сколько прошло с момента моей расставания с матерью, я не знал. Чувствовал только, что много. Как там она? Сыта? Какие сны она видит? Надеюсь, что я ей хоть раз приснился. Вспоминая слова из материной записки, я постоянно задавался вопросом: как же себя беречь? Что нужно делать? И раз у меня появился новый друг, думал я, наверное, можно обратиться к нему за помощью.

— А вы не могли бы меня беречь? Мама просто попросила… — я смотрел на моего лесного друга снизу вверх, специально вытаращив глаза и одновременно дергая его за дырявый рукав. — Я просто не хочу расстраивать маму. Поберегите меня, ладно? — настоящая, искренняя надежда теплилась во всем моем теле. Я знал, что Великан мне не откажет.

— Поберечь, говоришь? Конечно? Обязательно поберегу! Нам, двум одиноким душам, нужно держаться вместе в такое тяжёлое время! Иди сюда, пострелёнок, дай, я тебе руку пожму!

И этот сакральный момент объединил жизни большого и неуклюжего Великана и маленького, неопытного постреленка, Огонька. Я чувствовал себя голым, вытолкнутым из гнезда птенцом. Жизнь моя настолько была подвергнута различного рода опасностям, что помочь мне мог только тот, кто сильнее всех внешних обстоятельств. И судьба столкнула Великана со мной.

Мы крепко обнялись, и я почувствовал себя как за каменной стеной. Даже дома такого не было. Там я ощущал себя под плотным непрозрачным колпаком, зная, что дальше дозволенного мне путь закрыт. Я даже не мог видеть этого дозволенного. А сейчас действительно возник щит, живой, самый настоящий товарищеский щит. И конечно, заглянув в добрые глаза моего друга, внутренняя тревога на некоторое время отходила на второй план.

Странно, но Великан почему—то никогда не спрашивал меня ни о матери, ни об отце. Помню, в деревне, когда кто—то гостил у нас, постоянно в воздухе летали какие—то навязчивые кровососущие вопросы. Все норовили потрогать меня, будто я какой—то редкий музейный экспонат, а после задать пару десятков вопросов, которые впоследствии оставались без внятного ответа. А сейчас было по—другому. Наверное, Великан думал, что мое беспокойное детское сердце ранят такие разговоры. Он чувствовал мою утрату и понимал меня. Думаю, это самое главное. О себе он тоже ничего не рассказывал, а я и не спрашивал. Захочет, поделится.

В свободные минуты мне нравилось наблюдать за лесом, изучать его. За этими темными тенями, которые обесцвечивают лесную красоту, за лесными птицами, за облаками. Иногда я подбегал к этим тиранам—тяжеловесам и пытался их отодвинуть, иногда переносил цветные кусты на места, куда просачивалось солнце. Некоторые из них приживались. Я чувствовал себя героем—спасителем, художником, творцом! Вот бы кто—нибудь взял и так же перенёс маму ко мне! Я намекал Всевышнему о своём желании, но он меня, видно, не слышал.

Обычно мечтать приходилось недолго. Нужно было добывать еду, а это занимало достаточно много времени. Лесной житель учил меня собирательству, рассказывал, какие ягоды можно есть, а какие нет, показывал, как добывать огонь. Мне не очень нравились эти занятия. Часто я ел не те ягоды, а потом у меня долго болел живот. Великан заваривал мне какие—то сильно пахнущие травы, и на какое—то время мнестановилось легче. Я не мог понять, в чем отличие между этими алыми ягодами, как их различать? И опять ел не те. Наверное, это следствие моей болезни.

