Рэкетир

Джон Гришэм, 2012

За всю историю США были убиты только четыре федеральных судьи. Недавно в этот список внесли и пятого – Раймонда Фосетта. Тело судьи и труп его секретарши обнаружили в домике у озера, причем следы взлома и борьбы отсутствовали. А еще в хижине обнаружили настежь распахнутый пустой сейф… Кто убил Фосетта и почему? И что хранилось в сейфе? Ответы на эти вопросы, похоже, знает лишь один человек – заключенный лагеря в штате Мэриленд Малкольм Баннистер, бывший адвокат, осужденный за то, чего не совершал. Баннистер готов помочь агентам ФБР, предоставив им информацию. Но за помощь он требует слишком много. И к тому же непонятно, можно ли вообще ему доверять…

Глава 5

Каждый работоспособный заключенный федеральной пенитенциарной системы должен трудиться, и Управление тюрем следит за тарифной сеткой. Последние два года я работаю библиотекарем, получая за свои труды тридцать центов в час. Примерно половина этих денег, как и чеки от отца, поступает на баланс программы финансовой ответственности заключенных. Управление тюрем расходует эти средства на всяческие отчисления, штрафы и выплаты. Меня приговорили не только к десяти годам, но и к ста двадцати тысячам долларов различных штрафов. Если получать по тридцать центов в час, то их придется выплачивать до конца столетия, останется и на следующее.

Другие здешние должности — это повар, мойщик посуды и полов, протирщик столов, водопроводчик, электрик, плотник, секретарь, санитар, рабочий прачечной, маляр, садовник, учитель. Я считаю, что мне повезло. Моя работа — одна из лучших и не подразумевает уборки за другими людьми. Иногда я преподаю историю заключенным, решившим получить диплом о среднем образовании. Час преподавания стоит тридцать пять центов, но я повышенными ставками не соблазняюсь. Эта деятельность меня угнетает из-за низкого уровня грамотности любой тюремной публики — что черной, что белой, что оливковой. Среди них так много невежественных, что начинаешь тревожиться за нашу образовательную систему.

Но я здесь не для исправления образовательной системы, не помышляю я и о совершенствовании нашей юриспруденции или тюрем. Моя задача — оставлять позади один прожитый день за другим, сохраняя при этом как можно больше самоуважения и достоинства. Мы — отбросы, никто, презренные преступники, общество держит нас взаперти, и, чтобы об этом вспомнить, не надо далеко ходить. Тюремный надзиратель именуется «сотрудником исправительной системы», сокращенно СИС. Не вздумай назвать его «надзирателем»: СИС куда почетнее, это почти титул. Большинство СИСов — бывшие копы, помощники шерифов, военные, не справившиеся с прежней работой и перешедшие в тюрьму. Некоторые — еще туда-сюда, но большинство неудачники, слишком тупые, чтобы сознавать свой провал. Кто мы такие, чтобы открывать им глаза? Они находятся на недосягаемой высоте, при всей своей тупости, и с наслаждением напоминают нам об этом.

СИСов беспрерывно тасуют, чтобы они не сближались с заключенными. Иногда между ними и нами возникает симпатия, однако одно из основополагающих правил выживания заключенного гласит: старайся избегать своего СИСа. Относись к нему уважительно, делай то, что он велит, не создавай ему проблем, но, главное, не попадайся на глаза.

Мой теперешний СИС, Даррел Марвин, не из лучших. Белый, грудь колесом, пивное брюхо, не старше тридцати, пытается важничать, но где ему с таким лишним весом! Даррел — невежда и расист, меня он не любит, потому что я черный и имею два диплома о высшем образовании — на два больше, чем у него. Мне приходится бороться с собой всякий раз, когда приходится подлизываться к этому ничтожеству, но выбора у меня нет. Сейчас он мне нужен.

— Доброе утро, мистер Марвин, — говорю я с фальшивой улыбкой, останавливая его перед столовой.

— В чем дело, Баннистер? — цедит он.

