Олово

Дмитрий Александрович Лагутин (2019)

Две повести, включенные в сборник, представляют собой систему линз и зеркал, в которых отражаются прошлое и настоящее, вымысел и реальность, суета и вечность; в которых сквозь пелену рутины мерцает таинственный узор человеческой судьбы. По отдельности повести опубликованы в журналах "Нева" и "Волга".

Степная, 1

Юридический факультет занимает здание бывшего аэровокзала. Аэровокзал иначе называют терминалом аэропорта.

Раньше по просторному холлу стучали каблучки бортпроводниц и скрипели пластиковыми колесами чемоданы, а теперь между колонн толпятся студенты — шумные, беспокойные. Половина всех аудиторий смотрит на поле, изрезанное взлетными полосами. Аэропорт съехал отсюда лет двадцать назад, и поле густо заросло. Солнце встает с другой стороны — из-за деревьев и высоток — а иначе половина окон каждое утро озарялась бы нежными рассветными лучами.

Зато вечером — особенно зимой, когда солнце садится рано — аудитории, выходящие на поле, пылают закатным огнем. В их числе — двести десятая.

В двести десятой читали — и, кажется, читают до сих пор — адвокатуру. Я всегда просачивался в самый угол, к окну — не из стремления к прекрасному, а потому что адвокатура — нестерпимо скучный предмет, и если остальные лекции второго курса еще можно было сносить, сцепив зубы, то на адвокатуре я был готов выть от тоски.

И поэтому я рвался к окну, как к спасению, и полтора часа — с крошечным, смешным перерывом в середине — блуждал взглядом по полю.

Справа от факультета возвышался ангар, и из окна двести десятой его было видно почти целиком. Большая часть стекол была выбита, бока сочились ржавчиной, и ворота — ворота были такими огромными, словно предназначались для великанов.

Самыми частыми гостями на поле были автолюбители, так называемые «ученики» — кто-то кого-то привозил, усаживал за руль, и машина начинала, дергаясь, ползать из стороны в сторону. Машины то и дело глохли, натыкаясь на невидимую стену, ревели, как раненые звери, и производили впечатление жалких подневольных существ, вынужденных терпеть любые издевательства.

Одно время по полю бегали какие-то дети — и пускали воздушных змеев. Наблюдать за воздушным змеем — большое удовольствие, которое выпадало на мою долю раза, наверное, три, не больше. Видимо, детям змеи наскучили, и они перестали приходить.

На столешнице — в самом уголке — была выцарапана ножом роза ветров. Она была выцарапана очень старательно и аккуратно — вероятно, кто-то так же, как и я, маялся от скуки — и искал способ ее победить. Я даже как-то раз одолжил в столовой вилку, и за половину пары выцарапал вокруг розы ровный круг, как бы рамочку.

Здесь я должен отвлечься и вступиться за адвокатуру — иначе у читателя возникнет неверное представление о том, как у нас на юридическом факультете преподают.

Преподают у нас хорошо, не хуже, чем у других, во всяком случае. А с адвокатурой дела и вовсе обстоят замечательно. Все дело в том, что в какой-то момент, проползая жуком по второму курсу, я решил, что юриспруденция — это не мое, что взявшись за нее, я, наверное, совершил ошибку, что надо было идти на какой-нибудь там иняз или истфак. Но я был нерешительным — и, буду честен, довольно апатичным — молодым человеком и оправдывал себя поговоркой про грузди и кузов и про «стерпится-слюбится» — и все в этом роде. А адвокатура — уж не знаю, по какой причине — оказалась для меня в самом центре разочаровавшей меня за полтора года юриспруденции. Вот бывает такое — невзлюбишь человека без видимого повода, и годами на него косо смотришь. То же случается и с предметами — вот не пошла мне адвокатура, и баста. Даже если бы ее в стихах нам преподавали или в фильмах со спецэффектами — я бы все равно жался к окну и ковырял вилкой столешницу.

Адвокатуру читал Павел Александрович — невысокий, смугловатый, флегматичного вида, коротко стриженый человек.

И вот здесь и начинается, собственно, мой рассказ.

Павел Александрович родился и вырос в Казахстане, зачем-то приехал в наше захолустье, закончил этот самый юрфак и остался на нем преподавать. У Павла Александровича были темные круги под глазами, он немного сутулился и казался старше своих лет. Ему на момент моего второго курса было лет тридцать пять или около того.

Когда он читал лекцию, он снимал с запястья часы и принимался перебирать ремешок одной рукой — и перебирал его безостановочно. Нетрудно было заметить, что человек он, что называется, нервный.

Я видел его на старых факультетских фотографиях — в стенгазете. Худенький, смуглый мальчишка с длинной шеей. На казаха он был совсем не похож, потому как им и не являлся; а что он делал в Казахстане, почему там родился и рос — понятия не имею.

Факультет на фотографиях выглядел точно так же, как выглядит сейчас — узкие темные коридоры и просторный светлый холл. Только тогда — знаю наверняка! — можно было курить прямо в аудиториях, и в столовой продавали пиво.

Когда Павел Александрович поднимался по лестнице с папкой бумаг или стоял в очереди в буфет — хотя мог же и не стоять! — можно было подумать, что это замкнутый, угрюмый человек. Таким он казался со стороны. Но если вы приходили на лекцию — даже если она вызывала в вас такую же тоску, что и во мне — вы видели, как угрюмость постепенно растворяется и сквозь нее проступает увлеченность, открытость и даже какое-то упоение — какое-то даже, я бы сказал, болезненное воодушевление.

Павел Александрович у нас считался, что называется, «головастым дядькой» — и те из нас, кто к юриспруденции был если не расположен, то хотя бы лоялен, сразу принимались перед ним благоговеть.

Однажды по полю, по тому, что осталось от взлетной полосы, проехала такая машина — знаете, передвижной трап. Выглядит так, как будто с «нивы» сорвали крышу и водрузили на ее место лестницу. Она подъезжает к самолету, и по трапу спускаются — или поднимаются — пассажиры. И вот эта штука просто проехала по полосе из одного конца в другой, постояла несколько минут в раздумьях, развернулась, проехала обратно и скрылась. Выглядело так, будто она заблудилась и немного опоздала.

Совсем немного.

***

С третьего курса мой закадыка, с которым мы тогда были не разлей вода, как-то затесался в центр правовой помощи при факультете. Это бесплатный юридический кабинет, в котором консультации дают студенты. Я бы в такой за советом не пошел — ну да ладно. Основной клиентурой были бабульки, которым, понятно, не с руки разоряться на маститых юристов. Они приходили и сидели подолгу, раскладывая на столе справки из БТИ, потрепанные свидетельства и договоры, написанные от руки.

Но перед этим они, конечно, проходили через просторный холл в узенький коридорчик, увешанный стенгазетами и справочными материалами, шли по коридорчику до самого конца, а в самом конце сворачивали в сторону и попадали в неприметный закоулок, в котором и темнела внушительно дверь с глазком. Табличка слева от двери гласила:

«Центр правовой помощи».

Зачем центру правовой помощи потребовался глазок, можно было только гадать.

Центр, как и двести десятая, смотрел на поле — но только, понятно, с первого этажа, и поле маячило как будто под самым носом — надоест сидеть за бумагами, откроешь окно и уйдешь в рябую даль. А какой-нибудь лентяй будет за тобой следить, сидя на адвокатуре.

Зачем мой закадыка подался в Центр — кто знает? Но мне, понятно, пришлось идти за ним, а то какой же он мне закадыка?

Ну, я и пошел.

А главным в Центре — вот те на — тот самый Павел Александрович. Закадыка мой был у него на хорошем счету — по семинарам — его сразу взяли, а я как будто за компанию, вдруг получится?

— Юриспруденцию, — говорю, — люблю. Жить, — говорю, — без нее не могу. Мало мне, — говорю, — теории, требует душа практики.

Взяли.

На первое время Павел Александрович поставил нас дежурить с самой занудной зубрилой из всех возможных — чтоб она нас натаскивала, как новобранцев. Но зубрила нас тогда терпеть не могла, а юриспруденцию любила, как родную мать — и всех клиентов брала на себя. А мы с закадыкой сидели и мотали на ус — как это ловко у нее все получается.

Набирались опыта, значит.

Она нам иногда говорила что-нибудь вроде:

— Распечатайте, пожалуйста, если не сложно, ГОСТ по наружной рекламе. Спасибо.

Она была всегда жутко вежлива и говорила тихо-тихо, но это, конечно, потому, что она тогда нас терпеть не могла и за людей не считала. Хотя у моего закадыки была какая-то предрасположенность ко всей этой юриспруденции, да и я со временем втянулся — и как втянулся! Практика, что уж говорить.

