Частичка тебя. Мое счастье

Джина Шэй, 2022

Я чертовски устала от разочарований. От мужчин, которые говорят одно, а делают другое. От водоворота странных случайностей, в центре которых, против воли, оказываюсь раз за разом. В конце концов, ведь необязательно выходить замуж! Я могу родить ребенка для себя, исполнить давнюю мечту – стать матерью. И я могу не делиться своим чудом с тем, кто называл случившееся между нами ошибкой. План был прекрасен! Только мнение неуемного бывшего друга я не взяла в расчет. Он узнал о своем отцовстве! Он требует признания его родительских прав. Что думает об этом его невеста? Интересный вопрос! Потому что она не так мила и безобидна, как кажется!

3. Энджи

В гинекологическом отделении странная математика. Потому что мне сказали о двух “папашах”, а мужчины в холле меня ожидают аж трое.

— Господа, я не была настолько популярна даже в детском садике, когда мне выдали роль Снегурочки, — шутка выходит неуклюжей, и я даже сама не понимаю, для кого я её шучу.

Для Тимирязева, стоящего в отдалении, у самого окна? Вот уж последний человек, которому я сейчас хочу продлять жизнь.

Для Ольшанского, который… Мне кажется или он нарочно уселся на кресло в противоположном углу от Артема? Мне мерещится это напряжение?

Нет, пожалуй, нет. Они вообще друг на друга не смотрят.

Впрочем ладно. Для Ника я тоже шутить бы не хотела.

Сержанта полиции, при виде меня поднявшегося с кресла, я вообще впервые вижу.

Что ж, значит, я пошутила для себя и моего ребенка. Нам было весело, а значит — все не зря.

— Чем обязана? — на полицейского я смотрю не то чтобы с опаской, но он меня по долгу его службы как-то напрягает. С детства имею легкую фобию перед людьми в такой вот форме.

Даже если в форму запакован не очень складный парень, с длинным носом и нервными повадками. Он ведь все равно при исполнении.

— Мы работаем по заявлению о попытке умышленного причинения вреда здоровью, — сержантик торопливо распахивает планшетку, — вы — Морозова Анжела Леонидовна?

— Да, я, — киваю и хвалю себя за то, что при слове “полиция” у меня сработал условный рефлекс и я взяла с собой паспорт.

— Вы согласны дать показания по озвученному делу?

Я киваю и замечаю, что неосознанно скрестила руки на груди. Когда-то Дима вывез, что, мол, люди так делают всегда, когда им не комфортно, и что это — мой любимый жест. Я начала возражать, помнится, но после этого реально — будто ловила себя с поличным. Да — скрестила руки на груди. Да — чувствую себя не уютно. А как еще можно чувствовать себя в компании трех напрягающих меня мужчин?

С сержанта хоть спрос маленький, он в моих интересах меня напрягает.

А эти двое…

Нет, мило, конечно, что они зашли, но… Мне бы хватило пары предложения в Вайбере. От обоих.

— Анжела Леонидовна, не могли бы вы как можно точнее обозначить время инцидента?

— Когда я оказалась запертой в деннике? Могу, конечно. Без десяти час.

— Такая точность, — сержантик придирчиво щурится, — вы смотрели на время?

— Меня ждали на обеде, я торопилась, — бесцветно откликаюсь я.

Это не тот ответ, который я хотела бы давать при Тимирязеве.

Я не хочу, чтобы он знал, что я хотела к нему прийти. Много чести.

Он уже сделал свой выбор, вот пусть и тащится к этой своей… Которую он в себя всосать пытался.

И все же он слышит.

И я периферийным зрением вижу, как именно после этого ответа его пальцы, стиснутые на предплечье, два раза по нему постукивают.

Эх!

Ну что ж, пусть хоть как-то поставит галочку в моей строчке и проваливает.

Он мне только босс. И ничего больше.

На остальные вопросы я отвечаю сухо, как можно короче, побыстрее, отчаянно желая как можно меньше личного выложить сейчас наружу. Увы, это сложно.

— Кто может желать вам вреда? — последний вопрос сержанта заставляет меня зависнуть.

— Речь ведь о сильной неприязни, да?

Сержант кивает, только усложняя мне задачу.