Я подаю ему лист бумаги, официальный бланк заявления. Он берет его и делает вид, что читает. Меня подмывает помочь ему с длинными словами, но я прикусываю язык.

— Мне нужно к начальнику, — вежливо говорю я.

— Зачем тебе к начальнику? — спрашивает он, все еще пытаясь прочесть нехитрое заявление.

Мои дела с начальником тюрьмы не касаются ни СИСа, ни кого-либо еще, но напомнить об этом Даррелу — значит навлечь на себя неприятности.

— Моя бабка при смерти, мне бы хотелось побывать на ее похоронах. Это всего в шестидесяти милях отсюда.

— Когда она умрет, по-твоему? — спрашивает этот умник.

— Скоро. Пожалуйста, мистер Марвин. Я много лет с ней не виделся.

— Начальник тюрьмы ничего такого не разрешает, Баннистер, пора бы знать.

— Я знаю, но у него передо мной должок. Несколько месяцев назад я консультировал его по одному юридическому вопросу. Пожалуйста, передайте ему заявление.

Он складывает бумагу и сует в карман.

— Ладно, но учти, это напрасный труд.

— Спасибо.

Обеих моих бабушек давно нет в живых.

В тюрьме ничего не делается ради удобства заключенного. На положительный или отрицательный ответ на любое заявление должно требоваться несколько часов, но это было бы слишком просто. Проходит четыре дня, прежде чем Даррел сообщает, что мне надлежит явиться в кабинет начальника тюрьмы завтра в десять утра. Опять фальшивая улыбка.

— Спасибо.

Начальник тюрьмы — самодержец в своей маленькой империи, с понятным самомнением царька, правящего при помощи указов или воображающего, что правит. Начальники все время меняются, и понять смысл всех этих замен невозможно. Повторяю, реформа нашей тюремной системы — не мое дело, и меня совершенно не волнует, что происходит в корпусе администрации.

Сейчас начальником у нас Роберт Эрл Уэйд, работник коррекционной системы, воплощение делового подхода. Недавно он развелся во второй раз, по сему случаю я втолковывал ему азы законов Мэриленда об алиментах. Когда я вхожу к нему в кабинет, он не встает, не подает мне руку, не утруждает себя вежливостью.

— Хэлло, Баннистер, — бросает он и указывает на пустой стул.

— Здравствуйте, мистер Уэйд. Как ваши дела? — Я сажусь.

— Я свободный человек, Баннистер. Жена номер два теперь история. Никогда больше не женюсь!

— Приятно слышать. Рад был помочь.

После этой короткой разминки он листает блокнот и говорит:

— Я не могу отпускать вашего брата домой на каждые похороны. Вы должны это понимать, Баннистер.

— Похороны ни при чем, — говорю я. — У меня нет бабушки.

— Тогда какого черта?

— Вы следите за расследованием убийства судьи Фосетта в Роаноке?

Он хмурится и откидывает голову, как будто услышал оскорбление. Я проник к нему по ложному поводу, что непременно считается нарушением режима в каком-нибудь из бесчисленных федеральных руководств. Он еще не решил, как реагировать на услышанное, поэтому, качая головой, повторяет:

— Какого черта?

— Убийство федерального судьи. Пресса только об этом и пишет.

Трудно поверить, что он умудрился пропустить всю эту историю, хотя совершенно не исключено. То, что я читаю по несколько газет в день, еще не значит, будто остальные делают то же самое.

— Федерального судьи? — переспрашивает он.

— Вот именно. Его нашли вместе с любовницей в домике на берегу лесного озера на юго-востоке Виргинии. Обоих застрелили.

— Ну да, я читал. Но вы-то тут при чем?

Он раздражен моим враньем и соображает, как меня наказать. Могущественный начальник тюрьмы не может допустить, чтобы его грубо использовал простой заключенный. Роберт Эрл вращает глазами, придумывая кару.