Мы дежурили вместо двух-трех пар в неделю. Если клиентов не было, мы с закадыкой сидели у компьютера в наушниках — по одному на брата — и смотрели фильмы. Зубрила восседала в кресле Павла Александровича — за широким директорским столом. Она не вылезала из «Консультанта», а мне этот толстяк с сотней подбородков надоел хуже горькой редьки.

Забегая вперед, скажу, что центр правовой помощи на два года стал для меня домом родным — и именно благодаря нему я после четвертого курса оказался в состоянии прилично трудоустроиться, оформив заветное «свободное посещение».

Но тогда я еще был совсем дуб дубом, мне поручали самые простые вопросы и я, как мог, со скрипом тащил их на своей широкой спине.

Павел Александрович приходил в Центр в перерывах между лекциями — и в «окна». Он через весь факультет нес из буфета кофе — шел медленно, не сводя глаз с пластикового стаканчика, — входил, садился за свой стол и принимался печатать. И стучал по клавиатуре так свирепо, что треск стоял по всему этажу. Но лицо при этом было каменное — ни один мускул не вздрогнет. Только изредка нет-нет да ухмыльнется в кулак.

Он несколько раз публиковался в юридических журналах. Такие, оказалось, существуют — и находятся уникумы, их читающие. А однажды он даже издал книжку по авторскому праву — ее распространяли в интернете, спрос был что надо.

Я скачал ее, открыл — и тут же закрыл. Я понял, что, как бы ни полюбил юриспруденцию, это вот выше моих сил.

Зато зубрила наша с ней носилась — смотреть смешно.

Я хотел сказать об этом позже — а потом решил и вовсе не говорить — но чувствую, что надо сейчас. Итак, сообщаю, забегая вперед, что мой закадыка, как только я ушел на «свободное посещение», пригласил зубрилу замуж, а она возьми и откажись. Но потом она все-таки согласилась, и после выпускного играли свадьбу — такой скучной свадьбы мир еще не видел. Гости только что не спали, но закадыка просто сиял. Как-то она его захомутала, в общем.

Но это так, к слову.

На столе у Павла Александровича стояла крутейшая вещь — песчаный пейзаж. Это такая рамочка на подставке. Рамочка наполовину наполнена разноцветным песком, наполовину — зеленой жижей. Рамочка вращается — перевернешь ее, и песок ссыпается сверху вниз тонкими струйками, и получается пейзаж — горы, долины, все прямо как настоящее.

Я насмотрелся на такую диковину, и купил себе такую же. Поставил дома — в сервант. Только у меня жижа была оранжевая, а не зеленая, но это мелочи.

На большие праздники городские власти прибегали к услугам нашего поля. За факультетом ставили сцену, приглашали выступающих — и потом еще неделю по полю катались бутылки и бумажки. Как-то к нам в Центр, в открытое окно, залетел билет на концерт какой-то брянской группы. Это было забавно.

***

А однажды к нам — мы тогда сидели вдвоем с закадыкой, зубрилы не было — зашла Наташка с четвертого курса, «старичок» Центра, и прикрикнула:

— Так, лодыри, скидываемся!

Мы захлопали по карманам, закадыка спросил подозрительно:

— А на что?

Наташка выпучила глаза.

— Вы совсем? У шефа день рождения!

Это был наш первый год в Центре, мы еще ничего не знали. Мы сдали деньги, и Наташка исчезла.

Оказалось, что день рождения у шефа только через месяц, но подарок, который придумали старички, требовал времени на подготовку.

Через месяц мы все пришли раньше обычного. Понабились в Центр — не продохнуть.

Кто-то командует:

— Откройте окно!

Открыли, а за окном зима — поле белое-белое, небо затянуто облаками — и они как будто тлеют — это с другой стороны солнце встает. И снежок в окно посыпался — мелкий, робкий.

Сразу стало уютно, и я почувствовал себя в кругу большой семьи. Такой семьи, в которой половину родственников по именам не знаешь, но с которыми очень хорошо сидеть рядом за столом и звенеть бокалами.

Закадыка протиснулся к подоконнику, сгреб снег и запульнул снежок в поле. А потом взял еще щепоть — и сунул за шиворот зубриле. Зубрила взвизгнула, а Наташка отвесила закадыке звонкий подзатыльник.

Мы надували воздушные шары, а девчонки привязывали их к чему только могли, и скоро шаров стало больше, чем людей.

В углу, на стуле красовался здоровенный бумажный сверток. Мы с закадыкой несли его от Наташкиной машины — чуть спины не сорвали.

— Что внутри? — спросил я Наташку.

— Кирпичи.

Наконец все было готово. Мы стояли и ждали. Павел Александрович задерживался. В коридоре стоял топот — студенты разбегались по аудиториям.

Кто-то заикнулся про лекцию, его зашикали.

Проорал звонок, топот усилился, потом затих.

Я оглянулся на окно — в шею дуло. Облака горели огнем, подоконник припорошило. Я подтянул воротник повыше, но закрыть окно постеснялся.

Наконец дверь раскрылась, и в кабинет ввалился запыхавшийся Павел Александрович. Он остановился, обвел нас взглядом, и сказал:

— О.

Наташка вышла вперед.

— Дорогой Павел Александрович! От всего коллектива центра правовой помощи позвольте…

И все в этом духе. Мне дуло в шею, я, не оборачиваясь, протянул назад руку, нащупал створку окна и прикрыл его.

— И мы очень вам благодарны за все, что вы делаете, мы без вас — никуда, — закончила Наташка.

Павел Александрович стоял и улыбался — немного застенчиво. И на каждую фразу кивал головой — соглашался. Он так и стоял — в пальто, и на плечах у него таял, превращаясь в прозрачные бусины, снег.

— И позвольте преподнести вам…

Наташка кивнула старичкам, и стул с подарком выехал из угла. Наташка принялась разворачивать бумагу.

Я на носки привстал, чтобы увидеть, что там.

Из свертка показались две стопки книг. Я решил, что это тот же самый трактат об авторском праве, приуныл и опустился с носков. Теперь я не видел свертка, а видел только Павла Александровича — по грудь — и курчавый затылок одного из старичков.

Павел Александрович выглядел очень удивленным — и обрадованным. Он как-то засмущался — теперь это было совсем очевидно, склонился над свертком и взял одну из книг. Открыл, перелистал.

Потом поднял глаза.

— Спасибо, ребят.

— Тут тридцать экземпляров, — сообщила Наташка.

Павел Александрович только руками развел — смутился.

Помолчали немного.

— Ну, по такому случаю жду вас завтра после занятий — на застолье, — сказал Павел Александрович воодушевленно. — Сегодня не получится, а завтра — милости прошу.

Все радостно закивали. И я закивал — радостнее всех.

— А сейчас, извините, у меня лекция.

И Павел Александрович стянул пальто — бусины посыпались на пол. Все стали, огибая стул, просачиваться к двери. И все, перед тем как выйти, жали Павлу Александровичу руку и поздравляли.

Когда я поравнялся со стулом, то понял, что зря унывал. Мы несли из Наташкиной машины не занудные трактаты об авторском праве, а нечто совсем иное. На обложке пылала какая-то ядреная абстракция, а поверх нее красовалась фамилия Павла Александровича с инициалами и надпись: «Город джаза». А ниже: «рассказы».

— Ребята, пожалуйста, поторопитесь, у нас семинар, — затараторила зубрила, толкая меня в спину.

Мы шагнули к имениннику, пожали холодную руку, промямлили что-то и побежали на семинар.

А сразу после семинара нас потащили на конференцию в главный корпус, и мы с закадыкой даже не успели забежать в Центр. Мы замотались в шарфы и поплелись вместе со всей группой мимо сугробов — дорогу до нашего аэровокзала никто не чистил так, как следовало бы, и вдоль тротуара стояли целые горные хребты. Утро было отличным — солнечным, ясным. Мы даже немного покидались снежками, а закадыка упал в сугроб и все никак не мог выбраться.

В тот же вечер я слег с температурой — почти на неделю. И на застолье, конечно, не попал.

Ох, как же мне было обидно!

***

Когда я вернулся в строй, закадыка слету засыпал мои раны солью. Я еще дверь за собой не закрыл, а он уже орал:

— Погуляли на ура!

Я состроил гримасу и сел дописывать иск о возврате долга, который начал неделю назад. В Центр приходила тетка, махала перед моим носом распиской и триста раз повторила, что у должника нет совести. А потом я пересчитывал проценты по долгу за каждый год с учетом триста раз изменившей ставки рефинансирования — то еще веселье. Тетка мне телефон оборвала, пока я в горячке лежал, только что домой не приехала; договорились, что явится, как только я выйду, и я имел глупость ей сообщить, что вот, пожалуйста, вышел.

