Роман одной ночи

Денис Климачев

Не каждый день мы видим Смерть на собственной кухне. Одной зимней ночью сердце молодого писателя встает перед выбором: написать роман, способный покорить миллионы, или закрыть свои чувства от необычной гостьи.

Глава 3: Молчание и чай

Она закончила и наступила тишина.

Как же болит голова. Мои мозги сжались и громко заявили об этом пробирающей чуть ли не до слез болью.

Она сидела напротив меня, крутя на пальце прядь своих волос. Как же она прекрасна. Глаза ее были печальны и еще более холодны, чем вначале ночи, когда я впервые увидел ее с моей чашкой. Она летала по воспоминаниям.

Который уже час? Часы встали на «без пятнадцати полночь». Время замерло в моей квартире. Могильная тишина давали на, и без того больную голову, в горле пересохло. Я попытался встать со стула, чтобы налить чая. У меня получилось. Двумя большими шагами я добрался до столика, поставил перед собой две чашки (одну побольше, другую поменьше), достал из упаковки два пакетика фруктового чая. Залил их кипятком и добавил сахара. Много сахара.

И почему я налил две чашки чаю?

Вернувшись за столик у окна, я поставил одну чашку перед гостьей, а вторую перед собой.

Она все так же летала в своих воспоминаниях. Ее мертвые глаза были влажными. Еще чуть-чуть и она бы заплакала. Я не мог выдавить из своего горла ни малейшего, даже самого противного, звука.

Меньше всего я люблю женские слезы. Я боюсь женщин и детей, потому что они любят и умеют плакать. Детей боюсь меньше, потому что их легче успокоить. Но женщины, их сложно вернуть в нормальное спокойное состояние.

Надо что-то сделать, не дать ей заплакать. Надо вытянуть ее из тех воспоминаний. Но что я могу сделать, если не могу произнести ни слова.

В следующее мгновение я встал со стула, подошел вплотную к гостье и обнял ее. Вы когда-нибудь обнимали лед? Я тоже не обнимал, но я уверен, что ощущения при этом похожи с теми, что я почувствовал в тот момент. У нее были приятные духи. Пахло чем-то сладким, знакомым с детства.

На мое удивление, девушка не отстранилась от меня. Напротив, она уткнулась лицом в мою грудь и зарыдала. Ее слезы были на удивление горячими.

Ее слезы обжигали меня.

Такая сильная, амбициозная и самоуверенная в минуты нашего знакомства, эта девушка в черном, как ночь, платье, теперь навзрыд плакала, прижавшись ко мне.

А мне было ее жаль. Кем бы она ни была.

Плакала она еще долго. Но счет времени уже не имел для меня значения.

Я не помню, как она успокоилась, как перестала плакать и как я сел обратно на свой стул. Я не помню, как она начала снова улыбаться, сжигая меня ледяными глазами. Я не помню, с чего она начала следующий рассказ, да и начинала ли она его? Я пропустил, казалось, целую вечность, летая над миром и посыпая его белыми перьями из своих крыльев. Была зима, я смотрел вниз и видел, как дети радуются, ловя мои перья, как они закидывают ими друг друга, и как строят из них фигурки животных. Я был ангелом. Я был счастлив и легок, меня не тянули вниз обязанности и проблемы. Я был ангелом. Я был свободен и я улыбался всему миру.

А потом я вернулся в свою квартиру. Вернулся к холодному взгляду и этой улыбке. Она сидела напротив меня, снова положив ногу на ногу. Грациозная и властная как львица. Я так жалок на ее фоне. Я так никчемен.

— Я любила его. Он любил меня, — говорила она, смотря мне в глаза.

Она продолжила:

— А она его увела. Она оставила его себе. Потому что он ей тоже нравился. Я ненавижу мою сестру.

Глаза ее горели злым ледяным пламенем.

— А после этого меня больше никто не любил. Единственное, что питают ко мне окружающие, — страх, да ненависть. Я забираю их родных, я забираю их друзей. Лишаю их семьи, а порой и потомства. Я не люблю менять тела детям. Но порой это необходимо. Не все тела идеальны, и, как на любом производстве, встречается брак. Я сую души людей в заранее испорченные тела, а после пытаюсь исправить свои ошибки. А все вокруг плачут, что дети умирают.

Она отпила несколько глотков чаю и продолжила:

— Я ведь не желаю никому зла. Я ничем не хуже моей сестрицы. Жизни. Нет. Я лучше ее. Гораздо лучше. Меня волнуют чувства людей, ей же все равно. Она так высокомерна и заносчива. Так глупа и так самоуверенна. Ее корона блестит на солнце, и все ее восхваляют. Люди культивируют ее существо. Люди массово повторяют «Любите Жизнь», « Мы любим Жизнь», «Жизнь прекрасна». О жизни пишут стихи и романы. А о Смерти пишут только как о худшей из бед. Меня сопровождают слезы и горе, а мою сестрицу, мою старшую красавицу сестрицу, смех, улыбки и счастье.

— Все свое существование, — продолжила она, после небольшой паузы, — меня боятся и меня умоляют не приходить. Знаешь, каково это? Я люблю людей не меньше Жизни. Но меня никто никогда не позовет. Я совокупность всех людских бед и несчастий.

Я — Смерть.

Она замолчала. Я не отводил своих глаз от ее. Она была так несчастна! Но так прекрасна! Мне хотелось встать, что бы снова ее обнять, не чтобы утешить, а чтобы просто снова коснуться ее красоты. Ее холода.

Она смотрела на меня большими изумрудными глазами, так наигранно и так неестественно пытаясь улыбнуться, что мое желание дотронуться хотя бы до ее руки возрастало все больше. Но тело снова не слушалось меня. Она знает о моих желаниях и намерениях, и контролировала их.

За окном продолжал валить снег. Хлопья разных размеров и форм покрывали замерзшую землю плотным тяжелым одеялом. Забота.

Она так же посмотрела в окно. Как же красив ее профиль.

— Мне нравится, как ты представляешь ангелов, — сказала она улыбаясь, не поворачиваясь ко мне.

— Это довольно таки мило и забавно. Я люблю мечтателей вроде тебя, — продолжила она, все так же не поворачиваясь ко мне лицом, — только вы умеете любить и видеть красоту в окружающем вас мире.

Но я не умею любить!

Она повернулась ко мне и грустно улыбнулась:

— Умеешь. Не обманывай себя.

Она читает мои мысли? Да. А значит, она знает и о том, как я очарован ее красотой. Как же неловко. Я отвел от нее глаза и попытался очиститься от любых мыслей и размышлений.

Ничего не вышло.

Она продолжала смотреть на меня своими прекрасными холодными глазами. Она продолжала крутить на своем пальце прядь своих чудесных волос. Она продолжала быть прекрасной де-юре и де-факто. Черт возьми!

Я не могу не думать о ее красоте.

Должно быть, если б ее бледноватая холодная кожа могла покраснеть, ее щеки давно налились бы красным, ярко-красным цветом от смущения и возбуждения.

Она лишь улыбалась.

— Я придумала, как мы продолжим наш роман.

«Наш роман?» повторил я про себя, но сразу же вспомнил о чем речь. В моей руке снова оказалась черная гелиевая ручка, и я продолжил писать под ее диктовку.