Я иду искать

Джослин Джексон, 2019

Все начиналось как простая игра… Лучшие подруги собираются на заседании литературного клуба для молодых мам. Их новая соседка предлагает сыграть в забавную игру – «расскажи о своем самом плохом поступке». Пара бокалов вина – и литературные посиделки превращаются в исповедь, а впечатления от книг сменяются шокирующими признаниями… Только вот в прошлом Эми Уэйн действительно совершила то, что не должна была. И теперь отчаянно боится, что правда всплывет наружу. Что, если новая соседка знает больше, чем кажется? Что, если вся игра была затеяна только ради Эми?

Глава 2

Вторник. 28 мая 1991 года. Полная луна выплыла в час тридцать шесть, а несколько минут спустя в окно моей спальни стукнул камень. Я распахнула окно, высунула голову и увидела Тига Симмса, голодного и на вид совершенно чокнутого. «Умру за свиную отбивную», — прошептал он, и я спустилась к нему. Луна освещала путь, и наши тени, огромные в её слабом сиянии, двигались навстречу тёмному утру.

Я постоянно вспоминала эту ночь, с которой началось всё самое ужасное, что случилось в моей жизни. За этой ночью последовала полоса чёрных дней, измотавших меня, лишивших еды и сна. Прежде чем получить право голоса, я плотно подсела на таблетки от давления. Мысли об этой ночи в буквальном смысле меня убивали.

Два последних школьных года я прожила будто с солитёром в желудке, гибким, жадным червём, глотающим всё хорошее, что могло со мной произойти. Я понимала — никто не захочет узнать меня получше теперь, когда все уже знают самое главное. Казалось, если я захочу найти новых друзей, обрести любовь, придётся выложить на обозрение чудовищного зверя — моё прошлое, и от этой мысли судорогой сводило живот.

Я не могла этого рассказать и хранила всё в себе. После выпускного перебралась в Калифорнию, как и миллионы заблудших душ до меня. Там пыталась утопить себя в алкоголе, пробовала всевозможные наркотики, пряталась среди загорелых тел юных сёрферов и корабельных крыс.

Меня спас дайвинг. Один из этих крысят предложил мне попробовать нырнуть с аквалангом, и я согласилась, думая — может, это станет новым развлечением, или просто убьёт пару часов, или убьёт меня. Но нет — ни то, ни другое, ни третье.

Это стало молитвой. Медитацией. Спокойствием и тишиной.

С той минуты я думала лишь об одном — как получить сертификат и погрузиться в мир безмолвия. Я перестала пить, потому что пьяной нельзя было нырять. Лишь время от времени выпивала банку или две пива. Начала упражняться, чтобы стать сильнее и выносливее, есть здоровую еду здоровыми порциями, чтобы чувствовать себя хорошо под водой.

Шестьдесят, восемьдесят, сто двадцать футов на голубой глубине, невесомость, монотонный ритм дыхания, бурлящий в ушах. Погружение опустошало, успокаивало. Мимо носились идеальные косяки рыб, как живое течение. Морские звёзды и огурцы слепо ползли по своим несрочным делам. Проплывали черепахи, тяжёлые и величественные. У морских созданий нет бровей, рты неподвижны, каждое лицо застывает в вечной маске. Все дельфины улыбаются, все мурены чуть рассержены, все морские коньки удивлены. Они смотрели на меня не мигая, не осуждая, и глубина подо мной казалась бесконечной. Прошлое и в воде было со мной, но это было уже неважно; море поглощало всё.

Среди этой красоты, такой пёстрой и необъятной, я чувствовала свою крохотность на фоне огромного, дикого мира. Он позволял забыть о себе и в то же время ощущать себя. Он защищал от попыток умереть. Если бы я тогда не нырнула, сейчас я уже не дышала бы.

Жизнь на земле тоже стала лучше, пусть она и не засияла резко, как включённая лампочка. Скорее это было похоже на медленный, медленный отлив. Все мысли о прошлом стекали, как струи воды, вниз по позвоночнику, исчезали в глубинах меня. История моей жизни жила за словами, за мыслями, даже за ощущением себя, и была такой же реальной, как внутренние органы. Я ведь никогда не задумывалась о своей печени, но она всегда была здесь; она делала свою тихую, грязную работу, необходимую, незаменимую, но я не думала о ней. Никогда.

Теперь, порой видя похожие истории в новостях, а иногда в первый день Великого Поста, я вспоминала, что прошлое со мной, но на этом всё. Не всплывало больше ни слов, ни образов. Даже когда я слышала его эхо, как в ту ночь, когда мы сообщили Мэдди, что я беременна.

Дэвис сильно нервничал. Всё-таки Мэдди тринадцать с лишним лет была единственным ребёнком. Но она сказала правильные слова и улыбнулась. Видимо, он не заметил беспокойства, мелькнувшего на её лице и тут же исчезнувшего.

В ту ночь я не могла уснуть. Я пошла на кухню заварить себе чаю и увидела силуэт Мэдди в проеме двери, ведущей на задний двор. Она еще не шагнула за порог, голые ступни касались кафеля. Тёмный квадрат, обступивший её, был полон переживаний, тех, что можно всю жизнь волочить за собой. И Мэдди входила в этот квадрат, бесстрашная, по-детски глупая, такая милая.

Она обернулась, и её взгляд был как у маленького животного, застигнутого посреди дороги. Но это был не свет фар, это была я, её Чумачеха, которая так сильно её любила. Я подошла, сняла её руку с дверной ручки, закрыла дверь. Самые мрачные мысли, глубоко запрятанные во мне, вновь начали оживать. Я хотела вытащить их наружу, показать ей и спросить: Ты видишь, как ставки растут с каждой минутой? Но ей не было даже четырнадцати, она, как любое маленькое дикое животное, верила в свою бессмертность. Всё, что я могла изменить — то, как она меня видела. Но я лишь довольно строго спросила:

— Куда собираешься?

