Девять рассказов

Дж. Д. Сэлинджер

Писатель-классик, писатель-загадка, на пике карьеры объявивший об уходе из литературы и поселившийся вдали от мирских соблазнов в глухой американской провинции. Его книги, включая культовый роман «Над пропастью во ржи», стали переломной вехой в истории мировой литературы и сделались настольными для многих поколений бунтарей: от битников и хиппи до представителей современных радикальных молодежных движений. «Девять рассказов» – это девять жемчужин в творчестве Сэлинджера. Недаром их создателя авторитетные литературные критики называют рассказчиком от бога. Его творчество – глубоко и значительно, речь – богата и блистательна, герои – искренни и незабываемы.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Девять рассказов предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

← Дядюшка Криволап в Коннектикуте

Смеющийся человек →

Накануне войны с эскимосами

Пять суббот подряд Джинни Мэннокс играла по утрам на Ист-сайдских теннисных кортах с Селеной Графф, одноклассницей из школы мисс Бэйсхор. Джинни открыто считала Селену первой занудой в школе мисс Бэйсхор — школе, очевидно кишевшей первостатейными занудами, — но в то же время не знала никого, кроме Селены, кто бы приносил все время новенькие банки с теннисными мячиками. Отец Селены делал их или вроде того. (Как-то раз за обедом Джинни в назидание семейству Мэннокс изобразила, как проходит типичный обед у Граффов; вышколенный слуга подходил ко всем слева, подавая вместо стакана томатного сока банку с теннисными мячиками.)

Джинни действовало на нервы, что Селена после тенниса доезжала с ней в такси до своего дома, а в итоге Джинни приходилось — каждый божий раз — одной оплачивать всю дорогу. Не говоря о том, что ехать от кортов домой на такси, а не на автобусе, предложила Селена. Однако на пятую субботу, когда кэб направился по Йорк-авеню на север, Джинни внезапно подала голос.

— Эй, Селена…

— Что? — спросила Селена, шарившая рукой по полу такси. — Не найду чехол от ракетки! — простонала она.

Несмотря на теплую майскую погоду, обе девушки носили пальто поверх теннисок с шортами.

— Ты в карман положила, — сказала Джинни. — Эй, послушай…

— О, боже! Ты спасла мне жизнь!

— Послушай, — сказала Джинни, которой даром была не нужна благодарность Селены.

— Что?

Джинни решила сразу перейти к сути. Кэб уже приближался к улице Селены.

— Мне что-то не хочется снова оплачивать всю дорогу сегодня, — сказала она. — Я, знаешь ли, не миллионерша.

Селена посмотрела на нее с изумлением, сменившимся обидой.

— А я не всегда плачу половину? — спросила она невинно.

— Нет, — сказала Джинни ровно. — Ты в первую субботу заплатила половину. Где-то в начале прошлого месяца. А с тех пор — ни разу. Не хочу быть жабой, но я вообще-то растягиваю на неделю четыре пятьдесят. И из них я должна…

— Я всегда приношу теннисные мячики, разве нет? — спросила Селена с недовольством.

Иногда Джинни хотелось убить Селену.

— Твой отец их делает или вроде того, — сказала она. — Они тебе ничего не стоят. А я должна платить за каждую до последней…

— Ну, ладно, ладно, — сказала Селена, громко и решительно, чтобы последнее слово осталось за ней. Со скучающим видом она сунула руки в карманы пальто. — У меня только тридцать пять центов, — сказала она холодно. — Этого хватит?

— Нет. Извини, но ты мне должна доллар шестьдесят пять. Я отслеживаю каждую…

— Мне надо будет подняться и взять у мамы. Это не подождет до понедельника? Я могу принести с собой в спортзал, если это тебя осчастливит.

Реакция Селены взывала к снисходительности.

— Нет, — сказала Джинни. — Мне сегодня надо на кино. Я должна пойти.

