Брошенные машины

Джефф Нун, 2002

Что-то неладно в Британии: загадочная болезнь, против которой бессильны врачи, дезориентирует и сводит людей с ума. Никто больше не может увидеть себя в зеркалах или на фото: лишь чужие лица, отвратительных чудовищ или нечто неопределенно-расплывчатое. Хотя прием экспериментального лекарства, изготовленного из крови невосприимчивых к заразе счастливцев, помогает в какой-то мере вычленить из информационного шума упорядоченные сигналы, но для большей части населения это очень слабое подспорье. Четыре человека колесят по дорогам Англии, выполняя заказ некоего мистера Кингсли. Осколки разбитого зеркала, сложенные воедино, якобы смогут положить конец эпидемии и вернуть искателям то, чего они жаждут больше всего на свете.

2

>

Мы вышли из дома, и оказалось, что Тапело ждет нас на улице. Она стояла, прислонившись к машине. Такая же чистенькая и аккуратная, как всегда. Шарфик на шее, сумка через плечо. Волосы все так же собраны в узел.

— Как-то вы поздно встаете, — сказала она. — Нам по пути?

— Нет, — отрезала Хендерсон.

— А вам куда?

— В прямо противоположную сторону.

— Ага, мне тоже туда.

— Что вообще за дела? Откуда она узнала, где мы остановились?

— А я доктор? — сказал Павлин.

— Она была с нами в машине, — сказала я, — вчера, когда мы спрашивали дорогу.

— Слушай, Марлин, — сказала Тапело. — Я не знаю, куда вы едете, мне все равно. Но возьмите меня с собой. Только дотуда.

— Это очень далеко.

— Мне все равно. И если что, я могу сесть за руль.

— Сесть за руль? — переспросила Хендерсон. — А тебе сколько годиков, девочка?

— Я умею водить. Я хорошо вожу, правда.

Хендерсон повернулась ко мне.

— Марлин, ты можешь как-нибудь от нее избавиться?

— Да чем она нам помешает?

— Что?

— Да пусть едет, — сказала я.

— Только за руль я ее не пущу, — сказал Павлин.

— Садись в машину, — рявкнула Хендерсон.

— Уже сел.

Павлин уселся на водительское сиденье.

— Ладно, — сказала Хендерсон. — Вот что мы сейчас сделаем. Как можно скорее уедем из этого мрачного места. Найдем кафе где-нибудь у дороги и нормально позавтракаем. Настоящей едой. А потом мы поедем дальше, а девчонка останется там, в кафе. Без разговоров. Да? Марлин?

— Да, хорошо.

— Сама поражаюсь, какая я сегодня добрая.

Так начинается день.

>

На запад, к лондонской окружной. Солнца почти не видно, оно бледное-бледное, почти такого же цвета, как небо. По-моему, где-то мы повернули не туда. Проехали мимо маленькой деревеньки, которая еще строилась. Стены домов были выкрашены в яркие основные цвета. Там не было ни заборов, ни нормальных садов: только зелень травы и прямые гравийные дорожки. Мы проехали через деревню под объективами камер слежения. Только в демонстрационном доме наблюдались какие-то признаки жизни: молодые родители, двое детишек. Когда мы проезжали мимо, они нам помахали, как старым знакомым.

— И чего они лыбятся, интересно? — спросила Хендерсон.

— Им все обеспечат по полной программе, по последнему слову техники, — сказал Павлин. — Электронный «Просвет», все дела.

— Ты так думаешь?

— Да. Ты глянь, какие у них тут камеры, и спутниковые антенны на каждом доме.

— Ну да. У них все по полной программе, а мы опять в полной жопе.

— Кстати, а где мы?

— А хрен его знает. — Хендерсон пролистала атлас автомобильных дорог. — На картах этого места нет.

— Мы что, заблудились? — спросила Тапело.

— Не знаю.

— Не знаешь?

— Там, где я был, — сказал Павлин, — вообще нету карт. Зато есть дыры в земле.

— И где ты был?

Мимо, по встречной полосе, проехала маленькая оранжевая машина.

— А, понятно, — сказала Тапело. — Ты был на войне?

— Ну, недолго.

— Ух ты. Так вот откуда у тебя пистолет.

— Не твоего ума дело.

— И ты убивал людей? Много убил?

— Много, бля. Даже слишком. А теперь помолчи.

— Хорошо.

— А то у меня мозги сводит, — сказала Хендерсон.

— Почему? — спросила Тапело. — Ты разве не приняла «Просвет» утром?

— М-да, хамоватая девочка. Знаю я вашу породу. Целый день жрут колеса и думают, будто им все нипочем.

