Мольбертовый лес

Дмитрий Александрович Лагутин (2024)

Жизнь многослойна и разнообразна. Прошлое в ней сливается с будущим, близкое — с далеким, реальное — с вымышленным. Детство никогда не заканчивается, но нет никого взрослее ребенка, дорога из одного конца города в другой может занять час, а вместить в себя то, что не вмещалось и в год. И оборачиваясь на пройденный путь, понимаешь, что смотришь из-под ладони вперед, туда, где только предстоит побывать. Рассказы, включенные в сборник, говорят о разном и по-разному и друг от друга отстоят на значительном расстоянии, но несет их одно течение — по одному, невообразимо широкому, руслу.

Волны или дым, или сон

Когда-то давно, в детстве, я услышал эту мелодию — услышал походя, краем, что называется, уха.

Мелодия заблудилась во мне.

Мы шли через парк — с родителями. Отец что-то рассказывал, мать смеялась. Направо одна за другой уплывали лавочки — ни одной свободной. Не помню, искали ли мы места, чтобы присесть, или просто гуляли — если уж на то пошло, то отец вот всегда предпочитал ходьбу стоянию на месте — не говорю уже о сидении.

Слева парк расступался, впуская в себя ровный круг сквера, а на том его конце, прямо напротив нас, вырастала несуразная, асимметричная сцена. На ней восседали люди с инструментами — целый оркестр — перед ними на асфальте стояли ряды стульев. Почти все пустовали, но это ничего.

Оркестр играл для меня.

Левой рукой я сжимал отцовскую ладонь, а в правой покоился стеклянный шарик — мое сокровище. Шарик был большой, темно-зеленый с переливами, и в глубине его как будто застыли волны или дым или сон — и в самом центре покоились два сверкающих пузырька. В одном месте шарик был потертый, в другом серел небольшой скол, но если закрыть на это глаза, то лучше шарика я в жизни не видел.

Я нашел его. Точнее не нашел, а — обнаружил. А еще точнее — откопал, когда меняли забор и из земли вытаскивали поочередно толстые металлические трубы, служившие забору опорой. Их вытаскивали, чтобы переварить или что-то в этом роде — и только потом вернуть на место — потому что новый забор должен был быть не деревянным, а железным, и его уже следовало бы звать не забором, по старинке, а, например, оградой. После каждой трубы в земле оставалась настоящая дыра, в которую можно было засунуть руку чуть ли не по плечо. Это было идеальным тайником — если, конечно, вы были согласны спрятать что-то навсегда. Ну, или, во всяком случае, надолго — кто знает, когда эти трубы выкопают вновь?

Мне казалась очень привлекательной идея спрятать что-то надолго — да хоть бы и навсегда; я перерыл все свои игрушки, долго рассматривал каждую — и в итоге остановил свой выбор на крохотном жучке, сплетенном из бисера, — которого, я, к слову, тоже нашел — в детском саду, в пустом шкафчике. На шкафчике красовался тигренок, у тигренка был содран хвост, а жучок был оранжевым и очень ловко сделанным. Видно было, что его сплел очень способный человек, а раз вы умеете плести таких изящных жучков, думаю, вы не расстроитесь, потеряв кого-то из них — или не потеряв, а забыв в старом шкафчике с тигренком, который вам больше не нужен, так как вы выросли и больше не ходите в детский сад. Я так думаю.

В общем, я расцеловал жучка, положил его в коробок из-под спичек и торжественно понес прятать в одну из дырок. Трубы должны были вернуть в самом скором времени.

Без забора палисадник выглядел каким-то растерянным, а тут еще эти дырки. Я прошел мимо первой, второй, третьей — и остановился у четвертой. Раньше в этом месте к забору — и трубе — вплотную прижимался куст сирени. Теперь, когда ни забора, ни трубы на месте не было, куст почти завалился, точно был пьян — знаете, когда вы не совсем трезвы и опираетесь на плечо друга, и вдруг друга из-под вашей руки кто-то выдергивает — и вы почти падаете. Вот и куст как-то накренился и будто шатался. Помню, что сирень тогда как раз цвела, и я постановил себе на обратном пути нарвать цветов в кухню — в кухне всегда должны стоять цветы, хотя бы летом, на крайний случай — но, конечно же, забыл про это, потому что нашел шарик.

А нашел — обнаружил — я его очень просто. Я подлез под накренившийся куст, уселся прямо на землю и, закатав рукав, запустил руку в дырку. Рука ушла, как я уже говорил, почти по самое плечо. Сперва я просто положил коробок на самое дно, но потом достал и решил еще немного прокопать вниз — чтобы труба ненароком не раздавила запрятанное. Я вынул коробок, положил его на траву, снова запустил руку в дырку и принялся скрести пальцами. Вот тогда я и нащупал вдруг что-то твердое. Сперва я здорово испугался и даже отдернул руку — мне показалось, что в попытке спрятать маленького искусственного жука я наткнулся на большого и настоящего, — но потом снова протянул пальцы и попытался на ощупь понять — что там такое? Шарик легко поддался, вынырнул из земли — и спустя мгновение я уже обтирал его о штанину, а спустя еще одно смотрел сквозь него на свет. Благо день был солнечный.