Мой ответ должен прозвучать как можно драматичнее, чтобы Уэйд не счел его смешным. У заключенных слишком много свободного времени, вот они и изобретают прихотливые доказательства своей невиновности, придумывают теории заговоров, начитавшись статей о нераскрытых преступлениях, копят секреты, чтобы обменять их на условно-досрочное освобождение. Короче говоря, заключенные только и думают, как бы освободиться, и Роберт Эрл, ясное дело, всего этого навидался и наслушался.

— Я знаю, кто убил судью, — провозглашаю я с максимальной серьезностью.

К моему облегчению, мои слова не вызывают у него улыбки. Он отъезжает в кресле, теребит подбородок, несколько раз кивает.

— Как же вы набрели на эти сведения?

— Я встретил убийцу.

— Здесь или вне лагеря?

— Этого я вам сказать не могу, господин начальник. Но я говорю правду. Судя по тому, что пишут, расследование ФБР ничего не дает. И не даст.

У меня безупречное дисциплинарное досье. Я ни разу не сказал грубого слова сотруднику тюрьмы, никогда не жаловался. У меня в камере нет ничего недозволенного, даже лишнего пакетика сахара из столовой. Я не играю в азартные игры и не беру в долг. Я помогал с решением юридических проблем десяткам заключенных и даже нескольким сотрудникам, включая самого начальника тюрьмы. Библиотека у меня содержится в образцовом порядке. Иными словами, я заслуживаю доверия, хотя и заключенный.

Он кладет локти на стол и скалит желтые зубы. У него темные круги под вечно влажными глазами пьяницы.

— Позвольте мне угадать, Баннистер. Вы намерены поделиться информацией с ФБР, заключить сделку и выйти на свободу. Правильно?

— Совершенно верно, сэр. Это и есть мой план.

Теперь его разбирает смех — вернее, пронзительное кудахтанье, само по себе уморительное. Откудахтавшись, он спрашивает:

— Когда вы освобождаетесь?

— Через пять лет.

— Ничего себе сделка! Называете имя — и здравствуй, свобода, на пять лет раньше срока?

— Все просто, проще не придумаешь.

— Что вы хотите от меня, Баннистер? — рычит он, забыв про смех. — Чтобы я позвонил фэбээровцам и сказал, что тут у меня один знает убийцу и готов заключить сделку? Им, наверное, звонят с этим по сто раз в день, все больше придурки, мечтающие о вознаграждении. Зачем мне рисковать своей репутацией, ввязываясь в ваши игры?

— Потому что я знаю правду, кроме того, вам известно: я не придурок и не болтун.

— Почему бы вам самому им не написать, зачем втягивать меня?

— Напишу, если хотите. Но вы все равно в это включитесь, поскольку ФБР мне поверит, вот увидите. Мы заключим сделку, и я освобожусь. А вы обеспечите поддержку.

Он откидывается в кресле, будто раздавленный должностными обязанностями, подпирает кончик носа большим пальцем.

— Знаете, Баннистер, на сегодня у меня во Фростбурге шестьсот два человека, и вы последний из них, кого я ждал в своем кабинете с такой сумасшедшей затеей. Последний из всех!

— Благодарю вас.

— Не стоит благодарности.

Я наклоняюсь вперед и смотрю ему прямо в глаза.

— Послушайте, господин начальник, я знаю, о чем говорю. Понимаю, вам трудно доверять заключенному, но все равно, выслушайте меня. Я располагаю чрезвычайно ценной информацией, которую ФБР схватит, как горячий пирожок. Пожалуйста, позвоните им.

— Даже не знаю, Баннистер… Мы оба предстанем дураками.

— Пожалуйста!

— Я подумаю. А теперь проваливайте. Скажете Марвину, что я отказал вам в поездке на похороны.

— Да, сэр. Спасибо.

Интуиция мне подсказывает, что начальник тюрьмы не пропустит небольшого развлечения. Управление лагерем нестрогого режима с покладистым контингентом — скучное занятие. Почему бы не принять участие в расследовании самого громкого убийства в стране?