— Я не такая.

— Опасная практика. Ты когда-нибудь видела человека в черном трансе?

— Я принимаю сколько положено.

— А, ну пусть тебе будет хорошо. Тебе хорошо?

— Я хочу есть. Кажется, мы собирались найти кафе.

— Все вопросы — к штурману, — сказал Павлин.

— Бля. Ты там рулишь, вот и рули по дороге. — Она швырнула атлас через плечо. Он упал на сиденье рядом со мной.

— Может быть, мы никогда уже не позавтракаем, — сказала Тапело. — И не пообедаем, и вообще. Может, мы так и застрянем в этой машине и будем ездить кругами по тем же дорогам, пока не умрем. Без еды и воды. А когда мы умрем в этой машине, она все равно будет ехать. Ну да. Она все равно будет ехать, сама по себе. Наш гроб на колесах. В буквальном смысле.

Хендерсон обернулась к нам. Посмотрела на Тапело, покачала головой и отвернулась.

— Бензин раньше закончится, — сказал Павлин.

Какое-то время мы ехали молча, а потом Тапело достала из сумки какую-то черную коробочку. Там с одного боку была маленькая застежка. Тапело ее расстегнула, и коробка раскрылась, как книга. Это были дорожные шахматы: небольшая доска и фигуры.

— Хочешь, сыграем? — спросила Тапело.

— А толку?

Девочка лишь улыбнулась.

Во время нашего путешествия мы не раз видели, как люди играют в шахматы. Как ни странно, в последнее время шахматы сделались популярными, и особенно среди молодежи. Никто не знает, почему на какие-то вещи шум влияет заметно сильнее, точно так же, как он влияет и на людей: на кого-то больше, на кого-то меньше. Но шахматы чуть ли не в первую очередь утратили всякое ощущение упорядоченности. Часы, зеркала, шахматы…

— А ты можешь играть? Но как?

Девочка пожала плечами, расставила на доске крошечные фигурки и принялась передвигать их, играя сама с собой: и за черных, и за белых. Я так и не поняла, по каким правилам она играет, но какое-то время я все-таки понаблюдала за ней, а потом отвернулась и стала смотреть в окно.

Теперь вдоль дороги тянулся лес. Дорожные знаки и указатели на перекрестках и боковых съездах были практически неразличимы в густой тени листьев, под слоем грязи, и мха, и неразборчивых граффити, за какими-то странными облачками пыли. Многие были затянуты черным брезентом.

Мне удалось разглядеть только считанные единицы, но я все равно не смогла ничего прочитать. Мне показалось, что надписи сделаны на иностранном языке. А на каком — непонятно. И еще были пустые знаки. Просто белое поле, цветной ободок, а внутри — ничего. Никаких надписей, никаких значков.

Я была абсолютно уверена, что эту церквушку мы уже проезжали. Хотя, может быть, все деревенские церкви выглядят более или менее одинаково. Собака перебежала дорогу, и Павлину пришлось резко выкрутить руль. Он остановил машину.

— Ты как? Нормально? — спросила Хендерсон.

— Ага. Вот блин, на фиг. Его трясло, я это видела.

— Хочешь я поведу? — предложила Тапело.

— Нет я, — сказала Хендерсон.

— Я сказал, я в порядке. И хватит уже.

Мы поехали дальше. Но все осталось по-прежнему: куда бы мы ни сворачивали, вокруг был все тот же пейзаж, унылый и тусклый.

Мимо, по встречной полосе, проехала маленькая оранжевая машина.

— А вы знаете, — сказала Тапело, — что некоторые места заражены больше, чем все остальные?

— Знаем, — сказала Хендерсон.

— Да я просто сказала.

— Очень вовремя, — заметил Павлин.

— Что там?

— Дома. Похоже, деревня.

— Будем надеяться, там есть кафе.

Но когда мы подъехали ближе, оказалось, что это та же деревня, где мы уже были: всего одна улица, ничем не засаженные участки, ярко раскрашенные дома.

— Тут мы уже проезжали, — сказала Хендерсон.

На этот раз краски на стенах домов казались еще насыщеннее, еще ярче. Воздух вибрировал цветом; у меня в голове гудело.

— Ага, — сказал Павлин, — а вон и демонстрационный дом. Молодое семейство так и сидело в саду, в полном составе, и они опять помахали нам, когда мы проехали мимо.

— Это не они, — сказала Тапело.

— Что?

— Это другая семья. Смотрите, жена — блондинка. А в прошлый раз была брюнетка.

— Да ладно.

— Это другая деревня.

— Блин, а девчонка права, — сказал Павлин. — Где мы вообще? Что за хрень?

