Охота на Вепря

Дмитрий Агалаков, 2017

Конец девятнадцатого века. Петербургский сыщик Петр Ильич Васильчиков, в силу обстоятельств поселившийся в провинции, получает приглашение от графа Кураева приехать к нему в усадьбу. Старый граф просит детектива раскрыть одно преступление и проследить за известным всему Поволжью человеком – купцом первой гильдии Дармидонтом Кабаниным. Никто не берется мериться с ним силами – чиновники подкуплены, запуганы простые люди. Крупные вельможи опасаются связываться с воротилой-нуворишем. Петру Ильичу предстоит пуститься в полное опасностей путешествие. Губернии Средней Волги, Восточная Европа, Дальний Восток и Пекин – по этим маршрутам отправится частный сыщик Петр Ильич Васильчиков, чтобы разрушить империю, созданную Вепрем, и узнать роковую тайну, которую на протяжении трех столетий хранили предки двух соперничающих родов.

Глава вторая. Марфуша

1

В десять утра мы выехали на широких графских санях. Тройка белых рысаков с бубенцами везла нас. На козлах, в тулупе и шапке, сидел Степан Горбунов. Он и впрямь оказался молчалив, что мне было по душе. Граф сполна снабдил меня деньгами, нужды я ни в чем испытывать не мог. А уж гонорар мне обещали так и совсем сказочный! И сомневаться, что слово графа окажется невыполненным, не приходилось. В обед проезжали через Семиярск.

— Сделаем остановку, — приказал я. — В центр города давай, в полицейское управление.

Старый породистый особняк в центре Семиярска представлял собой жалкое зрелище. Взрыв оказался сильным! Половина окон второго этажа были выбиты, рамы обгорели, стена почернела. На фоне декабря и чистого снега следы катастрофы бросались в глаза особенно сильно и трагично.

У дверей здания караулили пятеро полицейских. Я выбрался из саней. На меня смотрели подозрительно.

— Майор Жабников здесь? — спросил я.

— А вы кто, барин, будете? — грозно ответил вопросом на вопрос урядник.

— Капитан в отставке Петр Ильич Васильчиков, — отрекомендовался я. — Сообщите обо мне.

Степану я разрешил погреться и поесть в ближайшей харчевне. Мало ли, как долго я задержусь! Уже через пять минут я входил в кабинет к своему старому знакомому.

— Здравствуйте, Семен Семенович.

Рыжий, с проседью, старый служака расцвел, увидев меня. Его светло-серые глаза насобирали много морщинок, так бывает с теми, кто долго жил на юге. Майор Жабников полжизни провел в Туркестане, воюя с кокандцами, хорезмийцами и бухарцами во славу империи. И в штыковую ходил, но чаще выслеживал их и ловил, как ловит охотник опасную дичь.

— Здравствуйте, Петр Ильич, — он встал, обошел стол и обнял меня. — Видите, какое горе-то у нас, — майор покачал головой. — На куски ведь разнесло Аристарха Ивановича, собирали, как после артобстрела. Что ж такое делается-то? Из какого адского пламени эти революционеры повылазили?

— По всей России такая картина, чем вы, семиярцы, лучше?

— Дурная шутка, — покачал головой майор Жабников. — И ведь одной гидре срубишь голову — две вырастают.

— А прижигать надобно обрубки-то. Тогда не вырастут.

— Надобно, Петр Ильич, да не дают, — посетовал хозяин кабинета. — Осудят стервецов, в Сибирь сошлют, ну так они сбегут и опять за свое. Если бы нам, военным, дали самим распорядиться этим делом. Так нет! И говорить не хочу, — отмахнулся он. — Сейчас чаю распоряжусь принести. — Жабников позвонил в колокольчик, отдал распоряжение низшему чину: — Чайник сюда. И баранки раздобудь, Ракитин, или бублики. А то и пряники. Слышишь?

— Так точно, ваше благородие! — четко ответил тот.

— И чтоб не сухие! Ну так что, — когда тот вышел, — каким судьбами в Семиярске? И как дела в старой доброй Самаре? Люблю я ваш городок, особенно пиво ваше, этого, австрияка, как бишь его?

— Фон Вакано.

— Точно!

Скоро мы пили чай с баранками и я рассказывал о «тишайшей» Самаре, растущей благодаря удачливым и норовистым купцам не по дням, а по часам.

— Для меня теперь дело чести найти этих подлецов, — сказал Жабников.

— Зацепки есть? — я откусил полбаранки, отхлебнул чаю.

— Кое-что. Разглядели их. Дворник наш, Ефимыч, все подмечает! Приехали двое на бричке. Видом неприметные. Как они все, эти революционеры. Один похож на чиновника средней руки, бородка клинышком, большой портфель. Документы, мол! У другого борода пошире. Этот на козлах сидел. Извозчик. И одежка по случаю — тулупчик, шапка-ушанка. И ведь наглецы отпетые, тот, с бородкой, не постеснялся в саму управу войти. Бедный Аристарх Иванович, небось, китель у зеркала примеривал, пуговички застегивал. — Покачав головой, Жабников тяжко вздохнул: — Госпожа Толоконникова, когда узнала, сама чуть не померла — сердце схватило. Так вот, Петр Ильич, тот, что на козлах сидел, в какой-то момент решил упряжь проверить. Поспешно слез, и к лошадям. А дворник Ефимыч и заметил, что хромает он, и на левую ногу.

— Уже кое-что.

— И не так хромает, точно ногу подшиб, а будто одна нога короче другой.

— Какой у вас дворник внимательный!

— Не то слово, Петр Ильич, ему бы самому впору сыщиком стать! Вот теперь и будем искать хромого революционера. Подлить чайку?

— Будьте так любезны, — кивнул я.

Жабников налил нам еще чаю, положил себе два куска сахара.

— Мы с вами знакомы давно, Семен Семенович? — спросил я.

— Да уж как лет десять будет, Петр Ильич, — ответил майор.

Это был не визит вежливости. Возможность попить чайку со старым знакомым и поговорить о подлецах-революционерах. Майор Жабников помогал мне, и не раз, в нескольких важных уголовных делах, одновременно касавшихся и Самары, и Семиярска, и Симбирска. Я всецело доверял этому старому служаке — его чутью и острому глазу.

— Меня интересует один человек, — сказал я. — Но о нем, как мне объяснили, можно говорить не везде и не со всеми. Потому что уши у него большие, и повсюду. Вам, я знаю, доверять могу.

— Благодарю покорно, — Жабников взялся набивать трубку. — Да кто же он таков, этот человек?

— Дармидонт Михайлович Кабанин.

— У-у, куда вы, батенька, загнули, — покачал головой майор. — Такое имя лучше и не произносить вслух.

— Стало быть, в самую точку попал?

— Стало быть, — кивнул майор.

— У нас, в Самаре, о нем только слухи ползают. А тут, у вас, в его родной обители…

Майор Жабников набил старую трубку, потрескавшуюся и вонючую, и закурил. Хлопнув портсигаром, закурил и я свою неизменную папиросу.

— А туточки, в Семиярске, он сам змеем переползает, — усмехнулся Жабников. — От одного крупного чиновника до другого. Нет ни одного кабинета, где бы его нога не ступала.

— Включая самые важные кабинеты?

— Именно так, — пыхнул трубкой Жабников.

— Вот и хочу разведку у вас провести.

— Зачем он вам понадобился, Кабанин-то? От него лучше подальше держаться.

— Кто он? На чем делает деньги? Как далеко смотрит?