Я не самая приятная личность, да и призвание у меня такое — быть занозой в чужих задницах. Но рабочие мелкие склоки не тянут на такое.

Тут я человека должна прям до трясучки бесить.

Возможно — сгодилась бы Юля, если бы она знала о моей ночи с Ольшанским и о том, что именно ему принадлежит пятьдесят процентов генного фонда моего ребенка. Но для Ника это воспоминание — табу, если он во сне не разговаривает — о своей измене он не проговорился.

А за то лишь, что конь мой её не признал — так не факт, что она вообще знает, что это был мой конь.

Может, это просто был тупой челлендж не самых умных подростков? Затаиться в конюшне и для зашкаливающей крутизны кого-нибудь где-нибудь запереть, как в школьном туалете?

На ум приходит Вяземский. В принципе, он испытывает ко мне достаточно сильную неприязнь, чтобы подкупить кого-нибудь для такого вот фортеля.

Или та девица Артема…

Наша с ней стычка на ипподроме вполне себе тянет на повод для неприязни. Она неровно дышит к Тимирязеву, а он отдал предпочтение мне на тот момент.

Но она точно была с ним, в ресторане, да и говорить о ней в присутствии самого Артема я не хочу. Нафиг мне не нужны все эти “моя девушка не такая”. И так тошно.

— Не могу ответить так сразу, — покачиваю головой, чтобы подвести точку в разговоре сейчас, — может, оставите мне ваши контакты, я вам перезвоню.

— Обязательно, — сержант вручает мне визитку, — я тоже позвоню вам, если у нас появятся дополнительные вопросы.

Да что угодно, лишь бы не отвечать на вопросы в компании лишних да еще и настолько неподходящих ушей.

— Выздоравливайте, — на прощанье желает мне сержант и бодрым шагом направляется к металлическим дверям выхода из отделения.

Что ж, человек, который меньше всего меня напрягал, покинул поле зрения.

Остались еще двое.

Ох, я бы тому сержантику еще и приплатила, если б он этих двоих с собой забрал!

Так, как бы их понежнее послать? Вот так чтобы вняли и оставили меня в покое?

Нет, в самом деле.

С чего они вообще решили, что могут взять и припереться по мою душу? Один — бывший друг, решивший, что мои чувства для него — какая-то плохая шутка, второй — мои недоотношения, выбравшие другую женщину для своих хотелок.

Пока я облекаю свои матерные мысли в цивильную формулировку, Артем разворачивается от окна вполоборота, и я даже вздрагиваю, узрев на правой стороне его челюсти внушительную ссадину.

Это еще что за?…

С лошади упал?

Пассия норовистая оказалась?

— Может быть, ты свалишь уже наконец? — резко роняет он, и я сначала удивляюсь, с чего бы такое хамство — я вроде на больничном, а не на Гавайях с чемоданчиком уставного капитала клуба. А потом понимаю, обращались не ко мне.

— А может быть, свалите вы, Артем Валерьевич? — прохладно, но с весьма ощутимым вызовом интересуется Ник.

— Так, что происходит? — я стаскиваю с носа очки, просто потому что наблюдать этот цирк в подробностях у меня нет никакого желания. — Смею напомнить, вы — в больнице. И вот это все… Вы ради этого сюда приехали? Так я не заказывала петушиные бои, вы точно ошиблись адресом.

И ведь ни один из двух взрослых, мать его, зрелых поганцев, не желает мне отвечать. Таращатся друг на друга, будто пытаются испепелить взглядом на месте.

Нет, определенно я лишняя в этом страстном любовном дуэте.

— Что ж, была рада вас видеть, — на пределе терпения подвожу черту я, — пойду посплю, пожалуй.

Еще до того, как я успеваю развернуться обратно, в свой коридорчик, происходит сразу две вещи.

Ник плавным движением поднимается на ноги и тяжелая ладонь Тимирязева падает на мое плечо, заставляя остановиться.

Я с трудом удерживаю себя на месте — на самом деле мне хочется шарахнуться от него, как от прокаженного. Его касания жгут. Как жгут неисполнившиеся мечты, нереализованные надежды…

Я дура, да, я помню. Всегда ей была.

Пытаюсь снять его руку с моего плеча — а он ловит меня за ладонь и стискивает её, и вырвать руку из его хватки, не распрощавшись с парой пальцев, кажется нереальным.