— Да так, просто к Шеннон, — ответила она, и я поверила.

— Напиши ей, — сказала я, — что тебя застукали, и пусть она тащит свою задницу в кровать, а то позвоню её мамаше.

— Ты расскажешь папе? — испуганно спросила она.

— Конечно. Твоему папе я всё рассказываю, — это было почти правдой. — Но ещё расскажу, что мы как следует поговорили и ты обещаешь больше так не делать. Ты же обещаешь, верно? — она кивнула, и я процитировала наш любимый фильм, «Принцесса-невеста»: — На этот раз Лютик не съедят мурены.

Широко улыбнувшись, она поцеловала меня, и, прежде чем босиком рвануть по лестнице, сказала:

— Ты лучшая в мире Чума!

Жижа внутри меня побурлила и улеглась. Совсем как три года назад, когда Шар подцепила грипп, а её муж уехал из города. Даже ибупрофен не помогал сбить температуру под тридцать девять, она вся взмокла, и её так трясло, что она с трудом могла удержаться на ногах. Я перебралась к ней, возилась с крошечной Руби, поила Шар соком и борщом. Когда ей наконец полегчало, она сжала мою руку и сказала:

— Ты моя самая лучшая подруга. Глупо звучит, да? Мы же не в третьем классе.

Я посмотрела на наши сплетённые пальцы и подумала: Шар, ты понятия не имеешь, что держишь в руке. Мне так чудовищно захотелось признаться, раскрыть душу хотя бы лучшей подруге, что по всему телу прошла холодная, солёная волна всех тех чувств, которые я не могла описать. Я вновь увидела эту луну, огромную, полную. Но Шарлотта была не в силах отпустить мои грехи.

Поэтому я просто сказала:

— Давай сплетём друг другу браслеты.

И мы обе рассмеялись.

Ближе всего к провалу я была около пяти лет назад, когда пришла к Дэвису в гости, и выяснилось, что Мэдди ночует у подружки. Обычно мы проводили время у него, когда она была дома, смотрели втроём фильмы 13+, ели пиццу. Потом он провожал меня до машины. Мы встречались почти год, но сексом заниматься начали только недавно — всегда в моей квартире-студии, выключив свет, опустив шторы. Он никогда не оставался на ночь. Когда утром Мэдди просыпалась, папа был рядом, жарил для неё яичницу.

В тот вечер он приготовил ужин для меня. Запечённая в духовке курица, зелёные бобы, салат, картофельное пюре. Дэвис готовил так, словно, когда жена бросила его с дочкой-второклассницей, он пошёл за советом к Бетти Крокер^[3]: мясо и три гарнира, щедро приправленные солью и перцем. На этот раз вышло неплохо, но он возил еду по тарелке, как актёр, который делает вид, будто ест.

— Что случилось? — спросила я.

Он покачал головой. Сглотнул. Вид у него был такой грустный, такой мрачный, если бы я не знала его так хорошо, решила бы, что он намерен со мной порвать.

— Я согласна. На тебя, на Мэдс, на весь комплект, — сказала я, но он молчал и смотрел в тарелку. Тогда я тихо добавила: — Я никогда вас не оставлю.

Лишь тогда он посмотрел мне в глаза. Кивнул. По-прежнему молча вынул из кармана маленькую бархатную коробочку и придвинул ко мне. Кольцо было простым и элегантным, из розового золота, с маленьким маркизом. Его бывшей жене досталось кольцо поменьше, с камнем круглой огранки. Я видела фото у Мэдди в комнате.

— Да, — сразу же сказала я, потом вспыхнула и добавила: — Ты ничего не хочешь спросить?

Он рассмеялся. Встал из-за стола, опустился на колено, как положено. После этого, наконец, расслабился, и остаток ужина прошёл хорошо. Потом мы помыли посуду — он передавал мне тарелку за тарелкой, я споласкивала их водой. Домыв, в первый раз поднялись по лестнице в его спальню. Я задвинула шторы, выключила свет.

Ночью я долго лежала без сна в объятиях человека, который должен был стать моим мужем. Который доверил мне свою единственную дочь. Он должен был знать, с кем связался, этот замечательный мужчина с прямой осанкой, с заботливым отношением к моим оргазмам, с пенсионным счётом. Я погладила кольцо. Оно идеально подошло. Конечно же, оно идеально подошло. Дэвис знал своё дело. Я придвинулась к нему, он повернулся, провёл рукой по маленькой, мягкой округлости моего живота. Интересно, подумала я, чувствует ли он следы от растяжек, сувениры на память о старших классах, когда я была такой толстой.

В ту ночь мы долго шептались, рассказывали самое сокровенное. Он говорил о тяжёлых временах, когда мать Мэдди ушла от них. Лаура каждый день напивалась, они ругались, и она говорила гнусные, пьяные слова, бившие его по больному. Он отвёз её в клинику реабилитации, спустя два дня она сбежала и никогда больше не возвращалась. Мэд едва не сошла с ума от боли и горя, но он, даже когда плакал вместе с ней, чувствовал только облегчение. Дом без Лауры будто стал больше, все комнаты наполнились воздухом. Он ненавидел свою грубую, тайную радость, такую циничную на фоне глубоких страданий ребёнка. Такую предательскую. В конце концов, мерзкая злобная пьяница была когда-то женщиной, которую он любил. Он стоял с ней в церкви и давал обеты.

Он считал, что обманул её надежды. Я убеждала его в обратном. Он ведь никогда не клялся в любви ящикам вина из продуктового, а Лаура давно уже потерялась среди этих ящиков. Я говорила ему, что он хороший, верный и надёжный.

Если и был подходящий момент рассказать о своём прошлом, это было он. Дэвис выложил мне всё и спросил, буду ли я теперь любить его, зная его самые слабые места. Я заверила, что буду, и когда он успокоился, мне ужасно захотелось раскрыть ему душу. Каким облегчением было бы видеть, как тяжёлый груз рассыпается по маленькой комнате. Как растворяется в воздухе. Как тайное наконец становится явным. Я чувствовала — во мне закипают слова. Я видела небо, которого не видела столько лет.