Оставшийся путь до дома Селены девушки просидели во враждебном молчании, уставившись каждая в свое окошко. Затем Селена, сидевшая со стороны бордюра, вышла. Оставив дверь кэба чуть приоткрытой, она вошла в подъезд легкой, летящей походкой, словно заезжая голливудская знаменитость. Джинни с горящим лицом заплатила таксисту. Затем собрала теннисные принадлежности — ракетку, полотенце и панаму — и последовала за Селеной. В свои пятнадцать Джинни в теннисных туфлях была ростом порядка пяти футов девяти дюймов^[11], и ее застенчивая неуклюжесть на резиновых подошвах придавала ей внушительный вид в вестибюле. Селена по этой причине приклеилась взглядом к стрелке над лифтом.

— Получается, ты должна мне доллар девяносто, — сказала Джинни, приближаясь к лифту.

Селена обернулась.

— Возможно, тебе будет интересно узнать, — сказала она, что моя мама очень больна.

— Что с ней такое?

— У нее практически пневмония, и если ты думаешь, что мне понравится тревожить ее просто из-за денег…

Селина не договорила предложение с многозначительным апломбом.

Джинни, надо сказать, слегка обескуражила эта информация, безотносительно ее правдивости, но не настолько, чтобы она размякла.

— Это не я ее заразила, — сказала она и вошла за Селеной в лифт.

Селена позвонила в квартиру, и девушек впустила — точнее, просто открыла настежь дверь — цветная служанка, с которой Селена, похоже, не разговаривала. Джинни бросила теннисные принадлежности на стул в прихожей и пошла за Селеной. В гостиной Селена обернулась и сказала:

— Ты не против здесь подождать? Возможно, мне придется будить маму и все такое.

— Окей, — сказала Джинни и плюхнулась на диван.

— Я бы с роду не подумала, что ты можешь быть хоть в чем-то такой мелочной, — сказала Селена, достаточно сердитой, чтобы не сдерживать себя, но не настолько, чтобы откровенно нахамить.

— Уж какая есть, — сказала Джинни и раскрыла у себя перед лицом номер «Вога». Так она и сидела, пока Селена не вышла из комнаты, после чего вернула журнал на приемник. Она оглядела комнату, мысленно переставляя мебель, выбрасывая настольные лампы, убирая искусственные цветы. Комната, по ее мнению, была донельзя кошмарной — дорогой, но безвкусной.

Вдруг из другой части квартиры прокричал мужской голос:

— Эрик? Это ты?

Джина решила, что это брат Селены, которого она ни разу не видела. Она закинула ногу на ногу, расправила подол пальто на коленях и стала ждать.

В комнату ворвался босиком молодой человек в очках, пижаме и с открытым ртом.

— Ой. Я думал, это Эрик, елки-палки, — сказал он. Не останавливаясь и ужасно сутулясь, он проследовал через комнату, бережно прижимая что-то к своей щуплой груди. И присел на свободный край дивана. — Я сейчас порезал нафиг палец, — сказал он запальчиво. Он посмотрел на Джинни так, словно рассчитывал увидеть ее здесь. — Когда-нибудь резали палец? Чтобы так вот, до кости? — спросил он. В его крикливом голосе слышалась неподдельная мольба, словно бы Джинни могла своим ответом избавить его от некой крайне одинокой формы избранности.

Джинни уставилась на него.

— Ну, не так чтобы до кости, — сказала она, — но случалось резаться.

Она в жизни не видела столь нелепого человека или, лучше сказать, молодого человека — сложно было определить его возраст. Волосы у него торчали со сна. Щеки покрывала двухдневная щетина, светлая и редкая. И вид у него был откровенно придурковатый.

— Как вы порезались? — спросила она.

Он опустил голову и приоткрыл рот, уставившись на палец.

— Что? — сказал он.

— Как вы порезались?

— Знать бы, черт, — сказал он, очевидно подразумевая, что подлинная причина ему неизвестна. — Искал кое-что в чертовой корзине, а там полно бритвенных лезвий.