— Он — зверюга, монстра, — усмехнулся немолодой рыжий майор. — Деньги делает на всем. А смотрит так далеко, куда нам и глаз и не хватит. Слышал я, что Кабанин решил скупить все хлебное дело по Средней Волге. Баржи скупить, мельницы, амбары, туда он и вкладывает свои миллионы. Уже многих подвинул. До Казани добрался, потом до Нижнего поднимется — а вниз, к Саратову подберется. Так что вашу Самару он тоже под себя подгребет.

— Но ведь это еще не все?

— Не все. Он также и лесопилки скупает, и кирпичные заводики, и каменные карьеры. Чуете, Петр Ильич? — кольцо дыма сорвалось с губ и поползло по кабинету майора Жабникова. — Он империю свою строит. Я слышал, что два губернатора, а именно губернатор Симбирска граф Аркадий Аркадьевич Карячинский и наш губернатор, Семиярска, Порфирий Порфирьевич Барбарыкин, так ему обязаны, кредитами и векселями, и бог знает чем еще, что у него в кармане находятся.

— Да неужто все так запущено?

— А иначе чего бы им закрывать глаза на все его выходки? Поневоле поверишь! О городских головах и чиновниках рангом поменьше я уж и не говорю! Я вам больше скажу, Петр Ильич, наш Аристарх Иванович полгода назад, невзирая, так сказать, на лица, открыл дело против Дармидонта Кабанина. И вот — ничего не осталось от Аристарха Ивановича. Только портрет в старой приемной.

— Но ведь его революционеры взорвали, как же так?

— А кто его знает, революционеры или нет, — пожал плечами Жабников. — Революционеру только дай денег и скажи: взорви губернатора, взорви мироеда, и бомбометчик свое дело сделает. Так что я и не знаю точно, кто стоял за этими демонами. Результат важен: был человек — нет человека. А ведь я его предупреждал: плюнь ты на Кабанина. Черт бы с ним!

— Как хорошо я к вам заехал-то, — покачал я головой. — Сколько всего узнал.

— А куда теперь держите путь?

— В одно имение на край вашей губернии. Там помещика на охоте подстрелили.

— А-а, — кивнул Жабников. — Знаю! Недельки две назад, верно? Даже фамилию скажу: Сивцов.

— Верно, — кивнул я. — Павел Павлович Сивцов. Был на охоте, а убили пулей. А скажите мне, Семен Семенович, что за казачки у Дармидонта Кабанина служат?

— Тоже зверюги, под стать хозяину, — теперь уже кивнул майор Жабников. — Сейчас покажу эти морды! — Он встал и подошел к одному из своих шкафов, где у него была картотека, и скоро положил передо мной фотографию. — Досталась по случаю, — объяснил он. На снимке гордо стояли плечом к плечу и смотрели с усмешкой в объектив три мощных казака, один свирепее и удалее другого, в черкесках, бурках и медвежьих шапках. — Вот она, гордость Дармидонта Кабанина, — в глубине души восторгаясь удалью тройки, тоже усмехнулся Жабников. Его палец скользнул по глянцу фотоснимка: — Никола, Микола и Вакула, последний чуть пониже всех остальных. Но это его псы цепные, не более того. Без воображения! Охрана его. Янычары! Порвут на части, фамилии не спросят! — рассмеялся майор и тотчас закашлялся от дыма. — Еще чаю, Петр Ильич?

— Пожалуй, я поеду. Хочу до темна добраться до имения.

— Стало быть, вас наняли разузнать, что к чему?

— Да, там семейное дело.

— Ну так вы меня в курсе дела держите.

— А вы меня, Семен Семенович. Вдруг какая ниточка к революционерам потянется? А от них еще куда? Поеду. Спасибо за чай. Мне еще своего слугу найти надо в харчевенке вашей.

Я встал, поднялся и Жабников. Мы пожали друг другу руки.

— Удачи вам, Петр Ильич, — сказал майор.

2

Проделав половину пути, в одной из деревенек я решил отобедать. Степан ел хорошо и неспешно. Я выставил из походной сумки на стол штоф домашней графской водки.

— Будешь? — спросил я в самом начале трапезы.

— Немного, — ответил Степан.

— Тогда сам наливай, сколько надо. Ты ведь уникум, Степан Горбунов!

Принимая бутыль, тот нахмурился.

— Уникум — это похвала, — улыбнулся я. — То же самое, что мастер! Только большой мастер!

Степан наполнил большую кружку до краев и выпил ее одним махом, не поморщившись. Чокнуться со мной не посмел, только скупо пробормотал: «Ваше здоровье, барин». Закусил крепким бочковым огурцом, которых перед нами выставили целую миску.

— А ты здоров пить, — с улыбкой заметил я. — Откуда ж наука такая? В двадцать-то пять лет? Сознавайся, дружище.

— Еще дед мой учил, — ложку за ложкой поглощая щи, ответил мой возница. — Отец тогда в солдатах был, на турецкой. Вот дед-то и тешился. Назад пойдет самогонка, заблюю, так он опять наливает. И опять. И так пока душа с утробой не примут. А если что — розгами. Как тут не суметь? Она мне что вода, — признался он, — не берет. — Александр Александрович, храни его Господь, однажды на мне десять тысяч выиграл у купца Кабанина.

— Это как же? — теперь уже нахмурился я.

— У того казак Никола пил, у его сиятельства — я. Ну так вот Никола-то свалился, как бык по жилам подрезанный, а я еще и Миколу уложил. Перепил, в смысле. А Вакулу потом на ручках уломал. Всем троим досталось.

— А что ж Кабанин?!

— Дармидонт Михайлович? — усмехнулся Степан. — Люто осерчал! Да в мошну-то полез, некуда деваться было. Слово купеческое против графского дал.

— Да-а, — протянул я и наконец-то выпил стопарь, до того лишь держа его наперевес и слушая собеседника. — А скажи мне, эти три казака, Никола, Микола и Вакула, каковы они?

— Лютые твари, как и сам купец, прости меня Господи. Видел я однажды, как они в кабаке упились, а потом татарина одного, проезжал он мимо, до полусмерти избили, а дочь его умыкнули. Надругались, а к утру отпустили. Кабанин всех купил — и полицию, и судей. Дело закрыли. Слышал, откупного он дал тому магометанину, сказал, выбирай: либо денежки бери и беги отсюда подальше, либо со свету сживу, никого из твоих не помилую.

— Да-а, — вновь протянул я, наполняя стопку.

Уже на полдороге мы повернули в сторону Чердан, а потом и еще левее — на Хмыри. И к вечеру этого же дня наши сани катили по дороге мимо скованной льдом речки Черемух. И едва мы перелетели ее, как впереди заиграло вечерними огоньками широкое село.

— Чувы, барин! — вполоборота бросил мой возница. — За ним-то и поместье Сивцовых! Через час там будет, ей-ей!

«Слава Богу, — подумал я, кутаясь в шубу и слушая стальной шелест полозьев по снегу. — Слава Богу…»

Ровно через час мы въезжали во двор недавно так трагично почившего помещика Павла Сивцова. Степана тут знали. Едва он окликнул сторожа: «Это Горбунов, от светлого графа Александра Александровича, отворяйте!» — и тотчас же захлопотала прислуга, и подмерзших гостей проводили в дом.