А закадыка все кружил вокруг меня и нахваливал гулянку. Он теперь, я так понял, был со всеми старичками на короткой ноге — потому что один из них заглянул к нам, окликнул закадыку каким-то мерзким прозвищем и поздоровался с ним, как с родным братом.

За неделю в Центре — кроме авторитета моего закадыки — изменилось еще кое-что. Раньше тумбочку под зеркалом делили между собой истертый журнал посещений и трактат об авторском праве. Теперь эти двое жались к краям, а в Центре пестрел «Город джаза».

— Наш экземпляр, — гордо пояснил закадыка.

— Наш с тобой?

Он величественно обвел рукой кабинет — так воевода обводит дланью панораму взятого города.

— Наш, — выдохнул он.

Я отложил иск — с непривычки от всех этих цифр рябило в глазах, всю сноровку за неделю потерял — и дотянулся до книги.

— Я за кофем, — сказал закадыка. — Тебе брать?

— Ага.

Он выгреб из куртки мелочь и вышел.

Обложка была что надо — твердая, глянцевая. На обороте был указан только год, ни тебе аннотации, ни фотографии автора.

В книге было двенадцать рассказов. Я выбрал самый короткий и стал читать.

Описывался мир, в котором люди живут в поездах. И пребывают, понятно, в постоянном движении — куда глаза глядят. Мутная история — мир вроде как не заканчивается, какая-то пространственная аномалия. И они расстояние измеряют временем — месяцами, годами.

И все ищут обрыв — который зовут «концом горизонта». А что там за ним такое — никто не знает; и зачем его искать, соответственно — тоже.

Рождаются в одном поезде, когда приходит пора, слезают с него, пересаживаются на другой. И так по пятьсот раз за жизнь.

И есть у них такое поверье: если встретил дважды одного и того же человека — случайно, по пути — значит, почитай, до обрыва недалеко.

Но закончить рассказ я не успел — дверь распахнулась и на пороге выросла тетка с распиской. Я начал мямлить что-то — почти готово, еще вот секундочку — она цыкнула и села за стол. Ждать, значит. Ну а я вернул книгу на место и вернулся к иску.

Зашел закадыка с кофе.

— Может быть, кофе? — спросил я тетку.

— А что у вас за кофе?

Я посмотрел на закадыку.

— Три в одном.

— Нет, спасибо, я пью черный.

Я зачем-то решил состроить из себя джентльмена.

— Сходить за черным?

Она заерзала недовольно — это ж я тогда от ее циферок оторвусь, как же так.

— Я схожу, — зачем-то состроил из себя джентльмена мой закадыка, поставил стаканы на стол и вышел.

Потом он вернулся, вручил кофе тетке и уселся в кресло Павла Александровича.

И я еще полчаса мучил ее иск. Под конец у меня уже голова пухла, все эти проценты, номера статей и вся эта казенщина — «согласно тому-то», «в соответствии с тем-то», «исходя из того-то» — у меня перед глазами водили какой-то дикий хоровод. Поставив точку, я вдруг решил, что где-то обязательно ошибся — и принялся все перепроверять, а потом еще и закадыку подключил.

— Ты вот тут опечатался, — зашипел он, заглядывая мне через плечо.

— Где?

Он ткнул пальцем в экран.

Я вместо «по истечении» написал «по истечение». Это был пустяк, но меня это подкосило — если я в такой ерунде маху дал, то что говорить о цифрах? У меня даже ладони вспотели. Это было мое первое мало-мальски серьезное дело.

А тетка тем временем выпила кофе — морщилась так, будто пьет воду из лужи — постучала по столу длинными малиновыми ногтями и без спроса подтянула к себе книгу.

— Что это? — спросила она.

«Книга», — чуть не ляпнул я.

— Это у нас… руководитель пишет, — ответил закадыка.

— Да? — она сделала удивленное лицо. — Ничего себе.

Она принялась листать «Город джаза».

— Фантастика?

— Вроде того.

А я продолжил проверять иск. Я проверил все цифры еще раз — и теперь намеревался проверить все статьи, на которые ссылался. И, как оказалось, не зря. Дважды вместо «ГК» я написал «ГПК».

Тетка листала-листала, а потом захлопнула книгу и сказала:

— Недурно.

Она положила «Город джаза» на тумбочку и повернулась к окну.

— Но я фантастику — не то чтобы…

Она не договорила. Закадыка висел над моим плечом и читал иск.

— А какой у вас тут вид! — воскликнула она так внезапно, что мы вздрогнули.

День был солнечный, и поле за окном сверкало так, что больно было смотреть.

— Но не сегодня-завтра все это застроят… — вздохнула она.

— Не застроят, — вступился за поле закадыка. — Это муниципальная собственность.

Она посмотрела на него с усмешкой.

Я, наконец, решился пустить иск на печать. Сверху вниз по каждому листу тянулась широкая серая полоса — даже как-то стильно смотрелось. Тетка пробежала текст глазами, вздохнула и встала.

— Спасибо вам за работу, мальчишки.

И она положила на стол триста рублей.

Мы смутились.

— Да чего уж…

— Дело-то несложное…

Она улыбнулась победно и вышла.

А у нас в Центре было правило: если кто из клиентов расщедривается — все идет в общую кассу. Касса жила в верхнем ящике стола и представляла собой коробку от телефона Нокиа. Чей это был телефон и кто пожертвовал Центру коробку — мы не знали. Мы спрятали деньги в кассу и пошли проветриться — лекция шла полным ходом, и на факультете царила благоговейная тишина.

— Только я на улицу не пойду, — предупредил я.

— Почему?

— Только выздоровел.

Закадыка почесал затылок.

— Тогда пошли до столовой, пожрем.

— Пошли.

И мы пошли в столовую. В столовой было солнечно, уютно, за прилавком плавал туда-сюда, точно белый кит, огромный повар в колпаке. Мы взяли по котлете с толченкой и по стакану сока. Кроме нас в столовой было человек пять — четверо первокурсников, вздрагивающих от каждого шороха, и милейший старик, в прошлом году преподававший нам конфликтологию. Он ел борщ, и от борща у него все усы были красные.

— Смотри, — кивнул я на него закадыке.

Закадыка скосился на старика, прыснул и подавился котлетой. Он принялся кашлять, закрывая рот ладонью, а я перегнулся через стол и постучал его по спине кулаком.

Только отдышался — и завел свою шарманку:

— Нет, погуляли отлично. Жалко тебя не было.

Мне стало тошно, и я его перебил:

— Жалко-жалко. Ну, а ты читал?

Он нахмурился.

— Что?

— Рассказы.

— А, читал.

— И как тебе?

— Интересно.

— Все читал?

— Нет.

— А сколько?

— Два-три, — он допил сок. — Я фантастику не очень.

— А теперь похвали пейзаж.

— Что?

— Ну, по сценарию. Как тетка.

Он махнул рукой.

— Ай, ну тебя.

Он вдруг встал.

— Мне идти надо — договор составлять.

— Какой?

— Аренды.

— Аренды чего?

Он почему-то вспылил.

— Да что ты пристал? Аренды транспортного средства! С экипажем!

— Брички?

Он не ответил и поволок поднос к стойке. Проходя мимо старика с красными усами, он склонился почтительно и поздоровался.

Я не спеша доел, выцедил сок, взял чашку чая и смотрел, как через поле бредет какой-то чудак — по колено в снегу, напролом. Чудак шел, пока не превратился в точку, точка все уменьшалась и, наконец, исчезла за деревьями с той стороны. Там была рощица, а за ней сразу центр города.

Когда я, наконец, вернулся в Центр, намереваясь дочитать историю про мир железных дорог, книги на тумбочке не было: забегал кто-то из старичков и умыкнул ее на лекцию.

***

О том, что Павел Александрович родился в Казахстане, я узнал из нашей факультетской газеты, которая выходила раз в месяц.

Газета была, в общем-то, недурной — если не брать в расчет наимерзейший юридический юмор, которому с особым пиететом отводили последнюю страницу. Дескать, вишенка на торте. Шутки писали наши кэвээнщики — и это была такая стыдоба, что и вспоминать совестно. Но в остальном — газета удавалась. В каждом номере было по два интервью — с преподавателем и студентом. Студентом, понятно, не абы каким, а отличившимся. Однажды было интервью с нашей зубрилой — она выделилась на каком-то конкурсе.

Был еще один минус — качество печати. В цвете печатали только обложку, все остальное давали на растерзание обычному принтеру — и оттого многие фотографии выходили совершенно непрезентабельными. Зубрила на одном фото стояла у куста сирени, на лицо падала тень, а получилось, что она в какой-то карнавальной маске. Она, когда увидела, так губы и надула — но смолчала.

