СкаZка о волшебном слове. Сборник рассказов – метафорические нарративы для взрослых о любви, преодолении и перерождении

Дмитрий Вагнер

Протагонист выходит на ринг с непобедимым мутантом…На пути к материнству девушка пройдет суровые испытания…«Герой» просыпается в подвале неизвестного дома – голый и привязанный к стулу. Что это? Чья-то глупая шутка?…Близнец, поглощенный братом в материнской утробе, много лет ждал своего дня. Каким странным способом он обретет свободу?В подвале дома скрывается нечто, способное оживить ваши потаенные страхи…Коварная шутка двух богачей меняет жизнь неудачливого страхового агента.

Третий самый вкусный

Третий самый вкусный — история моего появления на свет. В основе — страстное желание иметь ребенка и порожденный этим желанием героический поступок моей матери, за что ей низкий поклон и долгих лет жизни.

Все остальное — выдумка. Ну, почти все…

Июль 2010

1

… — Ну, что? Оденешь его?

Джейкоб кивнул и протянул вперед руки, что бы взять свитер.

В конце-концов, подумал он (но теперь не удивился, насколько эта внезапная мысль оказалась умной и взрослой), что еще мне остается делать?

Вообще в последнее время он думал о всяких таких вещах. Вещах, о которых он раньше не задумывался, потому что они были из разряда того, о чем говорят взрослые. И одна из них, случилась сегодня утром: родители закрылись в гостиной, а потом несколько минут оттуда доносился странный шум, словно они, как дети, весело прыгали на кровати.

Он улыбнулся матери, стоящей подле него. Она была такая милая, и в своём наряде совершенно как — Мама. Джейкоб подошел к ней так близко, что она от неожиданности положила руки ему на плечи, а её брови вопросительно приподнялись.

— Мамочка, ты меня любишь? — спросил он, глядя на неё в упор.

Её щеки зарделись. Она поджала губы. Вид у неё был такой, словно она сейчас заплачет.

— Конечно, мой дорогой! — приложив ладонь к его щеке, она потерла большим пальцем у виска. — А почему ты спрашиваешь?

— Больше чем папу, да?

Участок маминого платья, что был сейчас на уровне его глаз, натянулся от ее вздоха, а нарисованная на нем роза стала уже и длиннее.

— Больше, мой сладкий. Гораздо больше. — она ухватила его за подбородок, очень нежно, и подтолкнула вверх, пока их глаза снова не встретились. — Что-то случилось?

Он бы конечно рассказал ей много всего, но что-то подсказывало, что сейчас это будет не совсем кстати. Точнее совсем не кстати. Ему просто не хотелось расстраивать её и портить прогулку.

Он покачал головой, и смущенно улыбаясь, отстранился.

— Нет! Я просто…

— Ну… что? — спросила мама снова, увидев как он отвел глаза в сторону. — Скажи мне, дорогой мой! Что такое?

— Вы там танцевали в комнате, да?

Этот вопрос вырвался у него как бы против воли, и Джейкоб снова придвинулся к матери, прижался щекой к колючей кофте, вслушиваясь в слабое урчание у нее в животе. — Вы для этого закрылись, да?

Вместо ответа мама прижала его к себе, гораздо сильнее чем прежде.

2

Она вдруг испугалась, что вот-вот заплачет.

Как глупая девчонка, которую застали врасплох, поймали за постыдным занятием и предали общественному порицанию. Но она же ни в чем не виновата! Просто так нужно, вот и все!

Секс с мужем, человеком давно ставшим чужим, прямо как в той песне… Она знала коего-кого, но он ушел, и больше ей не нужен.

…стал для нее чем-то вроде кормления дикого зверя. Все так. Как хозяин кормит ручного волка, что бы временно усыпить его звериные инстинкты, так и она кормила его, своей плотью, как зверя, что бы он не набросился однажды ночью и не перегрыз горло.

Давала ему… раздирать себя.

Просто ложилась и раздвигала ноги, и пока он пыхтел сверху, улыбалась собственным мыслям о том, что некоторое время ей и малышу можно будет спокойно жить пару дней. А может и чуть больше. И не такая это большая цена, как пишут в идиотских феминистских журналах, про то, что якобы нужно держать мужиков на коротком поводке. Может это и правильно, для большинства нормальных семей, но, чёрт побери, не для той, где муж и отец — психопат-полицейский — безнаказанный сукин сын.