Пока я сбивал с валенок снег, Степану сообщила пожилая дворовая женщина: «Матушка наша Софья Андреевна едва жива, никак в себя не придет, плачет-убивается!» Говорила, а сама все подозрительно поглядывала на второго гостя. На меня. Кто это заехал? Не видали раньше! А потом уже и сам Степан по-хозяйски говорил низкорослому мужичку: «Пантелея Ионовича зови, да поскорее! Со мной господин от графа, важный господин, понял? Быстро, быстро!»

И едва мы успели сбросить с себя тулупы, к нам чинно спустился важный и седоусый управляющий, он держал в руках ветвистый и колыхавшийся пламенем подсвечник. Глаза его выдали, неспокойные: что за гость?

— Петр Ильич Васильчиков, дворянин, — представился я. — Уполномочен говорить от лица графа Кураева. — И тотчас увидел, как оживился захолустный мажордом. — Буду благодарен, если вы нас напоите чаем, а затем мы тотчас же приступим к делу.

Пантелей Ионович, окинув меня быстрым цепким взглядом, поклонился:

— Непременно-с, Петр Ильич. — И обернулся к мужичку, с которым по-товарищески разговаривал Степан: — Митька, самовар! И Марфушку позови! Скажи ей: что в печи — на стол мечи! Что б все чин чином было! — Он явно выслуживался передо мной, то и дело угодливо перехватывая мои взгляды. — В барскую столовую! — И не во мне лично было дело, а в том, от кого я приехал. — Скажи Марфушке, скатерку бухарскую пусть постелет! Быстро, чудило!

И уже скоро я услышал женский голос — ясный и звонкий, немного сонный:

— Кого ж это принесло-то в столь ранний час? — «ранний» было сказано с нарочитой усмешкой. — Министра, что ль, какого? Али самого царя-батюшку?

— Царя-батюшку устами своими всуе не марай!

— Ой, а чем это мои уста плохи? Мои уста и царю-батюшке полюбились бы! — женщина говорила и снисходительно, и капризно одновременно, но не по-барски. — Так поцеловала бы, не отпустил бы!

— Уймись, девка!

— И сразу девка! Пока барыни были, так бы назвать меня не осмелился, а, месье мажордом? Отчего переполох такой, Пантелей Ионович?

И тут я увидел ее, Марфушу. Статную и неспешную, с темно-русой косой через плечо и высокой грудью, с глазами ясными и смеющимися и мягким улыбчивым ртом. Сколько женского лукавства было в ее улыбке! Окажись у девушки русалочий хвост, я бы не удивился!

— Я не царь-батюшка, — оставалось поклониться мне, — но отужинать буду рад. Петр Ильич Васильчиков, — еще раз представился я. — Дворянин.

— А я Марфа Алексеевна Прянина, — поклонилась она. — Из крестьян. По хозяйству тут. А хотите, зовите меня просто Марфушей, только не Марфушкой, как Пантелей Ионович кличет, ну точно собачку, — насмешливо взглянула она в сторону дворецкого, покоробленного ее фамильярностью и острым языком. — Да разве ж не так, Пантелей Ионович?

— Цыц! — оборвал он ее. — Про обязанности свои помни! Стол накрывай, милая, стол накрывай!

— Да накрою я, Пантелей Ионович, накрою, — с той же насмешкой отозвалась она и, вновь оглядев меня с ног до головы, уплыла в другие комнаты. — Для такого интересного мужчины что не сделаешь!

— Вот бестия! — покачал головой дворецкий, аккуратно прихватив меня за локоть и провожая в гостиную. — Это дочки Павла Павловича и Софьи Андреевны так ее избаловали. Ангелочки наши Полина Павловна и Александра Павловна. Марфушка, она рано сиротой оказалась, с ними росла — так втроем и бегали с детства по одним лужайкам! Она ровесницей младшей была, Сашеньки, а для Полины ну точно кукла! Она ее и наряжала, и пудрила. Марфушка и за столом с ними сидела. Господа позволяли! — Зыркин усадил меня на диван. — Водочки с дороги? И яблочко-с моченое на закуску?

— Да пожалуй, — кивнул я. — А Степан мой, как он, не обидите крепыша?

— Вот-вот, обидишь его! Нальют Степану, и щей, и водки нальют, — махнул рукой дворецкий. — Митька нальет. Они — товарищи, а уж Степкин аппетит тут всем известен! — усмехнулся он.

И уже скоро сам поставил передо мной и графин с водкой, и миску с мочеными яблоками.

— На здоровьице! — поклонился Пантелей Ионович. — О чем я начал?

— О Марфуше, хозяйке вашей, заговорили.

— Верно! — он даже руками развел. — Хозяйка еще нашлась! — И едва я выпил, «мажордом» продолжал: — Так вот, про Марфушку-то и про поведение ее бесстыдное. Павел Павлович, царство ему небесное, все говаривал: мол, глаза-то какие?! А голос какой?! Кукла дорогая, и только! Хоть полубарыню, но из нее слеплю. Вот и слепил! Барыни, понятно, не получилось, не тот коленкор! Родом не вышла. А полубарыня вышла! Полукровка, — развел он руками. — Всем нам на великое счастье! И какая! Работать умеет, да не любит. Все на подружек своих глядела — Полечку и Сашеньку. Им-то многое было без надобности. Наукам она выучилась, но, думаю, кое-как. Все больше о принце мечтала.

— Так-так, очень интересно, — выпив вторую рюмку, подбодрил я управляющего.

Я отсюда слышал, как звонкий женский голосок выводит печальную песню, и не сомневался, что это Марфуша. Я был не против за рюмкой водки поговорить о красавице Марфуше, здешней Венере, и потому управляющий нашел во мне благодарного слушателя.

— А как же дальше быть? — продолжал Пантелей Ионович. — А вот так: Полина Павловна и Александра Павловна в Петербург уехали в институт благородных девиц, учиться далее, дамами становиться. Научный эксперимент, так сказать, закончился! Марфушка порыдала-порыдала, подруг нет, скучно ей, и что? С деревенскими девками не ладится. Наши поначалу писали ей, а потом забыли. Другая жизнь началась, другие знакомства и дружбы. А потом обе и замуж вышли. Навсегда для нее канули. Ведь даже пригласи они ее, как вести себя с ней? Тут — подруги невинной поры, а там кто? А никто, — развел руками Пантелей Ионович. — Марфушка поначалу говорила: повешусь. Не повесилась. Рано или поздно за дело надо было браться, как иначе? Кто ж хозяйством заниматься станет? Павел Павлович, опять же царство ему небесное, поняв, что оплошал, хотел было тоже замуж ее отдать: к ней наш священник сватался, худосочный такой, да не полюбился ей поп. С купцом Федуловым еще хуже вышло. Так и сказала ему: мужик ты, мол, неотесанный! Она же в книжках про лыцарей благородных читала! Потом, говорят, — понизил голос управляющий Зыркин, — с каким-то лихим казаком спуталась. Не знаю точно. А после и угомонилась. Разочарование пришло. Книжки возненавидела, ложь, мол, в них и только, и жизнь свою прошлую с барынями тоже. Так вот-с. И все в девках ходит. Это в двадцать-то два года! Вот ее экономкой и определили. А мне так беда с ней: все из-под палки, или вот с такой вот усмешечкой, какую вы видеть изволили! Мол, исполню, воля ваша, но тем самым великое одолжение вам сделаю!

В гостиную вошла Марфуша — предмет нашего разговора. Теплого платка уже не было, молодая женщина переоделась в платье. Ее голые круглые плечи и грудь так и притягивали неяркий свет двух ветвистых подсвечников, освещавших гостиную.

