Безвременье

Дмитрий Барабаш, 2014

Предельно сжато и образно автор подводит итоги прошлого века. Пытается дать ответы на вопросы: с чем мы завершили миллениум, как и почему мы оказались в эпохе безвременья? Гражданская, философская, любовная лирика. Необычная ясность мысли и прозрачная глубина образов – редкое явление в современной литературе.

Безвременье на петле ремня

(поэма)

1

Чёрный ангел некрасив

и совсем не чёрен.

Он бывает лыс и сив,

мелок и проворен.

Он бывает жгуче-рыж,

толст и лучезарен.

Он бывает сер, как мышь,

скромен, как татарин.

2

У меня был добрый друг —

талмудист и логик,

кругом — плуг земных наук,

Людвигом — Людовик,

ледовитостью морей

чернотою суши —

замечательный еврей

был смелей снаружи

прочно запертых дверей

и в осколке лужи

видеть мог проём окна,

уходящий выше,

чем высотные дома

задирают крыши.

Был изрядно он учён,

потому и думал,

что, чем больше книг прочёл, —

тем красивей плюнул

на условностей кольцо,

на законы веса, —

стал простым, как колесо

или поэтесса.

3

Он поехал на войну.

Гордые чечены

рассказали, почему

их спасают стены

скал Кавказа. Горный лес,

как своя рубаха,

ближе к телу, чем прогресс,

и теплее страха.

Они пили кровь из вен,

ели мясо с плоти.

В простоте не до измен

— как орлу в полёте

ни до сна и ни до зла

не бывает дела.

Где там царская казна,

где здесь небо, где весна,

где воровка Бэла?

4

Вот с печоринской тоской

он с войны вернулся,

и в людской земной покой

заново проснулся.

Революция, костры,

Ельцин, баррикады.

Были рвения чисты,

пламенели взгляды.

Он поехал в Белый дом:

— Автомат дадите?

Да́-ди да́-ди да́-ди да́,

раскалились провода.

Телефонные разборы,

и войска вернулись в норы.

5

Так закончилась держава,

распадаясь на куски,

перекошена и ржава.

Ликовали дураки:

подавайте им свободы

от порядка и труда.

Закружили хороводы

в занулённые года.

Так закончилась эпоха

ожидания конца.

И не то чтоб очень плохо,

и не то чтоб слегонца.

Жизнь как надо, так и била.

Продолжается распад,

чтоб из пепла, чтоб из ила

вырос новый зоосад.

6

Друг наш был чуть-чуть причастен

к этой суетной возне,

видел войсковые части

и на танковой броне

рисовал слова о мире

и светло смотрел туда,

где в психушечном сортире

звонко капала вода.

7

Но об этом чуть позднее…

Потерявши интерес

к переменам в сучьем мире,

к распасовке сырных мест,

он решил искать изъяны

всюду, где способен ум,

где бананы обезьяны

делят, захвативши ГУМ,

суммы прибылей итожат

и качают нефтегаз.

Все куда-то что-то ложат,

про какой-то там запас.

Диковато, страшновато,

как в Сухуми в день войны —

обезьяны, обезьяны,

свиньи, трупы, пацаны,

поливающие красным

серый пасмурный асфальт.

Хороши людские массы.

Ирвинг Шоу, Оскар Уайльд,

Борхес, Сэлинджер, Бердяев

— не спасительный заплыв.

Обезьяны смотрят в окна,

рты клыкастые открыв.

8

И тогда герой наш трудный

жить решает поперёк.

И одним прекрасным утром

отправляет в «Огонёк»

фотоочерк о злодействах,

о безумиях войны,

о жиреющих семействах

на развалинах страны.

А потом берёт «Лимонку»

и газетной полосой

в службу одному подонку

бьёт с размаха по другой…

9

Так рассудок раздуален —

Янус, анус, рыбий глаз.

Кто там — Троцкий или Сталин?

Пастернак или Булгарин?

Чацкий или Фантомас?

Всюду ездиют машины,

люди в штатском тут и там.

Словно цапля бьёт с вершины

острым клювом по пятам.

И на брюшке, как лягушка,

ускользая от властей,

наш испуганный Петрушка,

словно рыба без костей,

научился сквозь решётки,

мимо пуль, тончей чем щель,

находить в своём рассудке

одинаковых плащей

недосмотры, верхоглядство

и скользить, скользить, скользить.

Пить то водку, то лекарство,

лишь бы день ещё прожить.

10

Тяжело дышать в угаре

можно месяц, можно три.

Говорят, соседский парень

удавился на двери.

11

Снова запертые двери.

Снова окна не туда.

Снова каждому по вере.