Монстр, которого нужно кормить регулярно, и плотно, (да, да, именно так) и тогда он будет «служить и защищать». Но, не страну — плевать она на нее хотела — а хотя бы свою жену и сына, за которого она столько боролась.

Хелен вспомнила годы, почти полтора десятка лет назад, когда она дважды пыталась забеременеть.

Пыталась, вот хорошее слово. А вот еще: Попытка не пытка. Как вам такое?

Но видимо те умники, кто так говорит, не берут в расчет женщин вроде неё, чьи мужья терпеть не могут детей. Вероятно никто из них не подвергался таким унижениям, как она, когда глава семьи ложась с ней в постель с идиотской деловой ухмылкой следил, что бы она выпила очередную противозачаточную пилюлю. И только убедившись в этом (она открывала рот, а он шарил там пальцем, как какой-нибудь доктор в психушке, проверяет не спрятала ли она её под языком) потными руками стягивал с нее трусы.

Господи, подумала Хелен, я даже помню, как молилась при этом. Я молилась богу — пока муж (Объелся груш, сказал бы ее отец) «вставлял мне шершавого» — о том, что бы эти чертовы таблетки не сработали.

Идея обмануть его пришла совершенно случайно в один из тех дней, когда проснувшись поутру, одна в холодной постели, она вдруг ощутила себя совершенно пустой. Не опустошенной. Не уставшей. А пустой, как ваза с отбитой ручкой, пылящаяся где-нибудь на складе посудной лавки, словно никому не нужная испорченная вещь. Испорченная, это точно. Еще как испорченная. И бесполезная. И вместо того, что бы ставить в нее цветы — использовать по назначению, вот лучшее определение — в нее складывали всякий хлам вроде пуговиц и ржавых монеток. Или бросали в неё мусор. Возможно её собственный муж и считал, что единственное назначение женщины — всего лишь раздвигать ноги…

Ну давай детка, я быстро — обычные его слова.

…но пустота и бесполезность вгоняли ее в депрессию, и она понимала, что все это неправильно.

В то злополучное утро, за окном лил дождь, а пустая квартира была похожа на склеп.

Хелен отлично помнила, что сказала тогда пустой спальне, и как её собственные слова, отраженные от стен, прозвучали словно чужие. Но как всегда именно чужие наставления и врезаются в память лучше всего. Они действуют как гипноз.

Она прошла в ванную, открыла холодную воду, сунула руки под струю и протерев лицо, как будто прозрела. Вернувшись в комнату, она встала подле мятой постели, покачала головой и сказала:

— Ты не ваза для мусора. И не надувная кукла, которую без конца можно накачивать спермой.

Потом она сорвала с кровати простыни и бросила их в угол. Они пахли потом и похотью. Наглой мужской похотью.

— Ты женщина, — сказала она снова. — и должна рожать детей. Не смотря ни на что! Вот так!

И после этих наставлений ей сделалось гораздо лучше, ну… настолько, что она тут же достала упаковку ненавистных таблеток, и выдавила желтую овальную пилюлю из ячейки с надписью «вторник» прямехонько в унитаз. После этого ей пришлось прогуляться до аптеки — удивляясь, как вообще до такого додумалась — и долго мучить мальчика интерна. Состроив из себя полную дуру и якобы забыв название нужного лекарства, она попросила что бы тот распечатал для неё с полтора десятка упаковок, пока не нашлось что-то обезболивающее, с такими же жёлтенькими овальными таблеточками.

Это была её первая, неудачная попытка.

На улице был январь, шестьдесят шестого года, зима на редкость холодная, с гололедом и метелями. Она была на четвертом месяце и ей все еще удавалось скрывать живот, который к счастью — счастью для всех — не спешил округляться, и это могло быть поводом к беспокойству. Но она знала, что все нормально. Она в порядке, и тот, кто жил внутри нее уже четыре месяца — тоже, потому что с некоторых пор прекратившиеся менструации стали для нее чем-то, вроде воспоминания о падении с велосипеда в далеком детстве: Да, это было и вроде бы, это не очень приятно, зато теперь об этом можно вспоминать с улыбкой. Она была сама не своя от приятной, нарастающей с каждым днем, тяжести внизу живота. Радовалась своим распухшим губам и красноватым крыльям носа, как девочка подросток, радуется, когда её прыщики на груди превращаются в упругие выпуклости.