— Петр Ильич, ужин на столе, милости просим, — весело поклонилась она. — Кушайте на здоровье! Я и прислужить вам готова, если захотите! — Марфуша взглянула на дворецкого. — Гостей-то мало, не приведи господь, разучусь!

— Нет-нет, я сам! — быстро откликнулся Пантелей Ионович. — Ради такого гостя — сам!

Так мне хотелось возразить ему, сказать, пусть лучше прислуживает Марфуша, а с вами я попозже разберусь, но смолчал: не хорошо это было, едва переступив порог, уже начинать командовать и ломать устоявшиеся правила! А жаль, очень жаль!..

— Все огляжу, — строго оглянувшись на Марфушу, сказал он. — Нет ли изъянов каких! Шалунья ты наша! — вдруг и недобро добавил он.

И едва Зыркин торопливо двинулся вперед — «все оглядеть» на предмет изъянов, как Марфуша спросила из-за спины:

— После яблок моченых руки помыть не желаете, сударь? И лицо умыть? (Я оглянулся — глаза молодой женщины так и горели!) Пантелей Ионович забыл в спешке предложить, — улыбнулась она. — Мужик он неотесанный, грубиян, хоть и во фрак наряжаться любит! Умывальник-то рядом, я провожу. Так желаете?

— Желаю, — честно ответил я.

И мы отстали, и тотчас же я услышал в отдалении голос камердинера, говорившего с нами: «Стол накрыть — малость, но на самом-то деле — забота превеликая! В былые времена за плохой стол можно было и по физиономии получить! Не так ли, Петр Ильич? Петр Ильич, где вы?!.»

А я уже стоял рядом с умывальником, и Марфуша держала в руках чистое полотенце. Едва камердинер вскрикнул, обнаружив пропажу, как молодая женщина схватила меня за руку и горячо шепнула: «Найдите меня, сударь! Нынче же найдите! Многое расскажу!..»

И, едва договорив, сунула мне полотенце в руку. И тотчас же мы услышали грохот башмаков, и перед нами вырос Зыркин, но увидев меня за туалетом, с полотенцем руках, откашлялся:

— Вот вы где, Петр Ильич! А я уж вас потерял! Ступай, Марфушка, — почти грозно сказал он. — Да распорядись, чтобы простыни были белые и накрахмаленные, а подушки пуховые, и взбиты были! Ступай же, ступай…

— Куда мне без вашего совета, Пантелей Ионович?! — хлопнув в ладоши, весело парировала женщина. — Коли бы не вы, я нашему гостю бревнышко под голову подложила, в поверх бы его дерюгой укрыла какой. Да хотя бы той, которую мы бродяжке-богомолице давеча давали, что в дворовой ночевала. Верно, Пантелей Ионович?

— Ступай! — зло бросил он. — Дерзкая ты, ой, дерзкая!

И вновь я смолчал, теряясь в догадках, какие у них отношения, но улыбку мою и взгляд Марфуша уловила. И, уловив, качнув платьем, пошла восвояси — исполнять ценные указания!

— А теперь трапезничать, Петр Ильич, трапезничать! — пропел камердинер Зыркин. — Потчевать вас буду!

И не ужин, и не обед, а ночная трапеза выходила на славу! Я проголодался и ел с удовольствием. Через полчаса, уже согревшись настойкой и утолив голод, я промокнул губы салфеткой и взглянул на управляющего.

Он глаз не сводил с меня во время трапезы! И отводил взгляд лишь тогда, когда сам себя ловил за этой слежкой. Хитрый он был, этот Зыркин!

— Пантелей Ионович, теперь скажите, как часто в последнее время виделся ваш хозяин с Кабаниным?

— Редко! — поспешно ответит тот, тоном давая понять, что ему, как хорошему слуге, известно многое. — Очень редко! Не любили они друг друга, что тут греха таить! Ну так об этом многие знали! Давно у них не заладилось, вот и общение нечастым было!

— Что же они не поделили?

— Павел Павлович человеком был благородным, дворянин из потомственных, на купцов смотрел свысока; а Кабанин — человек дела, а люди дела, как известно, на других людей, что живут за счет поместий, тоже смотрят с этаким презрением. Мол, какая вам цена без ваших угодий и титула? Одним словом, разные они были люди…

— Но что-то их связывало?

— Было что-то, — уклончиво кивнул дворецкий. — Но они это между собой держали: не выставляли напоказ.

Я понял, что дворецкий Сивцова, как он ни важничал, а знал об отношениях хозяина и Кабанина крайне мало. Если вообще чего-то знал. Но при этом, и точно, что-то скрывал. И вот это мне и надо было узнать! Но уже давно наступила ночь, и стоило отложить дознание на завтра. Я зевнул, и, едва уловив мою усталость, Пантелей Ионович живо встрепенулся:

— А может, почивать, Петр Ильич? Утро вечера мудренее. Уж и постель-то постелена. А завтра-таки и начнем думать. Тем более, как я понимаю, есть о чем поговорить? Что скажете?

— Скажу, что вы правы, — ответил я, еще раз коснувшись салфеткой губ и оставляя ее скомканной на столе. Разомлевший от доброй еды, встал. — Почивать, любезный Пантелей Ионович, почивать. Ведите меня!

Дворецкий сам освещал мне путь, чинно выставив вперед руку с подсвечником. «Сюда, Петр Ильич, сюда, — приговаривал он. — Флигельки замерзли совсем! — разочарованно сказал он. — А в комнате, что ваша, может, и не так просторно, но там у нас печная труба проходит, да широкая, в полстены, тепло будет! И наливочки вам поставим графинчик, а вдруг не стерпится? Я уже распорядился, — заверил он. — Да и пирогов положили — с яблоками и с вишней засахаренной!» «Уж больно лилейно он щебечет! — думал я. — К чему бы это?» Мы проходили по коридору, когда я услышал звонкий женский голос. Звучал он приглушенно, но как звучал! Далеким колокольчиком! «В лу-унном сия-янье, — пела женщина, — сне-ег серебри-ится!..» Я даже замедлил шаг. «Марфуша!» — тотчас догадался я, но постарался скрыть свой интерес от провожатого. А вот он заговорил еще громче, да нарочито: «Спать будете в этой комнатке да после нынешнего ужина — аж до полудня, а то и до обеда! Слово даю! О зиме забудете-с!» Камердинер скоро говорил еще что-то, но я только, раздражаясь, хмурился. Голос! Женский голос! «Вдо-оль по доро-оге тро-оечка мчится!..» Он точно выводил пронзительно-нежную трель! Да-да, Марфуша! А ее припев, это чудесное «динь-динь-динь» — так и совсем обезоруживало. Никто бы другой в этом доме не сумел петь так проникновенно, легко и светло одновременно. Только женщина, способная мечтать и плакать. Только та, которой дано чувствовать тонко и, конечно, любить! Я шел за дворецким, а все прислушивался к ее голосу, таявшему в коридоре поместья, и когда Пантелей Ионович вновь навязчиво заговорил о какой-то безделице, точно и не было рядом этого звонкого и бесценного чуда, я едва сдержался, чтобы не цыкнуть на него, как недавно он цыкнул на красавицу Марфушу.

— Вот и ваши апартаменты, — сказал камердинер, отпирая ключом двери и толкая их вперед. — Прошу, будьте как дома!

Я вошел в хорошо натопленную комнату, принял от камердинера подсвечник и тотчас же сказал:

— Ну, всего доброго, Пантелей Ионович! Спокойной вам ночи! Спать хочу — умираю! В объятия Морфея, и тотчас же! Всего доброго!