Однажды утром друг аккуратно разбудил меня и сказал, что приготовил мне подарок. Честно говоря, я не знал, что такое подарки, но спрашивать о том, что значит это благозвучное слово, я не стал — стыдно. Помню, мама рассказывала о каком—то празднике, который есть у каждого человека, но я об этом дне знал только по рассказам. Она говорила, что в этот праздник принято дарить эти самые подарки, обещала, что, когда все наладится, я обязательно узнаю про этот волшебный день… После рыданий истошной бабки я предчувствовал, что это будет нескоро. Однако Боженька сжалился над моей больной душенькой и ниспослал мне друга. Он аккуратно взял мою тоненькую ручку, закрыл своей огромной, как лопух, ладонью мои глаза—щелочки и усадил на соседнее бревно. Затем Великан строго велел не открывать глаз, оторвал от меня свою руку, куда—то отошёл и, посчитав до трёх, разрешил смотреть. Он положил передо мной толстую доску и вручил полую трубку с вставленным угольком. Рядом лежало несколько листов с крупно начерченными символами. Некоторые из них походили на те, что были у мамы в записке. Я удивлённо посмотрел на друга и, вытаращив глаза, шепотом спросил:

— Я не верю своим глазам… Вы… вы правда научите меня писать? — я сильно—сильно поднял свои брови и посмотрел на лесника. — Но… чем я могу помочь? Мне… мне неловко от того, что я не могу отплатить..

— Позволь я изредка буду читать тебе свои рукописи. Когда я жил в посёлке, по вечерам возле бани я собирал соседских ребятишек и читал им сказки об удалом русском мужике, да о бабах—героинях. Ох, как мне нравились некрасовские женщины! Такими же были и героини моих сказок.

— Какими?

— Сильными, храбрыми, работящими. Ради своих дитяток работали до умору. Сказывал я как—то ребятишкам, как одна баба все время трудилась без отдыху, чтобы ребятишек своих прокормить. Не думала баба о том, как прилечь, да поспать, все работала. А как спину—то выпрямила, глядь, а дети то уже выросли, стоят рядом с инструментом. Велят идти отдохнуть наконец. «Теперь, — говорят, — наша очередь пришла поработать. А ты, матушка, ложись, да отдыхай наконец». Сколько баба не отпиралась, да не противилась, все равно молодцы её почивать уложили. И снилось бабе той, что сам царь грамоту хваленую ей выписал за воспитание ребятишек удалых.

Я молча кивал. Очень уж интересно было слушать про работящую бабу. У нас в посёлке тоже есть несколько таких женщин. А лесник продолжал:

— Вот научу тебя грамоте — дам несколько сказок, сам прочитаешь. А потом расскажешь, какая больше понравилась. Договорились, пострелёнок?

— Договорились.

Я подал руку Великану в знак поддержки и уважения. Он развернул её внутренней стороной вниз и, как следует русскому мужику, пожал. Рука чуть горела, но впредь, когда мы с лесником о чём—то договаривались, я всегда был готов к рукопожатию.

Как же я был счастлив в тот момент! Я верил, что скоро научусь читать, и если мы с мамой встретимся, то я с удовольствием прочту ей несколько строчек её любимой книги! Сам! Хотелось сделать всё возможное ради мамы, чтобы она гордилась мной, чтобы чувствовала настоящую сыновнюю любовь. Я знал, что с помощью моего нового друга у меня все сложится. Как же я был благодарен Великану!

Наши занятия проходили по утрам. Мой друг говорил, что учиться нужно, пока светло и пока мы не устали от физического труда. Я внимательно слушал Великана и пытался запомнить то, что он говорит. Иногда мой взгляд терялся, и я фокусировался на какой—то незнакомой птице или интересной формы ветке. Учитель меня совсем не ругал. Он терпеливо учил меня написанию и звучанию букв, выцарапывая на доске аккуратные небольшие знаки. Он говорил, что я умный малый и совсем скоро уже самостоятельно смогу читать и писать. А я старался не отвлекаться, хотя, честно признаться, звуки лесных животных очень занимали меня. Лесник это видел и каждый раз говорил:

— Я обязательно научу тебя различать птиц, но позже. Сначала мы с тобой должны освоить грамоту.

Я чувствовал, что Великан понимает меня, казалось, что он вместе со мной проживает эту странную пору детства. Он посылал мне свою поддержку и радовался каждому слову. Мне нравилось, когда он меня хвалил, похлопывал по плечу и по—дружески усмехался.