И вот в февральском-то номере — как сейчас помню, холодина стояла лютая, по полю носилась, завывая, пурга — в февральском номере вышло интервью с Павлом Александровичем. Мы с закадыкой на паре читали.

Было про регалии, про конференции всякие. Про центр правовой помощи. Про трактат об авторском праве. А про рассказы — ни слова. Мелькнуло что-то про любимые книги — Азимов, Стругацкие — и все.

А между тем почти одновременно с выходом интервью на тумбочке под зеркалом появился еще один артефакт. Это был литературный журнал. И на тридцатой странице — рассказ Павла Александровича.

Этого рассказа не было в «Городе джаза», и я решил, что прочту его после того, как осилю сборник целиком. Еще половина оставалась, или около того.

Мы все поздравляли Павла Александровича — и я ждал застолья по случаю публикации, был предельно осторожен с проветриванием, но застолья не случилось. Досаду мою не описать.

Не было застолья и по случаю повышения — Павла Александровича сделали заведующим кафедры. Теперь он реже появлялся в Центре, а когда появлялся, выглядел вымотанным. Он садился за свой стол, включал компьютер и с такой яростью стучал по клавиатуре, что мы всерьез боялись — и за него, и за нее.

Как-то закадыка отравился и слег — и я два или три раза дежурил в гордом одиночестве; а зубрилу от нас уже давно отселили, выделив ей самостоятельное время. Это был все тот же февраль, самый конец, погода — хоть на факультете ночуй. За окном метет, небо затянуто; курильщики отказывались идти на улицу и набивались в туалеты как кильки в банку. На них устраивались облавы — и понурых, пропахших табаком нарушителей партиями водили в деканат. Я сидел в Центре, пил кофе, крошил на клавиатуру печенье и редактировал курсовую.

По коридору простучали шаги, дверь распахнулась, и в нее влетел Павел Александрович.

Он посмотрел на меня, кивнул и опустился в свое кресло. Загудел компьютер, экран бросил на сосредоточенное лицо голубые блики. Павел Александрович с ходу забарабанил по клавиатуре, но почти сразу осекся, убрал руки, скрестил их на груди, откинулся в кресле и задумался.

Мне стало неловко, и я стал прикидывать — уйти мне или остаться. С одной стороны — курсовая, кофе, крекер в форме рыбок. С другой — Павел Александрович.

Он взял со стола ручку и принялся постукивать ей по блокноту. Сидит и постукивает. А я — как на иголках.

Я попытался сосредоточиться на курсовой. Слышу — клавиатура. «Ну, — думаю, — можно остаться».

Раз — и опять тишина. Сидит, ручку вертит между пальцами. Потом и вовсе — скрипнул колесиками и отвернулся к окну вместе с креслом.

Я встал, кашлянул.

— Павел Александрович, я это… пойду перекушу.

Он обернулся, посмотрел на пакет с крекером — наполовину пустой — и пожал плечами.

Я вышел.

Было около четырех, шла пятая пара. Половина аудиторий — пустые. Я прошелся по коридору, стараясь шагать как можно тише. В холле только гардеробщица — сидит на стуле, скучает среди леса курток. Я поздоровался, она посмотрела подозрительно.

— Чего не на занятиях?

Я не ответил. Пересек холл, поднялся на второй этаж. Оперся на перила, постоял, глядя вперед. Холл почти целиком состоял из огромных окон, и за ними мела метель. Сугробы были такие, что казалось, будто вокруг факультета вздымаются белые волны. Гардеробщица не спускала с меня глаз — сверлила просто, через весь холл, по диагонали.

— Чего не на занятиях? — повторила она.

Я закатил глаза и отошел от перил. Поизучал расписание — первый курс не учится в субботу! — посидел на диванчике. На меня наваливалась дремота.

Мимо прошла Марина Викторовна — она у нас вела трудовое.

— Чего не на парах?

— У меня дежурство в Центре.

Она прищурила глаза.

— Разбаловал вас Павел Александрович.

И она скрылась за углом.

Я и вправду совсем обнаглел. Дежурство дежурством, а вот так рассиживаться — да возле деканата. Я встал, подождал, пока затихнут шаги, свернул в коридор. По левую руку в стене светились узкие оконца, похожие на бойницы — три штуки — в них можно было заглянуть, если росту хватит. Я подошел к ближайшему и привстал на цыпочки, уцепившись за раму пальцами.

Оконце выходило в потоковую аудиторию. Тянулись вниз ряды, на них тосковали студенты — наш курс. Вот мои одногруппники — рассеяны по рядам как горох. Строгая иерархия — отличники внизу, разгильдяи вверху. Вот и зубрила — в самом центре первого ряда, не поднимает головы от тетради — а если поднимает, смотрит на преподавателя так, словно хочет его загипнотизировать. А что у нас на галерке? Сидят с застывшими лицами, спят с открытыми глазами. Один — с закрытыми. Голову на грудь опустил, руки на столе — пишет, дескать. И даже ручку держит — в левой. Писал-писал, и вдруг закемарил — с кем не бывает?

Внизу, у доски, расхаживает преподаватель, жестикулирует, диктует.

В аудитории такие же окна, как и в холле — огромные, во всю стену. Здесь, наверное, раньше был зал ожидания — что-то в этом вроде. За окнами метет так, что ничего не разглядеть — сплошная каша. Теперь кажется, что факультет оторвался от земли и плывет среди облаков. Горят под потолком лампы.

Меня заметили. Один из наших встретился со мной взглядом и давай сразу пихать локтями соседей. Я им помахал и скрылся.

Прошелся по коридору до самого конца. За кабинетом информатики — поворот налево и тупичок. В тупичке две двери и три кресла в ряд. Я уселся на среднее.

Где-то было открыто окно — по полу тупичка кругами завивался холодный воздух. Вероятно, с лестницы. Снова навалилась дремота. Я вспомнил спящего студента и улыбнулся.

Одна из двух дверей распахнулась, и в тупичок вывалился знакомый пятикурсник. У него лицо было все в пунцовых пятнах, ноздри раздувались.

Мы поздоровались, и он сказал:

— Жди. Через год будет вам веселье.

И кивнул на дверь.

— Через два, — поправил я.

Он наклонил голову.

— А ты не на четвертом?

— На третьем.

Он хмыкнул.

— Самый кайфовый курс.

И спросил:

— Экватор гуляли?

— Ага.

— Вот. Нормальная группа. А мы…

И он развел руками.

— А где гуляли?

Я назвал место, он одобрительно кивнул.

— Ладно, — сказал он, — давай.

— Пока.

И он засеменил по коридору в сторону расписания.

В аудитории, из которой он вылетел, кто-то громко ругался. Я встал, подошел к двери, приоткрыл ее и в щелку посмотрел — что же это нас ждет через два года?

В аудитории рвал и метал местный тиран, гроза всего студенческого мира. Я был наслышан о его буйстве, знал его в лицо, но пары он вел только на пятом. А значит, пока и бояться было нечего.

Он заметил, что дверь приоткрылась.

— Что? — крикнул он. — Вернулся?

Я щелкнул замком и ретировался.

***

Из тупичка я махнул на боковую лестницу, спустился и быстрым шагом двинулся к Центру. Снова пришлось пересекать холл и ловить на себе подозрительный взгляд.

От холла я замедлился и пошел тише, а к Центру подбирался и вовсе на цыпочках. Я подошел к двери и прижался к ней ухом.

Мне показалось, что я слышу, как стучит клавиатура.

Я постоял, раздумывая, но войти так и не решился. Была, конечно, мысль, что Павел Александрович строчит всего-навсего какой-нибудь отчет или очередную статью про авторское право… Но вдруг — нет? Войду — и прощай, шедевр. Я вздохнул и потащился обратно — решил попытать счастья со столовой. Столовую обычно закрывали в четыре, но иногда они там задерживались и до пяти, и до шести — и пускали студентов попить чаю.

В этом крыле факультета лестницы не было — и мне опять пришлось идти мимо гардеробщицы. В коридоре по стенам висела всякая всячина — я выудил с одного из стендов список тем для курсовых, уткнулся в него и пошел через холл. Дескать, я тут не просто так шатаюсь, а вот, пожалуйста, с документами. В рабочем, значит, движении.

Гардеробщица, смотрела на меня так подозрительно, словно собиралась вот-вот вызвать охрану, — но ничего не сказала.

Я поднялся на второй этаж и пошел к столовой — но еще издалека увидел, что она закрыта. И табличка даже висела: «закрыто». И я уже было собирался возвращаться в Центр и ставить под удар шедевр, как вдруг понял, что стою напротив той самой аудитории, в которой Павел Александрович нам читает адвокатуру. И я почувствовал, как по щиколоткам меня гладит ледяной воздух, волнами вытекающий из-под двери. Так вот где было открыто окно.