Ходила как полоумная, с раскрытой варежкой, подумает она потом, когда весь этот ужас закончится, как монашка, вкусившая плотских утех.

Погожим зимним утром (воздух в тот день искрился словно наполненный мириадами крохотных зеркал) она возвращалась после ночной смены в больнице, уставшая и сонная, но радостная и счастливая. Взобралась по лестнице к двери подъезда, украшенной рождественским венком. Нога её встала на последнюю, самую крутую ступеньку, покрытую коркой льда… поскользнулась и съехала вниз прямо на животе.

Нечего и говорить как ей было больно. Боль разверзлась перед Хелен, как бездонная трещина в земле во время землетрясения, когда в голове не остается ни одной мысли, а только сводящий с ума ужас. Боль заполнила ее, как раскаленная смола неподвижной черной струей заполняет вазу с живым цветком.

Эти пять ступенек, холодных и твердых, били ее будто дубинки по подбородку, по груди, по тому самому месту, где она прятала — как преступница — своего ребенка. Били так настойчиво, как будто знали куда. На какое-то ужасное мгновение, когда она распласталась на тротуаре, глотая ртом обжигающий морозный воздух, боль стала такой сильной, что ей показалось будто ее тугой как барабан живот треснул и горячие дымящиеся внутренности начали примерзать к асфальту.

Вот и все, подумала Хелен и потеряла сознание. И пока она плавала в серой дымке, где-то между сном и явью, там где ничто правит бал, перед ней из пустоты возникла голова ее бабки, укутанная в цветастый шерстяной платок. Голова вращалась и покачивалась в этой мгле, как ёлочная игрушка, с довольной улыбкой, но глаза её были закрыты, а шамкающий беззубый рот был единственной живой частью сморщенного лица.

— Выбрось их, доченька. Выбрось, они пробные. Третий будет самый вкусный…, — вот и все, что она сказала.

А потом, вспомнила Хелен, она очнулась в больнице и узнала про выкидыш, но все оставшееся время, что пролежала там, ей не давали покоя бабушкины слова, никак не соотносившиеся с падением с лестницы. Совсем давно, когда она с папой приезжала в деревню, они с Бабулей вместе пекли блины. Кухонная плита в то время была примерно одного с ней роста, из-за чего ей приходилось все время вставать на табуретку. Первые два неизменно выходили комом, но при этом Хелен то ли от жадности, то ли от жалости, вместо того, что бы выбросить съедала их втайне от бабушки. Лишь третий как по волшебству всегда получался такой как надо — ровный, гладкий и действительно вкуснее предыдущих. Хотя, как потом не раз говорила Бабуля, дело было не волшебстве, а просто на первых двух она набила руку и, благодаря этому, довела третий до полной готовности.

«Не бойся, доченька. Зачерпни больше. Третий будет самый вкусный.»

И Хелен так радовалась ему, словно он явился для неё чем-то большим, чем просто блин. Он был, ну… вроде как ребёнок, которого она терпеливо ждала. Не такой, как два предыдущих (годных разве что для мусорного ведра, ну и еще, может для собаки) — два серых, полусырых и бесформенных куска неизвестно чего.

3

После выкидыша врачи посоветовали повременить с новой беременностью. Несли всякую околесицу, мол организму нужно восстановиться, и все такое. Хелен не раз ловила себя на пугающей мысли, что ее подспудно готовят к тому, что она больше никогда не сможет иметь детей. Так часто поступают умные люди: что бы добиться согласия от человека, изредка, но систематически они в течение долгого времени подбрасывают ему нужную информацию, которая в конце концов повернет его мозги так как нужно. В этом она почти не сомневалась. Слово здесь, слово там: Вот вам буклетик. Там ещё есть про аборты. Ну… на всякий случай, но если не хотите, можете не читать.

После второго раза (а он случился, несмотря на все предпринятые ею предосторожности, ровно через год, почти в то же самое время, и опять на четвертом месяце) она решила повременить. По настоящему. Без махинаций с лекарствами. Пила таблетки, ловя себя на мысли, что делает это с куда большим удовольствием, чем раньше. Разумеется она не отказалась от намерения стать матерью. Собственно наоборот, она решила подготовиться как следует — как всегда готовятся к чему-то важному, что бы уж наверняка — постаралась забыть о своем желании и на какое-то время распахнуть глаза и осмотреться вокруг. Только так можно набраться сил. Просто жить. Но… Третий будет самый вкусный.