— Вы брат Селены? — спросила Джинни.

— Ну да. Господи, я умру нафиг от потери крови. Побудьте еще тут. Мне может понадобиться переливание.

— Вы что-нибудь наложили на рану?

Брат Селены слегка отстранил палец от груди и представил на обозрение Джинни.

— Только чуток туалетной бумаги, — сказал он. — Кровь нафиг остановить. Как когда режешься при бритье, — он снова посмотрел на Джинни. — А вы кто? — спросил он. — Подруга чувырлы?

— Мы в одном классе.

— Да ну? И как вас зовут?

— Вирджиния Мэннокс.

— Так ты Джинни? — сказал он, щурясь на нее через очки. — Ты Джинни Мэннокс?

— Да, — сказала Джинни, снимая одну ногу с другой.

Брат Селены снова сосредоточился на своем пальце, очевидно, единственном для него предмете интереса в комнате.

— Я знаю твою сестру, — сказал он безразлично. — Задаваку чертову.

Джинни встрепенулась.

— Кого?

— Слышала.

— Она не задавака!

— Как же, блин, — сказал брат Селены.

— Вовсе нет!

— Как же, блин. Да она королева. Чертова королева задавак.

Джинни смотрела, как он оттянул от пальца намотанную туалетную бумагу и заглянул под нее.

— Да ты знать не знаешь мою сестру.

— Знаю, блин.

— Как ее зовут? Полное имя? — потребовала Джинни.

— Джоан… Джоан задавака.

Джинни помолчала.

— Как она выглядит? — спросила она вдруг.

Без ответа.

— Как она выглядит? — повторила Джинни.

— Будь она вполовину такой красоткой, какой мнит себя, ей бы нафиг с лихвой хватило, — сказал брат Селены.

По тайному мнению Джинни такой ответ имел категорию интересного.

— Никогда не слышала, чтобы она тебя упоминала, — сказала она.

— Куда деваться. Куда нафиг деваться.

— Так или иначе, она помолвлена, — сказала Джинни, глядя на него. — Собирается замуж в следующем месяце.

— За кого? — спросил он, поднимая взгляд.

Джинни хорошенько воспользовалась таким поворотом.

— Ты его не знаешь.

Он снова стал ковыряться с туалетной бумагой.

— Я его жалею, — сказал он.

Джинни фыркнула.

— Кровь идет как чумовая. Думаешь, надо чем-то обработать? Чем надо по-хорошему? Меркурохром сойдет?

— Лучше йод, — сказала Джинни. И добавила, решив, что ее ответ прозвучал слишком прозаично, учитывая ситуацию: — Меркурохром тут совсем не годится.

— Почему? Чем он плох?

— Просто он для такого совсем не годится, вот и все. Тебе надо йод.

Он посмотрел на Джинни.

— Он ведь очень щиплет, да? — спросил он. — Правда ведь, чертовски щиплет?

— Щиплет, — сказала Джинни, — но он тебя не убьет, не бойся.

Брат Селены, похоже, не обиделся на слова Джинни и вернулся к своему пальцу.

— Не люблю, когда щиплет, — сказал он.

— Никто не любит.

Он согласно кивнул.

— Да уж, — сказал он.

Джинни с минуту наблюдала за ним.

— Хватит уже трогать, — сказала она вдруг.

Брат Селены отдернул от пострадавшего пальца здоровую руку, словно ударенный током. И сел чуть прямее, или, лучше сказать, чуть менее сутуло. Его внимание привлек какой-то предмет в другом конце комнаты. Его досадливое лицо сделалось почти мечтательным. Он поковырялся здоровым указательным пальцем между передними зубами, извлек что-то и повернулся к Джинни.

— Есь хошь? — спросил он.

— Что?

— Есь чего хошь?

Джинни покачала головой.

— Я поем дома, — сказала она. — Мама всегда готовит к моему приходу.