Но если там открыто окно, то там точно никого нет — не станут студентов так морозить, так и до бунта недалеко.

Я взялся за ручку — ледяная. Надавил, она поддалась. В щель пахнуло февральским морозом, свет не горел. Я огляделся по сторонам и юркнул внутрь.

В аудитории было жутко холодно и совсем темно — зато за стеклом сияла метель. Окно возле места, где я всегда сидел, было раскрыто настежь, в него выл, как в трубу, ветер и мело снегом — прямо на столы. Я подскочил, захлопнул — и в аудитории воцарилась тишина.

Я провел ладонью по стулу — сухо — и уселся. Зима точно рассвирепела — как это я посмел ее прогнать — и хлестала по стеклу горстями снега.

Все таяло в белой пелене, и казалось, что само поле встает на дыбы и бросается на факультет. Рощи видно не было, домов за ней — подавно, и только темное небо устало выгибалось где-то далеко вверху.

Я разглядел розу ветров и смахнул с нее россыпь сверкающих капель. Роза ветров, выцарапанная на черной столешнице, вбирающая в себя холодный прозрачный свет, выглядела очень таинственно. Я дотронулся до нее кончиками пальцев и стал водить по шероховатым лучам. Можно ли на ощупь понять, какой именно узор выцарапан на столешнице? Узнаю я свою розу, если ослепну? Я закрыл глаза и почувствовал, как сталкиваются, сменяя друг друга, тонкие линии, выгибаются, зовут за собой — но отказываются складываться в цельную картину и рассыпаются во все стороны наподобие лабиринта.

А потом линии и вовсе иссякли, и пальцы заскользили по гладкой мокрой столешнице.

Заверещал звонок — и в ту же секунду факультет сбросил с себя оцепенение. Он точно вздохнул — по коридорам, по стенам, по потолкам и полам пробежал гул, вслед за ним захлопали двери и поднялся невообразимый гвалт.

Я встал, потянулся — так, что кости захрустели — и вышел. Мимо дверей несся поток из студентов, он вобрал меня, донес до лестницы, скинул в холл — гардеробщица палила по потоку очередями подозрительных взглядов — и понес к лесу из курток, но я увернулся, сделал усилие и вырвался в коридор, ведущий к Центру.

Когда я вошел, Павел Александрович сидел в кресле и смотрел в монитор — что-то внимательно читал.

Шедевр, которому я помог своим отсутствием?

Я сел на место, и только тогда Павел Александрович меня заметил.

— Наелся? — спросил он совершенно серьезно.

Я кивнул.

Он одарил меня долгим взглядом, но ничего не сказал. А я уже был готов объясняться — что не хотел ему мешать и всякое такое.

Он выключил компьютер, перелистал какие-то папки и снял с вешалки пальто. Я думал, он так и уйдет, ничего не сказав — и тогда будет повод понервничать — но уже в дверях он вдруг обернулся.

— Как курсовая?

Я покачал головой.

— Пока так себе.

— Если нужна будет помощь по тексту, обращайся.

— Большое спасибо.

Он кивнул и собрался было шагнуть в коридор, но я выпалил:

— Павел Александрович!

Он посмотрел вопросительно.

— Посоветуйте — с чего начать Стругацких?

Он задумался.

— А тебе сколько лет?

Я ответил.

— Стругацких уже поздно, — сказал он. — Попробуй…

И он назвал какую-то причудливую фамилию, которую я тут же забыл.

— Хорошо.

Он махнул рукой и вышел.

Как только закрылась дверь, я хлопнул себя по лбу — и с чего меня вообще угораздило полезть с расспросами? Стругацких я читать не собирался, этого, как его, пурумбурум, — тем более. Захотелось поддержать беседу?

Я свернул курсовую, завязал пакет с крекером и сунул его в ящик, тот самый, в котором жила касса. За окном мело по-прежнему, только небо еще больше потемнело.

Когда я воевал с молнией на пуховике — она меня вечно подводила — дверь открылась, и в Центр заглянул Павел Александрович. Я испугался, что он сейчас заговорит про Стругацких или про пурумбурум — а мне уже страсть как хотелось домой. Но он только напомнил:

— Будешь уходить — не забудь сдать ключ на вахту.

Это кто-то из старичков отличился вчера — забрал ключ домой. Две смены сорвались. Бабульки толпились перед закрытой дверью и возмущались.

***

Рассказ из журнала я прочел — не закончив «Город джаза» — через пару месяцев, и вот при каких обстоятельствах.

Это был конец апреля — около того. Погода — сказка. Поле нежно зеленело, небо переливалось — голубое-голубое.

Учиться, понятно, никому не хотелось. До сессии оставался целый месяц, и студенты старались выжать все возможное из весны. На факультете возобновились дискотеки, повсюду кто-то кого-то звал в кино, кто-то кому-то дарил цветы, несколько смельчаков сыграли шумные студенческие свадьбы. Даже занятия казались не такими скучными, как обычно.

И дважды я видел, как дети бегают по полю со змеем. Змей был самодельный, невзрачный, но — как же здорово он летал!

И лектор, стоя за кафедрой, засмотрелся на змея. А потом сказал мечтательно:

— Мы тоже в детстве змеев пускали…

Он сразу понял, что ляпнул не в тему, встряхнул головой, нахмурился и продолжил читать курс.

И даже семинары были какие-то несерьезные, никого не выгоняли, не отчитывали, не грозили исключением. Как будто все договорились не мучать друг друга такой весной.

Все — да не все. Пятикурсник накаркал — и когда Марина Викторовна, сетовавшая на то, что Павел Александрович нас разбаловал, заболела — весной! болеть! — ее заменили тем самым тираном, от которого нас, казалось, отделяли полтора года.

Лекция прошла более-менее мирно, тиран был, судя по всему, в хорошем расположении духа и просто декламировал, отчаянно жестикулируя.

А вот с семинаром с самого начала не задалось.

Сперва аудитория оказалась закрыта; тиран жахнул в дверь плечом, обвел нас глазами и рявкнул:

— Староста!

Но староста куда-то пропал.

Тиран выдержал паузу и снова рявкнул:

— Староста!

Тишина.

— Ты! — и он ткнул пальцем в закадыку.

У того кровь отлила от щек.

— Я не староста, — промямлил он.

— Он не староста, — подтвердил я.

У тирана ноздри раздулись так, словно он хотел нас обоих ими всосать — по ноздре на брата.

— Ты! — он снова ткнул пальцем в закадыку. — За ключами!

Закадыка исчез.

Мы — человек двадцать — остались наедине с тираном. Мы были зажаты в небольшом «кармане», тут стояли диванчики, но сесть никто не решился. В окно заглядывало поле, по небу безмятежно плыл белый пух облаков. Тиран сперва не сводил с нас взгляда — со всех одновременно — а потом решил, что мы не заслуживаем его внимания, и уткнулся в записи.

Я увидел, как за его плечом, прижавшись к стене, крадется по коридору староста. У него глаза были как блюдца.

Все стали ему моргать и подмигивать, он понял, развернулся и, не издав ни единого звука, не отлипая от стены, удалился.

Наконец подоспел мой закадыка.

— Почему так долго?

Закадыка из белого стал пепельно-серым и только открывал рот, как рыба.

— Давай сюда ключ!

Тиран вырвал ключ из онемевших рук, отпер дверь и вошел первым, а за ним уже потекли в аудиторию все мы.

Отличники рассаживались прямо перед тираном с лицами, полными ужаса и мольбы. Я у них никогда таких лиц не видел. Они затравленно озирались, а один попытался пробраться на задние ряды, но его безжалостно вытолкали обратно.

Я как-то умудрился просочиться в самую даль, к окну, а передо мной сел наш тяжелоатлет. У него спина была как шифоньер — она отгородила от меня тирана и половину аудитории в придачу.

— Андрюха, — шепнул ему я, — ты — лучший. Ты станешь чемпионом мира.

Под рубашкой весело заиграли могучие мускулы.

На соседний стул опустился закадыка. Теперь он был каким-то зеленоватым, как водоросли.

— Ты чего это так разнервничался? — спросил я безмятежно.

Он посмотрел на меня с ненавистью и уже хотел что-то ответить, но откуда-то из-за спины-шифоньера заговорил глухо тиран.

— Я смотрел ваши работы, — тихо цедил он слова. — Марина Викторовна вас разбаловала.

Все сидели, втянув головы в плечи. Даже Андрюха, игнорируя законы природы, умудрился съежиться — и мне пришлось распластаться по столешнице, чтобы сохранить укрытие.