Вторник. 28 мая 1991 года. Полная луна выплыла в час тридцать шесть…

Но слова застыли во рту. Я лежала в его объятиях, и та луна шла на убыль. Я не провожала её взглядом. Я не хотела, чтобы он любил ту девушку из прошлого, не ждала, что он её простит. Почему он должен был прощать? Мне достаточно было и того, что он любит меня настоящую. Я молчала, слушала, как его дыхание становится всё глубже, как он понемногу засыпает.

А теперь Ру дозналась обо всём, пробралась в самые тайные глубины. Луна вновь выплыла, и я уже не могла не видеть её бледный свет. Не могла не вспоминать.

В пятнадцать лет я выпрямляла свои жёлтые волосы, и они свисали безжизненными прядями до самой спины. Выстригала густую чёлку в стиле Бетти Пейдж, слишком грубую для моего типа лица. Она лезла в глаза, когда я высунулась в окно, чтобы помахать Тигу Симмсу, который стоял в лунном свете, готовый умереть за отбивную.

Я ждала, и моё огромное тело свешивалось с плетёного стула, будто я была мороженым в широком круглом рожке. Я уже надела школьную форму — клетчатую юбку и синий жилет. Собрала сумку, положила туда банку лизоля^[4], хотя в глубине души надеялась, что Тиг сегодня не придёт. Луна только стала полной, завтра или послезавтра было бы куда лучше, если он вообще собирался прийти. Порой он мог не появляться целый месяц, а потом будил меня ни с того ни с сего в почти безлунную ночь перед выходными.

— Подожди минутку, — прошептала я в ответ.

Он ухмыльнулся, откинул со лба буйные волосы. На солнце они казались бронзовыми, сейчас — почти чёрными. Дресс-код Брайтона предписывал девочкам длинные юбки, а мальчикам — короткие стрижки, но кудряшки позволяли Тигу сэкономить на парикмахерской. Если бы я дёрнула его за кудряшку и распрямила её, она достала бы до плеча.

Он жестом показал мне — срочно спускайся. Я подняла два пальца вверх, вспыхнула при мысли о том, что одета как зубрилка. Закрыла окно. Мне нужно было выскользнуть из дома через чёрный ход, потому что моя громоздкая туша не позволила бы мне через окно залезть на крышу, перепрыгнуть на дуб и спуститься вниз, как делал старший брат, спавший в соседней комнате.

Я натянула на ноги растянутые шлёпанцы, схватила сумку и гитару и, чуть дыша, спустилась по лестнице, изо всех сил стараясь не задеть инструментом о перила. Всё моё тело наполнилось страхом, я слышала, как он плещется во мне. В голове зазвучал ксилофон, как это бывает в мультиках, когда персонаж спускается по лестнице; увы, я знала, что нет ничего смешнее, чем жирдяй, который пытается убежать.

Я тихо пробралась через гостиную, нервничая всё меньше, с каждым шагом удаляясь прочь от родительской спальни, ближе к кухне. Обычно в такие ночи, после того как мы пару часов посидим у костра и поиграем на гитаре, я просила Тига отвезти меня в кафешку «Вафельный домик». Ты везёшь, я плачу́ — говорила я, потому что у Тига редко водились деньги. Мы брызгались лизолем, чтобы перебить запах марихуаны, и Патси Клин кормила нас вместе с подсобными рабочими, ничего не соображавшими после бессонной ночи. Мы литрами хлестали кофе; мой, со сливками, был цвета хаки. Потом шли в школу. Папа уходил на работу до рассвета, мама спала до восьми, и об этом не знал никто, кроме моего брата, но Коннор никак не мог меня выдать — он сбегал из дома куда чаще.

Я подумала — хорошо бы мы с Тигом и сегодня пошли в «Вафельный домик». Чёрт, бекон — это замечательно. Картофельные оладьи, неровные, обвалянные в тесте, покрытые воскообразным чеддером. Блины… я почти ощущала на языке вкус кленового сиропа. Но я была бедна как церковная мышь: на этой неделе мама заявила, что будет класть все мои заработанные деньги на мой сберегательный счёт. Она выпотрошила свинью-копилку, забрав все деньги, которые я получила, сидя с детьми. Это на колледж, заявила она, хотя стараниями бабушки денег на колледж было предостаточно. Более чем. Мы обе знали — она сделала это, чтобы я не покупала еду.

Я взяла из керамической миски на кухонной стойке четыре груши, бросила в сумку с лизолем. Посмотрела в кладовке: суп в банках, оливки, растительное масло, пять видов каш, все на вкус — как опилки в клетке моего хомяка. Открыла холодильник, нашла очищенные куриные грудки, бесцветные, ожидавшие, когда их обваляют в сухарях. Выловила из дальнего ящика пластиковую упаковку ветчины, обезжиренной на девяносто восемь процентов. Разрезала кусочки пополам, сделала бутерброды на тонко нарезанном диетическом хлебе. Сыра и майонеза у нас дома не держали. Кетчупа тоже — из-за сахара. Я выдавила на бутерброды немного горчицы и упаковала их. Ничего лучше предложить лунатику Тигу, жаждавшему мяса, я не могла.

Завтра, подумала я, подготовлюсь получше. У наших соседей, Шипли, недавно родился ребёнок, он плохо спал по ночам. Красивая миссис Шипли платила мне за то, что я присматривала за ним после школы, а она в это время могла выспаться. Скажу маме, что пошла в библиотеку, решила я, а деньги оставлю себе.

