Голубая гортензия

Джуди Андерс (2024)

После внезапной смерти матери жизнь Патриции кардинально меняется. Некогда любимая дочь, она оказывается под гнетом строгих правил сварливой тетки. Как сбежать от тирании чопорной вдовы? Единственная надежда — Гарольд Говард, самый богатый наследник побережья. А он даже не подозревает о чувствах Патриции, презирает ее отца и замешан в трагедии, которая перевернула жизнь их семьи. Но боги, что отняли у нее мать, уже подбросили кости, сулящие неотвратимую встречу с Гарольдом. Сможет ли Патриция не попасться в сеть интриг, опутавших жаркий городок Хармленд?

Глава 1

Из окна тянуло сладким олеандром, мокрой листвой и прохладной свежестью ночи. Свет давно погас; четырнадцатилетняя Патриция подтягивала к груди одеяло и покрепче зажмуривалась, чтобы уснуть. Ничего не выходило: с первого этажа так и доносился тихий, но беспокойный голос отца. Как бы она ни старалась его не замечать, интерес перевешивал, и она все внимательнее прислушивалась к разговору.

Ее комната находилась на втором этаже семейного особняка, прямо у самой лестницы. В последнее время Патриция оставляла дверь на ночь приоткрытой, растерянно поясняя, что проветривает спальню — ей очень душно. На самом же деле небольшой просвет позволял видеть тени, блуждающие на стене, к которой прилегала лестница. Если мелькали желто-коричневые пятна — значит, отец еще не спал и сидел внизу. А если сквозь щель чернела густая темнота, то он давно ушел к себе, оставив на журнальном столике лишь чашки с кофейными разводами.

Когда-то по ночам его голос смешивался с голосом матери — более звонким и эмоциональным, чем напряженное бормотание отца. Тогда тени напоминали воздушные фигуры в цирке: они становились то меньше и отчетливее, то разрастались на всю стену, и контуры их казались размытыми. Тени умели ссориться: они бросались упреками, угрожали друг другу, и Патриция сомневалась, в действительности ли эти тени принадлежат ее родителям?

Лишь благодаря тем весенним ночам, когда остывший воздух впитывал ароматы цветов и раскаленную тяжесть надвигающейся грозы, Патриция узнала, что между матерью и отцом творится что-то неправильное. Днем оно ничуть не бросалось в глаза: мистер и миссис Колман вели себя учтиво, не произносили ни единого грубого слова в адрес друг друга, хотя… Возможно, такая ласковая вежливость объяснялась лишь незаметным, но вездесущим обществом прислуги. Но стоило экономке уйти, как наружу рвались все накопленные оскорбления, и они с яростным удовольствием сыпались ими, наивно думая, что дочка спит и ничего не слышит.

А десять дней назад голос матери внезапно исчез. До самого предрассветного часа внизу горели лампы, раздавались шаги и скрипы лестницы. Отец с матерью долго спорили о чем-то, а потом все стихло. И утром Патриция обнаружила, что мамы нигде нет. И вещи, которые всегда обозначали ее присутствие — пальчиковые флакончики духов, расчески и шиньоны, нитки бус и шкатулки с золотом — все они куда-то исчезли, оставив после себя лишь голые поверхности. Даже тонкие кромки пыли стерлись, словно на этих столиках никогда ничего не лежало.

Распахнув двери гардероба, Патриция недосчиталась и одежды матери. Что-то было на местах: кашемировые пальто и теплые шубы, сапоги на острых каблуках, брючные костюмы. А вот летние платья испарились. Патриция знала их все как свои пять пальцев: оставшись одна, она часто рассматривала одежду мамы и мечтала, что когда-нибудь и у нее будут такие же вечерние платья или белоснежные летние брюки. Надо только немного вырасти — еще чуть-чуть, хотя бы до семнадцати лет… Или научиться не пачкать белое.

Во время завтрака место матери тоже пустовало. Его даже не сервировали — словно бы уже все, кроме дочери, знали, что этого делать не нужно. Смущенно глядя на сведенные брови отца, Патриция спросила:

— А что случилось? Где мама?

Он слегка вздрогнул и вздохнул, словно и ждал этот вопрос, но в то же время совершенно не имел понятия, что на него отвечать.

— Мы с мамой решили какое-то время пожить отдельно.

— Какое?

— Не могу сказать.

— И где она будет жить? Это ведь ее дом, наш общий.

— Дочка, мама сама так решила.

— И ты не уговорил ее остаться?

— Нет.

— Почему?

— Потому что она взрослый человек, и не обязана прислушиваться к моим просьбам.

— А к моим?

— А что — к твоим?

— Почему мама ничего мне не сказала? Почему я проснулась, а ее уже нет?

Ей стало очень горько — вдруг, не спи она всю ночь, ближе к утру мама бы заметила, зашла к ней в комнату и сама обо всем рассказала? Не могла же она просто так уйти, даже не попрощавшись?