Ко мне подошел Руслан по прозвищу Канарейка, — он постоянно слонялся по улице туда-сюда и за всеми наблюдал, у него отец пил, а мать жила отдельно, у сестры, и «Канарейка», к слову, — это фамилия, а не прозвище, но я об этом узнал только позже, — подошел и спросил, что это такое я нашел. А я сунул шарик в карман и сказал: «Ничего». И спросил, как его кот, — они недавно подобрали кота на улице, — а он ответил, что это оказался не кот, а кошка, и что скоро она окотится, и что он пойдет стоять на рынок — отдавать котят — и позвал меня с собой. Я согласился и сказал, что сейчас мне надо бежать. Вот просто бежать — так я занят сейчас.

И после этих моих слов мы еще с минуту молча смотрели друг на друга — он, видимо, ждал, что я встану и побегу, а я ждал, что первым удалится он — и я смогу-таки спрятать своего жучка. Наконец, Канарейка сунул руки в карманы и молча, не попрощавшись, двинулся прочь. Когда он скрылся за гаражом, я бережно опустил коробок в дырку, соскреб со стенок земли — чтоб прикрыть его — еще раз посмотрел на солнце сквозь шарик и — побежал.

С тех пор шарик стал главным моим, самым ценным, сокровищем — я таскал его с собой всюду, где только можно, катал по парте в школе и подбрасывал, гуляя по улице. Однажды я подбросил его слишком высоко — и только чудом сумел поймать. На какое-то мгновение мне показалось, что он исчез в синеве неба.

В шарике застыли два пузырька — крошечных, серебряно-белых. И я все время размышлял — вот когда они застыли, в тот самый миг, они стремились друг другу навстречу или бежали друг от друга прочь? Один пузырек как будто лежал на волне — или лепестке или сне — а второй висел в пустоте, ничего не касаясь и ни на что не опираясь.

Когда я стал старше — и выяснилось, что я не прочь просиживать вечера за книгой — мне вдруг стало казаться, что шарик — а он сохранился, он теперь лежал в серванте, в одной из вазочек, вместе с бусами, значками и монетами, которыми вазочка была почему-то наполнена до краев, — мне вдруг стало казаться, что шарик похож на душу. Не только на мою душу — но вообще на любую. Когда бабушка заговаривала о душе, я представлял, что внутри меня катается вот такой зеленый шарик с двумя пузырьками. И когда кто-то говорил, что у него душа ушла в пятки, я прямо слышал стук чего-то маленького и круглого у самого пола.

В разное время мне то казалось, что шарик — моя душа, то — что это чья-то чужая душа, которую я почему-то нашел под трубой. Я всматривался в мутное стекло и пытался понять — чья? И мне все время думалось, что это, наверное, очень хороший человек, с красивыми мыслями и чувствами, но, наверное, недостаточно твердый, какой-то весь плавающий, податливый.

Возможно, этот человек не стеснялся, например, заплакать при всех.

А иногда мне казалось, что это не душа, а мысль. Или чувство. Или стихотворение. Или чья-то тайна.

А потом я — смешно сказать — такое богатство потерял. Потерял дома. И как потерял-то! Решил, что негоже ему обитать в вазочке и стал искать новое, более достойное, место. В итоге я его за неделю спрятал, наверное, в дюжине самых укромных тайников. И какой-то из них меня, вероятно, устроил, потому что я забыл про шарик аж на месяц или около того. А когда вспомнил — и полез искать — вдруг понял, что запутался и забыл, куда же я его в итоге схоронил. Перерыл весь дом и не нашел. Вот это была трагедия!

Но в душе я был как-то даже рад — я точно знал, что он рядом, хотя я его и не вижу, и точно знал, что теперь я его уж точно никогда — вообще никогда — не потеряю по-настоящему, как потерял бы тогда, не поймав. Он бы тогда упал мимо ладоней и укатился в траву — и все, ищи-свищи. У нас трава — ого-го, не то что шарик, себя можно потерять.

В общем, формально я остался без своей находки. Но тогда, в парке, давным-давно, он еще был при мне.

Мы шли с родителями, я держал отца за руку — и лавки убегали вдаль одна за другой, и сцена эта, а на сцене — оркестр.

Пахло так густо, так дурманяще — что-то цвело, а что — не разбираюсь, не могу сказать. Листва была зеленая, сочная, густая — мы шли как будто в шатре.

И вот тогда-то до моего слуха и донеслась та мелодия.