К тому же мы с трехлетней Лолли ели печенье «Орео» — соскребали шоколад, съедали начинку, остальное макали в молоко, которое давала нам миссис Шипли. Мы развлекались молочными усами и раскрасками с Ариэль и Маппетами, пока малыш Пол в своей кроватке гулил и пускал слюни. Миссис Шипли никогда не замечала, что я уношу домой в рюкзаке её печенье или чипсы. Она носила свободные блузки, спадавшие с хрупких плеч, и узкие капри; вряд ли она любила фастфуд. Я не могла представить, как она ест что-нибудь — разве только салатные листья.

Но Тиг явился сегодня. А сегодня были только груши и диетический хлеб с обезжиренной ветчиной, похожей на резину. Я в отчаянии проверила нижние ящики кухонного шкафа. Посуда, сковородки, кухонные принадлежности — ничего съедобного. И тут я заглянула под раковину.

В самом углу, за моющими средствами и губками, стояла и переливалась огромная зелёная бутылка. Красное вино? Она стояла тут так долго, что покрылась пылью. Большая бутылка означала дешёвое вино. Слишком дешёвое, чтобы ставить в бар. Я смутно помнила, как папа несколько месяцев назад притащил это вино, чтобы мама сделала сангрию.

— Я просила дешёвое вино, — возмутилась она, — а не уксус.

Как это похоже на папу, подумала я. Он всё делал не так, чтобы мама не гоняла его с поручениями.

Я задумалась. Не считая бокала шампанского на Новый год или на чьей-нибудь свадьбе, мне ещё не доводилось пить алкоголь. Но я не сомневалась, что мне понравится, и хотела впечатлить Тига, а ещё отомстить маме. Она ведь забрала все мои деньги и в один прекрасный понедельник испортила все планы на лето. К тому же я вряд ли попалась бы. Мама не замечала, когда пропадала какая-нибудь ерунда, а папа обнаруживал пропажу, лишь когда эта вещь была ему нужна. Если бы я стащила его бурбон, он ровно в семь часов напугал бы маму бешеным воплем: «Жанин!» Но пропажу этого вина не заметил бы никто. Если бы брат догадался сюда заглянуть, он давно бы его упёр.

Мне пришлось отодвинуть с десяток моющих средств, чтобы вытащить гигантский кувшин. Я старалась действовать бесшумно. Потом поставила всё на место и, закрыв за собой дверь, выбежала в ночь.

Тиг ждал в углу сада, тоже одетый в школьную форму — брюки махрились, поношенная рубашка выцвела, из тёмно-синей став грязно-голубой. Я медленно доковыляла до него, таща гитару, тяжёлую бутылку и большую сумку. Доковыляв, увидела, что синяк у него на щеке начал исчезать; в лунном свете он был цвета хаки. На прошлой неделе Тиг подрался с Засранцио, новым бойфрендом своей мамаши, но новых синяков не было, по крайней мере в заметных местах. Я подняла бутылку, и он воскликнул:

— Чёрт, Смифф, круто!

Он всегда называл меня по фамилии, Смит, но последнюю букву произносил нечётко — так по-панковски. Никогда не звал меня Эми. Только Смифф или Смиффи. Мне нравилось, как это звучало, но одновременно бесило, что такое обращение делает из меня другана, лишая всякого женского начала.

Он рыцарски забрал у меня гитару, и мы в тишине побрели к его машине. Это был припаркованный за моим домом AMC Амбассадор шестьдесят седьмого года. Тиг сам его собрал из ненужных деталей, валявшихся в гаражном боксе его прошлого отчима. Вид у этой машины был столь же опасно-сексуальный, как у самого Тига; особенно интересно она смотрелась в Брайтоне, среди джипов, подержанных БМВ и Миат с откидным верхом. Теперь он искал части Шевроле семьдесят восьмого года, думая собрать из них новую машину, может быть, на продажу.

— Хочешь поучиться водить? — шепнул он, протягивая мне ключи от Амбассадора.

Он предлагал и в прошлый раз, но я твёрдо сказала — нет. Не потому что не хотела. У меня были ученические права, и мне не терпелось сесть за руль. Но я боялась, что не помещусь на сиденье. Воображение тут же нарисовало кошмар: мой живот застрял, я толкаюсь, тужусь, хрюкаю, пытаясь пропихнуть своё тело, а Тиг всё это видит. Так что я ему отказала, а потом «случайно» забыла в машине сумку с гостинцами от Шипли, и, когда он припарковал машину и вылез, я вернулась за ними и попробовала сесть на водительское место. Пролезла я без проблем. Я не учла, какие у Тига длинные ноги. И с тех пор надеялась, что он вновь предложит.

— Блин, хочу! — ответила я на этот раз и взяла ключи. У него были права, и я как ученица имела право водить под его присмотром. Ну или имела бы, будь он совершеннолетним.

— Я всё думаю, как назвать группу, — сказал Тиг, когда мы сели в машину и закрыли двери. Все дома в нашем районе были построены на заказ на отдельных больших лесных участках. Нас никто не услышал бы.

— Я думала, мы Волшизики, — я повернула ключ, и огромная машина взревела, оживая.

— Это больше подходит девчачьей группе, — ответил он.

— Иди в задницу, — сказала я. — Что плохого в девчачьих группах?

Он выудил из кудряшек косяк, заправленный за ухо, и едва не уронил, когда машина резко дёрнулась. Он рассмеялся, а я ещё раз попыталась надавить на педаль сцепления. Я научилась обращаться с механической коробкой передач, но машина Тига управлялась не так, как проворные мамины седаны, на которых ездили ученики Брайтона.

Я начала, петляя, выезжать из города. Но не к главному въезду, к железным воротам, на которых витиеватыми буквами было выведено: Вэйверли-Плейс. К неизведанным землям за домами. Тиг зажал между губ косяк и по-ковбойски щёлкнул зажигалкой о джинсы, так что открылась крышка и вспыхнул огонёк. Я торопливо открыла окно — такой запах лизоль заглушить не мог. Хорошенько затянувшись, Тиг передал косяк мне.

