Ветхое дворянство

Денис Олегович Кочетков, 2017

Действие произведения происходит в 70-ых годах XIX века в Российской Империи. Основная идея заключена в том, что для кого-то смысл жизни – просвещение умов, а для кого-то – поиск любви и занятия по душе. Это история о молодых людях, заставших развал старых традиций и нравов, затмение былого дворянства, изменение привычного ритма жизни и прогрессивное развитие свободомыслия и либерализма.

Глава 5

Мрачная дождливая погода продлилась трое суток и сменилась потеплением. На каплях росы заиграли солнечные зайчики, зашуршала низкая изумрудно-зеленая травка, защебетали птицы, вьющие свои гнезда, застрекотали невидимые насекомые, скрывающиеся под ногами, и снова зашумела жизнь в деревнях. На огородах и полях показались мужики, у реки, вооружившись корзинками белья, собрались женщины; окна усадебных домов вновь раскрылись, впустив в комнаты свежий воздух, и из них потянулись тонкие темно-серые струйки дыма от медных и серебряных самоваров.

Зарецкий с наступлением тепла повеселел и сразу же засобирался к Наташе. Он надел яркий, нетрадиционный для этого времени, можно сказать, вызывающий розовый фрак с белыми в полоску панталонами и, поправив изысканный кремовый бант на шее, отправился со двора. Мимоходом он покружил от счастья Аннушку, нарвал кое-каких цветов и посвистел соловью. Идти через лес он не пожелал, так как побоялся запачкаться, вместо этого избрав путь, лежащий через овраг и цветочные луга. На тех лугах он бегал еще во времена своего детства, играючи с ребятишками, блуждал во времена юности, слушая напевы коноплянки, и, наконец, любил проводить вечера своих «взрослых лет» под одинокой ветвистой ивой, растущей здесь на месте засохшего пруда. Эти светлые продуваемые вольными ветрами со всех сторон места он любил всей душой, а потому и не спешил покинуть их. Он, кажется, на минуту вовсе забыл о Наташе, о деревне, о доме, обо всей своей жизни; все его внимание остановилось на этом раздолье, на этом солнечном лугу… Ничто, ничто не влекло его сильнее, чем эти места и одинокая, как он сам, ива, беспрестанно плачущая и скрипящая своими тонкими обращенными к земле ветвями. Но времени для отдыха в ее холодной, навевающей тяжелые мысли тени не было, и потому он прошел мимо.

Наталья Константиновна в это время занималась портретом своей матушки, а именно подбирала нужные тона для ее стареющего лица. Занятие это было не из легких, и Наташа, как это принято говорить, un peu nerveux⁸. Маленький казачок вбежал в комнату и объявил: «Господин Зарецкий явились», именно тогда, когда она клала кисть на холст и делала мелкие штрихи. От испуга ее рука дернулась, и мазок вышел неосторожным. «va t'en, Michael!⁹», — дрожащим голосом вскрикнула она, и казачок исчез.

Послышались шаги Льва Аркадьевича на лестнице. Он поднимался осторожно; не бежал как прежде, не скакал, а отчеканивал каждый шаг. Он шел в задумчивости и предвкушал встречу.

— Вы чудесно выглядите, Leon! — ласково произнесла Марфа Михайловна, выйдя в холл навстречу ему. — Этот фрак, кажется, очень хорошо сидит. Проходите в мастерскую, Natalie там мой портрэт пишет; она такая чудная художница!

Зарецкий хотел было ответить ей и поздороваться, но та сию же минуту скрылась в своей спальне.

— Чего же вы стоите в холле? — спросила ровным голосом Наталья Константиновна, выглянув из-за мольберта. — Заходите, не томитесь. Я могла бы показать вам свою работу, да вот, знаете, имею привычку не демонстрировать портреты до их окончания. К тому же из-за вашего неожиданного появления я слегка напугалась и сделала нехорошо. Так что же вы хотели?

Зарецкий, помявшись, прошел в комнату и растерялся; мысли покинули его голову, а горло пересохло.

— Что же вы молчите, Лев Аркадич? Вас что-то смущает? Скажите что-нибудь.

— Наталья Константиновна, — неуверенно выговорил Зарецкий, — могу я просить…

Не говоря ни слова, Наташа подала ему руку, измазанную в краске, и он украдкой поцеловал ее пальчики.

— Можно сделать просьбу? — робея, произнес он. — Не говорите так серьезно; ваш голос легок и мягок, а вы произносите слова так сухо; не нужно, смягчитесь.

— Лев Аркадич, будто мне и нельзя поважничать перед вами! — уже легко, даже с иронией, ответствовала Наташа.

— Сколько времени мы не виделись с вами? — опускаясь на кресла возле окна, спросил он.

— Не знаю, помилуйте. Я, признаться, и не думала заниматься подсчетами. А что такое?

— Не считали? — грустно повторил Зарецкий и, помолчав немного, сказал. — Три дня и три ночи! Как вы чувствовали себя в это время? Я, к примеру, плохо спал: все глядел в запотевшее окно и думал о вас. Как вам спалось? О чем думали вы в эти дни? Мне кажется, дождь навевает воспоминания… Вы думали о наших прогулках и разговорах?