— Я преподавал трудовое право, — продолжал тиран, — это важный и серьезный предмет, к нему нельзя относиться легкомысленно. Сегодня на трудовое право выделяется куда меньше часов, чем следует.

Я приподнял голову — отличники усердно скрипели ручками. У всего ряда уши были красные, точно маки.

— Если бы я продолжал заниматься трудовым правом, ситуация была бы иной…

Я возблагодарил небеса за то, что он не продолжил заниматься трудовым правом.

— Но я уже несколько лет не занимаюсь трудовым правом. Я занимаюсь…

И он назвал предмет, от упоминания которого даже у абитуриентов по телу пробегает судорога.

— И я вывел эту дисциплину на высочайший уровень. Насколько я понимаю, нас с вами ждет не так много встреч, — он повысил голос, — в рамках трудового законодательства, но я постараюсь сделать все возможное, что вы хотя бы на йоту продвинулись в понимании глубинной сути этого предмета.

Я смотрел в окно. Поле лежало прямо передо мной — широкое, нежно-зеленое, трава весело вздрагивала от ветра. Я представил себе этот апрельский ветер — еще прохладный, острый, но уже напоминающий о лете.

А тиран между тем закипал.

— Зарубите себе на носу, далеко не все из вас смогут стать юристами. Юрист! — пауза. — Юрист — это особый тип! Это отдельная каста!

По небу плыли лоскутами полупрозрачные облака.

— Я уже давно не встречал группы, в которой хотя бы половина студентов была достойна переступать порог этого факультета!

Я снова приподнялся. У отличников уши горели так, что можно было испугаться — не сработает ли пожарная сигнализация. Выплыл из-за огромного Андрюхиного плеча и сам тиран — в руке он держал кружку Марины Викторовны, которая всегда стояла на столе, и даже Марина Викторовна из нее никогда ничего не пила. Он держал кружку так, будто был готов прямо сейчас разнести ее об стену — или чью-нибудь голову.

Я снова прижался к столешнице.

Но речь прервалась — что-то тоненько запищало, повисла тишина, потом прогремел голос тирана:

— Алло?!

Я бы, услышав такое «алло», упал в обморок.

Тиран с грохотом вернул кружку на стол и вышел, шарахнув дверью.

По аудитории пронесся вздох.

— Это ненормально, — сказал закадыка. — Ненормально.

И тут я сделал очень странную вещь, которой сам от себя не вполне ожидал. Я встал, распахнул окно, схватился за раму, уперся ногой в подоконник и вынырнул наружу. Все ахнули.

Меня обдало ветром — он был точно таким, каким я его представлял.

В окно я увидел изумленное лицо закадыки.

— Ты чего?

И он повертел пальцем у виска.

Я пожал плечами.

— Идет, идет, — задохнулся кто-то.

Закадыка рванулся в мою сторону и захлопнул окно.

Я ухнул на корточки и гусиным шагом стал пробираться в сторону. Миновав аудиторию, я выпрямился и вздохнул полной грудью. Потом шагнул к окну и одним глазом заглянул внутрь. Тиран снова размахивал кружкой, отличники безостановочно строчили. Зубрила оторвалась от тетради и посмотрела в мою сторону. Во взгляде читалось отчаяние. Я сделал грозное лицо и замахнулся на тирана — на большее я не был способен.

Тиран, не оборачиваясь, шагнул к окну, и я отпрыгнул. Прислонился к холодной стене факультета, посмотрел по сторонам.

Больше всего мне сейчас хотелось уйти прямо так, через поле — навылом глаз. Но это было, конечно, слишком круто.

Вариантов было два: снова проползти мимо тирана и обогнуть факультет с северной стороны — или пробираться мимо десятка аудиторий, чтобы дойти до противоположного угла.

Я выбрал второе.

***

За следующим окном — теория государства и права, первокурсники. Варвара Михайловна, добрейшая женщина, что-то пишет на доске. Я вразвалку проплыл мимо, сунув руки в карманы и что-то насвистывая.

Первокурсники не отрывали от меня восхищенных глаз. У последнего окна я засвистел громче.

Налетел ветер, подхватил мой свист и унес в поле.

Далее пришлось снова перейти на гусиный шаг — Павел Александрович читал авторское четвертому курсу.

Далее — широкое окно в коридор. В залитом светом закутке в позе мыслителя сидит наш староста, разглядывает туфли. Я занес было руку — постучаться, но потом решил не отвлекать.

А вот мимо следующей аудитории я только что не полз — римское право. Декан.

Пока ковылял по-крабьи, заметил, что из-под стен факультета, там, где они врастают в асфальт, топорщатся высокие зеленые клочья травы.

Слева выкатилась машина с буквой «У» на макушке. Поравнявшись со мной, притормозила, весельчаки принялись сигналить, руками замахали. Я в это время крался мимо криминалистики.

Наверное, за каждым окном думали, что сигналят именно им.

Долго ли коротко ли, я добрался до окна Центра — крайнего на этой стороне — и обнаружил, что оно, внезапно, открыто. Ну, то есть кто-то подложил учебник, чтобы оно не распахивалось настежь — но это был, конечно, пустяк. Я просунул руку, нащупал учебник и аккуратно его отодвинул.

Окно медленно отворилось, приглашая меня внутрь.

Дважды просить не пришлось — я уцепился за подоконник и втащил себя в центр.

Пахло кофе. Дверь — заперта.

У меня даже дыхание перехватило от восторга — настолько удачно складывались обстоятельства. С закрытой дверью Центр больше не принадлежал факультету, теперь он был частью поля с его взлетными полосами, ангаром и кружевами облаков.

Я распахнул окно так широко, насколько мог, еще раз — на всякий случай — подергал дверную ручку, представил, как где-то за тридевять земель, за морями-океанами, на кудыкиной горе вздрагивает недоуменно дверная ручка в коридоре незнакомого мне факультета, пугая заплутавшего первокурсника — и меня захлестнуло волной горячей трескучей радости.

Я стал между столами, поправил стопку бумаг, лежащую у моего компьютера, посмотрелся в зеркало, перевернул песочную картину Павла Александровича — неслыханная дерзость! — и сверху вниз побежала тонкая струйка серебряной пыли. Песчинки громоздились друг на друга, и на картине росла сверкающая пирамида.

Я высунулся в окно и втянул ноздрями ветер, поле, весну, облака, третий курс — аж голова закружилась. Стрекотали кузнечики, щебетали птицы, издалека дотягивался автомобильный гул. Солнце метало лучи в распахнутое окно, они изгибались и чертили на стене прямоугольники.

Я сел в кресло Павла Александровича, откинул голову и закрыл глаза. Но просто сидеть я не мог.

И тогда я решил прочесть тот самый рассказ, из журнала.

Я встал, взял с тумбочки номер, вернулся в кресло, устроился поудобнее. Пролистал до тридцатой страницы — в этом журнале печатали только фантастику — и стал читать.

Действие происходит в параллельном мире — или вроде того. Как если бы советский союз до сих пор существовал — и преуспел в техническом плане. До такой степени, что можно бы было людей отправлять на Марс.

Вокруг такой экспедиции — первой в истории — вся история и вращается. Главный герой, мальчуган лет пятнадцати, ждет возвращения отца — с Марса. Из-за солнечных бурь кораблю угрожает опасность, а он и так уже помят. Корабль совсем близко к земле — последний, как говорится, рывок. Идет урок физкультуры, весь класс гоняет мяч, а мальчуган мается, не знает, чем себя занять. Он садится в углу школьной площадки на траву и начинает от скуки терзать подобие телефона — какой-то дремучий карманный компьютер, у которого функций раз-два и обчелся.

В числе этих раз-два — возможность переписываться с кем попало на волнах определенных, одному компьютеру понятных частот.

Но из-за солнечных бурь вся техника — а не только космический корабль — барахлит и отказывается работать как надо.

По полю в обратную сторону прокатились мои весельчаки — с буквой «У». На песочной картине вырос целый Египет — пирамиды прятались одна за другую и продолжали строиться. Над ними нависали черные грозовые тучи.

Мальчуган с горем пополам натыкается на единственного возможного собеседника — и вступает в переписку.

Сразу становится понятно, что собеседник — все дело в бурях — «отсюдова». Из нашего, то есть, измерения. У нас тут, понятно, на Марс не летают, зато карманные гаджеты не в пример солидней. Ну и начинается классическая игра в угадайку — читатель все понял, а персонажи ломают комедию.

Но мальчуган переписывается как-то спустя рукава — и удивляется загадочному собеседнику так же, через силу. Мыслями он с отцом. Он отвлекается, не может унять беспокойство, а то и вовсе отложит свой патефон, обхватит колени руками и смотрит в небо, не моргает.

Угадайка, получается, дает сбой.