— Нам надо поговорить.

— Она не хочет, — тихо произносит Ник.

И это почему-то бесит меня еще сильнее, чем все остальное. Какого черта он опять на себя берет?

— Я за себя сама отвечу, Николай Андреевич, — сквозь зубы цежу я, впиваясь в серые глаза Ольшанского с острой злостью, — без суфлеров.

— Хорошо, ответь сама, — Ник говорит будто на пределе терпения, — я надеюсь, что он тебя услышит.

Нет, определенно надо было слать их матом.

Вопрос лишь только в том, что любое слово в моей голове проходит цензурирование, особенно когда речь идет об общении с коллегами по работе.

А эти двое — мои коллеги.

Ужасно, но факт.

— Я хочу поговорить с Артемом Валерьевичем наедине, — холодно улыбаюсь я.

Этого ответа Ник, кажется, не ожидает. Лишь жестче стискивает зубы — о, я знаю этот жест, когда Ольшанский бесится от чужого упрямства, но вместо того, чтобы продолжить спор, Ник наклоняется и вытаскивает из-под кресла спортивную сумку. И как я раньше её не заметила?

Видимо, просто было не до того?

— Какая у тебя палата? — звучит сухой вопрос.

— Двести семнадцатая, — отвечаю я на автомате, скорее от удивления, а потом спохватываюсь, — тебе вообще зачем? Тебя не пустят!

— Да ну? — Ник ядовито изгибает бровь. — Ну тогда пускай медсестрички сами тащат два кило твоей одежды, косметичку, три литра минералки и три кило фруктов. Потому что тебе я это нести не позволю. Не после того, как ты на моих глазах со скамейки встать не могла.

Такого яростного отпора я не ожидала. И слова возражений как-то заканчиваются, что вполне устраивает Ника, сверкнувшего глазами и двинувшего по коридору.

Я слышу, как он добирается до стола дежурной медсестры, как на три тона ниже любезно просит у неё разрешения пройти в палату.

И ведь…

И ведь его пропускают!

А я так надеялась на вселенскую женскую солидарность!

— Ну вот мы и одни, Снегурочка, — хрипло выдыхает Тимирязев за моим плечом, требуя внимания, — и ты можешь залепить мне столько пощечин, сколько твоей душе угодно.

Ох, дьявол!

Я понимаю, насколько я поспешила, сорвавшись на Ника.

Потому что вот это вот все…

Я совсем не готова к этому.

Я только вчера приземлила носом в грязь свою увлекшуюся этим мужчиной дурочку. И сейчас я так отчетливо понимаю, что она от этого падения переломала себе все кости…

— Ну же, — Артем стискивает меня за плечи, разворачивая к себе, — никогда раньше этого не делала? Объяснить, как это делается?

Он смотрит на меня как провинившийся пес. Только что мне толку от его виноватого вида? Я ведь помню, с каким пылом вот эти самые губы вчера пожирали ту Барби.

— Не нужно, — я выпутываюсь из его рук, стирая с лица эмоции, — это неприемлемо с точки зрения субординации, Артем Валерьевич. Я не ваша девушка, чтобы позволять себе такие вещи.

— Я думал, ты не придешь, — отрывисто произносит Тимирязев, не спуская с меня пристального взгляда, — я понятия не имел, что тебя заперли. Я был в бешенстве от твоего отказа.

— И очень быстро нашли замену? — я позволяю себе натянутую улыбку. — Что ж, так бывает. Желаю удачи.

Если бы он не был моим начальником — я бы взвыла белугой, потребовала, чтобы он убирался с моих глаз, но… приходится быть терпеливой.

У моей жизни очень своеобразно выражается любовь ко мне.

— Я давно знаю Еву, — Артем снова шагает ко мне, приходится сделать шаг от него, чтобы расстояние между нами не уменьшалось, — да, мы с ней периодически спим, чтобы сбросить скопившееся напряжение. И только.

И только! Он говорит: “И только!”

После того, как я сама сказала ему, что значит для меня близость подобного рода? Сама чувствую, как стекленеют мои глаза.

Что ж, проведем этот разговор на понятном моему собеседнику языке.

— Вчера было? — я прямо смотрю в лицо Артема, стискивая зубы.