— Ничего, только меня туда по определению не примут, — его накуренный голос был тих, словно ему не хватало воздуха. Я открыла своё окно, взяла косяк, вдохнула, сжимая и разжимая губы, чтобы выпустить воздух. Мне нравилось курить, но лишь совсем чуть-чуть. Лёгкая доза вызывала во мне голод; вообще он был всегда, но под марихуаной я могла есть, не чувствуя жирных складок, свисающих с моего тела, и взгляда невидимых глаз, следящих за мной, и запоздалого стыда. Я даже не стеснялась есть в кафешке на виду у Тига — ненакуренная я нипочём бы не рискнула. Чуть перебрав, ощущала в груди неясное давление, сжимающее сердце. Ещё боялась, что начну вести себя слишком развязно. Что, перебрав, перестану себя контролировать, наброшусь на Тига, хищно раскрыв голодный рот, жадными руками сожму его тело и раздавлю нашу хрупкую, странную дружбу, всё, ради чего я жила — разговоры за обедом, совместные занятия в библиотеке, а главное, эти ночи.

— Может, «Сон-трава»? — спросила я. — Я же вечно хочу спать, а ты, ну сам знаешь.

Тиг покачал головой. До него не дошло.

— Ну, я всегда хочу спать, а ты всегда на траве.

Тиг так расхохотался, что аж захрюкал.

— Не на траве, а под травой.

— Хорошо, — сказала я миролюбиво, — под травой.

Он заржал ещё громче, и я подумала — сейчас он себе что-нибудь сломает. Мне нравилось его смешить, и чем дальше мы уезжали от дома, тем веселее мне становилось. Тому способствовал и косяк, так что я затянулась ещё раз.

— Сон-трава. Ты и я, — сказал он, когда вновь смог говорить. — Идеально. Тем более если учесть, что вся школа при виде нас закрывает глаза.

Я ухмыльнулась — он, как всегда, попал в яблочко. Мы были изгоями — я жирная, он бедный. Больше в Брайтоне не было ни тех, ни других. Была пара толстых девчонок и один парень, но самым большим человеком в школе была я. Может, даже больше секретарши с огромными сиськами, носившей парик. Она была ровесницей моей бабушки, так что её фигура никого не волновала, как, собственно, и то, жива ли она вообще. Порой она угощала мятной жвачкой, при этом грустно глядя на меня, как бы желая сказать — мы с тобой одной крови. В такие минуты я её ненавидела. Но сраную жвачку всё-таки брала.

Тиг был очень, очень беден. Он был единственным, чью учёбу полностью оплачивало государство. За всех остальных как минимум часть платили родители. Бывший отчим Тига был владельцем гаража «Винтажные колёса», куда несколько обеспеченных брайтонских папаш порой приезжали за ретро-машинами — чисто чтобы повеселиться. Он-то и показал им Тига, непризнанного гения. Он поступил в Брайтон, но одноклассники его так и не приняли. Он один бродил по коридорам. Он читал те же книги, что и умные ребята: «О дивный новый мир», «Космос», «Джунгли» — но с умными ребятами не общался.

До Тига я общалась с ними, спасаясь отчаянной дружбой с Пег, второй самой толстой девчонкой в школе. Она любила прятать своё тело в огромной тени моего. Я стала для неё камуфляжем, но она никогда не звала меня в кино на выходных. Я выбрала этот путь, потому что у меня не хватало духа вести себя как Тиг — сесть в одиночку за маленьким столиком в углу и читать, методично поедая всё, что лежит на подносе. Я завидовала его метаболизму. Я тогда ещё не понимала, что бесплатный школьный обед — всё, что ему доводилось съесть за день.

Я отдала ему косяк, ударила по тормозам — мы добрались до рельсовых путей. Теперь мы въехали на неизведанную землю. Нас обступили ладанные сосны. Я медленно, осторожно повела машину по путям.

— Чего так кисло, Смифф? — буркнул Тиг, но беззлобно. Ему нравилось ехать быстро, подскакивая на кочках, хотя от этого нас трясло так, что у меня стучали зубы. Но пару раз ему всё же удалось показать, будто его стальное чудовище может летать. Я боялась повторять этот фокус. Снесла бы глушитель к чёртовой матери.

Я свернула на грязную дорогу, Тиг ещё раз глубоко затянулся, погасил недокуренный косяк и бросил в пепельницу. Стал копаться в сумке, почуяв мясо. Выловил сэндвич.

— Блин, Смиффи, ты просто Бог.

— Рада знакомству, — сказала я с божественной важностью, и Тиг снова хрюкнул.

Он включил радио — станцию 101,5, крутившую альтернативный рок и олдскул. Все кнопки его дорожного радио были настроены на неё — по его мнению, она единственная хоть на что-то годилась. Недели три назад я перенастроила все кнопки на попсовую станцию, которую он терпеть не мог, но он как раз отчего-то перестал слушать радио. Устав ждать, я включила его сама. Закончился хит Моррисси, и заиграл диджей Хаммер. Тиг нажал четвёртую кнопку, потом вторую, но ничего не изменилось.

— Ну ты и засранка, Смифф, — сказал он с таким чувством, что я вспыхнула.

Сняв ветчину с сэндвича, он накрыл ей лицо, как розовой мясной паранджой, и стал подпевать Хаммеру, но в конце концов закричал: «Время ветчины!» — и ухватил её зубами.

— Время ветчины! — запели мы хором. Машина чуть шатнулась, бок царапнули ветки.

— Ого! — крикнул Тиг, всё ещё смеясь. Я тут же выровняла машину, замедлила ход. Последние полмили я украдкой бросала взгляды на его римский нос, резко очерченную челюсть, длинные пальцы музыканта.

Тиг пел дуэтом с Хаммером, ел сэндвич и не чувствовал моего взгляда. Мне хорошо это удавалось. Я ещё в школе научилась тайком смотреть на других девчонок. Чем больше я рассматривала их, тем грустнее мне становилось. У самых мерзких девчонок были самые красивые фигуры, как будто стройные ноги, упругая грудь и чистая кожа давались как награда за гнусность.