…в глубине её чрева словно тикали часы, считали наоборот, и голова Бабули то и дело возникала перед ней, укутанная в шерстяной платок, а её морщинистое лицо все больше напоминало всплывшего на поверхности воды деревянного идола.

Зачерпни больше, доченька. Не бойся.

За чередой нескольких месяцев Хелен так увлеклась этой своей подготовкой, что и думать забыла. В сущности это значило отказаться, и отказаться не просто потому что так надо, а по настоящему, как говорится плюнуть на это и втереть ногой в землю.

Выбросила старую вазу, с отбитой ручкой. А вместо нее купила новую, чистую, молочно-белую с красными розами. Теперь, наконец-то, в ней стояли цветы. Целый букет.

Несколько штук, ярких и пышных…

Спустя год — после второго выкидыша — Бабуля исчезла.

Это снова была зима, снова конец января, метели. Искрящиеся льдинки в воздухе, подобно пузырькам газа в шампанском, обжигали горло как и раньше. Воспоминания о двух предыдущих неудачных зимах стерлись, притупилась боль. Каменные ступеньки ведущие к двери подъезда, зловеще блестели острыми ледяными углами. Всякий раз приближаясь к ним, Хелен видела, как дневной свет бежит по этим остриям в четыре ряда, словно по лезвиям какого-то фантастического бритвенного станка. Но тогда, без задней мысли, она просто крепче хваталась за перила, позабыв о том, что прежде, когда ей было за что опасаться по-настоящему, пренебрегала этой предосторожностью.

В тот год ее отношения с Брайаном наладились. Возможно, как ей казалось, он начал доверять ей, и перед тем, как залезть к ней в трусы, перестал шарить пальцем под языком в поисках спрятанной таблетки. Сказать по правде, с некоторых пор на это у него почти не оставалось времени. В марте шестьдесят девятого его повысили по службе, и он стал чаще задерживаться на работе. Иногда после работы он даже как будто не замечал ее, а просто ужинал, а то и завтракал, если работал в ночь, и валился в кровать как брошенный через плечо мешок с мукой.

Но Хелен все еще была той гипотетической вазой, с которой все время сравнивала себя. И со временем она начала понимать, что цветы, стоящие в этой красивой посудине, те самые цветы, которые должны были заполнить её пустоту, все так же неувядающе прекрасны, и почему-то они совсем не требуют поливки и ухода. Да только Хелен не очень-то горела желанием их потрогать или, тем более, вдохнуть цветочный аромат. С каждым днем она все настороженнее присматривалась к ним, понимая, что былое забвение постепенно уходит, и ему на смену возвращается та самая меланхоличная дымка, туман, который сгущаясь с каждым днем отгораживает ее от отстального мира и шепчет, шепчет ей без конца о чём-то давно забытом; напоминает как она одинока, как пуста ее жизнь, ее чрево…

Все верно. Она знала в чем дело. Эти цветы не имели запаха. Искусственные цветы не пахнут, и не будет радости тому, кто возьмет их в руки. Ведь называются они — ложные идеалы. И тогда Бабуля вернулась снова.

В душную июньскую ночь одна тысяча шестьдесят девятого года она возникла, как и три года назад, но не в обморочном забвении Хелен, как после падения с лестницы, а во вспышке тревожного сна вызванного половиной бутылки водки. Она шла по бескрайнему полю, утопая по пояс в спелой пшенице, чьи золотые колосья клонило о тяжести плода к самой земле. Предгрозовой ветер нарастал с каждой минутой. Огромное серое небо клубилось над головой. Ветер рвал платье на Хелен, будто парус утопающей лодки, а необъятное поле исходило могучими волнами.

Она шла вперед, не понимая зачем, к одинокому черному дереву посреди поля. Скрюченные ветки, голые и толстые, были словно две обугленные ладони, сомкнутые, что бы удержать внутри неизвестное сокровище.

Сверкнула молния.