Снова счастье и беда,

как свобода и убийство

заплелись в один узор.

Как тут, братец, не витийствуй

и не ширь свой кругозор,

если ты блюдёшь законы

жития для бытия,

деревянные иконы

словно крышка для тебя.

12

Удивительная штука.

Вот, казалось бы, финал.

Вроде больше нету друга.

Кто-то друга доконал.

Здесь пора поставить точку,

сделать вывод и мораль.

Только суждено листочку

приоткрыть святой Грааль.

Не по вымыслу писаки,

ни по сказочной игре,

а затем, что свищут раки

соловьями на горе,

то ли ленинской, а то ли

воробьёвой. Свист такой,

что бумага поневоле,

тянет ручку за рукой,

заставляя ум поспешный

медлить словом при письме,

преломляя призрак внешний

в образ вечный, близкий мне.

Бертолетова соль

13

Я один остался в поле

боя неба и земли.

Мы три пуда съели соли —

бертолетовой зимы.

Мне ж теперь — ещё три пуда,

словно заключил пари…

Ты куда слинял, паскуда?

— Милый мой, ты у меня внутри.

14

В ту тоску, не ведая закона,

как заблудший Фауст из огня,

я позвал. И старая икона

мне кивнула. Не прошло и дня,

словно испарились некрологи,

позабылись слухи, словно ты

не ходил по той чумной дороге

и не пил отравленной воды.

Появились новые рассказы

о твоей не сказочной судьбе,

будто ты посажен за проказы

в психбольницу новым КеГеБе.

15

Хором древнегреческих трагедий,

родом из студенческих времён,

как медведи на велосипеде,

выехали несколько имён.

И запели вести о герое

времени не нашего, не тех

деловых побудок и отбоев,

где умами властвует успех.

Чем-то ты их сдуру осчастливил —

и решили клетку приоткрыть,

выпустить по солнечным извивам

погулять и рыбку половить.

16

Встретились. Молчали. Отвечали.

Без вопросов. Точно и впопад.

И берёзы гривами качали.

И молчали тени за плечами

И боялись посмотреть назад.

Пили пиво крепкое со спиртом,

в соль земную окуная хлеб.

Был одет ты в тело, словно в свитер,

как на кол натянут на скелет.

17

Вот в одну из встреч таких, где слово

уходило на вторую роль,

ты сказал, что там со мной готовы

говорить, — и ты уж соизволь…

Зелёное солнце

18

Не вдаваясь в длинные детали,

я скажу вам, что за пять минут

я узнал так много, что едва ли

сто веков в свои кресты вожмут.

То — оно, — похожее на солнце

и на книгу в круглом переплёте,

где слова меняются от взгляда,

где всё было, есть и будет вечно,

где одной рукой подать до ада,

а другой — до рая… Бесконечно

всё, что появилось. Всё, что будет, —

ведомо, и не мешают страсти.

Где разбить единое на части

невозможно. Где земля — песчинка.

Где вселенных больше, чем иголок

хвойных в неосвоенной Сибири.

Где пушинка весит больше гири.

Где снежинка светит дольше солнца.

Говорить об этом — всё равно что

говорить сто тысяч лет без права

переписки. Тысяч лет без права,

хоть на миг прерваться, хоть на слово

отклониться влево или вправо.

Не в земной и не в телесной власти

рассказать о той бескрайней силе,

но пытаться буду

даже после —

и в золе, и в слякотной могиле.

19

— Я увидел луч зеленоглазый,

в нем живые буквы слой за слоем…

— Интересно… у тебя зелёный?

Я там вижу красные глаза.

Вот и все, что мы тогда сказали.

Три страницы света пролистали

в сказочном альбоме бытия.

Извините за нелепость «я»

вылезшего автора в рассказе

о герое во вторичной фазе

безвреме́нья, на петле ремня.

Жизнь возле жизни

20

Что же было дальше,

что же дальше,

или после, или рядом, возле?

Что ни вспомню —

сладкий привкус фальши.

Этот самый горько-сладкий запах.

Жёлтая, моргающая осень…

Снова появились люди в шляпах,

и упала на бок цифра восемь.

Солнце в спицах велотренажёра,

рвущего реальность на полоски.

Собирали пазлы. Шум мотора

и голодных кошек отголоски.

Ночь сходила мимо, как на сцене.

Так же тихо наступало утро.

Никакого смысла нет в системе.

Во вселенной звёзды словно пудра,

сдунутая женственным гримёром.

Люди расползаются по норам.

Книги расставляются по полкам.

И сквозь взгляд со лба спадает чёлка.

Тени от фонарного столба

тоньше волоса и многократно дальше.