Они не заслуживали тех тонких, звонких тел, в которые их поселили. Интересно, думала я, каково это — бегать, не чувствуя, как трясётся жир, как каждое движение становится унизительной конвульсией? Интересно, я тоже стала бы стервой? Если да, решила я, лучше уж оставаться жирной, но доброй.

Однажды в раздевалке после забега я забылась и засмотрелась на Шелли Гаст и её подружек. Они переминались с ноги на ногу, нагибались, гладили себя по узким талиям. Их розовые, кремовые, оливковые — в Брайтоне были представлены только эти расцветки — тела были такими гибкими. Шелли стояла ко мне ближе всех, полуголая; трусики подчёркивали полушария маленькой упругой задницы.

— Ну почему у меня совсем нет сисек, — причитала она, хотя у неё были превосходные сиськи второго размера с сосками цвета розовой сахарной ваты. Я смотрела, как она прячет их внутри бюстгальтера в горошек. Из моей жирной массы тоже что-то выпирало, но бесполое; не грудь, а два сгустка жира над тройными складками живота. Шелли поймала мой взгляд.

— Лесбуха, что ли? — спросила она, натягивая через голову форменную рубашку, и я нервно хихикнула.

— Просто лифчик понравился, — сказала я слишком жизнерадостно. Быть жирной лесбиянкой — это уже перебор. Быть жирной — уже достаточно паршиво. — Мне нужен новый.

— «Диллардс» не выпускает бельё твоего размера, — заявила Шелли.

После этого я научилась смотреть исподтишка, чтобы меня не застукали. Находясь рядом с кем-то из девчонок, я блуждала взглядом, рассматривала детали. Ящики раздевалки и стройные бёдра. Подоконник и голые ноги, форменная юбка, раздутая колоколом. Стопка книг, прижатая к моему животу, и хвост блестящих волос, покачивающийся между узких лопаток.

В последнее время я стала применять ту же технику к Тигу Симмсу. Он был высоким, таким же гибким, как эти девчонки. Когда задиралась его рубашка, видны были рёбра. Старые штаны висели на костлявых бёдрах. У него были широкие плечи, загорелая кожа, тёмные глаза. И эти безумные кудри.

Я припарковалась на повороте грязной дороги. Последние сто ярдов до костра мы шли пешком по узкой тропе. Тиг шёл первым, чтобы сбивать палкой паутину. Я терпеть не могла, когда липкие нити касались моего лица. Он тащил инструменты, я — еду, бутылку с вином и бумажные стаканчики из «Макдоналдса», которые нашла на заднем сиденье. У Тига в бардачке лежал фонарик, но луна светила как безумная, а дорогу мы оба знали как свои пять пальцев.

Вокруг пепелища стояли три грубо стёсанных скамейки; мы заняли каждый свою, распаковали инструменты. Прямо за нами стоял сарай со старым матрасом, до того заляпанным, что, сев на него, можно было забеременеть. По выходным в сарае обязательно кто-нибудь торчал. Все знали это место. Но сейчас, в будний день и в час ночи, тут было свободно.

— Ты взяла штопор? — спросил Тиг, передавая мне новый косяк и поднимая бутылку. Я упала духом, но он ухмыльнулся. Подцепил пальцами пробку и поднял вверх, как будто проделал фокус. — Ничего страшного, Смифф. Бедняки задним умом крепки, — добавил он противным голосом Засранцио, бойфренда своей мамаши, которого терпеть не мог, и я рассмеялась. Откуда мне было знать, что бутылка заткнута пробкой?

Он наполнил пластиковый стаканчик почти доверху и жадно отхлебнул.

— Ахххх, Смифффффи, — пробормотал он, — вот он, вкус отчаяния.

Он протянул мне стаканчик, пахнущий кислятиной — в самом деле, как плохая уксусная заправка для салата. Но я всё равно сделала три больших глотка, задержав дыхание, будто пила лекарство.

Брови Тига взмыли вверх и затерялись в кудряшках. Он часто приносил пиво в банках, утащенное у Засранцио, но я отказывалась. Я не ходила и на вечеринки, которые закатывали ребята из Брайтона.

Но в тот день… Мне просто хотелось коснуться губами того места, которого только что коснулись губы Тига. К тому же от марихуаны пересохло во рту. Я выпила ещё, и на этот раз стало полегче. За горстку сырного попкорна я могла бы убить кого угодно. Что уж там — за любую еду со вкусом сыра.

Мы играли «The Smiths», «Violent Femmes», «The Cure», в перерывах передавая друг другу стаканчик и куря косяк. Тиг пел мягким, хриплым голосом, я подпевала в такт. Мне нравилось, как звучат наши голоса. Потом мне захотелось что-то из «Pixies», и мы спели «Here Comes Your Man»; аккорды кружили вокруг нас, я почти их видела. Когда мне пришла в голову эта мысль, я поняла, что по-настоящему надралась.

Я чувствовала себя такой лёгкой. Я забыла о своём теле — осталась только душа, её яркая, горячая, жгучая ткань. Я больше не сбивалась, переставляя аккорды, хотя музыкантом был Тиг, это он учил меня играть на старой гитаре Коннора. Обычно он играл, а я лишь подыгрывала там, где это было легче всего. Но в ту ночь я знала, как играет Тиг, как движутся его пальцы и голос, словно мы были единым целым. Мы слились в гармонии, идеальной, не требующей усилий.

— «Сон-трава» — крутая группа, правда, Смиффи? — спросил Тиг, когда мы сделали паузу, чтобы съесть груши, разделить второй сэндвич, ещё выпить и покурить.

— Ага. Но, чёрт возьми, терпеть не могу груши, — сказала я, наливая себе ещё. Кувшин стал заметно легче, мир закружился, и я перелила в стаканчик. Вино выплеснулось, я хихикнула. Тиг тоже рассмеялся.

— Никогда не видел тебя пьяной.