Ответ я знаю, и знаю, что больно все равно будет.

И все как я и думала — он плотно стискивает губы, а потом — коротко кивает.

Что ж, спасибо, что без вранья.

— Ну так и почему мы все еще об этом разговариваем? — улыбаюсь я через силу. — Я не ваш вариант, Артем Валерьевич, это было очевидно.

— Не существует никаких “моих” вариантов, — Тимирязев резко дергает головой, — есть ты, и я постоянно о тебе думаю. Каждый день. Я прошу у тебя прощения за вчерашнее. К тому же, я ведь тебе ничего не обещал. Ты не пришла на свидание, я имел право…

Он затыкается на полуслове, заметив и мою болезненную гримасу, и сам поняв, что понесло его совсем не в ту степь.

— Я не буду той, кто лишает вас каких-то прав, Артем Валерьевич, — я ежусь, снова скрещивая руки на груди, — давайте не будем терять вашего драгоценного времени. Я буду только вашим администратором. Больше мне ничего не надо.

— Моим администратором? — неожиданно кисло проговаривает Артем. — Или администратором Ольшанского?

Вопрос звучит ужасно странно.

— А что, есть разница?

— Оказывается есть, — глаза Тимирязева неожиданно остро вспыхивают, — особенно с учетом того, что очевидно лично мне. О том, как ты смотришь на него. Как он на тебя. Между вами явно не закрыто много личных вопросов. Что странно, с учетом его близящейся свадьбы.

Пару секунд я молча смотрю в светло-ореховые глаза Артема и пытаюсь понять, что мне на это отвечать.

А потом понимаю — ничего. Ничего мне тут не нужно отвечать, нужно развернуться и уйти нафиг.

Мужчина, выбравший другую женщину, пытается лезть в мою запретную зону, и более того, решил, что имеет право меня судить. А дальше что? Угрозы?

Будешь со мной или…

— Наш разговор не окончен, — слышу я за спиной жесткое.

— Окончен, — бесцветно отрезаю я и закрываю за собой дверь.

К черту!

Я иду к своей палате под дивный звон в ушах. Меньше всего я ожидала от Артема вот таких вот предъявлений. Он казался другим. Казался — ключевое слово, пожалуй.

— Энджи, — я вздрагиваю и понимаю, что шла по коридору практически вслепую — ничего не видя перед собой.

Удивительно ли, что я почти впилилась в Галину Дмитриевну, свою лечащую врачицу. И только шагнувший мне наперерез Ольшанский успевает меня перехватить до столкновения.

Твердые пальцы на плечах — как дно, за которое следует уцепиться моим якорям. Не время для душевного раздрая. Еще не все драконы побеждены. Не все изгнаны.

— Ты в порядке? — Ник крепче стискивает мои плечи, заглядывая в глаза.

И вот хоть волком вой, прося его так не делать.

— Да.

Ложь дается мне легко, но выходит плохо. Ник едва заметно морщится, и только по этому я понимаю, что он мне не поверил.

— Спасибо, что зашли, Николай Андреевич, — улыбаюсь я натянуто и шагаю мимо. Только бы не…

— Давай хоть до палаты тебя провожу.

…увязался за мной.

Черт!

— Тут пять шагов, я и сама могу дойти.

— Ну, не пять, а двадцать пять, и все-таки провожу. Еще вчера я тебя отправлял в больницу. Вряд ли ты исцелилась всего лишь за сутки.

Я слышу одобрительное фырканье Галины Дмитриевны и с трудом удерживаюсь от стона.

Она ведь как и все думает… Даже не подозревая, что этот конкретный “папаша” плевать на меня хотел. Он просто делает, как правильно в его системе мушкетерских ценностей. И плевать, что мне даром это не нужно.

Ладно, черт с ним. Я пролетаю оставшееся расстояние за несколько секунд и резко разворачиваюсь к Нику.

— Все, проводил, свободен.

— Ты не могла бы освободить мою сумку, Эндж? — улыбка Ника выглядит неестественно спокойной. — Мне не хотелось нарушать твоих границ и делать это самостоятельно.

— А разве ты не торопишься? — едко цежу я, чувствуя как внутри побулькивает злость. — К работе, к невесте, к свадебным хлопотам?

— Пятнадцать минут у меня есть. Я подожду.