А наш тем временем продолжает всеми силами заявлять о себе — он, почитай, батьку с другой планеты не ждет, он, небось, на лекции сидит и от скуки умирает.

За тридевять земель, на кудыкиной горе по коридору простучали тяжелые шаги. Я привстал, был готов прыгнуть за свой компьютер, но шаги стали удаляться и затихли.

Тучи над пирамидами разошлись, и оказалось, что это не пирамиды, а холмы. Между холмами бежала белая дорожка, небо стало совсем ясным. По бокам, у рамки, песок еще сыпался — там нарастали горные склоны.

Рассказ заканчивался тем, что к мальчугану подбегали ликующие одноклассники и сообщали, что, дескать, вышел, вышел на орбиту! Все, значит, хорошо.

Мальчуган тут же забывал про своего корреспондента, подскакивал, не помня себя от счастья, и несся со всеми к школе. Что там параллельные миры, когда с папой все хорошо.

А последним предложением было:

«Заканчивался теплый сентябрь тысяча девятьсот семьдесят восьмого года».

Альтернативная история, значится, я и не родился еще.

И меня аж проняло. Дочитал, положил журнал на стол, сижу, молчу.

В картине весь песок ссыпался — получилась долина с холмами, спрятанная в горах. И так все правдоподобно выглядит — точно фото.

Посидел я, почесал затылок. Проняло — а чем именно, понять не могу. И такая мне в этом рассказе почудилась тоска — прямо душу наизнанку. Встал я, прошелся из угла в угол, сел на подоконник.

По небу носились черными крючками птицы. Вдали, в поле, маячили несколько фигурок — я все надеялся, что это дети, и сейчас заколышется на неразличимой отсюда нитке воздушный змей, но фигурки помаячили-помаячили и исчезли. Совсем рядом раздался стук — в соседней аудитории открыли окно.

В семьдесят восьмом здесь был аэропорт. Отсюда крылатые машины взмывали в объятия вот этого, синего, неба. Они чертили на этом небе ровные белые линии. Небо становилось похожим на альбомный лист, по которому прошлись с линейкой.

Я все думал про рассказ. Мне казалось, что я понял что-то очень важное — но не мог определить, что именно. Не покидало ощущение, будто я заглянул в глубокий колодец.

Я слез с подоконника, опустился в кресло и хотел прочесть еще что-нибудь из журнала — вдруг здесь все так прошибает? — но прозвенел звонок, сразу за ним зазвенели ключи — и в Центр влетела Наташка.

Увидев меня, она взвизгнула.

— Ты как здесь оказался? — закричала она.

Я пожал плечами:

— А я и не уходил.

***

Рассказ из журнала поселил в моей душе недоумение. Я несколько раз порывался заговорить о нем с Павлом Александровичем, уже открывал рот, но — не знал, что сказать.

Однажды — во время дежурства, когда закадыка вышел за кофе, — я не выдержал и брякнул:

— Павел Александрович, а я ваш рассказ прочел.

Он выглянул из-за монитора.

— Какой?

— Из журнала.

— И что скажешь?

— Очень интересно.

Он усмехнулся. Наверное, глупее комплимента я не мог выдумать: «очень интересно», подумать только.

Я решил исправить ситуацию, но только все усугубил. Я сказал:

— Мне очень понравилось.

— Здорово, — ответил равнодушно Павел Александрович.

Я замолчал — и молчал до возвращения закадыки.

Весна заканчивалась, стояла жара, факультет был окутан дурманящим облаком — поле цвело и дышало.

На горизонте возвышалась грозным обелиском сессия.

Когда обелиск бросил на нас свою черную тень, мы перестали дежурить в Центре — он закрывался на лето. А ведь я мог похвастаться кое-какими успехами: ко мне зачастило некое ООО, которое хлебом не корми — дай поменять адрес, наименование, размер уставного капитала и так далее. Я набрался практики — и вскоре все эти бесконечные изменения щелкал как орехи. Закадыка даже стал завидовать.

Время от времени мне приплачивали — и я все по-честному складывал в кассу.

Но сессия несла на факультет хаос — спокойному, понятному ритму студенческой жизни наступал конец.

Теперь в Центр мы заходили опрокинуть чашку-другую кофе, отдышаться и пожаловаться. Теперь это был центр психологической поддержки — не очень эффективной, надо сказать. Старички уверяли, что дальше будет только хуже, а новички, которых Павел Александрович привел пару месяцев назад, молчали и только строчили в тетрадях трясущимися руками.

Даже поле утонуло в тени обелиска — и я уже не видел ни детей, пускающих змея, ни экзальтированных машин с треугольниками на крыше, а о передвижном трапе и говорить нечего.

Но я легко отделался — закрылся четверками. Это был отличный результат.

После заключительного экзамена — какого-то пустяка — вся наша группа до ночи гудела в местном кабаке. Изо всех окон кабака было видно факультет. Казалось, он за нами наблюдает.

Еще и окна были — круглые, точно иллюминаторы.

Выходили с закадыкой на улицу — подышать. Уселись на бордюр, закадыка и говорит:

— Два года осталось.

— Ага.

— Бросать уже поздно.

Мне это показалось очень смешным, я рассмеялся. Закадыка — тоже.

— Ты — мой друг, — сказал он.

— А ты — мой закадыка.

— Кто?

— Закадыка.

— Нет такого слова.

Я фыркнул.

— Ага, как же. А «закадычный»?

Он почесал подбородок.

— Закадчный — есть.

— И закадыка есть.

Он пожал плечами, у него глаза были в кучу.

— Закадычный — это который за кадыком?

— Ага.

Я сам был хорош, все вокруг плавно качалось, как на волнах.

Посидели молча.

— А я ведь хотел на иностранный идти, — сказал закадыка.

Я не сдержался и прыснул.

— Ну тебя, — закадыка, охая, встал. — Пойдем.

Я уцепился за его руку и поднялся.

В конце улицы таял в сумерках факультет. Несколько окон на втором этаже горели.

Мы помахали факультету рукой и скрылись в кабаке.

Я все лелеял надежду погулять в Центре — но Павел Александрович, приняв последние экзамены, укатил к себе, в Казахстан. А без него — понятно — никто собираться не хотел.

Павел Александрович звонил нам из поезда и давал распоряжения — у кого остаются ключи, что надо отнести в деканат, и всякое такое. Я попросил у Наташки трубку и сказал:

— Павел Александрович.

— Да?

— Можно взять «Город джаза» на лето?

— А он в Центре?

— Да.

— А бери.

— Спасибо.

Так сборник фантастических рассказов «Город джаза», который я все никак не мог дочитать, оказался у меня.

Но взялся я за него только в августе — и как взялся!

В августе родители — вопреки всем моим грандиозным планам — поволокли меня в Турцию. Я даже поскандалил немного, мне эта Турция даром не нужна была.

Уже и сумки собрали, уже сели на дорожку — и в самых дверях я хлопнул себя по лбу. Не разуваясь, добежал до своей комнаты, выудил книгу из шкафа, сунул в рюкзак.

И «Город джаза» полетел со мною в Турцию. В ручной клади.

Вылетали с нового аэропорта — в нескольких километрах от города. Аэропорт был аскетичный, компактный, персонал — сонный и доброжелательный.

Когда взлетали, у меня жутко заложило уши. Стюардесса разносила по салону леденцы, я набил ими рот — без толку.

Набрали высоту, и я смог разглядеть в центре города наше поле — и даже белую козявку факультета. На поле со всех сторон наступали дома, а оно было такое ровненькое, овальное, беззащитное.

Когда уши прошли, меня сморило.

***

В первый же день я обгорел — красный как рак, к плечам не притронуться. Всю следующую неделю я мог выходить к морю либо ранним утром, либо поздним вечером. Днем я шатался по отелю, просиживал штаны в лобби и спал в номере.

Номер у нас был отличный — целая квартира.

Вставать рано я не любил. С трудом вытаскивал себя из постели к концу завтрака. Брел до ресторана, сгребал все, до чего мог дотянуться — из того, что осталось — долго клевал носом над тарелкой.

И я повсюду носил с собой «Город джаза» — хотя читал очень медленно.

По ресторану летали, как оголтелые, воробьи. А я и не знал, что они тут водятся. Стоило отвернуться от столика, его тут же атаковал целый отряд. Тащили с тарелок, внаглую. Никто на них и внимания не обращал. Даже весело.

А лобби — прямо над рестораном, вроде широкого такого балкона. Ну, и там тоже воробьи.

Я в лобби примелькался, стал своим. Приду — все со мной здороваются.

Я даже закладку из книги убрал, чтоб никто не видел, как медленно я читаю — пришлось номера страниц запоминать.