— Я спала покойно, мой милый друг; думала… да кто же теперь вспомнит, о чем я могла думать в такое дождливое время? — безынтересно отвечала Наташа. — Сидите так, не шевелитесь, — вдруг попросила она, зашуршав листом бумаги. — Смотрите в окно, на небо, я нарисую вас.

Зарецкий, удивленный этому, поднял глаза на облака за окном и задумался.

— Лев Аркадич, снимите этот бант и выпрямите спину. Мне нужна идеальная позиция для выразительной композиции. Хорошо. Я, если позволите, сделаю ваш портрет в акварели; вы же не будете против? Для вашей веселой и живой натуры подходит именно она. На мой взгляд, краски тоже играют не последнюю роль; через них возможно передать кусочек души, — погрузившись в работу над созданием эскиза, заговорила Наташа. — У вас очень красивый фрак, очень необычный. Теперь, к сожалению, таких не носят; в моде черные тона. Ах, если бы все мужчины одевались, как раньше! Я вам доложу откровенно, портреты нынче стали скучноваты: нет выразительности, нет блеска, искры; теперь все темно и мрачно… Женщины, впрочем, не лучше: навыдумывали носить бесстыжие турнюрные платья, да цвета по моде — розовые, красные, желтые, все яркие и режущие глаза. Нет, что-нибудь легкое надеть: голубое или зеленое платьице с мягким кринолином, например, — тут она самодовольно покрутила свое платье синего отлива, — все моду слушают! Эта мода губительна! Оттого-то я, признаюсь, и стала художницей, чтобы законно видеть мир иначе.

Зарецкий слушал ее с улыбкой на лице и держался изо всех сил, чтобы не пошевелиться. Так он просидел без малого полчаса, пока Наташа не объявила, что эскиз готов. Они оставили пределы мастерской и вышли на улицу.

— Смотрите, как груша расцвела в саду! — весело сказала Наталья Константиновна. — Известно ли вам, что груша — символизирует дружбу? Дружба. Что такое дружба?

— Неужто вы не знаете? — смеясь, спросил Зарецкий. — Дружба — это то, благодаря чему люди общаются друг с другом достаточно близко, верят друг другу. Это что-то вроде привязанности. Мы ведь с вами друзья…

— А нравится ли вам кто-нибудь, Лев Аркадич? — перебила Наташа. — Принадлежит ли ваше сердце какой-нибудь даме?

Зарецкий не мог сказать правду, а потому сильно растерялся. Его сердце заколотилось в висках, руки похолодели. «Я пропал! — подумал он в сердцах и побледнел. — Что сказать? Кого я могу любить, если не ее?»

— Неужели вы так одиноки, что боитесь сказать об этом? Да разве ж беда? Еще найдется та девушка, которая полюбит вас, не переживайте, — дружелюбно сказала Наташа.

— Да, — вдруг ответил Зарецкий, — я действительно очень одинок. Позвольте же и мне задать вам этот вопрос.

— Ах, Лев Аркадич, любовь для меня пустое слово; я в ней совершенно не нуждаюсь. Душу потешить и искусство может, уж поверьте. Кстати об искусстве: вы, я наслышана, играете на фортепиано?

— Только учусь, но кое-что могу сыграть. Вы желаете послушать? Я могу попробовать, если хотите.

— Идемте во флигель, Лев, там стоит новое фортепиано. Конечно, я могла бы предоставить вам и рояль, но матушка не позволит прикасаться к нему. Идемте же…

Зарецкий был подхвачен за руку Натальей Константиновной, и они вместе направились в двухэтажный флигель с итальянским декором. Это было небольшое прямоугольное здание белого цвета с барельефами, пилястрами и фресками итальянских мастеров, в котором отдыхали гости, приезжающие к Калигиным на какое-то время. Первый этаж украшали портреты дворян, аккуратные дорогие канапе, столики из красного дерева, статуэтки античных богинь и маленькие диванчики. В центре комнаты, перед креслами, стояло хорошенькое фортепиано, подаренное отцу Наташи каким-то князем.

Зарецкий размял пальцы, вспомнил мотив и начал Сонатину до мажор op.36 №1, которую он знал лучше всего.

Между тем в доме Зарецких Елена слушала (не без удовольствия, конечно) толки Копейкина об идеях Гегеля и Шеллинга. Он сравнивал их учения, отстаивал разные точки зрения, цитировал догмы и спорил над их правотой. Елена, помимо своей любви ко всему заграничному, увлекалась философией, в которой, говоря откровенно, ничего не смыслила. Тем не менее, она не упускала возможности послушать мудрые суждения. Она обдумывала суть, уловленную из философских рассуждений, давала ей применение в быту и уже через день-два забывала. «Поразительно!» — восклицала она всякий раз, слыша от Копейкина что-то непонятно-заумное; «Я, право, думала также! Это же истинная правда!» — возражала она, слыша умозаключение.

Они сидели на веранде, в задней части дома, за круглым столиком с самоваром, в плетеных креслах. Елена держалась прямо, по обыкновению, положив руки на колени, а Копейкин сидел свободно и даже неряшливо, расстегнув свой сюртук и положив ногу на ногу. Он беспрестанно курил папироски, разоряя свой портсигар, и много кашлял от скопившегося вокруг него едкого клуба дыма. Кашляла и Елена, прикрываясь веером, но он не замечал этого…

Примечания

8

(фр.) Немного нервничала.

9

(фр.) Уходи, Михаил!