И, перехватив ключ, выпроводил камердинера вон. Надоел, приставучий! Но как только шаги Зыркина смолкли, я направился к столу, поставил подсвечник, окинул взглядом ночную трапезу. Все тут было для того, чтобы усыпить меня, добить-таки! И наливка-то двух сортов, и пирогов целое блюдо, да еще половина курицы с квашеной капустой. И миска все тех же ароматных моченых яблок! «Ого! — подумалось мне, — отчего ж я не Гаргантюа? Да они меня хотят не до обеда, а до самого ужина промурыжить здесь! Или хуже того — заворот кишок мне устроить?» Впрочем, не они, а Пантелей Ионович Зыркин. Не было сомнений, это он желал мне самого тяжелого и непробудного сна! Я вернулся и тихонько приоткрыл дверь. Тишина! Я вышел в коридор, запер дверь и двинулся в темноту, а именно в ту сторону, откуда пришел. И вот уже после поворота и еще шагов двадцати я услышал все тот же голосок — высокий, звонкий, чистый! Замерев, я прислушался: «Не брани-и меня-я, родна-ая, что я та-ак люблю-ю его-о!..» Я сам не заметил, как шагнул вперед, и голос усилился: «Скушно, ску-ушно, до-оро-огая жить одно-ой мне бе-ез него-о!..»

«Господи, что я делаю?!» — думал я, уже стоя рядом с дверью Марфуши. А если это и не она вовсе? Что тогда?! И что мне тут надо?! «Как дурак, как дурак! — озираясь, терзал я себя. — Но ведь я же не просто так тут рыскаю — я сыщик, ищейка!» Притянула ведь она меня за руку, шепнула: «Найдите меня, сударь! Нынче же найдите! Многое расскажу!..»

Вдруг щелкнул замок — я весь собрался! — и дверь открылась. И сразу же я увидел силуэт незнакомой женщины на фоне неяркого света. Она шагнула ко мне в ночной рубашке, под которой читалось обнаженное тело. Незнакомой?! Меня обманули длинные распущенные волосы — до самых ягодиц! Контур их широко золотился в дрожавшем пламени свечей в глубине комнаты.

Это была Марфуша! Ее плечи укрывал теплый платок…

— Идите сюда, Петр Ильич, ничего не бойтесь, — шепотом сказал она и, взяв меня руку, потянула через порог. И сразу закрыла дверь.

Ее рука была горячей!

— Для вас я пела, — глядя мне в глаза, тихо сказала она, — чтобы вы услышали! Как иначе до вас докликаться, когда Зыркин повсюду за мной следит? Только чтобы я вам не шепнула чего на ухо, только бы не допустить!..

— А есть что шепнуть? — спросил я.

— Да, — смело кивнула она.

— И что же?

Мой взгляд так и притягивала ее грудь под расстегнутой рубашкой, взгляд искал продолжения под легкой и простой материей!

— Вас смущает, что я раздета, Петр Ильич? — с улыбкой спросила она.

— Я — врач, Марфуша, могу и потерпеть, — оставалось улыбнуться и мне. — Тем более, что я всего на минуту…

— Хотите уйти так скоро? — спросила она, и в ее голосе я услышал иные нотки — задорные, боевые и… нежные. — Неужто, Петр Ильич?..

Она по-прежнему не отпускала моей руки.

— Вы просили меня найти вас, и найти нынче же. Я вас нашел. Что же вы хотели рассказать мне? — спросил я.

— Поцелуешь — скажу! — блеснув глазами, ответила она. (Я усмехнулся — это было смело, отчаянно смело!) А ты и так поцелуешь, — вдруг добавила она, — скажу я чего или не скажу. Так ведь, Петр Ильич?

А ее аромат — и духов, и молодого ухоженного тела — уже проникал в меня, становился моей частью. И еще эта близость — она стояла совсем рядом, и рубашка ее была расстегнута, глубоко открывая большую и нежную грудь. Вот только глаза ее оставались и счастливыми и несчастными одновременно. И я понимал почему: я-то был рядом, но — чужой, пока чужой…

— Тут ведь, в поместье нашем, никого, — вдруг очень просто сказала она. — Зыркин, пропади он пропадом, знает об этом! Так и пытается загнать меня в угол. Однажды чуть не прибила его скалкой, честное слово! Да еще дворня — мужичье. Так одиноко, Петр Ильич, если бы вы знали: в пору в петлю лезть. А я вас едва увидела и сразу поняла: вот он, принц залетный, хоть и на ночь приехал, не отпущу его просто так! — Ее грудь коснулась моего мундира. — Никуда он от меня не денется. — Марфуша улыбнулась, как она это умела — с особым огоньком в глазах, мягкой и обольстительной улыбкой. — А ты думаешь, Петруша, я не видела, как ты на меня смотрел?..

Я с трудом проглотил слюну. Все было ясно, все! И ощущение неминуемой близости и ночи вдвоем обожгли меня, захлестнули жаром. Марфуша все поняла по моим глазам. Она едва успела скинуть с плеч платок, как я сам положил ладони ей на плечи и потянул вниз рубашку. И уже через секунду она стояла передо мной обнаженной, пылающей, дышавшей порывисто и томно. Сладкой и горячей травой, пряными и душистыми цветами пахла эта женщина здесь — в натопленной комнатушке чужой мне усадебки, за стенами которой хозяйничала зима! Вот тогда я и обнял Марфушу — и руки ее крепко сплелись на моей шее. А губы!.. От этих губ я никак не мог оторваться! «Бери же, — прошептала она, — бери меня!..» И я подхватил ее — уже мою, всю! — и понес к застеленной кровати с откинутым одеялом…

…Она улыбалась, глядя в потолок своей пестро убранной комнаты. Лицо Марфуши горело, глаза блестели все так же весело, но была в них та утомленность, которая приходит после быстрой и жаркой любовной схватки. Она повернула голову ко мне, утопив пол-лица в своих охристо-золотых волосах.

— Понравилось, а? Петруша, милый?..

Я потянулся к ней, поцеловал в губы, и она, опять улыбаясь, закрыла глаза.

— Сама вижу — понравилось, — прошептала женщина, — люба я тебе, Петрушенька, все вижу…

— Сладкая ты, Марфуша, ой, сладкая, — разглядывая ее лицо, проговорил я. — Еще слаще, чем я думал. И привязаться к тебе, сердцем и плотью прирасти, — проще простого.

Она открыла глаза, таинственно улыбнулась:

— Знаю, голубчик мой, хорошо это знаю…

— Что ты мне хотела рассказать?

— А вдруг просто заманила, не подумал?

— Подумал, Марфуша, но и тут я не в проигрыше, — я заглянул в ее глаза. — Что хотела сказать — говори.

— Два года назад я с одним казаком спуталась — Николой, от одиночества спуталась, тот казак Дармидонту Михайловичу Кабанину служил. Обещал мил-казачок: «Женюсь!» Скотиной он оказался, зверюгой, почему, говорить не буду. У него печатка даже с черепом была, и смертью от него веяло. Вспоминать о нас не хочу, и страшно, и не о том сейчас речь. Никола везде за Дармидонтом Михайловичем следовал. И прежде еще: мы так и познакомились, когда Кабанин к моему хозяину — Павлу Павловичу Сивцову — приезжал. И вскоре после смерти барина моего тоже…

— Ну-ну? — сел я на постели.