21

— Помнишь, у прекрасной португальши,

что училась с нами курсом старше,

был в глазах испуг и глубина,

словно бы дотронулась до дна

и забыла все слова и нравы.

Так она курила только травы.

И такой отравы, как она —

ни один, не то что ни одна,

не пускал по дребезжащей вене.

Ты ж торчишь, почувствовав в системе

перебой. И взгляда из окна

хватит для испуга и покоя.

Не запой у нас, мой друг, другое —

пробужденье от земного сна.

22

Вслед за осенью, как бы минуя зиму,

наступила новая весна.

Время выпало. Там ничего не помню.

За секунду дней наверно сотню

и полсердца отдал за коня,

чтоб дожить до следующего дня.

23

Ты как будто знал. И глазки ту́пил,

издавая мелкие смешки.

Под глазами чёрные мешки.

Банка водки и цыплёнок в супе.

Пили до ночи. И тут ты захотел

повидать жену. Их было много.

Плотские радости

24

Герой наш в женщинах искал

ни прелесть глазок или тела,

ни щедрость ласок, ни себя,

а то, что женщина хотела

в себе самой изобразить,

сыграть, напудрить, приукрасить.

Любую мог мой друг уластить,

себя позволив соблазнить.

Любил ли он? Кого любить?!

В нелепом, глупом и дебелом

ребёнке? Всё равно что мелом,

штрихом небрежным по доске,

наметить милую мордашку

с искринкой хитрой на соске

и сохнуть от неё в тоске.

25

Он был мудрей. И даже в школе,

когда замучили прыщи,

не дал рукам игривым воли.

Сказал себе: «Давай, ищи

решенье суетной тревоги».

И тут же подвернулись ноги

из класса старше, жаркий рот,

и он продвинулся вперёд

в своей практической науке,

что надо делать всё от скуки

и ни дай Бог наоборот…

26

Бесстрастно теребя за кудри

и глядя в мокрые глаза,

он был как свежая роса

на паутинке. Стрекоза

вокруг себя кружилась в утре,

в него как в зеркало смотрясь.

И паутины липкой вязь,

и паучка весёлый хобот…

Он знал, что даже жалкий хоббит,

земным наукам обучась,

всех аполлонов и сократов

в постельной битве втопчет в грязь.

«Брезгливость? — глупая уловка,

которой прикрывают лень» —

так порешил наш полукровка

и женской плоти пелемень

к пятнадцати годам откушал,

забыв томленье и прыщи.

27

Ах где они?! Ищи — свищи

тех страстных бабочек порханья,

румянцы, спёртые дыханья,

альбомы с тайнами души,

прекрасных принцев ожиданья,

и ручек нежные дрожанья

под простыней в ночной тиши…

28

Мне не в чем укорять героя.

Зачем болеть и голодать,

коль можно яблоко сорвать

и съесть, не нахлебавшись горя.

Цинично с глупостью играть?

Ещё циничней — ей поддаться.

Раз дурочки хотят играть,

так почему не поиграться?!

Они играются всерьёз!

Они готовы прыгнуть с крыши!

Принц их на остров не увёз,

на бал их не умчали мыши…

Их жизнь не потому скучна,

вульгарна и как ил кромешна,

что мудрый принц их свёл с ума.

Когда б Офелия безгрешна

была сама…

Она б с ума…

И так смешно и безутешно

всему назначена цена.

Лолита! Тоже мне Лилита…

элита женского ума.

До Беатриче ль Боттичелли?! —

уж лучше посох и сума.

29

Итак, о жёнах.

Было их штук шесть,

а может быть, и восемь.

Все в романтическом гипнозе,

в быту и как-то между книг,

где оставались промежутки.

А чтоб занять их скорбный ум

наш друг плодился. Детский шум

глушил сомненья и с похмельем

был очень схож. Отцовский нож,

что плотницкий, стругал из плоти

черты знакомого лица.

Они как на автопилоте

стремились повторить отца.

И если первую забаву

я понимаю — ласки баб

смягчают каверзный ухаб

судьбы. То шустрое потомство —

котом, мурлычащим в ногах,

хвост задирает и смеётся:

«Ты скоро обратишься в прах,

и все твоё ко мне вернётся».

Дети безумия

30

Тургенев! Трах да тибидох.

Зачем ему отцы и дети?!

Уроки, зубы, ласки, плети

и геморрой пока не сдох.

Как будто бы он думал так,

что «воплотится в каждом чаде

глава неписаной тетради,

вершина призрачной горы,

к которой я стремлюсь добраться.

И та, которая за ней,

и те, которые за ними, —

вершины мыслящих детей!

Я на земле останусь в сыне!