— Вам вообще-то нельзя здесь находиться, — пытаюсь отбиться из последних сил.

— Втроем — нельзя. Одному — можно. Ну и на всякий случай… — Ольшанский поправляет сдвинутую на подбородок медицинскую маску.

Каждый раз когда я с ним говорю — испытываю непередаваемое ощущение, будто я цунами, а он — волнорез, предназначенный для моего уничтожения. Иначе почему раз за разом направленное в его сторону недовольство неизбежно оказывается проигнорировано?

И он не уйдет без сумки. Я его знаю. Боже, как же бесит, что я его настолько хорошо знаю.

— Что ж, придется сделать это побыстрее, — тихо шиплю я и, желая покончить с этим, шагаю в палату.

Ник без лишних слов двигает следом.

В палате чуточку попроще — здесь Ирина рассказывает кому-то по телефону, как плохо и скучно ей в больнице, с деталями — про то, как паршиво здесь кормят. Её много, её очень много. И хорошо, потому что…

— Как прошло с Тимирязевым?

Удивительный он все-таки человек. Умудряется не повышая голос перекричать очень громкую Ирину.

— Никак, — я раздраженно дергаю за язычок молнии, расстегивая стоящую на моей кровати спортивную сумку, — лучше бы не говорила. Можешь позлорадствовать.

— С чего мне это делать, Эндж?

— С того, что ты ведь меня предупреждал и все такое, — огрызаюсь я.

Все что есть внутри меня — кровоточит, разодранное в лохмотья.

Меня ведь и вправду предупреждали. Не один раз. Но я не хотела слушать советы от человека, решившего, что моя любовь к нему — это очень неудачная шутка. И не хочу сейчас.

— Мне ужасно жаль, что ты оказалась в этой ситуации, Эндж, — без всякого укора замечает Ник, — он изначально не был тебя достоин.

— Это не твое дело.

В который раз я это повторяю? В тысячный? Когда он уже меня услышит?

Когда поймет, что его жалость для меня оскорбительна?!

Наверное, стоило сказать ему, чтобы и эту свою передачку уносил с собой обратно, мне от него ничего не нужно, но прежде чем я соображаю это сделать — я вытаскиваю из его сумки лежащий сверху свитер и замираю.

Дзынь, дзынь — брякает за спиной прошлое.

Длинный свитер с пингвином, уютная розовая толстовка, этакое мини-платье, которое совершенно не к лицу той, что следит за тем, чтобы тридцать человек подчиненных её отдела занимались на работе работой.

Но для того, с кем ты так часто зависала не на работе. Ездила на выходные за город…

Для того, от кого секретов не было…

— Я думала, ты пошутил про мою одежду, — севшим голосом комментирую я, — или заехал ко мне, взял у Ангелины…

— Подумал, что лучше возможности вернуть тебе твои вещи у меня уже не будет.

Ох-х…

Даже не думала, что слово “Вернуть” может вот так глубоко полоснуть меня по сердцу. Звучит так, будто они ему были поперек горла и ужасно не терпелось избавиться от этих ужасных напоминаний об ошибке по имени “Анжела”.

— Помойки работают без выходных. Давно мог избавиться от моего тряпья, раз оно тебе так мешало, — бесцветно произношу, вытаскивая из сумки еще и три своих футболки. Теплые носки, в которых я часто шастала по квартире Ника, когда мы засиживались и уезжать куда-то становилось поздно… Бог ты мой, тут даже заколка есть, которой я закалывала волосы.

И кружка…

И…

Господи, сколько же всего я умудрилась оставить у Ольшанского в квартире?

— Оно не мешало, — спокойно откликается Ник, — я все никак не мог найти повода их к тебе привезти. Ну или… Может, сам не хотел их отдавать и цеплялся за них до последнего.

Мне кажется, я слепну от этой его фразы. Он? Цеплялся? И как это вообще понимать?

Если задаваться вопросом — кто мой самый лютый враг, я не назову имени.

Мой враг — не человек, мой враг — моя же надежда. Стремление обмануться. Стремление желать того, что мне по умолчанию не положено.

И вот, пожалуйста.

Одна его фраза о том, что я что-то для него значила — и мое горло сводит всеми теми эмоциями, что я ежедневно сглатывала.