— Так вот, — и Марфуша приподнялась на локте, — на второй день после смерти хозяина моего, когда вдова Софья Андреевна в полуобмороке лежала, отец Агафон молитву у покойного читал, а я и заснуть не могла, ворочалась, ночью, слышу, приехал кто-то. Вроде бы двое. Открыл им Митька наш непутевый, но тут же Пантелей Ионович выскочил и Митьку спровадил. Зыркин одет был, точно ждал кого-то. Да он такой — все чует! По виду приехали господа. Я вначале подумала, мол, кто-то из соседей помещиков прознал о том, что Павел Павлович погиб, вот и пожаловал, да почему только ночью? Гости — в дом, я платок набросила и вышла: решила проверить, что к чему. Уж больно один мне знакомым вдруг показался. В доме их и не было точно, куда делись? Им бы в столовую пройти или в гостиную. А потом я сообразила: в библиотеке или в кабинете хозяина!

— В кабинете они были?

— Да нетрудно догадаться, Петр Ильич! Не книжки они пришли читать… Я подкралась — они были в кабинете и рылись в столе Павла Павловича, в его секретере. В щелку я пригляделась — и точно ошпарили меня, кипятком плеснули! Там друг на друга смотрели двое: Дармидонт Кабанин и Зыркин. «Вот он, Дармидонт Михайлович!» — потряс конвертом Пантелей, разорви его в пух и прах. «Точно он?!» — вырвал конверт из рук у того Кабанин. — «Озолочу, коли так!» — «Оно, то это письмо, — сказал Зыркин. — От графа Кураева нашему барину, упокой его душу!» — «К черту его душу!» — рыкнул Дармидонт Михайлович и отступил. А вот за ними-то стоял Никола, полюбовничек мой! Я тихонько ойкнула, а Кабанин, волк, рявкнул: «Кто тут?!» — «Да кому тут быть? — спросил Зыркин: о золоте уже думал! — Митька разве что бродит!» — «Николка, проверь!» — вновь рявкнул Кабанин. Я отступила, точно ветром меня сдуло от дверей! И когда разбойник этот, проходимец, высунул голову-то, я уже была далеко — только из темноты коридора и увидела его бороду, усы, да глаза огнем сверкнувшие. «Никого!» — ответил он. Марфуша села на кровати, одеяло сползло с большой белой груди, открывая широкие розовые сосцы. Она обняла колени. — А конверт я этот узнала, Петр Ильич. Видела его в руках «папеньки» нашего — и хорошо запомнила! Увидев меня, он конвертик-то тотчас же в стол — и под замок.

— Да что же такого тайного ему написал граф Кураев? — тоже садясь, спросил я. — Что он, Павел Павлович, его прятал? Или не знаешь?..

— Отчего же не знаю — знаю, — ответила Марфуша. — Была у меня минутка заглянуть в него еще прежде. Оно на французском было…

— Ах, ты негодная, — покачал я головой.

— А ты меня не вини, Петенька, я любопытная просто, — нахмурила бровки Марфуша.

— Про письмо говори, любопытная моя.

— В письме его сиятельство, граф Кураев, писали о некоем «господине Веригине», что выполнял для графа Александра Александровича важное поручение…

— Точно Верегин? — переспросил я.

— Истинный крест! — осенила себя троеперстием Марфуша. — У меня память, Петруша, еще лучше, чем у моих барышень. Так мне учитель говорил. Врал, наверное, — улыбнулась она, — потому что смотрел на меня, как кот на сметану.

— Ты не отвлекайся, солнышко, — попросил я. — Хотя, прав был, что смотрел. И я бы смотрел… Далее, милая.

Марфуша кивнула:

— Ну так вот, этот самый Веригин под Тверью с какой-то бабкой-колдуньей увидели призрака!

— Призрака?

— Да! — воскликнула она. — И как он вырос на дороге, призрак тот, рыжий да косой, и пошел к ним, а извозчик сбежал, а та бабка слепая как закричит: уходи, мол, прочь!

— Ты не перепутала ничего? Не приснилась тебе история эта?

— Нет же, Петенька, — она погладила меня по руке. — Петр Ильич, милый, все как есть тебе говорю, как на духу. Интересно стало — жуть! Только времени было мало все прочитать — хозяин, царство ему небесное, по нужде выходил, а конверт на столе оставил, вот я его и зацепила. Все я ему назло делала, прости меня Господи, оттого что подружкам моим, дочерям его, одна судьба досталась, а мне, крестьянской девке, грамоте и искусствам обученной, другая. Дворовая судьба, — грустно улыбнулась Марфуша. — Упоминались в письме еще какие-то сокровища, но какие — бог его знает. Я ведь вначале думала, что Павел Павлович любовницу на стороне завел, вот и шарахается от меня с этим письмом, чтобы я чего со зла супруге его, Софье Андреевне, не рассказала. Скажет, мол, еду по делам за границу, а сам в соседнюю губернию — к дамочке какой под бочок. Почему нет? — улыбнулась она. — Может, там и семья вторая имеется? Ошиблась — и хорошо. Я тогда и перекрестилась, и у Господа Бога прощение попросила за мысли скверные. В письме все о делах речь шла, да еще о призраке, и все. А, еще о городе заграничном, Праге! О каком-то английском маге. Ну, проглядела я письмецо это, обратно его положила и забыла о том, пока в ночь по смерти Павла Павловича эти нехристи не заявились сюда.

— Думаешь, это Зыркин навел их на письмо?

— А кто ж еще?! — почти с негодованием встрепенулась она. — Пантелей Ионович дела барские лучше других знал! И дела, и что где лежит. У него и ключики от всех ящиков, уверена, свои имелись. Видела я связочку в его столе! А Кабанин, как я уразумела, приплачивал ему за доносы, и хорошо приплачивал!

— Мне пора, — внезапно сказал я.

Марфуша нахмурилась:

— Куда же это, Петруша?

— Просто пора, милая.

— К нему — к Пантелею?

— Догадливая ты, Марфушенька, — покачал я головой, — ох, догадливая! Пойду, поспрошаю у хитреца вашего, про то, как ему тридцать серебряников достались.

— Ну уж нет, — потянулась она ко мне, привлекая рукой, — просто так тебя не отпущу, столько тебе рассказала, что ты моим до самого утра должен быть! — она прижалась ко мне обнаженной грудью, зажигая теплым дыханием, теплым ароматом молодой кожи. — Еще разок милый, еще разок на прощание. Все равно ведь, чую, ветром помчишься отсюда, а когда еще свидимся?..

Я вышел от Марфуши через час — близилось утро. Время, когда темные души гнетут бесовские силы, утягивая обратно — в омут ночи и злых кошмаров! Не хотят их отпускать! В такой час особенно хорошо встать у постели злодея и наблюдать, как ползают тени скрытых мук по спящему его лицу, как вращаются яблоки закрытых глаз, подрагивают веки и кривится рот.

Именно таким я увидел лицо спящего Пантелея Ионовича Зыркина. На его ночном столике уже горела свеча в тонком медном подсвечнике. За дверями, на страже, стоял наспех собранный Степан, готовый к бою: никого не пустить на крики о помощи — и такое могло случиться! Я шлепнул дулом револьвера по щеке камердинера — разок, другой. Третий. Он нахмурился, замотал во сне головой. Я шлепнул его сильнее — и он тотчас же быстро открыл глаза.

— Что?! — не понимая, спит он или бодрствует, хрипло спросил Зыркин. — Кто вы?! — он и впрямь не сразу узнал меня. (Я потянулся к ночному столику и взял в руку тонкий подсвечник, качнул им перед лицом испуганного камердинера.) Пантелей Ионович долго щурился, медленно приходя в себя, и наконец прозрел. — Петр Ильич?! — и только потом увидел в моей руке револьвер — ствол был нацелен ему между глаз. — Это что еще такое?! Зачем?!