— А ты сам-то, нет, что ли?

— Неа. Это ж просто вино, — сказал он и залпом осушил стакан.

Да, он привык пить. Он рассказывал о том, как они с друзьями, живущими по соседству, хлещут алкоголь, рассказывал про игры с выпивкой. Он жил в полуразрушенном жилом массиве за заброшенной забегаловкой, который мы прозвали «деловой центр», и жил там полной жизнью, о которой я знала только из книжек да вот таких его рассказов. Тусил с Бадди и Карлом, которые вместе с ними собирали машины, с девчонкой по имени Тойя. Она не была его девушкой, но, судя по рассказам, у него был с ней секс. И ещё с одной девчонкой по имени Кристал, у которой уже был ребёнок — уверена, она и с Тигом не церемонилась. Я часто думала, как она выглядит; многие после родов полнеют. И ничуть не сомневалась, что Тиг с ней спал. Хотя ребёнок был не от него.

Это я знала, потому что спросила, и он ответил:

— Да нет, конечно. Я ношу дождевик, ты ж понимаешь.

Я ничего не поняла, но глупо кивнула. Спустя два дня, на уроке граждановедения, до меня дошло, что он имел в виду презерватив. У Тига Симмса точно был секс. Тиг Симмс точно знал, как это делается.

После этого я начала по-другому смотреть на девчонок. Я не могла перестать думать, что было бы, если бы я поменялась телами с кем-то из них. Лучше всего с Шелли. Это была бы лёгкая победа. Я отправилась бы в «деловой центр» и показала Тигу Симмсу свой новый бюстгальтер и маленький животик, который мне казался таким соблазнительным и который она терпеть не могла. Я лежала бы под ним, обвив его тело стройными ногами. Шелли спала с Клиффом Майесом, все это знали. Так что моё новое тело знало бы, что делать.

— Ну, я хочу напиться, вот и всё, — сказала я с вызовом. Тиг ласково посмотрел на меня.

— Трудная неделя?

Я кивнула, и он прислонился ко мне плечом. Я старалась казаться спокойной и холодной. Я ощущала свой жир — это была одновременно и я, и живая стена, отделявшая меня от мира. Я жила в заточении собственного тела. Если бы он обнял меня, то ощутил бы только складки на моей талии. Иногда по ночам я представляла, что мои руки — это руки Тига. Собирала в пригоршни жир на заднице, втягивала живот и гладила по-прежнему свисающий бугор. Я знала, что никогда не позволю ему к себе прикоснуться, и всё же моя рука — рука Тига — дрожа, касалась меня между бёдер, там, где я была такой же, как любая другая девчонка; она двигалась во мне, я представляла его.

Я не могла равняться с нахальными, развязными девчонками, живущими в его районе, но, когда он прижался ко мне плечом, подумала — может быть, во мне ему будет не так уж плохо. Мы молча сидели рядом, а потом я сказала правду:

— Мама отправляет меня в лагерь.

— Уфф, — сказал Тиг. — Салатный Лагерь?

— Ага, — ответила я. — Потный Лагерь.

Она объявила об этом в понедельник вечером, глядя, как я ем отмеренную мне часть булочки, будто настало время платить за каждый сухой кусок без масла.

Я разразилась слезами. В лагере для жиробасов действующей валютой были крошечные миски риса, совсем как в тюрьме — сигареты «Кэмел Лёгкие». Всё прошлое лето я пропыхтела на занятиях аэробикой, неуклюже и лениво двигаясь в два раза медленнее, чем полагалось. На уроках питания рисовала кошек и балерин, так что не вынесла из этих уроков ничего, кроме характеристики себя как неумеренного потребителя конфет. Домой я вернулась, похудев на два кило, они сразу же ко мне вернулись, а вскоре прибавились и новые.

— Пожалуйста, не надо! — умоляла я в слезах. — Это вообще не помогло!

— В прошлом году ты так не брыкалась, — заметила мама. Но ведь в прошлом году у меня не было Тига.

— Сраный Лагерь. На всё лето едешь? — спросил он, как будто собирался по мне скучать. Как будто я была для него важна.

Я кивнула, а потом сказала то, от чего ощутила себя полностью обнажённой. То, чего не сказала бы никому. Слова прозвучали тихо и пристыженно:

— Лагерь для уродов.

— Эй, не говори так! — Тиг повернулся ко мне. Мы переглянулись, наши лица приблизились вплотную друг к другу. — Не смей называть себя уродом.

— Я знаю, кто я, — прошептала я. Я чувствовала в его дыхании нотки кислого вина. Мне это нравилось.

— Ты мой лучший друг, — сказал Тиг. — Не смей так называть моего лучшего друга.

Мне стало тепло. Всему телу стало тепло.

— Я знаю, кто я, — повторила я, а Тиг покачал головой, а потом поцеловал меня. Чуть отодвинул плечо, наклонил голову и поцеловал. По-настоящему. Не просто клюнул в губы. Поцеловал, как целуют в фильмах. Как красивых девочек целуют в коридорах, прижав к шкафчикам, их бойфренды. Я раскрыла рот, всё моё тело горело и дрожало.

Он отпрянул, я тоже отпрянула. Я понимала — вокруг нас только темнота. Матрас за спиной. Луна, сводящая его с ума.

Он ухмыльнулся. Покачал головой. Наконец сказал:

— Чёрт, Смиффи, мы реально надрались. Мы не можем это испортить. Мы не можем поступить неправильно.

Я не совсем поняла, что он имеет в виду. Разрушить то новое, что начиналось между нами? Разрушить нашу дружбу, начав это новое? Я ждала, что он скажет. Я взмокла, во рту пересохло.

Он отодвинулся, чтобы взять кувшин, и мне стало грустно оттого, что я больше не чувствовала тяжести его плеча. Он наполнил стакан, протянул мне. Я проглотила вино, такое прохладное, такое приятное на сухом, как наждачная бумага, языке. Тиг вновь закурил косяк, и мы молча передавали стакан друг другу. Я не знала, всё ли в порядке или мы сошли с ума. Я не знала, сколько сейчас времени.