— У меня в комнате полсэндвича с курицей. Не хошь? Я к нему не прикасался, ничего такого.

— Нет, спасибо. Правда.

— Вы же в теннис только что играли, елки-палки. И не голодная?

— Не в этом дело, — сказала Джинни, кладя ногу на ногу. — Просто, моя мама всегда готовит к моему приходу. Она бесится, то есть, если я не голодная.

Брат Селены, похоже, удовольствовался таким объяснением. По крайней мере, кивнул и отвел взгляд. Но затем вдруг снова повернулся к Джинни.

— Может, стакан молока? — сказал он.

— Нет, спасибо… Правда, спасибо.

Он наклонился и рассеянно почесал лодыжку.

— Как зовут этого типа, за которого она выходит? — спросил он.

— Джоан, в смысле? — сказала Джинни. Дик Хеффнер.

Брат Селены продолжил чесать лодыжку.

— Он капитан-лейтенант на военном флоте, — сказала Джинни.

— Большое дело.

Джинни хихикнула. Она смотрела, как он докрасна расчесывает лодыжку. Когда он начал счесывать ногтем легкую сыпь на икре, Джинни отвела взгляд.

— Откуда ты знаешь Джоан? — спросила она. — Я никогда не видела тебя дома или вроде того.

— Я и не был никогда в вашем чертовом доме.

Джинни подождала, но он не собирался развивать свое высказывание.

— Так, где же вы познакомились? — спросила она.

— На вечеринке, — сказал он.

— На вечеринке? Когда?

— Я не знаю. На Рождество 42^[12]-го, — из нагрудного кармана пижамы он извлек двумя пальцами сигарету, по которой можно было подумать, что на ней спали. — Не подкинешь вон те спички? — сказал он. Джинни передала ему коробок спичек с тумбочки возле нее. Он закурил, не выпрямляя своей кривизны, и убрал горелую спичку в коробок. Откинув голову, он медленно выдохнул изо рта огромное облако дыма и втянул ноздрями. И стал курить дальше в таком «французском» стиле. Весьма вероятно, что это был не пижонский выпендреж тет-а-тет, а приватная демонстрация мастерства, вроде бритья левой рукой.

— Почему Джоан — задавака? — спросила Джинни.

— Почему? Потому что. Откуда мне нафиг знать, почему?

— Да, но в смысле, почему ты так говоришь?

Он устало повернулся к ней.

— Слушай. Я написал ей нафиг восемь писем. Восемь. Она ни разу не ответила.

Джинни помолчала, потом сказала:

— Ну, может, она была занята.

— Ну да. Занята. Занята нафиг, как белочка.

— Обязательно столько сквернословить? — спросила Джинни.

— Имею нафиг право.

Джинни хихикнула.

— А вообще давно ты ее знаешь? — спросила она.

— Достаточно.

— Ну, в смысле, ты звонил ей когда-нибудь или что-то такое? В смысле, ты ей не звонил, ничего такого?

— Не-а.

— Ну, ясен пень. Если ты ни разу ей не звонил, ничего такого…

— Не мог я, бога в душу!

— Почему? — сказала Джинни.

— Я был не в Нью-Йорке.

— А-а! Где же ты был?

— Я? В Огайо.

— А, в колледже?

— Если бы. Бросил.

— А, значит, в армии?

— Если бы, — рукой с сигаретой брат Селены постучал слева по груди. — Мотор, — сказал он.

— В смысле, сердце? — сказала Джинни. — А что с ним такое?

— Не знаю я, что с ним нафиг такое. Я мелким перенес ревматическую лихорадку. Та еще нафиг заноза в…

— Ну, разве тебе не надо бросить курить? В смысле, разве ты не должен вообще не курить? Врач сказал моей…

— А-а, много они понимают, — сказал он.

Джинни ненадолго придержала коней. Очень ненадолго.

— А что ты делал в Огайо? — спросила она.