— Затем, Пантелей Ионович, чтобы вы знали: я не шутить пришел. А получить ответ. Вы готовы меня выслушать?

— Готов, но…

— Итак, — вернув свечу на место, перебил я его, — я буду задавать вам вопросы, а вы на них отвечать. Ясно?

— Ясно, но…

— Повторяю, я не шучу. Какое-то время назад Дармидонт Кабанин посулил вам хорошую плату за то, что вы будете держать его в курсе всего, чем занимается ваш нынче уже покойный хозяин — Павел Павлович Сивцов. В том числе и отслеживать его переписку. Это так?

— Я не понимаю! — попытался встать Зыркин, но я с силой толкнул его в грудь, и он упал на подушку. — Не понимаю, Петр Ильич…

Я взвел курок, что на камердинера подействовало магическим образом — он мгновенно притих. И только потом я повторил вопрос и вновь спросил:

— Это так: вы следили за Сивцовым?

— Допустим, но у меня не было выбора, — пробормотал Зыркин. — Дармидонт Михайлович угрожал. Кабанин — страшный человек! А его казаки? Ужас!..

— Верю, но сейчас не об этом. Когда вы поняли, что ваш хозяин получил то самое письмо, вы тотчас же сообщили об этом Кабанину. Это совпало с охотой у ваших соседей, куда и отправился Павел Павлович. Вместо того чтобы ехать к Кураеву. Сивцов не мог пропустить этого действа и поплатился за свою оплошность — три казака Кабанина нашли способ выследить его и застрелить.

— Как мне стало ясно, они бы все равно убили его по дороге к Кураеву, — неожиданно зло усмехнулся Зыркин. — К несчастью, все было решено, по какому бы пути он ни двинулся!

— Вы могли бы не передавать весточки, ставшей роковой для Сивцова, черт вас побери! — воскликнул я.

— Мог, но разве я знал, что все так далеко зайдет?! Нет! А потом уже поздно было! Моя жизнь для меня дороже, уважаемый Петр Ильич, чем жизнь хозяина моего! Я подписывался на простую кражу, а вышло как? Но я не желал ему смерти, видит бог, не желал! — лежа, Зыркин тыкал и тыкал в меня пальцем: — А Кабанин и умнее, и хитрее многих! И нас с вами в том числе! Недаром он миллионщик и всем заправляет! Голова! Так вот-с!

Он попытался вновь подняться, но я с еще большей силой толкнул его в грудь:

— Лежать! Вы — мерзавец, я понял это сразу, но не думал, что до такой степени. На второй день после убийства Сивцова, ночью, к вам приехали двое гостей — сам Кабанин и его казак Никола.

— Это еще с чего?! — возмутился камердинер, но слабенько, понимая, что мне известно многое, да и с таким противником, как я, спорить ему будет ой как сложно. — Откуда вы взяли?..

— Знаю, и все тут. Вы лично обыскали кабинет хозяина и отдали письмо Кабанину, который обещал вас наградить. Сколько же он вам дал? — я зацепил его колкий взгляд. — Тридцать серебряников или поболее?

— Да уж поболее! — яростно прошипел Зыркин. — Марфушка, видать, была в те минуты за дверью? Митька или Федька не посмели бы подглядывать, о других и речь не идет! А эта курва так под меня и роет! Она, паскудница, она! — уже с лютой ненавистью прохрипел он. У него даже голос дрожал от гнева. — Стерва!..

— Лучше молчите, мерзавец, — ледяно проговорил я. — Лучше молчите…

— А что тут молчать? Никола ее имел, с Миколой ею поделился, они вдвоем ее на куски и порубят, грешную! Так-то-с, Петр Ильич! Порубят!

— Вот что, свинья, если с ней что-нибудь случиться, я тебя найду и прикончу, — мне больше не хотелось цацкаться и быть вежливым с этой змеей. — Слово дворянина: убью.

— Неужто она вас нынче же и обработала, а? Едва я отвернулся, прочь пошел? — он хитро прищурил глаза: — В постельку затащила? Это она умеет! И не от нее ли вы такой распаленный? — Он боялся и меня самого, и револьвера, но говорил, говорил быстро, взахлеб: — Да что вы мне сделаете, что?! Кабанин — сила! Он и вас, и вашего Кураева под себя подомнет! Вы бы лучше уезжали к себе в Самару, Петр Ильич, живее были бы! А мы Марфушу вам отдадим, не думайте, ее сахарку сладенького надо-о-о-олго еще хватит! А если что, и на многих!..

Я усмехнулся:

— Да, первое впечатление меня не обмануло. Мерзавец! А теперь говори, Пантелей, что было в этом письме?

— А что тут говорить, Петр Ильич, по-французски я читать не умею, — усмехнулся Зыркин. — Никак нет-с! Видел его, указал на него, деньги получил — и все дела!

— Убью, — ледяно пообещал я.

Уколов меня взглядом, Зыркин опустил глаза:

— Верьте не верьте, но это так. Я же не Марфуша — языкам меня не учили-с! Услышал я только от Кабанина одно, это когда он письмо просмотрел: «В Прагу поедем, Никола! С аглицким магом мне свидеться надобно! Дело того стоит!..» Это все, — мрачно закончил Зыркин. — И нечего в меня револьвером тыкать, господин барин!

Я встал с края его кровати, подошел к дверям, приоткрыл их.

— Степан! — негромко позвал я.

Мой спутник вошел в покои камердинера, взглянул через мое плечо и тотчас же крикнул:

— Петр Ильич, пальнет сукин сын! Пальнет!

Я стремительно оглянулся — Пантелей Ионович, как видно вытащив оружие из-под подушки едва я отвернулся, уже взводил дрожавшей рукой курок.

— Опустить оружие! — взревел я. — Немедленно!

Но он не послушался. Прицелился и выстрелил, да еще дважды! И оба раза — в косяк. Вторая пуля прошла у самого уха Степана. Руки дрожали от страха у подлеца! А так бы!.. Третий выстрел не последовал, хотя и должен был — выбросив револьвер вперед, стрелял уже я. Один раз — и точно в ладонь коварного и мстительного камердинера. Завопив, он выронил свое оружие, а я, уже целясь в голову Зыркина, наступал на него.

— Хорошо, хорошо! — прихватив здоровой рукой искалеченную, закрываясь ими, давился от боли Зыркин. — Все, все!.. Ваша взяла, ваша! Будьте вы прокляты, — сжимая что есть силы прошитую пулей руку, прохрипел он. — Оба, оба…

И тотчас же на пороге пламенем выросла Марфуша в той же ночной сорочке и в платке — бледная, перепуганная.

— Да что ж тут такое делается?! — сжимая платок на груди, поспешно спросила она. — Кто стрелял?! — Злобная физиономия камердинера, скорчившегося в постели, кровь по одеялу, да еще револьвер рядышком красноречиво говорили за себя: битва! — А-а, Пантелей Ионович, — протянула она, — а вы, как я погляжу, стрелком заделались? Это с каких же пор?.. Петр Ильич, Петенька, не ранен?

— Нет, Марфуша, — сдержанно ответил я. — Но коли бы не Степан, тут бабушка надвое бы сказала!..

Зыркин нервно рассмеялся.

— А вот и сучка объявилась, — пробормотал он, насколько позволяла ему боль. — Потаскушка наша. «Петенька» вы ей уже! Ух-х! Так я и думал: обработала она гостя от графа Кураева!..