Так было тысячу раз. Тысячу раз за три года он говорил мне, что я для него важна. Что лучше меня в его жизни друга не было.

Вот только…

Что было после этого?

Я помню.

— Скажи мне, может, ты отменил свадьбу? — спрашиваю шепотом, игнорируя, что в палате царит абсолютная тишина. — Может, хочешь сказать мне, что тебе жаль, что вел себя со мной как конченный ублюдок?

Что-то вздрагивает на дне серых глаз Ника. Что-то… Мне этого недостаточно. Я устала быть второстепенной героиней. И простого “что-то” мне уже мало.

— Нет? Тогда какого черта ты себе позволяешь? — я снова обнимаю себя за плечи. У меня есть одна я, и это мне следует помнить.

— Я говорю, что скучаю по дням нашей дружбы, — тихо откликается Ник, осторожно касаясь моей лопатки, — думал, может, и ты тоже…

Вот оно. Дружба. Большего мне не предлагают, не так ли?

Дедушка Мороз, я хочу уже перестать испытывать боль, разговаривая с этим мужчиной. Я буду хорошо себя вести еще лет десять или двадцать, только подари мне в этом году исцеление от него навсегда!

— Правда хочешь знать? — я разворачиваюсь к Ольшанскому лицом, говорю с яростью, едва разжимая губы. — Скучаю ли я по времени, когда я смотрела тебе в рот? Когда изо дня в день замирала от всякой твоей улыбки, от каждого взгляда в мой адрес? Как каждое утро выбирала платье, надеясь, что ты увидишь во мне женщину? Как позволяла тебе лежать на моих коленях по вечерам и думала, что это что-то значит. А это ничего не значило, Ник. Ты вставал и смотрел не на меня. Влюблялся. Жил полной жизнью. А все что должна была делать я — молча ждать. Ждать, когда ты разочаруешься и снова позвонишь мне, потому что не с кем посмотреть хоккей пятничным вечером. Ждать и быть той, на которую ты никогда не посмотришь.

— Энджи…

— Нет, Ник, я не скучаю, — я не позволяю себя перебить, — это были самые паршивые три года в моей жизни. И лучше бы их не было. В идеале — лучше бы и нам с тобой не знакомиться, но тут уж как вышло.

Он не говорит, но говорить тут и не о чем.

Он снова пытается ко мне прикоснуться, но я настолько отчаянно хочу, чтоб он ушел, что ощущаю его пальцы в паре сантиметров от моей кожи. Шагаю подальше, а потом резко прихватываю его сумку и переворачиваю её над кроватью. Что-то сыплется, что-то катится, что-то хлопает, падая аж на пол.

— Уходи, — я впихиваю сумку ему в руки не глядя, — и сделай одолжение, не навещай меня больше. У тебя беременная невеста. О ней и беспокойся.

Я замолкаю и слышу все.

Свое сердце, что вот-вот захлебнется в предсмертной агонии.

Его дыхание, каждый вдох которого отдается в моей душе колокольным боем.

Уйди! Уйди! Уйди!

Я думала — это навязчивая мысль, оказалось — привязчивый шепот. Слово, которое не сходит с моего языка.

Пара минут, что он стоит за моей спиной, кажется мучительной вечностью.

А потом — все-таки хлопает дверь за моей спиной.

Наконец-то.

Я бессильно сползаю на кровать, умудряюсь сесть на чашку, приходится её из-под себя вытаскивать.

— Вот это страсти у вас, — вполголоса комментирует Ирина, — не хочешь поподробнее рассказать, какой он козел?

Я бессильно болтаю головой. Не сейчас, не сегодня, не в этой жизни.

Взгляд мажет по полу, цепляется за ярко-зеленое пятно.

Склоняюсь ближе, тянусь пальцами к нему, понимаю, что пальцы скользят по твердой книжной обложке. Стаскиваю с носа залитые слезами очки, притягивая к носу свою находку.

“Тяжелый цвет Куртейна. Зеленый”.

Эту часть… Я еще не читала… И как он догадался?

Открываю книгу, скольжу по строчкам взглядом.

Буквы складываются в слова. Слова в спокойствие. Вот так-то лучше…

Пожалуй, Галина Дмитриевна права.

К психологу мне все-таки надо.