— Я не знаю, что тебе ответить, дочка, — за все время завтрака отец даже не притронулся к еде. — Когда я сам пойму что-нибудь, я объясню тебе. Обязательно.

Но, кажется, надежда в нем умерла еще тогда.

Выбравшись из постели, Патриция бесшумно направилась к лестнице. На цыпочках она спустилась на несколько ступенек так, чтобы видеть отца, и замерла, всем телом прижимаясь к деревянным перилам.

Фред Колман сидел в гостиной. К дивану он протянул телефонный провод, а сам телефон разместил на коленях. На кофейном столике перед ним лежал раскрытый справочник: Патриция узнала его по кожаной бордовой обложке. Левой рукой Фред держал сигарету, а правой — нервными движениями набирал номер, прижимая трубку плечом. Стоило ему немного повернуться влево и поднять взгляд, он бы заметил Патрицию, поэтому она старалась не дышать.

Наверняка все дело было в маме. Больше Патриция не могла найти ни одной причины, почему отец бы ночевал у телефона.

Невидимый собеседник ответил, и догадка девочки подтвердилась. Казалось, будто из трубки доносился искаженный мужской голос, но его механическое дребезжание все равно не удавалось разобрать даже в неприятной тишине опустевшего дома. Патриция все-таки надеялась услышать голос матери. Уже не в первую ночь она подслушивала разговоры отца, но никакой ясности они не вносили. По крайней мере, для нее. Десять дней — недолгий срок. Но теперь эти дни превратились в удушающий зной, когда к вечеру ты уже болен, а жара никак не заканчивается, и время идет так медленно, что дожить до прохлады кажется невозможным. Ну не могла же мама уйти, не попрощавшись, и даже ни разу ей не позвонить? Мама бы так не поступила, думала Патриция. Она ведь поссорилась с папой, а не с ней.

Фред вел себя так, словно ничего не изменилось. Он старательно игнорировал расспросы дочери, пробовал развлечь ее поездками в город, в магазины, парки, кафе… Через несколько дней Патриция сдалась и замолчала. Каждый раз, когда водитель открывал перед ней дверь машины, она надеялась, что они поедут на встречу с мамой, и страшно злилась, — молча, — когда приезжали к очередной сверкающей витрине. Она сосредоточенно озиралась, выискивая среди посетителей ресторана маму, но той опять нигде не было. Ну сколько еще ей предстояло подождать, чтобы отец сказал хотя бы слово?

— Я совершенно не ожидал, что все так повернется, — говорил он по телефону в полумраке гостиной. — Я прожил с Региной пятнадцать лет, и только на днях убедился, какая она дура. Нет, я еще не принял решение. Но мне нужно, чтобы ничего не попало к газетчикам. Ты слышишь? Пожалуйста, если кто-то уже знает, сделай так, чтобы они…

Услышав это, Патриция невольно выпрямилась. Газетчики — опасные люди. Нельзя сказать, что родители боялись их или ненавидели. Скорее, просто презирали. Эти безродные зазнайки охотились за подробностями частной жизни, везде совали нос, чтобы написать пару колонок. Разумеется, без единого правдивого слова. Но мама говорила, что это — привилегия: в газетах пишут только про значимых людей. Никому не интересно читать про самых обыкновенных; они рождаются, живут, умирают, и едва ли кому известны их имена. Патриция с удовольствием искала фамилию «Колман» в светских колонках, и с каждой статьей ее чувство гордости за семью, к которой она принадлежала, неуклонно росло. Она собирала вырезки, даже самые плохие. Например, целый лист был посвящен скандалу о том, что Фредерик Колман обманул сто сорок пять рабочих из Мексики, не выплатив им ни цента. Конечно же, это была ложь. Про хороших людей всегда врут в газетах, чтобы настоящие плохие не чувствовали себя скверно и одиноко. Но если теперь папе нужно, чтобы журналисты молчали, значит, произошло нечто ужасное. Такое, о чем не стоит сочинять лживые статейки. Наверное, сейчас они действительно могут подпортить им репутацию?

Патриция шагнула от перил и уже хотела уйти в спальню, как верхняя ступенька противно скрипнула. Скрежет эхом разнесся между этажами. Фред резко обернулся, бросил трубку и подошел к лестнице.

— Патти, ты почему еще не спишь?

Она спрятала руки за спину и немного опустила голову.

— Тяжело уснуть.

— Ты подслушивала за мной?

Убегать или оправдываться не было смысла — отец поймал ее с поличным. Патриция любила частенько приврать взрослым, но в таких случаях предпочитала пользоваться честностью. Она помогала сохранить достоинство — и родители с восхищением называли дочь «мудрым ребенком», когда та не лукавила, а признавалась в дурных поступках.

— Да, папа. Я подслушивала, потому что мне не терпелось что-нибудь узнать о маме.

Фред устало вздохнул.

— Иди к себе, Патти. Когда я все узнаю, я обязательно тебе скажу.

— Ты уже так отвечал. Но ты знаешь. Что не должно попасть в газеты?

— Пока что это тебя не касается.

— Ты не говорил с мамой?