— Я хочу есть, — сказала я наконец.

Большой зелёный кувшин был почти пуст, но я не знала, до чего всё плохо, пока не попыталась подняться на ноги. Мир пошатнулся и начал клониться вбок. Я раскинула руки, прижала ноги к огромной земле. Я чувствовала, как она кружится подо мной.

— Мы так надрались, — снова сказал Тиг, указывая пальцем в направлении за спиной. — Пошли приляжем?

При этих словах Тига всё моё тело наполнилось крошечными пузырьками. Он имел в виду тот матрас. Он предлагал мне лечь рядом с ним — а что могло случиться потом? Он мог уснуть и храпеть, пока я умираю от желания — как это жалко! Он мог придвинуться ближе и обнять меня. Поцеловать. Я мечтала об этом… но что, если он имел в виду секс, полноценный секс? Чтобы я разделась, чтобы все мои складки предстали перед ним в лунном свете? Я хотела этого. Я так этого хотела, и всё-таки покачала головой, вне себя от ужаса.

— Нет, хочу есть, — повторила я, хотя совсем не думала о еде. Я схватила его за руку, потянула за собой. Он позволил тащить себя по тропе. Это был мой выбор. Мой страх и моя ненависть к себе.

Я тащила нас, и мы шли.

Машина зарычала, как живая, Тиг снова запел ту песню группы «Pixies». Я слышала свой голос, словно издалека, он обвевал его голос. Шины скользили по грязи, и это тоже была песня. Мы неслись по рельсовым путям так быстро, так быстро. Вновь и вновь в невесомость, туда, где моё тело исчезло, где я стала движением, исчезающим в темноте, и Тиг Симмс меня поцеловал.

Деревья и грязная дорога остались позади, а впереди была стена жидкого лунного света, заливающего асфальт. Мы выплыли из лесов навстречу этой белой стене света, и в тот же момент дорога оборвалась, музыка сменилась звоном стекла и визгом шин. Внутри этих звуков изменилось время. Звёзды кружатся. Небо вертится. Я стою посреди слайд-шоу, окружённая шумом и вспышками цвета. Ремни безопасности впиваются в тело, я резко дёргаюсь, ударяюсь о тяжёлый ритм ломаемого железа.

Тихое, тёмное биение потерянного времени. Я сплю? Тиг сказал, пойдём приляжем. Может, я всё ещё сплю? Может, он не целовал меня? Мой рот наполнен солью.

— Мамочка, — зовёт Лолли Шипли; её мамочка, конечно, тоже спит. Я сижу с ребёнком. Надо подойти к Лолли. Я с усилием сглатываю соляной раствор, и рот опять наполняется им.

— Мамочка, мамочка! — повторяет Лолли. У неё светлые хвостики, мягкий животик, пухлые щёчки, как у моего хомячка. Милые зверюшки, хомячки и дети, когда они толстенькие — они такие чудесные. Я прижимаю ладони к губам, пальцы становятся липкими, кровь в лунном свете кажется чёрной.

Я стою посреди дороги, залитой светом. Позади меня — машина Тига, я рвусь вперёд, я хочу идти по улице вслед за ним. Меня качает воздушный поток, шатаясь, я иду к другой машине. Она так далеко, у поросшего травой скошенного холма. Тиг подходит к нему и стонет, рухнув на колени.

Я вижу Лолли, и у Лолли красное лицо. Её голубые глаза — лиловые синяки, огромные, мокрые. Малютка Пол, который никогда не спит, заливается плачем в машине. Я вспоминаю слова миссис Шипли — дорога его убаюкивает. Пол сидит рядом с Лолли в той половине машины, которая похожа на машину. Но передняя её часть — жуткая, изогнутая, чёрно-белая масса искорёженного металла. Капот смят в лепёшку, смята водительская дверь. Красивая миссис Шипли молча смотрит на меня сквозь разбитое окно, и её тело ниже ключиц тоже смято.

Я подхожу ближе, и Лолли, увидев меня, говорит:

— Эми, Пол плачет?

— Миссис Шипли, — зову я, но уже вижу, что миссис Шипли стала чёрной массой, растёкшейся по обломкам машины. Все её внутренности теперь снаружи. Её лицо всё так же красиво, даже забрызганное чёрно-красной жижей, даже с остекленевшим взглядом мёртвых, широко распахнутых глаз.

Я чувствую, как падаю, бьюсь об асфальт голыми, широкими коленями. Меня рвёт на дорогу солёным, чёрным и красным.

— Мамочка! Мамочка! — плачет Лолли, и её голос всё тише. Лолли устала, и я тоже устала. Пол заливается плачем так далеко. Пожалуйста, пусть окажется, что мы спим, что мы лежим на грязном матрасе, как хотел Тиг. Тиг воет, как животное, стоя на четвереньках.

Красивое тело миссис Шипли вывернуто наизнанку и распахнуто, и этот выбор сделала я. Я вытащила нас на дорогу. Я это понимаю. Это мой выбор, и я ничего не могу вернуть назад.

Моё лицо застывает в маске. Моё лицо так удивлено. Я не знала, что впереди ожидает нечто — такое глобальное, такое страшное, и мы никогда не сможем этого изменить, оно останется в моей жизни, в нашей жизни, навсегда.

Я лежу на асфальте в собственной рвоте, Лолли кричит «Мамочка!», и последнее, что я вижу, прежде чем уплыть в никуда — мёртвое, мёртвое, красивое лицо миссис Шипли, кровь, опутавшую паутиной её бледную кожу, её широко распахнутые голубые глаза, бледно-серые в лунном свете. Последнее, что я вижу. То, что никогда, никогда не смогу забыть.

Примечания

3

Вымышленный персонаж, лицо кулинарного бренда.

4

Дезинфицирующий раствор.