И буду дальше продолжать

к небесным высям восхожденье.

Так шли мои отец и мать…

Но, чёрт возьми, законы тленья!

И время узенький удел!

И кандалы на бренной мысли…

Чего же я от них хотел…

и почему они прокисли,

те щи больничные…

и вкус

металла на капусте

31

метла над улицей светала,

и в каждом взмахе листик грусти

ложился мне на одеяло…

Вот санитарка записала,

что я хочу писать о Прусте…

Она вчера запеленала

меня в крахмально-синем хрусте

с улыбкой детского оскала,

когда наслушалась в Ла-Скала,

как Демис Руссос пел о чувстве,

её халат белее сала

и Вуди Алена в искусстве.

32

С детьми уже, хлебая горя,

Лжедмитрий приближался.

Воря

ему казалась неприступней

Днепра и Волги.

Злые волки

объеденной игрались сту́пней

Сусанина.

Дни становились злей и судней.

Одетый в шкуру печенег

ел печень наших серых будней.

И в небо капала с ножа,

как снег, над льдинами кружа,

по капле каждая секунда.

В дежурном свете, нежно ржа,

к звезде, усевшись на верблюда,

копытом оставляя след,

и там — невидимы при этом,

шли ангелы… Автопортрет

вождя смотрел на нас,

секретом

и страхом собственным страша.

Когда б писал во сне, поэтом

я стал бы.

Чёрная дыра

рассвета всасывала мысли,

способность прыгать тут и там,

по крышам лазить и кустам

взбивать нахохленные перья.

Реальность гаже и тошней,

в ней невозможно даже дней

порядок лестничный нарушить.

Когда я вышел из дверей,

я оказался весь снаружи.

И силюсь вспомнить и решить

недорасслышанное слово.

Я знаю, что оно основа,

но снова начинаю, снова —

куда ступать и не грешить?

Семейная рассада

33

Итак, мы в ночь к одной из жён

таксомотором в Подмосковье.

Багажник пивом загружён,

и по щеке слеза любовья

течёт за ворот шерстяной.

Он был растроган или пьян,

петлял водитель между ям,

нас наносили на экран

лучи летящих встречных фар

сквозь морось и машинный пар.

Чем дальше осень от Москвы,

тем первобытней слякоть ночи.

И если отключить мозги,

то за окном уже ни зги,

и только двигатель клокочет,

и фары серебрят виски,

чертополохнутых обочин.

Пробиться к свету без столбов

фонарных мы уже не можем,

как будто проводок проложен

из центра по ложбинкам кожи

и по морщинам узких лбов

до зренья, до его основ.

Электрик властен и безбожен.

34

Гораздо лучше по утрам,

когда трава одета в иней

и в сером небе облак синий

скользит как шарик по ветрам.

И куст заснеженной полыни,

как хворост в сахарной муке,

ни грустью зябкою простужен,

а вышел в поле налегке,

где никому никто не нужен,

где никому никто не важен,

где никому никто не страшен.

Вот так свободно, налегке,

все оставляя вдалеке,

он отражается в реке,

а не в застывшей за ночь луже.

35

В провинциальном октябре

есть всё, что было до начала, —

там так же карканье звучало,

и так же в хрупком серебре

сосна иголками качала

и лист кружился запоздалый.

С глазурным пряником в руке

нас осень праздником встречала.

36

Приторможу. Тут мой рассказ

вильнул в запретный заповедник.

И критик, предводитель масс

читающих или последних

не масс, а при́горшней людских,

воскликнул: — «Автор этот стих

стащил у знатного поэта,

который славой окрылён,

литфондом признан, как же он

надеется, что не заметят

в словесных играх плагиат?!

Вас ждёт — литературный ад,

забвенье и позор гремучий!

Ни царь, ни чёрт, ни подлый случай,

Ни одуряющий распад

культуры не прикроют зада.

Плоды классического сада

жрецы надёжно сторожат».

37

— Спасибо за науку, дока!

Как орден в лацкан, рифму «доктор»

воткну тебе промеж наград.

Я вор! Тем счастлив и горжусь.

Всё что люблю, беру себе —

и луч весны, и лёд крещенский,

и море горькое, и венский

батон хрустящий под рукой.

Кто вам сказал, что я другой

и радости мои иные?

Я всякий раз, как снова, рад,

встречая мысль в знакомых строчках,

как тот, любимый с детства взгляд,

как самиздатовских листочков

запретный плод. Я вор! Я тот,

кто, не найдя друзей во встречных,

нашел их между звёздных нот

гусинопёрых и подсвечных,

завитых ловким вензельком,

Конец ознакомительного фрагмента.