Выйдя из административного корпуса, я пересекаю квадратный двор, центр нашего лагеря. По одну его сторону стоят два спальных корпуса на сто пятьдесят человек каждый, по другую — еще два таких же. Восточный и западный кампусы прямо как в небольшом симпатичном колледже.

Дорогого мистера Марвина я нахожу в надзирательской дежурке рядом со столовой. Если я туда войду, то меня шлепнут или вздернут. Но стальная дверь открыта, и я вижу, что там происходит. Марвин развалился на складном стуле, в одной руке у него стаканчик с кофе, в другой жирное пирожное. Он зубоскалит с двумя СИСами. Если эту троицу зацепить крюками за шеи и взвесить на весах для мясных туш, то вместе они потянут на тысячу фунтов.

— Чего тебе, Баннистер? — бурчит Даррел при виде меня.

— Просто хотел вас поблагодарить, сэр. Господин начальник отказал, но все равно спасибо.

— Вот видишь, Баннистер. Прими мои соболезнования.

После этого кто-то из надзирателей пинком захлопывает дверь прямо перед моим носом. Стальной лист гудит и вибрирует, и от этого меня пробирает дрожь. Знакомый звук!

Мой арест. Городской «Сивик клаб» устраивал по пятницам ленч в историческом отеле «Джордж Вашингтон», всего в пяти минутах пешком от моей работы. В клубе состояло человек семьдесят пять — все, за исключением троих, белые. В тот день я был там вообще единственным черным, но это не важно. Я сидел за длинным столом, жевал неизбежную резиновую курицу с холодным горошком и болтал с мэром и с каким-то страховым агентом. От обычных тем — погоды и футбола — мы перешли к политике, но, как всегда, осторожно. Это был типичный ленч в «Сивик клаб»: полчаса на еду и еще полчаса на чью-нибудь скучную речь. Только в тот памятный день мне не было суждено насладиться речью.

У входа в банкетный зал началась какая-то возня, потом ворвался целый взвод вооруженных до зубов федеральных агентов, собравшихся, похоже, всех нас перебить. Настоящий полицейский спецназ в полном черном облачении ниндзя: пуленепробиваемые жилеты, устрашающее оружие, боевые каски, совсем как у гитлеровцев. Один из них проорал: «Малкольм Баннистер!» Я инстинктивно поднялся и промямлил: «Какого, собственно, черта?» В меня тут же прицелились из пяти автоматических винтовок. «Руки вверх!» — отважно гаркнул их главный, и я повиновался. Через несколько секунд меня заставили опустить руки, заломили их за спину, и я впервые в жизни почувствовал, что это такое — застегнутые на запястьях тяжелые наручники. Отвратительно и незабываемо. Меня поволокли по узкому проходу между обеденными столами и вытолкали из зала. Последнее, что я услышал, был голос мэра: «Это произвол!»

Само собой, после сего драматического вторжения члены клуба поспешили разойтись.

Вооруженные головорезы чуть ли не бегом преодолели вместе со мной вестибюль отеля. Кто-то предупредил местное телевидение, и камера засняла, как меня сажают на заднее сиденье черного «шевроле-тахо», между двумя молодцами в черном. По дороге в городскую тюрьму я спросил:

— А без этого цирка никак нельзя?

Главный, поигрывая на переднем сиденье карабином, бросил не оборачиваясь:

— Помалкивай!

— Не собираюсь! Арестовать вы меня можете, но заставить молчать — нет. Вам понятно?

— Сказано, помалкивай!

Головорез справа приставил к моему колену дуло своей «пушки».

— Уберите эту штуку, — сказал я, но дуло никуда не делось. — Похоже, вы от этого тащитесь. Это так возбуждает — прикидываться крутыми парнями, набрасываться на невиновных людей! Чистое гестапо!

— Ты что, глухой? Заткнись!

— И не подумаю! У вас есть ордер на арест?

— Есть.

— Покажите.