— Я? Работал нафиг на авиазаводе.

— Правда? — сказала Джинни. — Тебе нравилось?

— Тебе нравилось? — передразнил он. — Еще как. Я обожаю самолеты. Они такие клевые.

Джинни уже так увлеклась, что и не думала обижаться.

— И долго ты там работал? На авиазаводе.

— Я не знаю, бога в душу. Тридцать семь месяцев, — он встал и подошел к окну. Посмотрел вниз, на улицу, почесывая шею сзади большим пальцем. — Погляди на них, — сказал он. — Дурачье чертово.

— Кто? — сказала Джинни.

— Я не знаю. Кто угодно.

— У тебя палец будет хуже кровоточить, если держать книзу, — сказала Джинни.

Он ее услышал. Поставив левую ногу на оконное сиденье, он опустил пораненную руку на бедро. И продолжал смотреть на улицу.

— Все идут нафиг в призывную комиссию, — сказал он. — Мы теперь с эскимосами воевать будем^[13]. Ты это знала?

— С кем? — сказала Джинни.

— С эскимосами… Уши открой, бога в душу.

— Почему с эскимосами?

— Откуда мне знать. Откуда, блин, мне знать, почему? На этот раз пойдет одно старичье. Кому под шестьдесят. Другим нельзя — только кому под шестьдесят, — сказал он. — Просто назначат им меньше часов… Большое дело.

— Тебе все равно не придется идти, — сказала Джинни, не имея в виду ничего такого, но запоздало почувствовав, что говорит что-то не то.

— Знаю, — сказал он быстро и убрал ногу с сиденья. Чуть приоткрыв окно, он выбросил окурок. Затем обернулся и сказал, стоя у окна: — Эй. Сделай одолжение. Когда придет этот малый, скажешь ему, я буду готов через пару секунд? Мне только побриться — и все. Окей?

Джинни кивнула.

— Хошь, потороплю Селену или вроде того? Она знает, что ты тут?

— Ой, она знает, что я тут, — сказала Джинни. — Я не спешу. Спасибо.

Брат Селены кивнул. Затем посмотрел напоследок долгим взглядом на раненый палец, словно прикидывая, выдержит ли он поход обратно в его комнату.

— Ты бы наложил на него лейкопластырь? Нет у тебя лейкопластыря или чего-то такого?

— Не-а, — сказал он. — Что ж. Не напрягайся.

Он побрел из комнаты.

Через несколько секунд вернулся и принес полсэндвича.

— Поешьте вот, — сказал он. — Хороший.

— Правда, я совсем не…

— Бери, бога в душу. Я его не отравил, ничего такого.

Джинни взяла полсэндвича.

— Что ж, большое спасибо, — сказала она.

— Куриный, — сказал он, стоя рядом с ней, глядя на нее. — Купил нафиг вчера вечером в гастрономе.

— Выглядит очень вкусно.

— Ну, так ешь.

Джинни откусила.

— Вкусно, а?

Джинни с трудом проглотила.

— Очень, — сказала она.

Брат Селены кивнул. Он рассеянно обвел взглядом комнату, почесывая впалую грудь.

— Что ж, думаю, лучше мне одеться… Господи! В дверь звонят. Ну, не напрягайся!

И был таков.

Оставшись одна, Джинни огляделась, не вставая с дивана, ища, куда бы выбросить или спрятать сэндвич. Затем услышала, как кто-то идет через прихожую, и сунула сэндвич в карман пальто.

В комнату вошел молодой человек среднего роста тридцати с небольшим лет. Ни его правильные черты, ни короткая стрижка, ни покрой костюма, ни рисунок фулярового галстука не давали никакой определенной информации. Он мог быть в штате — или пытаться устроиться в штат — какого-нибудь журнала. Мог играть в спектакле, прошедшем накануне в Филадельфии. Мог служить в юридической фирме.

— Привет, — сказал он сердечно Джинни.