А вечером — вот уж, правда, красота. Море теплое, солнце мягкое. Хочешь — купайся, хочешь — сиди на берегу, хочешь — пьянствуй в баре, если родителей рядом нет.

Я в Турции уже был однажды — лет в тринадцать. Но тогда мне, понятно, бары были мимо кассы. А тут я просто ошалел — при первой возможности старался влить в себя все, что только видел. Сам удивлялся.

Так что вечером, искупавшись, я принимался строить из себя романтика — брал какое-нибудь пойло, садился за столик, выкладывал перед собой «Город джаза» и с задумчивым видом смотрел вдаль.

Закаты были сказочные. Я у нас таких закатов не видел.

В установленное время я нетвердой походкой шел в ресторан, находил родителей, и мы ужинали. Я старался меньше говорить, сидел с прямой спиной, смотрел загадочно — и, кажется, они ничего не замечали. После ужина родители шли на какое-нибудь представление, а для меня это — скука смертная, вроде адвокатуры. Я один раз только поддался и сел со всеми смотреть народные танцы. Вытерпел двадцать минут, извинился и сбежал.

Темнело красиво, но очень уж быстро. Ночи были душные, бархатные. Я слонялся от бара к бару, сидел на пляже и время от времени наведывался на дискотеку.

Дискотека была обычная, не хуже и не лучше любой другой. Проводилась в каком-то подвале, прямо в отеле. Светомузыка, грохот — все как надо. Я приходил, брал себе выпить и с важным видом восседал за барной стойкой.

И всех интересовал «Город джаза». Турки, наверное, думали, что я какой-нибудь кандидат наук — очков не хватает. И при первой возможности спрашивали на ломаном русском:

— Че за книга?

Или по-английски:

— What is it?

— Stories, — отвечал я. — Рассказы.

И просил еще пива.

Турки одобрительно кивали. А тот, что стоял за баром на дискотеке, полез с допросом:

— Достоевский?

— No.

— Чехов?

— No.

— Тургеньев?

— No.

И я назвал фамилию Павла Александровича. Турок пожал плечами.

— Моя мама, — сказал он, — очьень любит русскую литературу.

Я почувствовал себя частью великой культуры, попросил передать низкий поклон его маме и попросил еще пива.

В номер я пробирался далеко за полночь, просачивался к себе, но еще долго не мог уснуть — сидел на балконе и цедил ледяную газировку из мини-бара. Звездная турецкая ночь кружилась перед глазами, все плыло, море сливалось с небом, я всякий раз проклинал свою неумеренность и зарекался пить. С балкона открывался чудесный вид, было видно противоположный берег залива, оттуда моргали огнями отели — такие же, как наш.

Почти каждую ночь на той стороне устраивали иллюминацию — и в ночное небо тянулись тонкие разноцветные лучи.

Когда звездная турецкая ночь замедляла свое вращение, я брал «Город джаза», читал пару страниц и шел спать.

Рассказы были неплохие, даже увлекательные, но — было ли тому виной мое злоупотребление спиртным или же так действовала теплая безмятежная обстановка — ни одна из историй не могла впечатлить меня так, как это удалось сделать прочитанной в журнале. Время от времени в рассказе мелькало что-то знакомое, и мне снова казалось, что я заглядываю в глубокий колодец, — но оно тут же расплывалось и исчезало. Я возвращался, перечитывал абзац — ничего.

А за пару дней до отъезда произошло удивительное событие.

Я сидел в лобби, потягивал чай из махонькой стеклянной чашечки и читал — настолько медленно, насколько мог. Я брел взглядом по строке так, как бредут студенты к первой паре, добредал до ее обрыва и, охая, переползал на следующую. Со стороны могло показаться, что я сплю с открытыми глазами. Я и впрямь почти спал — потому что вернулся в номер перед самым рассветом.

Вдобавок ко всему в лобби мурлыкала тихая однообразная мелодия — кого хочешь в сон клонить начнет.

Даже воробьи перелетали с места на место лениво, с неохотой. Один приземлился на спинку кресла, придвинутого к тому же столику, за которым сидел и я.

Воробей приземлился, повертел головой, уставился на меня. Воробей был маленький и какой-то приплюснутый с боков; они тут все тощие — от жары, наверное.

Мы с воробьем стали играть в гляделки. Он смотрел на меня, я — на него. Никто не хотел уступать.

У меня глаза заслезились так долго не моргать. Меня спас старик, который битых полчаса косился на меня из-за соседнего столика. Он тоже пил чай, и пока я читал, он раз двадцать ко мне поворачивался.

Теперь, когда я уже был готов пихнуть ногой кресло, на котором сидел воробей — чтобы победа досталась мне — старик меня окликнул, и я получил возможность выйти из игры без репутационных потерь.

— Простите, молодой человек, — сказал старик.

Я посмотрел на него. Невысокий, в голубой рубашечке, бриджах и панаме. Аккуратная белая бородка, добродушная улыбка.

— Простите, что отвлекаю, — сказал он, растягивая слова. — Можно взглянуть на вашу книгу?

«Город джаза» снова был в центре внимания. Я пожал плечами и протянул его старику.

Старик вынул из нагрудного кармана очки, водрузил их на переносицу и поднес книгу к глазам.

Его лицо расплылось в улыбке.

— Надо же!

Он посмотрел на меня.

— Это же…

И он назвал фамилию Павла Александровича.

— Я не знал, что его рассказы можно купить.

Я встряхнул головой, пытаясь понять, что происходит.

— Я читал его рассказ, — он назвал тот самый журнал. — И был очень впечатлен.

Я полагал, что литературные журналы чуть более популярны журналов юридических, и уж никак не ожидал встретить еще одного кого-нибудь из читавших тот номер — кроме разве что самого Павла Александровича.

Да еще в этих краях!

Поэтому — и из-за моего состояния — я въезжал в беседу со скрипом. Старик, наверное, решил, что я туговат.

— Эээээ… — промычал я.

Я совсем не знал, что говорить в таких случаях. А старик смотрел на меня, улыбался и как будто ждал ответа.

Я потер лицо ладонью и нашелся:

— Да, рассказ отличный.

Старик штудировал оглавление.

— Только здесь его нет, — протянул он озадаченно.

— Нет, — подтвердил я.

Старик закрыл книгу и еще раз всмотрелся в обложку.

— Город джаза. Какое красивое название.

— Красивое.

Он снова стал листать.

— По приезде обязательно приобрету.

Тут-то я спохватился:

— Нет-нет, ее нельзя купить.

Старик сделал удивленное лицо.

— Ну, то есть… — я собрался с мыслями. — Это наш преподаватель, мы ему ее как бы подарили. Напечатали тираж.

Белые стариковские брови взлетели на середину лба.

— Вот как?

Я пожал плечами.

— Это же просто восхитительно!

Я даже вздрогнул — так громко он воскликнул.

— Преподаватель! А где вы учитесь?

Я ответил.

Старик всплеснул руками.

— Юридический факультет! Стало быть… Стало быть, сей замечательный автор — юрист?

— Юрист.

Старик снова открыл книгу и листал ее, качая головой.

— Чудеса, — бормотал он себе под нос. — Самые настоящие чудеса.

Он посмотрел на меня.

— Знаете, — сказал он, — а ведь его рассказ — лучшее, что я читал в этом журнале за последние лет, наверное, пять.

Так вот кто читает эти журналы.

— Ничего себе, — крякнул я.

— Да-да, — старик вздохнул и поерзал на стуле.

Так ерзают перед тем, как завести речь. И я не ошибся. Старик заговорил, растягивая слова и выдерживая театральные паузы:

— Да-да. Я очень люблю этот журнал. Жанр, — он постучал пальцем по обложке, — сегодня не в почете, переживает трудные времена. Но издание — достойное, ратуют за идею, держат, если хотите, какие-никакие принципы, и стараются публиковать действительно серьезные вещи. И ваш… кхм… преподаватель… — он снова всплеснул руками — подумать только — преподаватель на юридическом факультете… Что вы, это же настоящее открытие! Я даже в редакцию писал — отзыв, благодарность.

Я благодарно кивал — как будто хвалили меня.

— И тут такая встреча. И где! В этом, — он обвел рукой лобби, — уголке. Я искал книги вашего преподавателя в магазинах, но о нем никто не знает — и тут такая встреча. Удивительно, просто удивительно.

Он говорил с воодушевлением и даже торжественно, и смотрел при этом мне за спину.

— Его рассказ… Это же просто шедевр! Без преувеличения — шедевр! Маленький, но шедевр! Чувствуется… такая искра, такое пламя.

Он вдруг понизил голос и посмотрел на меня.

— Поверьте мне, юноша. Поверьте. Я знаю, о чем говорю. Это… Вы, наверное, даже не понимаете, что это… Это…

Конец ознакомительного фрагмента.