— Всё, мне надоело, — сказала Тапело, закрыла шахматную доску и убрала ее в сумку. При этом она как-то неловко дернула рукой, и часть содержимого вывалилась из сумки. Книжка в мягкой обложке, пара монеток, сигареты и маленькая пластмассовая штуковина. Я сперва даже не поняла, что это было. Плоская прямоугольная штука бледно-зеленого цвета с эмблемой в уголке.

Зеркало.

Маленькое раскладное зеркальце в футляре с крышечкой. С эмблемой известной компании, производившей косметику.

Запрещенная вещь.

Тапело заметила, как я уставилась на ее зеркальце. Глядя мне прямо в глаза, она убрала его в сумку. А потом поднесла палец к губам в безмолвной просьбе не выдавать ее.

— Что там у вас происходит? — спросила Хендерсон.

Девочка посмотрела на меня и покачала головой.

— Ничего, — сказала я.

Тапело улыбнулась на долю секунды, а потом взяла в руки атлас, который Хендерсон зашвырнула к нам, на заднее сиденье. Пролистала, открыла на определенной странице. Потом она пару секунд пристально изучала карту, водя пальцем по линиям дорог. Сопоставила то, что снаружи, и то, что на карте.

Закрыла глаза.

— Следующий поворот налево, — сказала она. — А потом второй — направо.

— Что? — сказала Хендерсон.

— Ты уверена? — спросил Павлин.

— Просто делай, как я говорю.

>

Лес закончился, мы выехали в более «обжитую» зону. Дорожные знаки вновь обрели смысл. На одной придорожной площадке для остановки автомобилей какая-то пожилая пара устроила маленький рынок. Всего-то два раскладных столика, несколько стульев, брезентовая ширма от ветра.

Женщина продавала цветы.

Мужчина сидел за мольбертом. Рядом стоял большой щит с отпечатанной надписью. Мы притормозили, и Тапело прочитала, что там написано.

— Портреты маслом. Гарантировано сходство с оригиналом.

Тут же стояли образцы работ: кляксы в темных тонах и размашистые мазки более ярких цветов — как следы от порезов.

Я не смогла разглядеть ни одного человеческого лица.

>

За соседним столиком сидели двое мальчишек. Они подкалывали друг друга, изощряясь в остроумии, и, похоже, вовсю веселились. Они то и дело поглядывали на Тапело: то один, то другой.

— И чего вы уставились? — спросила Хендерсон.

Мальчишки вернулись к своей игре.

Мы все же нашли, где позавтракать. Какую-то грязную забегаловку. Но это все-таки лучше, чем ничего. Тапело, как оказалось, дала правильное направление. А теперь Хендерсон принялась до нее докапываться.

— Ну ладно, девочка, давай прощаться.

— Вы что, правда бросите меня здесь?

— Можешь не сомневаться. Вот, видишь, ребята. Они тебя и покатают. Иди познакомься. Они вроде прикольные. Повеселишься.

— Интересно, — сказал Павлин, — а какой вкус у этой фабричной еды? То есть на самом деле?

Он уже принялся за вторую порцию «сытного завтрака». — А тебе не все равно? — сказала Хендерсон. — Ешь, насыщайся.

— Слушай, девочка…

— Что? — спросила Тапело.

— Что это, по-твоему? На вкус?

— Господи, — Хендерсон закатила глаза, — на вкус это завтрак.

— Давай попробую, — сказала Тапело.

Павлин подцепил на вилку свою еду и передал вилку Тапело. Она прожевала кусок. Прикрыла глаза, перекатывая пищу во рту. Устроила настоящее представление, изображая великого дегустатора.

— Меня сейчас вырвет, — сказала Хендерсон.

И все это время Тапело смотрела на меня; как будто у нас с ней был общий секрет. Хотя, собственно, так и было.

— На вкус это яичница с беконом, — сказала она.

— Усраться можно, — сказала Хендерсон.

— Прикольно, — сказал Павлин. — А мне кажется, это заварной крем. Не яичница, а сладкий крем.

— А вместо бекона? — спросила Тапело.

— Чернослив. Да, именно так. Заварной крем с черносливом.

Я пошла звонить Кингсли. Мужчина за стойкой сказал, что телефон — в том конце коридора, и пожелал мне удачи. Телефон лежал на полу, у входа в мужскую уборную. Я наклонилась, подняла аппарат, сняла трубку. Треск и помехи на линии. Никакого гудка. Я потыкала пальцем в кнопки. Безрезультатно. А потом я заметила перерезанный провод.

Тогда откуда взялись помехи?

Конец ознакомительного фрагмента.