— Привет.

— Видела Франклина? — спросил он.

— Он бреется. Он сказал мне сказать вам подождать его. Он скоро выйдет.

— Бреется. Боже правый.

Молодой человек взглянул на наручные часы. Затем уселся в красное камчатое кресло, закинул ногу на ногу и взял свое лицо в ладони. Словно из-за переутомления или перенапряжения глаз, он закрыл их и потер кончиками вытянутых пальцев.

— Это самое кошмарное утро за всю мою жизнь, — сказал он, отводя ладони от лица. Говорил он исключительно гортанью, словно так выдохся, что на диафрагму рассчитывать не приходилось.

— Что случилось? — спросила Джинни, глядя на него.

— О-о… Слишком долгая история. Я никогда не утомляю тех, кого не знаю по крайней мере тысячу лет, — начал он с туманным недовольством, глядя в сторону окон. — Но я больше никогда не посчитаю себя хотя бы самым скромным знатоком человеческой натуры. Можете без оглядки меня цитировать.

— Что случилось? — повторила Джинни.

— О, господи. Этот человек, проживший у меня в квартире много-много-много месяцев, — даже говорить о нем не хочу… Писатель этот, — добавил он с чувством, вероятно ссылаясь на известную анафему из романа Хемингуэя^[14].

— Что он сделал?

— Откровенно говоря, я бы скорее не вдавался в детали, — сказал молодой человек. Он достал сигарету из своей пачки, игнорируя прозрачный хьюмидор на столе, и закурил от своей зажигалки. Руки у него были большими. Они не казались ни сильными, ни умелыми, ни чуткими. Однако он действовал ими так, словно они обладали некими с трудом контролируемыми эстетическими предпочтениями. — Я решил, что даже думать об этом не стану. Но я в такой ярости, — сказал он. — То есть, возникает этот жуткий типчик из Алтуны, штат Пенсильвания — или откуда-то оттуда. Очевидно, помирает с голоду. Я по доброте своей душевной — прямо-таки добрый самаритянин — пускаю его к себе в квартиру, эту совершенно крошечную квартирку, в которой я сам едва развернусь. Знакомлю его со всеми моими друзьями. Даю ему захламлять всю квартиру своими кошмарными рукописями, окурками и редисками, и чем попало. Знакомлю его со всеми театральными продюсерами Нью-Йорка. Таскаю его грязные рубашки в прачечную и обратно. И сверх всего этого… — молодой человек прерывается. — И за всю мою доброту и порядочность, — продолжил он, — он выходит из дома в пять-шесть утра — не оставив после себя хотя бы записки — и забирает с собой все, до чего только дотянулись его гнусные грязные ручонки, — он замолчал, затянулся сигаретой и выдохнул дым изо рта тонкой шипящей струйкой. — Не хочу говорить об этом. Правда, — он взглянул на Джинни. — Пальто у тебя — прелесть, — сказал он, встав с кресла. Он подошел к Джинни и взял между пальцев лацкан ее пальто. — Такое славное. Впервые вижу по-настоящему хорошую верблюжью шерсть со времен войны. Могу я спросить, где ты его достала?

— Моя мама привезла из Нассау.

Молодой человек вдумчиво кивнул и попятился обратно к креслу.

— Это одно из немногих мест, где можно достать по-настоящему хорошую верблюжью шерсть, — он уселся. — Она там долго пробыла?

— Что? — сказала Джинни.

— Твоя мама долго пробыла там? Почему я спросил, моя мама была там в декабре. И часть января. Обычно я езжу с ней, но этот год был таким суматошным, что я просто не мог вырваться.

— Она была там в феврале, — сказала Джинни.

— Шикарно. Где она останавливалась? Не знаешь?

— У моей тети.

Он кивнул.

— Можно спросить, как тебя зовут? Я так понимаю, ты подруга сестры Франклина?

— Мы в одном классе, — сказала Джинни, ответив только на его второй вопрос.