— В тюрьме покажу, а пока лучше помалкивай.

Ниже его гитлеровской каски виднелась полоска шеи, и она на глазах багровела. Я набрал в легкие побольше воздуха и приказал себе успокоиться.

Каска. Я сам носил такую четыре года, пока служил морпехом. В ней я воевал в первой Войне в заливе. Второй полк, восьмой батальон, вторая дивизия, морская пехота США. Это мы, морпехи, первыми ударили в Кувейте по иракцам. Великой битвой это не назовешь, но я насмотрелся на убитых и раненых с обеих сторон.

А теперь я сидел между игрушечными солдатиками, ни разу не слышавшими настоящей стрельбы и не способными пробежать даже мили. Но вообще-то они были еще ничего.

Рядом с тюрьмой уже караулил репортер местной газетенки. Мои стражи не спешили, чтобы он успел меня как следует заснять. Молодцы, нечего сказать.

Скоро я узнаю, что другой отряд официальных бандитов устроил налет на помещение фирмы «Коупленд, Рид и Баннистер», пока я сидел на ленче вместе с другими членами «Сивик клаб». Все было блестяще продумано и спланировано: отряд дождался полудня, когда в конторе осталась только бедная миссис Хендерсон. Согласно ее показаниям, они ворвались с карабинами наперевес и давай драть глотки, браниться, угрожать. Швырнули на ее письменный стол ордер на обыск, заставили сесть в кресло у окна и пообещали арестовать, если она осмелится делать еще что-нибудь, кроме вдохов и выдохов. Наша скромная контора подверглась форменному разгрому. Вывезли все: компьютеры, принтеры, десятки коробок с документами. В разгар обыска с обеда вернулся Коупленд. Стоило ему запротестовать, как его взяли на мушку. Пришлось присесть рядом со всхлипывающей миссис Хендерсон.

Арест стал полной неожиданностью. ФБР взяло меня в оборот за год с лишним до того. Я нанял адвоката, и мы с ним изо всех сил старались сотрудничать со следствием. Эксперты ФБР дважды проверяли меня на детекторе лжи. Мы предоставили все документы, которые я как юрист имел право показать, не нарушая требований этики. Дионн я рассказывал об этом далеко не все, но она знала, что я не нахожу себе места от тревоги. Я не мог справиться с бессонницей, ел через силу — пропал аппетит. Наконец, после целого года жизни в постоянном страхе, ФБР уведомило моего адвоката, что правительство утратило ко мне интерес.

Правительство солгало — не в первый и не в последний раз.

В городской каталажке — хорошо знакомом мне месте, которое я посещал не меньше двух раз в неделю, — закрепился еще один взвод агентов. На них были просторные куртки с желтыми буквами «ФБР» на спинах, и все изображали крайнюю деловитость, хотя понять, чем они заняты, не представлялось возможным. Местные полицейские, многие — мои хорошие знакомые, держались в сторонке и смотрели на меня смущенно и сочувственно.

Так ли уж необходимо было задействовать две дюжины федеральных агентов, чтобы арестовать меня и конфисковать мои документы? Я всего лишь перешел из здания конторы в отель «Джордж Вашингтон». Любой самый безмозглый коп мог бы остановить и арестовать меня в свой обеденный перерыв. Но ведь и этим чрезвычайно важным людям хочется получать от жизни удовольствие!

Меня отвели в тесную комнатушку, усадили за стол, сняли наручники и велели ждать. Через несколько минут вошел человек в темном костюме и назвался специальным агентом ФБР Доном Коннором.

— Очень рад, — сказал я.

Он положил передо мной листы бумаги.

— Вот ордер на ваш арест. — Толстая стопка листов, сколотых степлером. — А вот обвинительное заключение. Даю вам несколько минут, прочтите.

Сказав это, он отвернулся и вышел, со всей силы саданув дверью. Дверь была железная, толстая, и грохот от удара сотрясал каморку несколько секунд.

Никогда не забуду этот звук.