Дерево полыхнуло словно облитое бензином, превратясь в одно мгновение в огненный шар. Отброшенная волной жара, Хелен со всего маху уселась на землю. Участок поля вокруг горящего дерева задымился и вспыхнул, и огненное кольцо стало расширяться во все стороны, словно тлеющая в листе бумаги дыра. Стена пламени двигалась на нее. Раскаленный воздух обжигал руки и голые коленки. Сквозь запах дыма и гари до Хелен донесся тошнотворный запах ее собственных горелых волос. Она посмотрела вниз, на свои ноги, и увидела как тонкие, едва заметные волоски чернеют прямо на глазах, сворачиваются в мелкие завитки и замирают, точно окаменевшие.

Но когда она подняла глаза и обвела взглядом вокруг себя, то увидела, что сидит на выжженной земле, посреди бескрайнего пепелища, в центре которого гигантским костром все еще пылает крона дьявольского дерева.

Огонь шевелился как живой. Из глубины этого жара, сложенное из оранжево-черных языков пламени, на нее смотрело Бабулино лицо. Оно все было огнем. Все из золотых, полупрозрачных потоков, движущихся и переплетающихся на фоне злобного грозового неба. Огненные губы её стали длиньше, изогнулись дугой, Бабуля улыбнулась, а потом сказала… всего два слова.

Хелен вспомнила, как вскочила тогда с кровати почти сразу, от ощущения, что где-то в желудке у нее разгорается точно такой же огненный шар, только поменьше, и не помня себя еле успела добежать до уборной. Там она больно приземлилась коленками на жесткий кафельный пол, после чего с них целую неделю не сходили лиловые синяки, похожие на чернильные кляксы. Пока ее выворачивало наизнанку, и после, когда она придерживаясь одной рукой за стенку, а другую положив на пылающий живот, шла обратно к пустой постели…

Какое счастье, что в эту ночь она спала одна, подумала Хелен, потому что от назойливого внимания мужа не ускользнул бы этот внезапный приступ токсикоза, и он задал бы вопросы, от которых ее скорее всего замутило бы еще сильнее.

…до нее постепенно доходило, что же все таки произошло. Пусть это были всего лишь догадки, требовавшие проверки. Но Третий будет.

Именно так она и сказала. Бабуля. Эти слова, подобные грому с неба, звучали у Хелен в голове, пресекая безуспешные попытки забыться сном, а перед мысленным взором, раз за разом возникало горящее дерево — каким она его запомнила и в точности таким же, каким оно, по ее убеждению предстало перед паломниками в библии — со старушечьим лицом состоящим из лепестков огня. — Третий будет. — сказала Бабуля.

— Третий будет. — прошептала Хелен у себя в спальне, как заклинание на неизвестном ей языке. И в ней с новой силой затеплилась надежда, источник которой приятной тяжестью — забытой и отвергнутой — пульсировал внизу живота. И чуть позже, пока она проваливалась в сон, это предположение переросло в твердую уверенность.

Первые два — они пробные: ее дети (выброшенные как неудачные блины) к которым она, (по чьему-то мнению) была не готова.

«Интересно когда это случилось?» — спросила она себя. — «Сколько ему уже, неделя, две, месяц?»

Засыпая, Хелен решила на завтра же сходить и провериться. Воображаемая Бабуля одобрительно кивала ей, потому как «доченька», в кои-то веки задавала правильные вопросы, хотя как и всегда в этих добрых морщинах, за неизменным старческим прищуром Хелен углядела что-то невысказанное (старушка опять что-то хитрила) — затаённую до поры до времени радостную весть.

4

— Вы на пятом месяце. — сказал врач после того как она оделась и села напротив, по другую сторону стола.

Мужчина-гинеколог был в диковинку, но она пошла к нему из-за хороших рекомендаций. При виде его бородки и зачесанных назад черных волос она подумала об Испании и корриде, и о чем то еще. К тому же он выглядел безопасным — благородное смугловатое лицо, а также обручальное кольцо — эти детали бросились ей в глаза первыми, как только она пересекла порог кабинета.

— У вас скрытая беременность, и это совершенно нормально. — сказал он, когда Хелен открыла рот, но так ничего и не произнесла. — Один случай на тысячу.

Он застенчиво улыбался, что ему совсем не шло и делало его похожим на мальчишку. Он постукивал по столу ластиком на конце карандаша, на черном боку которого крупными золотыми буквами блестело название клиники.

По прикидкам Хелен доктору было лет тридцать пять-сорок.

— Большая редкость для нормального, вам не кажется? — спросила она.

Конец ознакомительного фрагмента.