— Ты ведь не знаменитая Максин, о которой говорит Селена, а?

— Нет, — сказала Джинни.

Молодой человек вдруг принялся отряхивать манжеты своих брюк тыльной стороной ладони.

— Я с ног до головы в собачьей шерсти, — сказал он. — Мама уехала на выходные в Вашингтон и припарковала свою зверюгу у меня. На самом деле она довольно милая. Но до того неряшливая. У тебя есть собака?

— Нет.

— Вообще-то, я думаю, жестоко держать их в городе, — он перестал смахивать шерсть, откинулся на спинку и снова взглянул на часы. — Сколько знаю этого мальчишку, всегда опаздывает. Мы собираемся посмотреть «Красавицу и чудовище» Кокто^[15], а это такой фильм, на который приходить надо вовремя. А иначе пропадет весь шарм. Ты его не смотрела?

— Нет.

— О, ты должна! Я смотрел его восемь раз. Гений чистой воды, — сказал он. — Я столько месяцев уговариваю Франклина посмотреть его, — он безнадежно покачал головой. — У него такой вкус. Во время войны мы оба работали в одной кошмарном месте, и этот мальчишка волоком таскал меня на самые несусветные в мире картины. Мы смотрели гангстерские картины, вестерны, мюзиклы…

— Вы тоже работали на авиазаводе? — спросила Джинни.

— Боже, да. Много-много-много лет. Пожалуйста, не будем об этом.

— У вас тоже плохо с сердцем?

— Господи, нет. Постучи по дереву, — он дважды стукнул по подлокотнику кресла. — Я здоров как…

Когда в комнату вошла Селена, Джинни быстро встала и пошла ей навстречу. Селена успела переодеться из шортов в платье, что в другой ситуации могло бы рассердить Джинни.

— Извини, что заставила ждать, — сказала Селена неискренне, — но пришлось подождать, пока мама проснется… Привет, Эрик.

— Привет-привет!

— Все равно мне не надо денег, — сказала Джинни, так тихо, чтобы ее услышала только Селена.

— Что?

— Я тут подумала. То есть, ты ведь все время приносишь теннисные мячики и все такое. Я забыла об этом.

— Но ты сказала, что раз мне не приходится платить за них…

— Проводи меня до двери, — сказала Джинни, направляясь на выход, не попрощавшись с Эриком.

— Но ты вроде бы сказала, что идешь в кино, и тебе нужны эти деньги и все такое! — сказала Селена в прихожей.

— Я слишком устала, — сказала Джинни. Она нагнулась и подобрала свое теннисное хозяйство. — Слушай. Я тебе звякну после обеда. Ты ни чем таким вечером не занята? Может, я приду к тебе.

Селена уставилась на нее и сказала:

— Окей.

Джинни открыла входную дверь и прошла к лифту. Нажала на кнопку.

— Я познакомилась с твоим братом, — сказала она.

— Правда? Скажи, оригинал?

— А чем он вообще занимается? — спросила Джинни как бы между прочим. — Он работает или как?

— Только уволился. Папа хочет, чтобы он вернулся в колледж, но он не намерен.

— Почему не намерен?

— Я не знаю. Говорит, слишком старый и все такое.

— А сколько ему?

— Я не знаю. Двадцать четыре.

Дверцы лифта раскрылись.

— Я потом позвоню тебе, — сказала Джинни.

Выйдя на улицу, она пошла на запад, на Лексингтон, чтобы сесть в автобус. Между Третьей и Лексингтон она сунула руку в карман за кошельком и нашла полсэндвича. Она достала его и хотела, было, выбросить где-нибудь на улице, но потом убрала обратно в карман. За несколько лет до того ей понадобилось три дня, чтобы избавиться от дохлого пасхального цыпленка, валявшегося в опилках на дне ее мусорного ведра.

Смеющийся человек →

← Дядюшка Криволап в Коннектикуте