— Эх, смышленый ты, Пострелёнок! Все—то тебе интересно. И как русский лес загадочно бранится, и как птицы русские поют, и грамоту—то тебе подавай! А я ведь, брат, такой же как ты был. Любознательный до жути! Матери моей не стало, когда мне было пять лет. Пришла соседка и сказала, что мама умерла и меня увезут. Я до сих пор не знаю, что с ней случилось. После её смерти меня увезли в район, к тетке, которой до меня не было никакого дела. Я чувствовал, что мешал ей, её семье, знал, что мне здесь не рады. В подвале дома однажды я нашёл несколько книг. Бегал по двору с этими книгами, думал, кто заметит, подскажет, что делать. Через несколько дней соседский дед сжалился надо мной, за пару недель научил меня грамоте и вручил ещё несколько рукописей без автора и без названия. Похоже, что он был писателем. А потом я сам стал сочинять. Придумывал разные сюжеты, сам с собой обыгрывал их. В одной из книжек я прочитал о театре и по вечерам мечтал. Театр, Пострелёнок, это такое представление, когда каждый играет какую—то роль. В детских картинах люди могут играть животных или колдунов с ведьмами, а спектакли для взрослых могут быть по мотивам какой—нибудь интересной истории. Некоторые писатели создают пьесы — это рассказы для постановки в театре. Вот бы у меня был свой собственный театр! Но, ты понимаешь, возможности создать свой театр у меня не было, поэтому я просто сочинял сказки и записывал их куда придётся. О змее—колдуне, о воробьишке — хитром врунишке, об умных конях, о мужике—добытчике. Через несколько лет пришлось мне уехать оттуда, а тут как раз всё самое жуткое и началось. Слышал я, что человеку пишущему трудно с властью совладать будет, поэтому и ушёл сюда в лес. Я ведь с детства самостоятельный! И костёр разжечь могу, и еду раздобыть и такого сорванца, как ты, грамоте научить! Другие уехали за границу, мне это не под силу. — мужик грузно вздохнул, осторожно потрепал меня за ухо и захохотал. Честно сказать, он часто веселился. Улыбка не сходила с его лица, напротив, она посылала себя мне. Неужели Великану так радостно живётся в лесу? Или он счастлив от того, что встретил меня и смог проявить заботу?

— А что потом? Так и жить в лесу? — робко спросил я, уткнувшись подбородком себе в грудь и насупив брови.

— А потом, пострелёнок, будь, что будет. Нужно жить тем, что есть сейчас. Благодарить бога за то, что мы живём. Особенно сейчас, в такое страшное время. Потом могут все забрать: и жизнь, и лес, и рукописи… И что тогда? И т… — мой друг, наверное, хотел сказать, что и меня тоже могут забрать, но быстро остановился, выдержал паузу и продолжил. — Сейчас я в ответе за тебя. Я забочусь о тебе. Я учу тебя. Я знаю, что ты меня не бросишь в беде, и я не брошу тебя.

Впервые за долгое время я почувствовал себя частью чьего—то мира. Ведь дома, когда мама была занята домашними хлопотами, а тётка с мужем постоянно бранились, я ощущал себя чужим, думал, что никому до меня нет дела, поэтому и привлекал внимание матери частыми рыданиями. Это чем—то роднило меня с Великаном. Но сейчас я стал понемногу понимать, что мать работала ради меня, трудилась закатав рукава, чтобы достать мне, своему Огоньку, этот пресловутый кусок ржавой селедки. Ах, какой я был глупый и плохой! Ведь, кроме матери, у меня совсем никого не было. О дружбе я знал только по рассказам, да и пробовать дружить со взрослыми мне как—то не хотелось. Не поползут же они со мной на дерево!

Но здесь, в лесу, казалось, я нашёл Настоящего друга. Огромного великана с поистине глубокими светлыми глазами. Я мог сидеть рядом с ним и молчать. И он меня понимал. Я не знал, сколько ему лет, есть ли у него такие же дети, нет, я не хотел даже думать об этом. Наверное, он был таким же взрослым, как и мои домашние. Но чего стоила одна его улыбка! Добрейшая улыбка человека, который верит в меня, в чудного рыжего парня со странным именем Огонек.