Происходившее я помню буквально фотографически. Отец только что сказал что-то смешное — он вообще тот еще шутник. Мать смеется. Нам навстречу летит здоровенный мыльный пузырь, по его поверхности бегут разноцветные волны. Я смотрю в сторону и вижу девочку, выпустившую этот пузырь. Она сидит на одной из лавочек, рядом с ней женщина с длинными светлыми волосами. Очередной радужный красавец лопается, не сорвавшись с соломинки, и девочка жмурится, у нее веснушки и ямочка на подбородке. Женщина всплескивает руками. Кто-то за моей спиной кричит звонко и радостно: «Саша! Я здесь!» В это же мгновение за деревьями начинает хлопать салют.

И вот сквозь эти хлопки, как будто огибая их, просачиваясь между ними, подхваченное, доброшенное до меня этим радостным возгласом — «Саша! Я здесь!» — отразившееся в разноцветном зеркале пузыря, моих ушей касается какое-то сияющее, ослепительное чудо — последние ноты какой-то дивной музыки, сплетенные в коротенькую, но невероятно красивую мелодию.

Тогда я ничего не понял. Я только выронил свой шарик — и он покатился куда-то вбок, в сторону сцены.

Я выпустил отцовскую руку и догнал беглеца.

И мы продолжили прогулку — я тогда ничего не понял, да.

Но с тех пор чудная мелодия заблудилась во мне. Я никогда не мог поймать ее, ухватить, и всякий раз понимал, что это была именно она, только когда она уже затихала. Вероятно, я путано изъясняюсь, поэтому приведу пример — из недавнего.

Я поднимался в лифте. Зашел один — в пустую кабину — но уже на втором этаже остановился, двери раскрылись, и внутрь шагнул грузный мужчина в деловом костюме. На пятом кабина дала еще одну остановку — вошла женщина с девочкой лет шести. Девочка держала в руках тряпичного зайца, прижимая его к себе таким образом, что его уши касались ее подбородка. У зайца были голубые глаза-пуговицы и черный нос горошиной. Когда двери раскрылись на моем этаже и я уже почти вышел, девочка посмотрела на мать — а это несомненно была ее мать, они были очень похожи друг на друга — и спросила:

— Почему мы не выходим?

Когда двери сомкнулись за моей спиной, и лифт снова загудел, уползая вверх, я понял, что вот только что, вот до самого этого мгновения, в моей голове, в моих мыслях, во всем моем существе звучала, кружилась, повторялась та самая мелодия. Как только я это понял, она стихла.

Таких ситуаций на моей памяти было несколько десятков. И всякий раз я опаздывал на какую-то долю секунды. Если же я пытался вспомнить ее или, быть может, воспроизвести — насвистеть там или еще что — она укрывалась так глубоко, что я даже примерно себе не мог представить, из каких нот она состоит.

А я немного понимаю в нотах, надо сказать.

Но тогда, в парке, повторюсь снова, я ничего не понял — я только как будто на секунду ослеп наоборот. То есть вот представьте себе, что вы ослепли, а теперь представьте, что вы ослепли наоборот — не знаю, как сказать иначе. Я как будто превратился в иголку, или щепку, или камешек — и ухнул куда-то — не вниз, а как будто — внутрь. А внутрь чего — я и сам не знаю.

Да.

На этом я хотел закончить, но понял, что просто обязан написать о Канарейке — о Руслане.

Руслан стал учителем математики — лучшим в нашем городе. Не так давно он получил какую-то престижную премию, его звали в Москву, но он не поехал. Про него приезжали снимать фильм, да. Школа, в которой он преподает, — самая желанная, в нее стремится весь город. Выпускники воют в унисон, прощаясь с ним.

Я никогда — никогда! — не мог подумать, что математика вообще может кого-то так удивлять. Хотя тут дело, конечно, не только в ней.

Но я же не учился у него — мне не понять. Я даже на рынок с ним тогда не пошел — хотя пообещал. Соврал, что заболел, и убежал на речку купаться. А Руслан пошел и раздал всех котят — а их было, представьте себе, пять! Я видел, как он идет с пустой корзиной — машет ей и только что не приплясывает. Я тогда как раз возвращался с речки — и, увидев его, спрятался за гаражом.

Я был без футболки — повязал ее на манер пояса; и мне страшно жгло плечи. Спрятавшись, я одним коленом уперся в песок, а второе маячило перед самым моим носом и прямо сияло — до того оно было загорелое, точно бронзовое. И я посмотрел на это колено, и мне стало очень, очень стыдно перед Русланом, — что я обещал пойти с ним на рынок и не пошел. От стыда мне показалось, что на меня выплеснули ведро ледяной воды. Это было очень неприятно.

Его родители, к слову сказать, помирились — отец бросил пить. Никто даже не верил сперва, а он, правда — взял и бросил. У них все прекрасно сейчас — такие милые старики. Очень любят говорить о сыне — краснеют, запинаются, глаза опускают, но тему не меняют, что вы.

Они живут в очень уютной — я бывал у них не раз — двушке. Три окна выходят на парк, одно — во двор. У каждого окна висит по кормушке — и там постоянно кто-то щебечет.

У них все прекрасно, у них все просто замечательно.