— Нет.

Он медленно поднялся к дочери и отвел ее в комнату.

— Теперь я прослежу, чтобы ты спала. У тебя завтра утром испанский. Что можно учить на сонную голову?

— Я не хочу спать, — Патриция забралась в постель, взбила подушку и села, прислонившись к ней спиной.

В слабом синеватом свете ночника было трудно различить, что выражало лицо Фреда. Он разговаривал, как всегда, мягко и спокойно — даже «это тебя не касается» из его уст звучало как осторожный уход от непростой темы. Но плечи заметно осунулись и сгорбились: очертания его сидящей за письменным столом фигуры напоминали старика. Долгое время они провели в тишине. Только тиканье настенных часов и хлопанье крыльев за окном среди деревьев напоминало о том, что они все еще не спят.

— Папа, — шепнула Патриция, — ну почему она мне даже ни разу не позвонила? Там, где она теперь живет, наверняка же есть телефон?

Фред откашлялся.

— Спи, Патти. Я тоже пойду спать.

Он ласково погладил дочь по руке.

— Завтра вечером приедет Дебора.

Патриция вздохнула и спустилась с подушки, подтолкнула ее поудобнее под голову и легла на бок.

— Нет, пожалуйста. Только не Дебора.

Дебора приходилась Патриции единокровной сестрой. Мать ее, миссис Дэзери Колман, рано умерла от тяжелой и неизлечимой болезни; Фредерик скорбел недолго и уже через пару месяцев женился на матери Патриции. Слишком большая разница в возрасте не позволила девочкам стать подругами. Дебора уже давно вышла замуж и родила ребенка, навещала отца нечасто: возможно, так и не простила ему переменчивость сердца и появление мачехи. Но даже эти редкие встречи с сестрой Патриция терпеть не могла. Она надеялась быть единственной любимой дочерью Фредерика, а присутствие Деборы напоминало о том, что целых пятнадцать лет папа баловал и осыпал подарками другую девочку. Когда он дарил Деборе милые браслетики, то вряд ли задумывался, что у него будет еще одна дочь. И Патриция сама очень долго размышляла о вторичности столь значимого опыта.

Разве может человек испытывать во второй раз те же самые чувства, которые впервые ощутил от поцелуя, свадьбы, рождения ребенка? Ничего из этого еще не случалось с Патрицией; но если она безумно радовалась первому подаренному кольцу, то второе и третье уже не оставили в ее душе никакого яркого впечатления. Поэтому так тяжело и обидно быть не первой, не единственной дочерью! Лучше бы Дебора больше никогда не показывалась ей на глаза.

— Патти, вечером мне нужно уехать. Я вернусь поздно, но не хочу просить экономку задержаться ради тебя.

— И что? Я уже не маленькая. Могу остаться дома и сама.

— Нет.

— Ну папа!

— Повторяю: неизвестно, во сколько я вернусь.

— Надеюсь, Дебора не привезет своего сопливого ребенка. В прошлый раз он вымазал мои брюки.

Фред рассмеялся и потрепал дочь по щеке.

— Какая же ты вредина, Патти.

— Я ненавижу младенцев.

— Когда-то и ты была совсем крошечной.

— Но ведь не такой противной, да?

— Не называй моего внука и своего племянника «противным». Спи.

Он поднялся, чтобы уйти, но Патриция задержала его, слегка ухватив за рукав.

— Но меня же ты любишь больше?

— Чем кого, Патти?

— Чем Дебору и ее сына.

Словно смутившись, Фред еще раз похлопал дочь по руке.

— Я не делаю различий между детьми, — он ответил, выдержав небольшую паузу. — Спокойной ночи.

Ей не оставалось ничего, кроме как уснуть.

«Какой меня завтра ждет ужасный день!» — думала Патриция, потираясь щекой о мягкую подушку, пахнущую мятой и лавандой. Поначалу тикающие часы мешали сосредоточиться на сне, но вскоре она перестала их слышать. Если отец куда-то собирается, возможно, он вернется с мамой. Он ничего не сказал, как и всегда — но Патриция чувствовала, что папа поедет за ней. Ради этого стоит потерпеть Дебору всего лишь один вечер.

А вот она-то сейчас радуется! Дебора никогда не любила новую миссис Колман, ведь та была ее старше всего на три года. Ее чувства разделяли остальные родственники папы. Они считали Регину слишком юной и легкомысленной, а главное — недостойной. И если первые два качества со временем теряют свою значимость, то последнее исправить уже сложно. Неважно, сколько лет пройдет для человека, которого объявили неподходящим — его никогда не примут в семью. Патрицию больно ранило такое пренебрежение. Ведь если ее мать недостойна этих людей, значит, недостойна и она? Хоть и наполовину, но разве это имеет значение? Ее тоже втайне презирают? Ее тоже не рады видеть?

Раз так, то пусть никто из них не узнает, что мама не жила дома все эти дни! А потом она вернется, они с папой помирятся, и вновь все будет хорошо.

Словно плохого никогда и не случалось.