Из-за спины Марфуши и Степана уже выглядывал Митька. А за ним — кучер Сивцовых. «Чегой там, чегой?!» — спрашивал он и тянул вперед бороду, боясь войти. Прибежал и еще кто-то из челяди. И вдруг, всех раздвинув властно, вышла вперед хозяйка — Софья Андреевна, заплаканная, но с гордо поднятой головой.

— Чего вы здесь устроили? — спросила она. — Что за балаган? — глянула на Марфушу. — И ты тут, голубушка? Ну-ну. А не из-за тебя ли баталия? — И тотчас уставилась на меня и корчившегося Зыркина: — Попрошу ответить, кто стрелял?

Я вышел вперед. Чинно, с поклоном, поздоровался. Представился. Имя графа Кураева сразу уравняло наше положение — слишком многим, думается, были обязаны мелкопоместные Сивцовы сиятельному вельможе. Я потребовал закрыть дверь, выставив всех, кроме Степана. Марфушу я отправил за бинтами.

— Уважаемая Софья Андреевна, этот господин, — я кивнул на раненого, — господин Зыркин, камердинер, и был повинен в смерти вашего мужа.

— Господи, — закрыв ладонью рот, пробормотала она. — Пантелей?!

— Это доказало расследование, которое я провел в ближайшие часы, — сказал я. — Подробности позже. Только что Пантелей Ионович хотел убить и меня.

— Пантелей, — с великой горечью повторила она. — Отчего я удивлена, но удивлена мало? Паша слишком многое позволял и доверялся тебе!..

— Прошу до срока никому не рассказывать подробностей этого дела, — попросил я. И уточнил: — Моя просьба — просьба графа Кураева, поскольку я уполномочен говорить от его имени. Больного я осмотрю и перевяжу лично. Я — врач. Но господин Зыркин должен быть изолирован от остальной прислуги ровно настолько, насколько это будет необходимо мне. Надеюсь, вы не станете препятствовать этому, Софья Андреевна? — требовательно спросил я у хозяйки дома.

Глядя уничтожающе на скрюченного в окровавленных простынях камердинера, боявшегося поднять глаза на хозяйку, она отрицательно замотала головой.

— Поступайте, как считаете нужным, Петр Ильич, — ответила хозяйка. — Простите, но я не могу более здесь оставаться. Еще раз простите.

И она поспешно вышла — я только услышал ее сдавленные рыдания. Вернулась Марфуша с нехитрыми медикаментами. Рана была не опасной — я сделал скорую перевязку.

— Бери его за шиворот и тащи в чулан, — кивнув на Зыркина, подмигнул я Степану. — Не дай бог, еще сбежит, тогда к Кабанину подастся. А этого допустить никак нельзя. Марфуша, есть в усадьбе хороший подвал?

— Для такой крысы найдется, — подбоченившись, усмехнулась молодая женщина. — Это ему на пользу пойдет, ой как на пользу! — она покачала головой. — Довоевался, Пантелей Ионович? — Марфуша улыбалась в лицо растоптанному, уничтоженному, да еще и покалеченному камердинеру: по всему было видно, давно она ждала этой победной минуты! — Теперь лапу зализывай, а не то отрежем поутру! Вот и доктор у нас завелся по твою душу. Тебе и одной лапы-то хватит для иудиных дел, подлюка ты старая!

Улеглось все быстро: Зыркина, и не думавшего сопротивляться, в пять минут заперли в надежном месте, ключ доверили Митьке. «Головой за него отвечаешь, — напутственно сказал Степан своему товарищу. — Сбежит — гляди у меня», — доверительно, но строго добавил он.

Митька перехватил мой требовательный взгляд и быстро кивнул. Он и Степана побаивался, а меня еще пуще. Мы отправились на кухню, Марфуша, кутаясь в платок, отстала, понимая, что нам сейчас не до нее.

— Что делать будем? — спросил Степан через четверть часа, когда я наполнил граненую стопку водки и залпом выпил ее. — Что теперь? А, Петр Ильич?..

Я держал в руках моченое яблоко, но закусить позабыл. И впрямь — что теперь? Зыркин продал своего хозяина и подставил его под пулю. Сивцова не вернешь. Сюда казаки вряд ли воротятся. Зачем? Камердинер-иуда был им уже не нужен. С покойным «господином Веригиным» граф Кураев переписывался и делился многим. Но что за призраки возникали на страницах эти писем? Что искал на самом деле Веригин для графа Кураева? Меня злила эта скрытность, которая стоила и времени, и сил!..

— Петр Ильич? — вновь спросил Степан.

— Уезжаем, — сказал я, наконец-то закусив согретым в руке моченым яблоком. — Тотчас же уезжаем!

— А куда?

— К Кураеву, а вот потом — поглядим!

— Возьмите меня с собой, — услышали мы и обернулись. В дверях стояла Марфуша, в кулачках сведя на груди платок. — Нет мне сил тут оставаться, Петр Ильич. Умру я здесь одна. Правда.

Степан вопросительно посмотрел на меня: мой помощник хмурился. Он еще не понимал, что произошло между нами, но догадывался: если она так спрашивает, значит, имеет на то право. Да вот только что случилось за эти короткие ночные часы?..

— Нас великие испытания ждут, милая Марфушенька, — ответил я и улыбнулся. — Жуть кромешная ждет.

Милая? Марфушенька?! Степан нахмурился еще сильнее.

— Иди запрягай, — сказал я спутнику. — Скоро буду.

Степан кивнул, выходя, покосился на молодую женщину, но только с легким поклоном и сказал: «Всего доброго, Марфа Алексеевна».

— Уезжаешь? — не двигаясь с места, спросила она.

— Уезжаю, — ответил я. — Я же сюда, милая Марфуша, не баклуши бить приехал — работать! А работа, видишь, какая? (Пока я говорил, она подошла ко мне, обняла.) Под пули лезть, двуличным мерзавцам, как ваш Зыркин, руки крутить. — И я обнял ее за плечо. — А что еще будет? И представить страшно…

— Все равно возьми, — она подняла на меня глаза. — Возьми, милый.

— Я вернусь, обязательно вернусь, — пообещал я, и вдруг в горле у меня слегка перехватило.

Отчего вдруг дорога мне стала эта женщина? И опасаться я стал за нее! А была еще и ревность! Так хотелось спросить о другом: о двух казаках купца Кабанина! Слова камердинера Зыркина так и звучали в ушах: «Никола ее имел, с Миколой ею поделился!..» Неужто было?! И если было, то как, при каких обстоятельствах? «Они вдвоем ее на куски и порубят, грешную!» — звучала концовка фразы.

— Ты вот что, милая, береги себя, — посоветовал я. — Если узнаешь, что кто-то из людей Кабанина едет к вам, особенно его казачки разудалые, — я говорил как ни в чем не бывало, — лучше спрячься. Я бы Степана оставил, но он мне нужен. А только до Кураева доберусь, к вам двух его людей пришлю — на защиту. Тут всякое может случиться.

Во дворе призывно заржали кони. Я повернул Марфушу к себе, заглянул в глаза, поцеловал в приоткрытый рот. А когда отстранил ее, она закусила нижнюю губу, по щекам ее уже текли слезы. — Прощай, милая, слово даю: не забуду про тебя! И не провожай, пожалуйста, — я быстро направился к дверям, — не надо!

Уже через пять минут мы выезжали на нашей тройке из ворот дома Сивцовых — в колкую предутреннюю метель…